Страница:
— …Это зрелище может вас шокировать, — граф бросил быстрый взгляд на канистры, — но, мама миа, таков мой последний шанс быть услышанным на своей бывшей Родине…
— Мама миа! — отчетливо произнес итальянский оператор, То ли так сочувствовал графу, то ли бго видеокамеру заело в самый ответственный момент.
— Сейчас вы все увидите, как горит писатель Токарев, — на сиятельном лице возникла гримаса хорошо отрепетированного отчаяния. — Как пылают его сокровенные мысли, плоть и кровь писателя.
Граф щелкнул пальцами и раздельно, по слогам,проговорил:
— Ау-то-да-фе!
Вероятно, сам Паоло Токарев все-таки надеялся хоть на один обморок. Он выбросил вперед правую руку в отличной замшевой перчатке и повторил голосом приговоренного к мучительной смерти:
— Ау-то-да-фе!!
К сожалению, граф сильно переоценил образованность журналистской братии. Я бы на его месте не выпендривался и употреблял перед видеокамерами поменьше умных иностранных слов из ассортимента Святой Инквизиции. Не в коня корм. Из всей толпы графское словцо понял только кандидат наук Рунин.
— Караул! — воскликнул в толпе Рунин. — Ура! Ногу свело!..
Алексей Арнольдович честно исполнил мой приказ. Он лишь поторопился со своим криком. Увы, граф еще не совершил на площади ничего предосудительного, за что его можно было бы хватать. Кроме того, рунинский академический фальцет никак не тянул на полноценный громкий вопль. Поэтому-то наш выстрел получился холостым. Тихий козлетон Алексея Арнольдовича никого из репортеров не отвлек, а графу даже придал уверенности.
— Престо, престо! — скомандовал он шкафу-телохранителю. Тот развязал второй таинственный мешок и вывалил на брусчатку площади его содержимое.
У менй сразу отлегло от сердца: в мешке были одни книги, сочинения самого Токарева в хороших переплетах 7БЦ. Целые две большие вязанки книг.
Готовясь к своей акции, граф здорово потратился, зато скупил столько собственной макулатуры, что хватило бы на целую библиотеку для сельской школы.
Если бы, конечно, какой-нибудь остолоп додумался комплектовать школьные библиотеки сочинениями графа Фьорованти.
Недолго думая, сиятельный Токарев опорожнил содержимое канистр на вязанки своих сочинений, затем принял из лап телохранителя зажигалку и, картинно морщась, кинул искорку прямо на груду книг. Кинул — и благоразумно отскочил в сторону.
Из искры, как и положено, возгорелось приличное пламя. Сперва столб огня поднялся аж метра на три, однако быстро успокоился. И видеокамеры репортеров спокойно смогли запечатлеть довольно пакостное и скучное зрелище — костер из книг.
— Вот, посмотрите! — Граф горестно и горделиво одновременно ткнул пальчиком в направлении костра. — Я, писатель Павел Токарев, граф Фьорованти, сжигаю свои книги! Это — незаконные, пиратские издания. Я призываю вас всех поднять свой голос против интеллектуального пиратства…
Токарев достал из кармана тщательно сложенную бумаженцию и, развернув, принялся читать:
— От имени творческой интеллигенции русского зарубежья…
Над толпой пронесся единодушный разочарованный выдох.
— А самосожжение где? — обидчиво выкрикнул кто-то самый нетерпеливый.
Граф запнулся, поднял глаза от своей декларации.
— Это и есть самосожжение… — растерянно произнес он. — Символическое, так сказать…
Итак, от имени и отчасти по поручению творческой…
Речь его была тут же прервана несколькими громкими криками: «Трус!», «А еще граф.называетcя!» Кое-кто из журналистов, по-моему, еще не потерял надежды, что граф сейчас устыдится и шагнет в костер. Другие, вслух ругаясь, начали зачехлять свою аппаратуру.
— Но подождите… — жалобно воззвал Токарев. — Вы ведь не думали, в самом деле, будто я…
— Сдрейфил! — выкрикнул оскорбленный в лучших чувствах соседний бородач. — Коперник взошел на костер ради идеи!..
Насколько я помню, Коперник-то как раз избежал костра, в отличие от синьора Бруно. Но сейчас было глупо объяснять бородачу его небольшое заблуждение.
— Только одну минуточку!.. — пролепетал организатор акции, тщетно стараясь вернуть расположение журналистов. — Два абзаца из моей Декларации, а потом я отвечу на все ваши…
Публика ответила дружным свистом. Репортеры вели себя еще хуже, чем мои гауляйтеры на арбитраже. И кстати, среди них не было арбитра, способного навести порядок. Один итальянский оператор добросовестно прилип к видеокамере, намереваясь отснять весь сюжет до конца.
— Только время зря потеряли! — пробился сквозь свист злой бас, выразивший общее мнение.
Лицо графа страдальчески перекосилось. Мне показалось, что он вот-вот сделает отмашку своему вооруженному шкафу, тот выхватит из-под полы «ингрем» и начнет палить в толпу. Если на Савеловском стреляли, почему бы не пострелять и на Лобном месте? Только теперь Яков Семенович Штерн начеку. До шкафа-телохранителя — не больше двух прыжков. Поглядим, кто успеет раньше: он — выстрелить или я допрыгнуть? Я не сомневался, что я.
Однако обошлось без стрельбы. На горизонте замаячили две милицейские фуражки, и у графа появился шанс. Пусть не сгореть за идею, но хоть отправиться за нее в участок и тем самым себя частично реабилитировать.
— Меня сейчас арестуют! — радостно выкрикнул Токарев. — Меня, графа! И я пойду в каземат с высоко поднятой головой!.. Потому что интеллектуальная собственность…
Репортеры, зачехлившие было камеры, стали сноровисто их расчехлять. Арест на Красной площади графа-пропагандиста был сенсацией послабее, чем самосожжение, но все-таки — лучше, чем ничего. Секунд тридцать в вечерних теленовостях обеспечено.
Однако сегодня графа преследовало клиническое невезение — словно бы в насмешку над его усилиями.
Пока милиционеры неторопливо пересекали площадь, на Лобном месте рядом с затухающим костром возникла загадочная фигура в наглухо застегнутом плаще. В руках у нового персонажа был пузатый портфель.
Появление фигуры вызвало в стане репортеров некоторое оживление.
Пришельца, должно быть, многие знали. Растрепанный бородач, стыдивший Токарева Коперником, сразу повеселел.
— Фойер явился, — доверительно сообщил он своему ближайшему соседу, которым снова оказался я. — Этот-то свое дело знает…
Граф с тревогой смотрел на человека в плаще, явно не предусмотренного сценарием его провалившейся акции. Зато загадочный Фойер не обращал на графа никакого внимания. Он внимательно осмотрел все канистры, нашел ту, где еще оставалось немного бензина, и плеснул остатки в костер. Скудное пламя тоже заметно повеселело.
— Обычно они вместе с Глухарем работают, — поделился со мной бородач. — Но тот сейчас, горят, в Париже. Поехал облаивать памятник Луи Пастеру… Ничего, этот и в одиночку справится.
Несмотря на отсутствие Глухаря, человек по имени Фойер действовал спокойно и сосредоточенно. Убедившись, что костер не потухнет, Фойер открыл портфель и извлек оттуда маленький граммофончик. Покрутил рукоятку и очень серьезно объявил публике:
— Римский-Корсаков. «Снегурочка». Партия Снегурочки — Аркадий Фойер.
Из раструба граммофона донеслись звуки, слабо напоминающие музыку. Скорее это было похоже на ритмичное царапанье кошачьих когтей об оконное стекло.
— Позвольте… — пробормотал вконец уничтоженный граф Токарев.
— Не мешайте, гражданин, — строго оборвал его исполнитель партии Снегурочки. После чего всунул граммофончик с царапающей музыкой прямо в лапы шкафу-телохранителю. Тот машинально взял эту бандуру. Представьте себе удивленный кирпич — и вы поймете, как выглядела в этот момент физиономия мафиозо.
Легко разделавшись с конкурентами, Фойер одним движением руки обнажился.
Теперь его одежду составляла лишь белая балетная пачка и черный бантик на шее.
Именно в таком облачении Фойер и стал шустро прыгать через костер. Взад — вперед, взад — вперед. Прыжки его подчинялись ритмике царапаний из граммофона.
Зрелище было на редкость отталкивающим. Полуголый Фойер и без костра был весьма нехорош собой — сутулый, костистый, непропорционально сложенный, а после нескольких прыжков к этим эпитетам смело можно было бы добавить слово «чумазый». Вдобавок каждое второе па новоявленной Снегурочки сопровождалось дикими воплями: «Гори-гори ясно! Чтобы! Не! Погасло!»
К тому времени, когда два милиционера, наконец, добрались до эпицентра происшествия, Фойер окончательно загрязнился и приобрел сходство с одним из маленьких лебедей, которого, не ощипывая, сразу поставили в духовку и к тому же сделали слишком сильный огонь.
— Мастер! Настоящий мастер! — восторженно прокомментировал соседний бородач. — Любой перформанс присвоит… Талант!
Граф Фьорованти делла Токарев воспринял приход милиции как знак избавления от бед.
— Я сдаюсь добровольно, — произнес он, косясь на милицейские дубинки. — Вяжите меня! — И граф сложил руки в расчете на наручники.
Героический порыв сиятельного Токарева прошел, однако, не замеченным уже никем, кроме нас с Тимом и оператора-соотечественника. Один из милиционеров небрежно отодвинул графа в публику, другой принял из лап графского телохранителя уже замолчавший граммофончик.
— Твои художества, Аркадий? лениво поинтересовался первый мент у закопченного Фойера, кивая на догорающий костер.
— Мои! — бесстыже соврал исполнитель партии Снегурочки, разом отнимая у графа даже право посидеть в кутузке. — Это, сержант, пролог к хеппенингу в защиту наших рефрижераторов.
Бедный граф Токарев, мгновенно лишенный надежды на мученичество, попытался что-то протестующе пискнуть. Без толку.
— Заплатишь штраф, Аркадий, — все так же лениво проговорил мент. — За нарушение общественного… И так далее.
— Хоть сейчас, — согласился довольный Фойер. — Искусство требует жертв.
Пикассо тоже сперва не понимали. У меня как у художника новой волны…
Поняв, что чумазый наглец считает себя еще и художником, граф Паоло Токарев был полностью Деморализован.
— Бедная Россия, — простонал он тихо. Лучшей возможности для пленения Токарева трудно было себе представить. Мой план захвата номер два вовсе не пригодился: граф упал в наши руки, как переспелое яблоко, и отрешенно согласился на все наши условия. А именно-уйти с площади, переговорить со мной в нашем «Москвиче» и даже отпустить шкафа-телохранителя на время беседы в ближайшую тратторию. Проще говоря — в закусочную на углу Ильинки и Ветошного переулка.
— У моей Бьянки-покойницы была коллекция живописи, — печально поведал мне граф, еще не придя в себя после увиденного. — Маленькая, но очень неплохая.
Тинторетто, Караваджо, одно полотно Пинтуриккьо… Ну, почему тот ужасный человек на площади назвал себя художником?..
Я, однако, захватил Токарева в плен отнюдь не для того, чтобы отвечать на его вопросы. Тем более на те, на которые ответов не существует. Кроме одного:"Такова жизнь".
— Времена меняются, — произнес я. — Вчера был в моде Тинторетто, сегодня —Аркадий Фойер. Я полагаю, Тинторетто не умел так здорово сигать через костер?..
Моя кощунственная реплика привела графа в чувство. Он внезапно осмотрелся и увидел, что сидит в чьей-то машине рядом с типом в бороде-эспаньолке.
— Да вы кто, собственно говоря… — начал было граф Паоло. — И по какому праву…
Я трижды дернул себя за приклеенную бородку, пока, наконец, не оторвал ее совсем. А клея-то было совсем чуть-чуть, прочный продукт.
— Яша Штерн, — узнал меня граф. — Да-да, я приглашал тебя на акцию…
Какой позор, Яша!
Этот голый ужасный тип…
С утра я еще ненавидел графа, но сейчас уже ничего, кроме жалости, к нему не испытывал.
— Синьор Токарев, — проговорил я, для быстроты опуская титулы. — Вам необходимо побыстрее уехать из Москвы и вообще из России. Стрельба по лотку на Савеловском имела последствия. Гауляйтеры обижены. В любой момент они могут обо всем догадаться…
— Я уеду из Москвы и из России, — послушным эхом ответил граф. — Я все понял. Стрельба на вокзале имела последствия. Меня ищут… Подождите-ка, Яша! — неожиданно встрепенулся граф. — Какая стрельба? Кто стрелял-то?
По всей видимости, после пережитого провала Токарева началось помрачение рассудка.
— Стреляли на Савеловском вокзале, — внятно доложил я Токареву. — По лотку, где продавались ваши книги. Стрелял этот ваш мафиозо.
Граф старательно потер пальцами виски.
— А зачем моему Томмазо было стрелять по лотку? — удивленно поинтересовался он. — И когда он успел? Он ведь постоянно при мне…
Моя прекрасная версия обстрела лотка внезапно зашаталась. Крошечный шанс иной вероятности, который я оставил просто для очистки совести, начал неожиданно расти.
— Вы хотите сказать, будто не давали приказа?.. — недоверчиво осведомился я. — Но вы ведь сами мне сказали, — я чувствовал себя с каждой секундой все большим и большим идиотом, — будет акция… Суд на вашей стороне… — Стройная цепочка стала рассыпаться, и каждое звено больно стучало по моей макушке.
— Верно, все верно, — проговорил граф. — Мы и готовили с Томмазо эту акцию на площади. Ездили по городу, я покупал на лотках книги для аутодафе, потом целый день сочинял Декларацию для прессы… Сами посудите, на кой дьявол нам заниматься стрельбой?..
Похоже, граф не обманывал меня. Последнее звенышко цепи, повисев в воздухе, хлобыстнуло по моей голове. Я так загипнотизировал себя версией о причастности Токарева, что не стал разрабатывать никакую другую… Но мало ли в Москве Фепышей с автоматами? Правда, требуется отыскать повод. Вот незадача-то!
Великий сыщик Яков Семенович Холмс сел в глубочайшую лужу. По горлышко.
Граф Токарев был скверным физиономистом. Тоску на моем лице он принял за гримасу недоверия.
. — Не стреляли мы, клянусь! — воскликнул итальянский писатель. — На Савеловском были, лоток видели… Но не стреляли! Там вообще моих сочинений было мало. Там одни монстры были. Весь лоток в монстрах…
Сердце мое провалилось даже не в пятки, а в кончики пальцев ног.
— Какие… монстры? — с трудом выговорил я. Граф пренебрежительно повел плечами:
— Не помню уж точно. Какие-то ужасы, мэйд ъ ЮСА. «Монстры Нью-Йорка» или «Монстры Техаса». Что-то очень американское…
Лужа, в которую сел сыщик Штерн, оказалао попросту бездонной. Я почувствовал, как пускак пузыри, опускаясь в бездну собственной дурости.
Единственная книга «Тетриса», которую я сразу отложил в сторону, называлась «Ночные монстры Манхэттена».
Часть третья
Глава первая
— Мама миа! — отчетливо произнес итальянский оператор, То ли так сочувствовал графу, то ли бго видеокамеру заело в самый ответственный момент.
— Сейчас вы все увидите, как горит писатель Токарев, — на сиятельном лице возникла гримаса хорошо отрепетированного отчаяния. — Как пылают его сокровенные мысли, плоть и кровь писателя.
Граф щелкнул пальцами и раздельно, по слогам,проговорил:
— Ау-то-да-фе!
* * *
Для полноты картины не хватало лишь барабанной дроби и обморока какой-нибудь нервной дамочки из публики. Однако барабан сюда, на Лобное место, никто не додумался захватить, а с нервами у журналистов было все в порядке: и не такое видывали.Вероятно, сам Паоло Токарев все-таки надеялся хоть на один обморок. Он выбросил вперед правую руку в отличной замшевой перчатке и повторил голосом приговоренного к мучительной смерти:
— Ау-то-да-фе!!
К сожалению, граф сильно переоценил образованность журналистской братии. Я бы на его месте не выпендривался и употреблял перед видеокамерами поменьше умных иностранных слов из ассортимента Святой Инквизиции. Не в коня корм. Из всей толпы графское словцо понял только кандидат наук Рунин.
— Караул! — воскликнул в толпе Рунин. — Ура! Ногу свело!..
Алексей Арнольдович честно исполнил мой приказ. Он лишь поторопился со своим криком. Увы, граф еще не совершил на площади ничего предосудительного, за что его можно было бы хватать. Кроме того, рунинский академический фальцет никак не тянул на полноценный громкий вопль. Поэтому-то наш выстрел получился холостым. Тихий козлетон Алексея Арнольдовича никого из репортеров не отвлек, а графу даже придал уверенности.
— Престо, престо! — скомандовал он шкафу-телохранителю. Тот развязал второй таинственный мешок и вывалил на брусчатку площади его содержимое.
У менй сразу отлегло от сердца: в мешке были одни книги, сочинения самого Токарева в хороших переплетах 7БЦ. Целые две большие вязанки книг.
Готовясь к своей акции, граф здорово потратился, зато скупил столько собственной макулатуры, что хватило бы на целую библиотеку для сельской школы.
Если бы, конечно, какой-нибудь остолоп додумался комплектовать школьные библиотеки сочинениями графа Фьорованти.
Недолго думая, сиятельный Токарев опорожнил содержимое канистр на вязанки своих сочинений, затем принял из лап телохранителя зажигалку и, картинно морщась, кинул искорку прямо на груду книг. Кинул — и благоразумно отскочил в сторону.
Из искры, как и положено, возгорелось приличное пламя. Сперва столб огня поднялся аж метра на три, однако быстро успокоился. И видеокамеры репортеров спокойно смогли запечатлеть довольно пакостное и скучное зрелище — костер из книг.
— Вот, посмотрите! — Граф горестно и горделиво одновременно ткнул пальчиком в направлении костра. — Я, писатель Павел Токарев, граф Фьорованти, сжигаю свои книги! Это — незаконные, пиратские издания. Я призываю вас всех поднять свой голос против интеллектуального пиратства…
Токарев достал из кармана тщательно сложенную бумаженцию и, развернув, принялся читать:
— От имени творческой интеллигенции русского зарубежья…
Над толпой пронесся единодушный разочарованный выдох.
— А самосожжение где? — обидчиво выкрикнул кто-то самый нетерпеливый.
Граф запнулся, поднял глаза от своей декларации.
— Это и есть самосожжение… — растерянно произнес он. — Символическое, так сказать…
Итак, от имени и отчасти по поручению творческой…
Речь его была тут же прервана несколькими громкими криками: «Трус!», «А еще граф.называетcя!» Кое-кто из журналистов, по-моему, еще не потерял надежды, что граф сейчас устыдится и шагнет в костер. Другие, вслух ругаясь, начали зачехлять свою аппаратуру.
— Но подождите… — жалобно воззвал Токарев. — Вы ведь не думали, в самом деле, будто я…
— Сдрейфил! — выкрикнул оскорбленный в лучших чувствах соседний бородач. — Коперник взошел на костер ради идеи!..
Насколько я помню, Коперник-то как раз избежал костра, в отличие от синьора Бруно. Но сейчас было глупо объяснять бородачу его небольшое заблуждение.
— Только одну минуточку!.. — пролепетал организатор акции, тщетно стараясь вернуть расположение журналистов. — Два абзаца из моей Декларации, а потом я отвечу на все ваши…
Публика ответила дружным свистом. Репортеры вели себя еще хуже, чем мои гауляйтеры на арбитраже. И кстати, среди них не было арбитра, способного навести порядок. Один итальянский оператор добросовестно прилип к видеокамере, намереваясь отснять весь сюжет до конца.
— Только время зря потеряли! — пробился сквозь свист злой бас, выразивший общее мнение.
Лицо графа страдальчески перекосилось. Мне показалось, что он вот-вот сделает отмашку своему вооруженному шкафу, тот выхватит из-под полы «ингрем» и начнет палить в толпу. Если на Савеловском стреляли, почему бы не пострелять и на Лобном месте? Только теперь Яков Семенович Штерн начеку. До шкафа-телохранителя — не больше двух прыжков. Поглядим, кто успеет раньше: он — выстрелить или я допрыгнуть? Я не сомневался, что я.
Однако обошлось без стрельбы. На горизонте замаячили две милицейские фуражки, и у графа появился шанс. Пусть не сгореть за идею, но хоть отправиться за нее в участок и тем самым себя частично реабилитировать.
— Меня сейчас арестуют! — радостно выкрикнул Токарев. — Меня, графа! И я пойду в каземат с высоко поднятой головой!.. Потому что интеллектуальная собственность…
Репортеры, зачехлившие было камеры, стали сноровисто их расчехлять. Арест на Красной площади графа-пропагандиста был сенсацией послабее, чем самосожжение, но все-таки — лучше, чем ничего. Секунд тридцать в вечерних теленовостях обеспечено.
Однако сегодня графа преследовало клиническое невезение — словно бы в насмешку над его усилиями.
Пока милиционеры неторопливо пересекали площадь, на Лобном месте рядом с затухающим костром возникла загадочная фигура в наглухо застегнутом плаще. В руках у нового персонажа был пузатый портфель.
Появление фигуры вызвало в стане репортеров некоторое оживление.
Пришельца, должно быть, многие знали. Растрепанный бородач, стыдивший Токарева Коперником, сразу повеселел.
— Фойер явился, — доверительно сообщил он своему ближайшему соседу, которым снова оказался я. — Этот-то свое дело знает…
Граф с тревогой смотрел на человека в плаще, явно не предусмотренного сценарием его провалившейся акции. Зато загадочный Фойер не обращал на графа никакого внимания. Он внимательно осмотрел все канистры, нашел ту, где еще оставалось немного бензина, и плеснул остатки в костер. Скудное пламя тоже заметно повеселело.
— Обычно они вместе с Глухарем работают, — поделился со мной бородач. — Но тот сейчас, горят, в Париже. Поехал облаивать памятник Луи Пастеру… Ничего, этот и в одиночку справится.
Несмотря на отсутствие Глухаря, человек по имени Фойер действовал спокойно и сосредоточенно. Убедившись, что костер не потухнет, Фойер открыл портфель и извлек оттуда маленький граммофончик. Покрутил рукоятку и очень серьезно объявил публике:
— Римский-Корсаков. «Снегурочка». Партия Снегурочки — Аркадий Фойер.
Из раструба граммофона донеслись звуки, слабо напоминающие музыку. Скорее это было похоже на ритмичное царапанье кошачьих когтей об оконное стекло.
— Позвольте… — пробормотал вконец уничтоженный граф Токарев.
— Не мешайте, гражданин, — строго оборвал его исполнитель партии Снегурочки. После чего всунул граммофончик с царапающей музыкой прямо в лапы шкафу-телохранителю. Тот машинально взял эту бандуру. Представьте себе удивленный кирпич — и вы поймете, как выглядела в этот момент физиономия мафиозо.
Легко разделавшись с конкурентами, Фойер одним движением руки обнажился.
Теперь его одежду составляла лишь белая балетная пачка и черный бантик на шее.
Именно в таком облачении Фойер и стал шустро прыгать через костер. Взад — вперед, взад — вперед. Прыжки его подчинялись ритмике царапаний из граммофона.
Зрелище было на редкость отталкивающим. Полуголый Фойер и без костра был весьма нехорош собой — сутулый, костистый, непропорционально сложенный, а после нескольких прыжков к этим эпитетам смело можно было бы добавить слово «чумазый». Вдобавок каждое второе па новоявленной Снегурочки сопровождалось дикими воплями: «Гори-гори ясно! Чтобы! Не! Погасло!»
К тому времени, когда два милиционера, наконец, добрались до эпицентра происшествия, Фойер окончательно загрязнился и приобрел сходство с одним из маленьких лебедей, которого, не ощипывая, сразу поставили в духовку и к тому же сделали слишком сильный огонь.
— Мастер! Настоящий мастер! — восторженно прокомментировал соседний бородач. — Любой перформанс присвоит… Талант!
Граф Фьорованти делла Токарев воспринял приход милиции как знак избавления от бед.
— Я сдаюсь добровольно, — произнес он, косясь на милицейские дубинки. — Вяжите меня! — И граф сложил руки в расчете на наручники.
Героический порыв сиятельного Токарева прошел, однако, не замеченным уже никем, кроме нас с Тимом и оператора-соотечественника. Один из милиционеров небрежно отодвинул графа в публику, другой принял из лап графского телохранителя уже замолчавший граммофончик.
— Твои художества, Аркадий? лениво поинтересовался первый мент у закопченного Фойера, кивая на догорающий костер.
— Мои! — бесстыже соврал исполнитель партии Снегурочки, разом отнимая у графа даже право посидеть в кутузке. — Это, сержант, пролог к хеппенингу в защиту наших рефрижераторов.
Бедный граф Токарев, мгновенно лишенный надежды на мученичество, попытался что-то протестующе пискнуть. Без толку.
— Заплатишь штраф, Аркадий, — все так же лениво проговорил мент. — За нарушение общественного… И так далее.
— Хоть сейчас, — согласился довольный Фойер. — Искусство требует жертв.
Пикассо тоже сперва не понимали. У меня как у художника новой волны…
Поняв, что чумазый наглец считает себя еще и художником, граф Паоло Токарев был полностью Деморализован.
— Бедная Россия, — простонал он тихо. Лучшей возможности для пленения Токарева трудно было себе представить. Мой план захвата номер два вовсе не пригодился: граф упал в наши руки, как переспелое яблоко, и отрешенно согласился на все наши условия. А именно-уйти с площади, переговорить со мной в нашем «Москвиче» и даже отпустить шкафа-телохранителя на время беседы в ближайшую тратторию. Проще говоря — в закусочную на углу Ильинки и Ветошного переулка.
— У моей Бьянки-покойницы была коллекция живописи, — печально поведал мне граф, еще не придя в себя после увиденного. — Маленькая, но очень неплохая.
Тинторетто, Караваджо, одно полотно Пинтуриккьо… Ну, почему тот ужасный человек на площади назвал себя художником?..
Я, однако, захватил Токарева в плен отнюдь не для того, чтобы отвечать на его вопросы. Тем более на те, на которые ответов не существует. Кроме одного:"Такова жизнь".
— Времена меняются, — произнес я. — Вчера был в моде Тинторетто, сегодня —Аркадий Фойер. Я полагаю, Тинторетто не умел так здорово сигать через костер?..
Моя кощунственная реплика привела графа в чувство. Он внезапно осмотрелся и увидел, что сидит в чьей-то машине рядом с типом в бороде-эспаньолке.
— Да вы кто, собственно говоря… — начал было граф Паоло. — И по какому праву…
Я трижды дернул себя за приклеенную бородку, пока, наконец, не оторвал ее совсем. А клея-то было совсем чуть-чуть, прочный продукт.
— Яша Штерн, — узнал меня граф. — Да-да, я приглашал тебя на акцию…
Какой позор, Яша!
Этот голый ужасный тип…
С утра я еще ненавидел графа, но сейчас уже ничего, кроме жалости, к нему не испытывал.
— Синьор Токарев, — проговорил я, для быстроты опуская титулы. — Вам необходимо побыстрее уехать из Москвы и вообще из России. Стрельба по лотку на Савеловском имела последствия. Гауляйтеры обижены. В любой момент они могут обо всем догадаться…
— Я уеду из Москвы и из России, — послушным эхом ответил граф. — Я все понял. Стрельба на вокзале имела последствия. Меня ищут… Подождите-ка, Яша! — неожиданно встрепенулся граф. — Какая стрельба? Кто стрелял-то?
По всей видимости, после пережитого провала Токарева началось помрачение рассудка.
— Стреляли на Савеловском вокзале, — внятно доложил я Токареву. — По лотку, где продавались ваши книги. Стрелял этот ваш мафиозо.
Граф старательно потер пальцами виски.
— А зачем моему Томмазо было стрелять по лотку? — удивленно поинтересовался он. — И когда он успел? Он ведь постоянно при мне…
Моя прекрасная версия обстрела лотка внезапно зашаталась. Крошечный шанс иной вероятности, который я оставил просто для очистки совести, начал неожиданно расти.
— Вы хотите сказать, будто не давали приказа?.. — недоверчиво осведомился я. — Но вы ведь сами мне сказали, — я чувствовал себя с каждой секундой все большим и большим идиотом, — будет акция… Суд на вашей стороне… — Стройная цепочка стала рассыпаться, и каждое звено больно стучало по моей макушке.
— Верно, все верно, — проговорил граф. — Мы и готовили с Томмазо эту акцию на площади. Ездили по городу, я покупал на лотках книги для аутодафе, потом целый день сочинял Декларацию для прессы… Сами посудите, на кой дьявол нам заниматься стрельбой?..
Похоже, граф не обманывал меня. Последнее звенышко цепи, повисев в воздухе, хлобыстнуло по моей голове. Я так загипнотизировал себя версией о причастности Токарева, что не стал разрабатывать никакую другую… Но мало ли в Москве Фепышей с автоматами? Правда, требуется отыскать повод. Вот незадача-то!
Великий сыщик Яков Семенович Холмс сел в глубочайшую лужу. По горлышко.
Граф Токарев был скверным физиономистом. Тоску на моем лице он принял за гримасу недоверия.
. — Не стреляли мы, клянусь! — воскликнул итальянский писатель. — На Савеловском были, лоток видели… Но не стреляли! Там вообще моих сочинений было мало. Там одни монстры были. Весь лоток в монстрах…
Сердце мое провалилось даже не в пятки, а в кончики пальцев ног.
— Какие… монстры? — с трудом выговорил я. Граф пренебрежительно повел плечами:
— Не помню уж точно. Какие-то ужасы, мэйд ъ ЮСА. «Монстры Нью-Йорка» или «Монстры Техаса». Что-то очень американское…
Лужа, в которую сел сыщик Штерн, оказалао попросту бездонной. Я почувствовал, как пускак пузыри, опускаясь в бездну собственной дурости.
Единственная книга «Тетриса», которую я сразу отложил в сторону, называлась «Ночные монстры Манхэттена».
Часть третья
ЛЮДИ БЕЗ ЛЮДЕЙ
Глава первая
ДЕЛО ПЕСТРОГО
Нью-Йорк — город контрастов. Между сверкающими небоскребами Манхэттена и обшарпанными трехэтажками Гарлема, между ослепительными супермаркетами на 5-й авеню и грязными лавчонками в Бронксе уместилось не менее полувека бурного технологического развития цивилизации в самой богатой и самой равнодушной к чаяниям простого обывателя стране мира…
Подобные мысли мне с детства вдалбливали хитрые журналисты-международники вроде известного Терехова, однако до сих пор никак не удавалось самому проверить сентенцию насчет контрастов.
Не удалось мне этого сделать и теперь. Вместо Нью-Йорка я угодил в Воронеж и в настоящий момент уныло изучал туристскую схему города, только что приобретенную на перроне. Вокзальные часы показывали 9.05 утра по воронежскому времени.
Еще каких-нибудь пятнадцать часов назад я и не подозревал, что поиски американского писателя Раймонда Паркера приведут меня не на Манхэтен, а в родное Центральное Черноземье, прямо в его сердцевину. Всего каких-то восемнадцать ча-в назад вертлявая дамочка из Государственной библиотеки иностранной литературы заверяла меня. будто их каталог — самый полный в Москве и в России. Между тем никакого Раймонда Паркера в ом хваленом каталоге я в упор не находил. На нужную букву там присутствовали самые невероятные заграничные авторы, включая Александроса Ападиамандиса, создателя трилогии «Душегубы», и Джеремию Парноффа, выпустившего оккультный том «Престол Вельзевула». Имелось в наличии даже целых два Паркера, один из которых, Теодор, был сподвижником Эмерсона и скончался полтораста лет назад, задолго до возникновения массового интереса к монстрам. Что касается второго Паркера, то он вообще оказался женщиной по имени Дороти, причем никаких намеков на существование у Дороти родственника или потомка, способного двигаться по писательской стезе, в каталоге ВГБИЛ не нашлось. Дабы разжалобить вертлявую библиотекаршу, я минут пятнадцать изображал перед ней аспиранта-инвалида из бывшего Лумумбария, который прямо здесь загнется от старых ран, если к нему сейчас же не проявят должного сострадания. Мои выпученные глаза и несколько бессвязная речь доканали дамочку, и та, сжалившись, притащила мне из отдела особо ценных книг толстую американскую энциклопедию Никколса — где, по идее, должны были содержаться сведения обо всех фантастах и мистиках, когда-либо творивших на английском.
Однако и у Никколса никакой информации о неуловимом Раймонде не нашлось. Я тут же перестал выпучивать глаза и быстро покинул территорию ВГБИЛ, немного озадаченный, но не сломленный. Чтобы не возвращаться домой, я купил на ближайшем к библиотеке книжном лотке еще один экземпляр «Ночных монстров Манхэттена» и, тут же у лотка тщательно обследовал купленный том — настолько тщательно, что продавец принял меня за читателя-привереду и сквозь зубы предложил обменять книгу, если я нашел брак.
— Нет-нет, — проговорил я. — Все в порядке. На самом деле далеко не все было в порядке. Американский копирайт отсутствовал. Сведения об авторе отсутствовали. Присутствовал лишь некий переводчик по фамилии Пеструхин и по имени Иннокентий. Это была не такая уж плохая зацепка. обнаружив толмача Кешу, я автоматически выходил через него на Паркера. Требовалось лишь найти И.
Пеструхина в справочнике «Переводчики России» и побеседовать с ним.
Нужный справочник отыскался в бывшей Ленинке, но легче мне от этого не стало. Составитель тома «Переводчики России» знал о Пеструхине ровно столько же, сколько американский Никколс — о Раймонде Паркере. То есть ничего. Ноль.
Зеро.
Мысль о новой встрече с издателем Искандеровым на предмет выяснения подробностей вновь открывшихся обстоятельств как пришла ко мне, так и ушла.
Скорее всего Игорь Алекперович уже последовал моему доброму совету и перебазировался в другое место, понадежнее кинобудки в казино «Вишенка». Притом еще бабка надвое сказала, сумел бы он мне посодействовать: если, допустим, Пеструхин — не москвич и рукопись пришла в «Тетрис» по почте самотеком, то Искандеров наверняка о переводчике ничего не ведает, да и не хочет. Так удобнее не платить и оставаться честным человеком. Поскольку издательство — это вам не собес, на всех гонораров не напасешься.
Я воздал должное бережливости Игоря Алекперовича и решил подойти к проблеме с другого конца. Итак, что же означает факт отсутствия И. Пеструхина в сравнительно новом справочнике? Либо наш герой — такой уж дрянной толмач, что составитель побрезговал включать халтурщика в свой справочник. Либо Пеструхин — переводчик-новичок…
Либо он вообще никакой не переводчик. Появление «мертвых душ» на прилавках давно Престало быть для меня новостью. Мой приятель журналист Дима Баранов, ныне гражданин Индонезии, — и тот в пору безденежья запросто накропал аж два фантастических романа, весьма среднего качества, под именем то ли Стюарта Гвина, то ли Саймона Квина, а себя скромно обозначил перелагателем с английского. Захоти я отыскать этого мифического Квина-Гвина в энциклопедии Никколса, я получил бы свой законный шиш с маслом. Так был ли Раймонд? Может, и Раймонда никакого в природе нет, а есть лишь господин с неконвертируемой фамилией Пеструхин, которой читателя никак не заманишь? Если Игорь Алекперович, рекламируя «Вишенку», стал К. Вишняковым, отчего бы неведомому Кеше не сделаться Паркером? Про Манхэттен писать пользительно именно американцу, пусть и ненастоящему. Давай-ка, Яков Семенович, примем гипотезу «Пеструхин=Паркер» в качестве рабочей. Тогда задачка с двумя неизвестными превращается у нас в задачку всего с одним неизвестным. Еще в метро по пути в Ленинку я наугад прочел несколько страниц из середины романа про монстров — и у меня сразу же возникли очень конкретные вопросы к мистеру Паркеру. Вернее, уже к Раймонду Иннокентьевичу.
Я попытался представить себя на месте этого Кеши. Значит, я, начинающий писатель Пеструхин, сочиняю якобы-американский ужастик про монстров на Манхэттене. Сочиняю, естественно, ради денег. (Вернее, я думаю, что деньги мне заплатят…) А для души, позвольте вас спросить? Творю ли я что-нибудь высокое и чистое, для вечности, а не для кармана? Вполне возможно. И что же, интересно, я уже сотворил? Может быть, роман о любви, такие современные «Страдания юного Вертера»? Нет, едва ли. Надо быть большим искусником, чтобы одновременно писать целых два романа, совместив монстров с высокими чувствами. Наверняка сочинил я пока нечто более компактное. Рассказики. Лирические зарисовки про лютики-цветочки, коров-пеструшек… Уже правдоподобнее. Или, быть может, стихи?
Совсем хорошо.
Из справочного отдела Ленинки я перешел в отдел текущей периодики и для начала заказал несколько последних номеров самых разных журналов, отдавая предпочтение тем, что поскромнее.
Я ведь и сам — поэт скромный, без больших амбиций. В «Новый мир» и в «Знамя» я не полезу: там отошьют, и будет мне трагедия на всю жизнь. По системе Станиславского я вжился в образ поэта Пеструхина и принялся листать сперва журнальчики с самыми малообещающими названиями и с самыми блеклыми обложками.
Через полтора часа, когда я уже засомневался было в своей первоначальной версии, мне повезло.
В номере втором «Нового молодежного журнала» обнаружилось три стихотворения за подписью «Ин. Пеструхин». Поскольку никаких других имен, кроме Иннокентия, за сокращением скрываться не могло, я сделал вывод: кадр мой. Лицо на бледненькой фотографии разобрать было непросто, лишь с некоторой долей вероятности можно было предположить, что Кеша — скорее худощав, нежели толст, и скорее блондин, нежели брюнет. Подпись под фото лаконично извещала, что поэту — двадцать шесть лет, что он медик по образованию и живет в провинции. В какой именно провинции, высокомерно не уточнялось. Вдобавок и сами стихи журнал печатал под нагловатой рубрикой «Пошла писать губерния…» — что должно было, по всей видимости, намекать на полвека технического и прочего прогресса, разделяющего столицу и периферию. Вообще журнальчик был с фанаберией, поэтому я, отправляясь в вестибюль — звонить по редакционному телефону, — предвидел долгий и неприятный разговор с редактором, завом поэзией или кто там окажется на другом конце провода.
Однако разговор оказался коротким.
— Алло! — жизнерадостно произнесла трубка.
— Добрый день, — сказал я. — Я надеюсь узнать у вас о поэте…
— Напрасно надеетесь, — голос в трубке сразу сделался скучным. — Вы, наверное, в журнал звоните?
— Да, — сдержанно подтвердил я. — В «Новый молодежный». Вот тут телефончик указан.
— Закрылся ваш журнал, — ничем не порадовал , меня скучный голос. — Уже месяца два как закрылся. Денежек нема. Теперь тут у нас фирма…
— Ну, извините, — сухо проговорил я и собирался уже дать отбой.
— Эй! Эй! Подождите! — неожиданно встрепенулся голос. — Куда вы? Раз уж позвонили, может, закажете у нас партию гигиенических тампонов?
— Всего доброго, — ответил я.
— С десятипроцентной скидкой! — поспешно произнес голос. —А?.. С пятнадцатипроцентной!..
Вместо ответа я положил трубку на рычаг. Ситуация осложнялась, но не фатально. Всегда существовал шанс вычислить автора при помощи его же произведений. В детективном рассказе Чапека сыщик благодаря всего одному стихотворению поэта-авангардиста нашел точный номер автомобиля, сбившего бабку.
А у меня есть целых три стихотворения, к тому же поэт — как я успел уже заметить — тяготеет к классическим формам и ударным рифмам, типа «любовь — кровь».
Частный детектив, даже моей специализации, не обязан разбираться в поэзии.
Он обязан разбираться в торговой конъюнктуре, марках бумаги, типах переплетов и характере тонких взаимоотношений между книжными гауляйтерами всея Москвы.
Поэтому знатоком и тем более ценителем стихотворной продукции я не являлся.
Однако первых два стиха Ин.Пеструхина, на мой непросвещенный взгляд, были никуда не годными: в них присутствовало лирическое сюсюканье, презираемое мной еще со времен совместной жизни с супругой Натальей. Когда моя домашняя гюрза, поджав губки, именовала меня Яшиком или Яшунчиком, я догадывался, что две трети моего милицейского жалованья, отданного на ведение хозяйства, уже перекочевало в карманы торговцев импортным дамским тряпьем. Должно быть, поэт Иннокентий еще не испытал всех прелестей семейной жизни и не подозревал о превращении каждой второй Беатриче в Бабу Ягу. Или, быть может, подозревал и просто прикидывался Вертером, чтобы пустить пыль в глаза своей Лотхен и потом смыться не заплатив…
Подобные мысли мне с детства вдалбливали хитрые журналисты-международники вроде известного Терехова, однако до сих пор никак не удавалось самому проверить сентенцию насчет контрастов.
Не удалось мне этого сделать и теперь. Вместо Нью-Йорка я угодил в Воронеж и в настоящий момент уныло изучал туристскую схему города, только что приобретенную на перроне. Вокзальные часы показывали 9.05 утра по воронежскому времени.
Еще каких-нибудь пятнадцать часов назад я и не подозревал, что поиски американского писателя Раймонда Паркера приведут меня не на Манхэтен, а в родное Центральное Черноземье, прямо в его сердцевину. Всего каких-то восемнадцать ча-в назад вертлявая дамочка из Государственной библиотеки иностранной литературы заверяла меня. будто их каталог — самый полный в Москве и в России. Между тем никакого Раймонда Паркера в ом хваленом каталоге я в упор не находил. На нужную букву там присутствовали самые невероятные заграничные авторы, включая Александроса Ападиамандиса, создателя трилогии «Душегубы», и Джеремию Парноффа, выпустившего оккультный том «Престол Вельзевула». Имелось в наличии даже целых два Паркера, один из которых, Теодор, был сподвижником Эмерсона и скончался полтораста лет назад, задолго до возникновения массового интереса к монстрам. Что касается второго Паркера, то он вообще оказался женщиной по имени Дороти, причем никаких намеков на существование у Дороти родственника или потомка, способного двигаться по писательской стезе, в каталоге ВГБИЛ не нашлось. Дабы разжалобить вертлявую библиотекаршу, я минут пятнадцать изображал перед ней аспиранта-инвалида из бывшего Лумумбария, который прямо здесь загнется от старых ран, если к нему сейчас же не проявят должного сострадания. Мои выпученные глаза и несколько бессвязная речь доканали дамочку, и та, сжалившись, притащила мне из отдела особо ценных книг толстую американскую энциклопедию Никколса — где, по идее, должны были содержаться сведения обо всех фантастах и мистиках, когда-либо творивших на английском.
Однако и у Никколса никакой информации о неуловимом Раймонде не нашлось. Я тут же перестал выпучивать глаза и быстро покинул территорию ВГБИЛ, немного озадаченный, но не сломленный. Чтобы не возвращаться домой, я купил на ближайшем к библиотеке книжном лотке еще один экземпляр «Ночных монстров Манхэттена» и, тут же у лотка тщательно обследовал купленный том — настолько тщательно, что продавец принял меня за читателя-привереду и сквозь зубы предложил обменять книгу, если я нашел брак.
— Нет-нет, — проговорил я. — Все в порядке. На самом деле далеко не все было в порядке. Американский копирайт отсутствовал. Сведения об авторе отсутствовали. Присутствовал лишь некий переводчик по фамилии Пеструхин и по имени Иннокентий. Это была не такая уж плохая зацепка. обнаружив толмача Кешу, я автоматически выходил через него на Паркера. Требовалось лишь найти И.
Пеструхина в справочнике «Переводчики России» и побеседовать с ним.
Нужный справочник отыскался в бывшей Ленинке, но легче мне от этого не стало. Составитель тома «Переводчики России» знал о Пеструхине ровно столько же, сколько американский Никколс — о Раймонде Паркере. То есть ничего. Ноль.
Зеро.
Мысль о новой встрече с издателем Искандеровым на предмет выяснения подробностей вновь открывшихся обстоятельств как пришла ко мне, так и ушла.
Скорее всего Игорь Алекперович уже последовал моему доброму совету и перебазировался в другое место, понадежнее кинобудки в казино «Вишенка». Притом еще бабка надвое сказала, сумел бы он мне посодействовать: если, допустим, Пеструхин — не москвич и рукопись пришла в «Тетрис» по почте самотеком, то Искандеров наверняка о переводчике ничего не ведает, да и не хочет. Так удобнее не платить и оставаться честным человеком. Поскольку издательство — это вам не собес, на всех гонораров не напасешься.
Я воздал должное бережливости Игоря Алекперовича и решил подойти к проблеме с другого конца. Итак, что же означает факт отсутствия И. Пеструхина в сравнительно новом справочнике? Либо наш герой — такой уж дрянной толмач, что составитель побрезговал включать халтурщика в свой справочник. Либо Пеструхин — переводчик-новичок…
Либо он вообще никакой не переводчик. Появление «мертвых душ» на прилавках давно Престало быть для меня новостью. Мой приятель журналист Дима Баранов, ныне гражданин Индонезии, — и тот в пору безденежья запросто накропал аж два фантастических романа, весьма среднего качества, под именем то ли Стюарта Гвина, то ли Саймона Квина, а себя скромно обозначил перелагателем с английского. Захоти я отыскать этого мифического Квина-Гвина в энциклопедии Никколса, я получил бы свой законный шиш с маслом. Так был ли Раймонд? Может, и Раймонда никакого в природе нет, а есть лишь господин с неконвертируемой фамилией Пеструхин, которой читателя никак не заманишь? Если Игорь Алекперович, рекламируя «Вишенку», стал К. Вишняковым, отчего бы неведомому Кеше не сделаться Паркером? Про Манхэттен писать пользительно именно американцу, пусть и ненастоящему. Давай-ка, Яков Семенович, примем гипотезу «Пеструхин=Паркер» в качестве рабочей. Тогда задачка с двумя неизвестными превращается у нас в задачку всего с одним неизвестным. Еще в метро по пути в Ленинку я наугад прочел несколько страниц из середины романа про монстров — и у меня сразу же возникли очень конкретные вопросы к мистеру Паркеру. Вернее, уже к Раймонду Иннокентьевичу.
Я попытался представить себя на месте этого Кеши. Значит, я, начинающий писатель Пеструхин, сочиняю якобы-американский ужастик про монстров на Манхэттене. Сочиняю, естественно, ради денег. (Вернее, я думаю, что деньги мне заплатят…) А для души, позвольте вас спросить? Творю ли я что-нибудь высокое и чистое, для вечности, а не для кармана? Вполне возможно. И что же, интересно, я уже сотворил? Может быть, роман о любви, такие современные «Страдания юного Вертера»? Нет, едва ли. Надо быть большим искусником, чтобы одновременно писать целых два романа, совместив монстров с высокими чувствами. Наверняка сочинил я пока нечто более компактное. Рассказики. Лирические зарисовки про лютики-цветочки, коров-пеструшек… Уже правдоподобнее. Или, быть может, стихи?
Совсем хорошо.
Из справочного отдела Ленинки я перешел в отдел текущей периодики и для начала заказал несколько последних номеров самых разных журналов, отдавая предпочтение тем, что поскромнее.
Я ведь и сам — поэт скромный, без больших амбиций. В «Новый мир» и в «Знамя» я не полезу: там отошьют, и будет мне трагедия на всю жизнь. По системе Станиславского я вжился в образ поэта Пеструхина и принялся листать сперва журнальчики с самыми малообещающими названиями и с самыми блеклыми обложками.
Через полтора часа, когда я уже засомневался было в своей первоначальной версии, мне повезло.
В номере втором «Нового молодежного журнала» обнаружилось три стихотворения за подписью «Ин. Пеструхин». Поскольку никаких других имен, кроме Иннокентия, за сокращением скрываться не могло, я сделал вывод: кадр мой. Лицо на бледненькой фотографии разобрать было непросто, лишь с некоторой долей вероятности можно было предположить, что Кеша — скорее худощав, нежели толст, и скорее блондин, нежели брюнет. Подпись под фото лаконично извещала, что поэту — двадцать шесть лет, что он медик по образованию и живет в провинции. В какой именно провинции, высокомерно не уточнялось. Вдобавок и сами стихи журнал печатал под нагловатой рубрикой «Пошла писать губерния…» — что должно было, по всей видимости, намекать на полвека технического и прочего прогресса, разделяющего столицу и периферию. Вообще журнальчик был с фанаберией, поэтому я, отправляясь в вестибюль — звонить по редакционному телефону, — предвидел долгий и неприятный разговор с редактором, завом поэзией или кто там окажется на другом конце провода.
Однако разговор оказался коротким.
— Алло! — жизнерадостно произнесла трубка.
— Добрый день, — сказал я. — Я надеюсь узнать у вас о поэте…
— Напрасно надеетесь, — голос в трубке сразу сделался скучным. — Вы, наверное, в журнал звоните?
— Да, — сдержанно подтвердил я. — В «Новый молодежный». Вот тут телефончик указан.
— Закрылся ваш журнал, — ничем не порадовал , меня скучный голос. — Уже месяца два как закрылся. Денежек нема. Теперь тут у нас фирма…
— Ну, извините, — сухо проговорил я и собирался уже дать отбой.
— Эй! Эй! Подождите! — неожиданно встрепенулся голос. — Куда вы? Раз уж позвонили, может, закажете у нас партию гигиенических тампонов?
— Всего доброго, — ответил я.
— С десятипроцентной скидкой! — поспешно произнес голос. —А?.. С пятнадцатипроцентной!..
Вместо ответа я положил трубку на рычаг. Ситуация осложнялась, но не фатально. Всегда существовал шанс вычислить автора при помощи его же произведений. В детективном рассказе Чапека сыщик благодаря всего одному стихотворению поэта-авангардиста нашел точный номер автомобиля, сбившего бабку.
А у меня есть целых три стихотворения, к тому же поэт — как я успел уже заметить — тяготеет к классическим формам и ударным рифмам, типа «любовь — кровь».
Частный детектив, даже моей специализации, не обязан разбираться в поэзии.
Он обязан разбираться в торговой конъюнктуре, марках бумаги, типах переплетов и характере тонких взаимоотношений между книжными гауляйтерами всея Москвы.
Поэтому знатоком и тем более ценителем стихотворной продукции я не являлся.
Однако первых два стиха Ин.Пеструхина, на мой непросвещенный взгляд, были никуда не годными: в них присутствовало лирическое сюсюканье, презираемое мной еще со времен совместной жизни с супругой Натальей. Когда моя домашняя гюрза, поджав губки, именовала меня Яшиком или Яшунчиком, я догадывался, что две трети моего милицейского жалованья, отданного на ведение хозяйства, уже перекочевало в карманы торговцев импортным дамским тряпьем. Должно быть, поэт Иннокентий еще не испытал всех прелестей семейной жизни и не подозревал о превращении каждой второй Беатриче в Бабу Ягу. Или, быть может, подозревал и просто прикидывался Вертером, чтобы пустить пыль в глаза своей Лотхен и потом смыться не заплатив…