Гусейнов Гусейн. Солнечный огонь

   Ночью Нахчиван пустел окончательно. Только сновали по улицам хищной тенью крытые машины, слышались стуки в ворота и окна, шорохи голосов, чей-то сдавленный плач, глухие вскрики, короткий взвой собак. И вновь тишина могильной плитой наваливалась на город.
   - Вчера у нас в махалля троих забрали... А у нас за неделю десятерых... Все отцы семейства, уважаемые люди... О, Аллах... - поначалу улавливал шепот Абдуррахман, проходя к своему кабинету мимо очереди пациентов, но вот и очередь значительно поредела, и те, кто ожидали приема, сидели теперь молча, с каменными лицами, как будто даже боялись посмотреть друг на друга.
   Страх... Абдуррахман кожей чуял, как он носится в воздухе. Подобное же испытывали они, узники Баиловской тюрьмы, когда по ночам, замирая, ловили шаги тюремщиков в коридоре, лязг замков, следили за лучом фонаря: в кого упрется он в камере - того в расход...
   Теперь Нахчиван, Джульфа и Шарур, Арафса и Баку, Гянджа и Шеки, вся земля, казалось, превратилась в огромную клетку, а свобода ждала лишь в могиле... В бездне небытия...
   Вот и сегодня, припозднившись на работе из-за трудного пациента с воспалением десен, Абдуррахман уже по привычке чутко прислушивается к шагам, раздающимся позади... Впереди в слабом свете фонаря маячат у чьих-то ворот темные фигуры, притулилась на обочине дороги машина. Мелькают огоньки папирос. Вспышка спички высвечивает на миг козырек фуражки: опять за кем-то пришли, ждут...
   Ему осталось миновать одну эту улицу, а там - рукой подать до дома. Абдуррахман понимает, что безопасней было бы перейти на другую сторону, но теперь, когда стоящие впереди военные уже заметили его, это будет выглядеть слишком подозрительно. Как же незаметно пройти мимо них? Удастся ли избежать вопросов, или они сразу задержат его?
   Улица узкая, по бокам тянется унылая каменная стена, а вокруг - ни души, ни огня в окнах домов. Только эти сгрудились кучкой, точно стая воронья в предвкушении добычи, да чьи-то неуверенные шаги сзади: то затихнут, то зачастят вновь...
   Абдуррахман внутренне колеблется, но механически продолжает путь. Если этот загон устроен для него, то от судьбы не уйдешь. Да и некуда укрываться, некуда бежать...
   Вот уже совсем близко фонарь с группкой оперативников вокруг. Абдуррахман различает их лица, с напряженной жадностью они вглядываются в него. Один даже отбросил папиросу, напрягся, как для прыжка.
   И одновременно Абдуррахман отмечает боковым зрением чью-то голову, мелькнувшую за занавесками в окне второго этажа того самого дома, около которого ждут свою жертву приехавшие. Шаги позади замирают, а затем начинают тихо удаляться. Еще через мгновение становится слышно, как человек побежал... Но Абдуррахман видит еще и то, что взгляды энкаведешников устремляются мимо него, туда, куда убегает тот, кто шел следом за ним...
   Дальнейшие события переходят для внезапно окаменевшего Абдуррахмана в какую-то иную реальность, он почти отстраненно наблюдает за тем, как двое военных срываются с места и несутся мимо, выхватывая на ходу оружие. Раздаются беспорядочные выстрелы и леденящий душу крик загнанного человеческого существа, тонкий, задыхающийся, полный отчаяния и муки. А из окна на втором этаже высовывается по пояс женщина. Абдуррахмана поражает блеск ее глаз и выражение решимости на юном лице. Простирая руки в сторону стрельбы, она молит, зовет:
   - Джалал, Джалал! Нет... Не убивайте его... Джалал...
   Еще один выстрел прорезает ночь. "Добили", - мелькает в сознании Абдуррахмана. Слабый свет фонаря, женщина в окне, туман... Абдуррахман не в силах оторвать от земли ног, руки висят как плети, кружится, плывет все в голове...
   - Джалал... - женский голос обреченно замирает, в нем не слышно рыданий. Она выпрямляется, обхватывает ладонями голову и вдруг произносит со странной нежностью: - Джалал... Я иду к тебе... Джалал...
   Тонкая фигурка возникает во весь рост в проеме окна, руки раскинуты. Летать легко... - почти с радостью говорит она.
   Остальное укладывается в те же секунды, в какие уложились жизнь и смерть остановленного пулей Джалала: женское тело бесшумно скользит вниз, и шлепок о камни двора - последняя точка в наступившей оглушительной тишине. Ветер колышет, раздувает зацепившийся за открытую настежь створку шелковый кялагай...
   Мимо Абдуррахмана опять бегут скорченные людские тени, бегут навстречу тому, кто вываливается из кабины арестантской машины.
   Перетянутая портупеей гимнастерка, высокие сапоги...
   - Собаки... - с презрением и злобой шипит офицер. - Живым... Его надо было брать живым! Бабу проверьте. Если дышит, тащите в машину... Дом снизу доверху обыскать!
   Он выходит из тени, и теперь в желтом свете фонаря хорошо видно его лицо: сытое, гладко выбритое,с пухлыми женственными губами. Его вытаращенные от бешенства глаза останавливаются на Абдуррахмане, и офицер весь подбирается, как будто узрел новую добычу.
   - Что шляешься по ночам? Совесть нечиста? - он визгливо смеется, обнажая мелкие, щучьи зубы, и, резко обрывая смех, требует: - Документы!
   Между тем дом, куда бросились выполнять его указание энкаведешники, весь взрывается плачем, криками и проклятиями, слышны грохот переворачиваемой мебели, топот ног, звон разбитой посуды, истошные вопли напуганного младенца.
   "Да это же... - Абдуррахман узнает в офицере оперработника Орбеляна, готовившего в тридцатом году выписку из протокола по его делу. - В начальники выбился, шайтан..."
   - Вон! Пошел вон! - неожиданно орет на Абдуррахмана Орбелян и бегом несется в открытые ворота на двор, и уже оттуда, перекрывая все остальные звуки, раздается его рев: - А...а...а... Бандитская сволочь!.. Молча-аа-ть! К стенке поставлю всех...
   Абдуррахман не соображал, как добрался до дома... Как рухнул, не раздеваясь, на кровать... Милосердный сон погрузил его в беспамятство. Но и во сне он слышал выстрелы, и парила над окровавленной землей, распластав руки, бестелесная прозрачная фигурка женщины, смеясь и плача кричала в вышину: - Летать легко!
   Надвигался 1937 год... Для множества жителей Азербайджана он стал страшной вехой той катастрофы, которая уже около двух десятков лет сотрясала республику. 1919, 20-й, 29-й, 30-й, 35-е годы уже дали в полной мере почувствовать тяжесть "заботливой" руки коммунистической власти. Возможно, в Москве и Ленинграде, в Баку и Тбилиси люди лучше предчувствовали приближение повальных репрессий, но и в отдаленном Нахчиване смертельная "коса" сталинских опричников "косила", не уставая.
   И все же ни в XIX веке, ни в начале XX - хоть и выпало на долю различных наций немало слез и горя, ведь были и войны, и колониальные покорения, - история не знала примеров массовой насильственной ссылки народов.
   Известно, конечно, такое явление, как работорговля, когда сотни тысяч негров вывозились из Африки всякого рода европейскими авантюристами для работы на плантациях Американского континента, но, по крайней мере, работорговцы и плантаторы не прикрывались гуманистическими лозунгами о "дружбе народов".
   В третьем томе книги "Архипелаг ГУЛАГ" А.И.Солженицын пишет: "На сколько же возвысилось и ускорилось дело ссылания, когда погнали на высылку спецпереселенцев!.. В год Великого Перелома (1929 год - начало коллективизации) обозначили спецпереселенцами "раскулаченных" - и это куда верней, гибче получилось, без повода обжаловать, потому что "раскулачивали" не одних кулаков, а уж "спецпереселенец" - не выкусишь.
   И вот указал Великий Отец применять это слово к ссылаемым нациям".
   Первый опыт здесь был весьма осторожным. В начале 1937 года несколько десятков тысяч "подозрительных корейцев" в связи с событиями на Халхин-Голе "перед лицом японского империализма" "были тихо и быстро, от трясущихся стариков до блеющих младенцев, с долею нищенского скарба переброшены с Дальнего Востока в Казахстан. Так быстро, что первую зиму прожили они в саманных домах без окон... И так тихо, что никто, кроме смежных казахов, о том переселении не узнал, и ни один сущий язык в стране о том не пролепетал, и ни один заграничный корреспондент не пикнул".
   И вот что важно - Солженицын, этот энциклопедист преступлений сталинизма, далее пишет о таком же переселении финнов из окрестностей Ленинграда в 1940 году, немцев Поволжья в июле 1941 года, крымских татар в апреле 1944 года, в 1948, 49-м и 51-м годах - литовцев, латышей и эстонцев; упоминает турок-месхетинцев, чеченцев, балкарцев, ингушей и калмыков, но ни слова о трагедии Азербайджана, пережившего несколько потоков массовой депортации людей за пределы родной земли. Вот уж истинно - никто в мире об этом не "пикнул" и "ни один язык не пролепетал"...
   Почему же выселяли в Казахстан, Узбекистан, Туркмению сотни тысяч азербайджанцев? Ведь как бы ни была жестока, бесчеловечна сталинская власть, ей не откажешь в логике: убирали население по национальному признаку от границ, где начинались войны с подобным противником (финнов, корейцев). Высылали немцев - предполагаемую "пятую колонну" Гитлера, депортировали тех, кто хотел руками фашистов добиться собственного освобождения от сталинизма. А на границах, где расположен Азербайджан - с Турцией и Ираном, - не было военных действий, не существовало в республике и профашистского подполья. Для чего (или, может быть, для кого?) "освобождались" от исконно жившего здесь населения, например, нахчиванские земли? Ответ - в поименном списке высоких чинов НКВД - палачей нашего народа, чьи фамилии я отчасти уже приводил: Заркарян, Петросян, Петросов, Акопян, Закиян, Парсегов, Исаэлян, Ишханян... А сколько таких парсеговых и акопянов сидело на низовых должностях! Я хочу, чтобы меня поняли правильно, и повторю вслед за нашим замечательным ученым и кристально чистым человеком Муртузом Садыхлы, сполна изведавшим еще мальчиком ужасы ссылки: дело ведь не в том, чтобы коллекционировать жертвы и разжигать ненависть к палачам. Надо обязательно понять суть происходящего, тайные закономерности истории. Знать их, чтобы жить и не повторять пройденного, которое лишь на ленивый или предвзятый глаз не поддается объяснению.
   Сократив голодом и расстрелами в 1920-1930 годах на 50% местный тюркский этнос - из шести миллионов казахов к концу 30-х годов осталось три миллиона, - власти согнали сюда не только десятки тысяч "врагов народа", но и миллионы представителей "репрессированных народов", а также всякий сброд: сотни тысяч уголовников, аферистов, люмпенов, которые обживали просторы Азии по выработанным ими принципам - разбоями, грабежом, бандитизмом. И это тоже входило в общий замысел: таким образом предполагали "умиротворять" возможные ростки сопротивления режиму среди спецпереселенцев, сокращать их численность. Бандит чувствовал себя в Казахстане вольготно, и отношение к нему властей было снисходительным.
   Казахстан по существу был превращен в один большой лагерь, где карательные органы "опекали" только "врагов народа".
   Надвигался 1937 год... А жизнь Абдуррахмана, его братьев, родных и близких им людей шла по привычному кругу. И даже в дурных снах не могли они увидать, что их ожидало. И не в далеком будущем... Беда буквально стояла на пороге. Их участь была предрешена.
   А они предполагали жить, и жить счастливо...Кербелаи Аббас, наведя кое-какие справки, по праву старшего в семье и не в силах больше глядеть на мрачного одинокого Абдуррахмана, с головой ушедшего в работу, как-то осторожно намекнул, что дочь известного и уважаемого человека - Миргасыма, чьи корни восходят к ученому мешади Панаху из Табриза, - тоже одинока... Абдуррахман поначалу не придал значения словам брата, а потом задумался... И вскоре постарался сделать так, чтобы ненароком увидать эту женщину. Он потом и не помнил всех подробностей той встречи (да было это, наверное, и не один раз), но навсегда запомнил ту, кто стала верной ему подругой до конца дней, - Фатму Бегим - на фоне быстрой воды Алинджачай, вдоль которой она неторопливо шла, вся светящаяся от яркого солнца, пробивавшегося сквозь листву. Она смущенно ответила на приветствие Абдуррахмана и опустила голову, слегка склонив ее набок, лишь с любопытством сверкнули звездами темные глубокие глаза. Вроде бы ничего и не произошло, но какой-то дух беспокойства поселился в сердце Абдуррахмана. Словно он нырнул под гребень волны и вынырнул другим человеком, пройдя сквозь невиданное бушевание крови. Неосознанно привыкший к ритму своей жизни, он вдруг окунулся в новые воды, иные волны вырвали его из автоматизма привычек, готовые, показалось, омыть счастьем женской близости его опутанное призраками прошлого одиночество. Все было вокруг как будто то же самое, но означало теперь совершенно иное. Все рождалось заново и было бессмертно. Мгновения, которые еще вчера заполнялись тоской и тревогой, теперь оказались полны беззаботной радости. Постоянное напряжение, невысказанность желали распрямиться. Все, что было и есть в мире, похоже, разлетелось вдребезги, теперь ему требовалось все назвать по-другому... И эти искрящиеся звездные глаза, и эти яркие свежие губы...
   Многие полагают, будто любовь состоит в том, чтобы выбрать женщину и жениться на ней. Но разве можно выбирать в любви, разве любовь - это не молния, которая вдруг поражает тебя, пригвождает к земле в самых неожиданных, а порой, прозаических местах? Не выбирают же ливень, который внезапно обрушивается на голову идущего по дороге и промачивает его до нитки.
   Мед и молоко под языком твоим, вечная моя Жена...
   Женитьба озарила монотонное существование Абдуррахмана теплым светом внимания и заботы. Случилось по старой азербайджанской поговорке: "Купили бекмез*, оказался медом"... Робкая от природы, Фатма Бегим буквально расцвела в доме мужа и с первых же дней навела в нем отменный уют и порядок.
   ______________ * Бекмез - вываренный сок винограда, туты и других фруктов (азерб.)
   Счастье, однако, быстротечно. Как бы ни были сладостны дни радости и покоя, они, увы, проходят. Тучи сгущались, аресты и обыски вспыхнули с новой силой. Сотни людей бесследно исчезали в подвалах местных отделений внутренних дел. Жившего теперь постоянно в Нахчиване Абдуррахмана гроза пока обходила стороной. Но он уже не питал никаких иллюзий насчет развязки своей судьбы.
   Весна 1937 года выдалась ранней, снег сошел быстро, и тут же закурчавились, зазеленели поля и луга, буйно зацвели сады. Долина Аракса, где расположен Нахчиван, походила на огромную расписную чашу, наполненную благоуханием цветов и трав, свежестью туманов, блеском солнца и плеском коротких весенних дождей. Над вершинами коричневато-сиреневых гор сияли радуги - верный знак будущего богатого урожая. Но и вся эта красота не могла растопить стужу, от которой оцепенели людские сердца: не было практически ни одной семьи, где не арестовали бы мужа, сына, сестру, брата... Лишь наступал вечер - каждый с опаской поглядывал на дверь собственного дома. Вздрагивал на любой стук, прислушивался к звуку каждой проезжающей мимо машины.
   В тот дом, где Абдуррахман снимал комнату, военные пришли ранним утром. Их было пятеро. Начался обыск, а затем, перевернув все вверх дном, не обращая внимания на рыдающих женщин, вопли старух и плач детей, всем арестованным мужчинам было объявлено, что на сборы отпущено два часа. Никто не знал, куда их отправят, что с собой брать, да и нужно ли что-то собирать вообще... Сотрудник НКВД лишь коротко объявил:
   - Вас отконвоируют в тюрьму, а завтра организованно посадят в поезд. Семью можно оставить, а те, кто хочет поехать с мужем, утром приходят с вещами на вокзал... Вернетесь года через два-три...
   Он скривил губы в усмешке и вышел. Женщины опять зарыдали, а сосед Абдуррахмана, молодой парень, нимало не растерявшись, начал быстро увязывать тюки с одеждой, складывать в мешки посуду...
   Оставшись в комнате вдвоем с женой, Абдуррахман из-за занавески выглянул во двор: у дверей прохаживались трое вооруженных милиционеров, около дома напротив тоже стояла милиция и у следующего...
   "Что же, весь город решили объявить врагами?" - с ненавистью подумалось ему. Он вздохнул, обернулся к Фатме Бегам и увидел, что она ловко укладывает в старенький чемодан его и свою одежду. Почувствовав взгляд мужа, женщина приподняла голову. На ее лице не было ни испуга, ни растерянности - только деловитая сосредоточенность.
   Он долго смотрел на ее проворные руки, и Фатма Бегим, неожиданно осмелев, сказала:
   - Я с вечера на вокзал пойду. Как бы утром не потеряться там, в толкучке...
   Сказала и отвернулась.
   Абдуррахман отошел от окна и приблизился к ней, слегка обнял за плечи. Хотел, видимо, что-то сказать, но не сказал. То ли не нашел нужных слов, то ли решил, что и так все понятно. Принялся помогать ей.
   Их возвращение на родную землю растянулось на долгие тридцать пять лет...
   ГЛАВА 13
   Спицы в Колесе
   В одной из отдаленных келий Эчмиадзинского монастыря январской ночью 1901 года собралась небольшая группа совсем молодых людей, учеников местной семинарии. Сюда не долетали завывания леденящего до костей ветра, но в каменном помещении с низким сводчатым потолком царил по-настоящему зимний холод. Келья освещалась несколькими свечами. Их дрожащие теплые огоньки магически притягивали взгляды собравшихся, озябших в жиденьких семинарских суконных одеяниях. Это были, в основном, дети крестьян и мелких торговцев, мечтавших дать отпрыскам образование, позволившее бы им выбиться в люди. Знали бы отцы, какое взрывоопасное варево кипело в этих юных головах... Молодежь молчаливо сгрудилась вокруг массивного стола, и лишь лихорадочный блеск глаз выдавал обуревавшее юношей нетерпение ожидания.
   Тяжелая дверь приоткрылась наконец, и в отверстие просунулась взлохмаченная голова монастырского служки Григора.
   - Приехал... - восторженным шепотом сообщил он. И тут же исчез.
   Молодые люди задвигались, облегченно вздыхая и переглядываясь, но напряжение на их лицах проступило еще явственнее. Еще бы! Они собрались для встречи с посланцем легендарного Ростома, "архитектора" партии Дашнакцутюн, обосновавшегося в 1898 году в Женеве во главе Западного бюро партии и редактировавшего партийную газету "Дрошак" ("3намя"). Эмиссары партии не вылезали из Эчмиадзина, где у нее было множество сторонников. Активная агитация велась среди армянской учащейся молодежи по всей Эриванской губернии так же, как в Тифлисе, Баку и других крупных закавказских центрах. Молодая поросль бредила "Великой Арменией", мечтала нелегально отправиться в Оттоманскую Империю, чтобы бороться за освобождение армян от турецкого владычества, и вот теперь посланец Ростома должен был указать им место в общем дашнакском строю. Каждый из собравшихся, наслышанный о восстаниях армян в Турции, о захвате Оттоманского банка в Стамбуле, уже заранее держал на губах только одну фразу: "Я готов".
   Они ожидали увидеть богатыря и воина, а посланец Ростома оказался маленьким юрким человечком лет сорока с клочковатой нечесаной бородой, в очках. Представившись Аветисом, потирая замерзшие руки, он поздоровался с каждым и уселся, не снимая тонкое городское пальто, во главе стола. Но двое монахов тут же внесли в келью жаровню.
   Оглядев собравшихся, посланец отметил про себя то внимание, с каким молодые люди настроились слушать его, и, усмехнувшись, вкрадчиво начал:
   - Вы, конечно, надеетесь, что партия собирается послать вас на подвиги куда-нибудь в Западную Армению? Напрасно. У вас впереди большие будничные дела здесь, на Кавказе...
   Неслышимый вздох разочарования повис в воздухе. Парни заерзали, стараясь не глядеть друг на друга: уж как-то поспешно он охладил пыл их надежд. А человечек внезапно весь подобрался, как стальная пружина, и продолжил жестко и сухо:
   - Партии нужны люди в Ереване, Тифлисе, Ахалцыхе, в Карабахе, в Баку... Не говорю уж про Москву и Петербург... Вы слышали о Ванской обороне в 1898 году? Это был опыт успешного сопротивления туркам, там, в боях, рождалась наша партия! Так вот, знайте - в переговорах наших бойцов с турецкой стороной вместе с англичанами участвовал, кроме представителей Франции, Персии и Америки, представитель русского посольства Чилингарян. Надеюсь, вы поняли, зачем я привел этот пример? Помимо бойцов-федаинов, нам нужны в России наши единокровные братья среди дипломатов, юристов и чиновничества, среди военных и журналистов, блестяще владеющих русским и иностранными языками. А не такие, как жалкий сквалыга-миллионер Исаак Жамарян...
   Говоривший хохотнул и быстро оглядел собравшихся, желая убедиться, что они понимают, о чем речь... Они, конечно, знали эту нашумевшую недавнюю историю. Это была первая попытка насильственного изъятия денег в рамках операции "Буря". Террористические акции партии, жизнь вождей за границей, выпуск газет и листовок требовали огромных затрат. К тому же готовилось новое грандиозное восстание в Турецкой Армении, в Сасуне. И вот, в 1900 году было принято решение насильно собирать средства у богатых армян: добровольных пожертвований не хватало. Жамарян жил в Шуше, и когда у него потребовали 30 тысяч рублей, пригрозив убийством в случае отказа, он пообещал выплатить требуемую сумму, однако обратился в полицию, и предъявитель требования Саргис Барсегян был арестован. Вскоре во дворе армянской церкви в Москве, где думал укрыться миллионер, его достал нож террориста Матевоса, и Жамарян скончался прямо на улице на глазах у выходящих после церковной службы людей.
   - Матевос герой... - тихо прошептал один из юношей. И вокруг стола слаженно прошелестело. - Да, да...
   Им, семинаристам, знавшим назубок Божьи заповеди, и в голову не приходило, что подобное убийство - тяжкий грех.
   - Так будет с каждым, кто встанет на пути у дашнаков, - Аветис задиристо вскинул голову, отчего его клочковатая бороденка смешно задралась вверх. Но мальчишки, разумеется, не замечали комического контраста его внешности с воинственным пафосом его слов. Сегодня Бог воистину поменял для них свое обличье, воплотившись в неказистого дядьку, от которого так несло табаком и тутовкой, что устоявшиеся монастырские запахи ладана и воска не могли этого перебить. Для мальчишек он был знамением новой жизни, которая беззастенчиво открывала перед ними свое кровавое и вонючее жерло, даже не маскируясь обещанием славы и величия. Но они опять же, потеряв всякий здравый смысл, с готовностью устремлялись в эту кровь и нечистоты, обуянные гордыней борцов за великое армянское дело.
   Между тем Аветис все больше входил в роль агитатора и главаря. Лицо его побледнело, он выпрямился и стал даже как будто выше ростом. Поток фраз, вырывающийся из его рта, казался поначалу для слушателей невнятным грозным рокотанием, настолько они были заворожены переменой, происшедшей с ним. Черная тень оратора металась по каменной кладке стены, зловеще увеличивая тщедушную фигурку, размахивающую в такт яростной речи руками.
   - Смута... Вы понимаете? Вот - беспощадное оружие в войне за Великую автономную Армению! От селения к селению, от дома к дому пойдете вы, разжигая смуту. Весь мусульманский и грузинский Кавказ опутаете армянскими сетями... Слухи должны поджигать мятежи, мятежи рождать новые слухи... И где покатится кровавое колесо нашей борьбы, там будет беснованье толп, поджоги, казни предателей. Смерть найдет всякого, кто встанет на пути этого колеса, не разбирая - чиновник ты или батрак, миллионер или мастеровой... Нет для нас иных братьев, кроме братьев по борьбе! Нет для нас иных единоверцев, кроме тех, кто верит в победу нашего дела... Это не я говорю. Так говорит партия! Мы - только спицы в ее колесе. Мы не рассуждаем, не обсуждаем, не сомневаемся... Кто там болтает, что Ахалцых и Мцхета - не армянская земля? Кто утверждает, что Карабах и Нахичевань не принадлежат армянам? Неужели мы будем спорить с этими людьми, слушать жалкие доводы разных писак, вроде Чавчавадзе? Нет, мы просто возьмем эти земли окончательно и навсегда кинжалом и пулей, хитростью и золотом... Горе тем, кто не захочет добровольно освободить пространство для нас! Что мы сделали, когда русская власть решила отобрать наши приходские школы для своего министерства? - Аветис обвел горящим взглядом замерших слушателей.
   Молчание прервал робкий голос: - Армяне их закрыли.
   - Смелее, смелее надо отвечать, брат! - закричал Аветис. - И не только закрыли! Мы оставили там голые стены, как в Могнинском училище в Тифлисе. А теперь наглый русский царь вознамерился издать указ о передаче армянских церковных имуществ в ведение гражданских властей. Он смеет посягать на нашу собственность! Он решил обескровить нашу освободительную борьбу! Ведь армянская церковь сохраняет армянский дух! И пока мы не построим свое великое государство, наша церковь - не просто церковь, а наше отечество, собирательница нашей казны... Чем мы ответим русским?
   И опять наступила тишина. Слышалось только потрескивание уже начинавших чадить свечей, но юный голос отозвался на этот раз уже гораздо бойчее:
   - Смутой!
   - Вот, вот... - с придыханием подхватил Аветис и даже привстал с места. - Именно так! Во всех армянских приходах люди обязаны по зову колокола выйти на улицы, никто не имеет права отсиживаться по домам. Все армяне Кавказа должны встать на защиту своей церкви. А то до чего дело дошло? В Александрополе русский поп обращает три армянских села в православие!