Гусейнов Гусейн. Солнечный огонь

   Массовая резня турок началась в соседнем Эрзинджане, затем - в селении Элидже прямо у нас поблизости. На пути от Ерзыка до Эрзерума не осталось ни одного мусульманского селения: все они были сожжены или разрушены, а кто не успел убежать - уничтожен. Армянские боевики превратились в зверей. А седьмого февраля армянский террор охватил сам Эрзерум.
   Солдаты, оставив казармы, ходили группами от дома - к дому, грабили, стреляли при малейшей попытке дать отпор, случайно попавшихся на улице жителей арестовывали. Так, у нас в бане при казарме оказались запертыми более семидесяти "заключенных". На одном из базаров был устроен пожар, собеседник провел рукою по лицу, словно смахивая эти воспоминания, и продолжил: - Знаете, я прошел войну, видел смерть... Но здесь... Трупы женщин на улицах, дети с выколотыми глазами и - разгулявшаяся пьяная банда, творившая самосуд...
   - Я знаю, - тихо откликнулся Топчибашев. - Я видел такое в Баку зимой 1905-го и в марте 1917-го...
   Алимардан бек слушал все это так, будто глядел в зеркало собственных воспоминаний: личико младенца, поднятого на штык, кричащее человеческими голосами пламя подожженного дашнаками дома...
   - Значит, вы поймете меня... - покачал головой подполковник. Противодействовать зверствам армян мы были бессильны, а прикрывать своим именем творившиеся злодеяния не желали ни одной минуты. Удалось связаться со штабом командующего, доложить обстановку. Начались переговоры по радиотелеграфу между командующим турецкой армией Вехиб-пашой и нашим генералом Лебединским, потом вмешался некий председатель Комиссариата Гегеч-кори... И что мы узнаем в итоге? Для установления порядка среди армян в Эрзерум посылались доктор Завриев и Андраник...
   Топчибашев невольно рассмеялся.
   - Значит, вам известны эти персонажи, - вздохнул собеседник и, достав пачку дешевых папирос, закурил.
   - Еще бы, господин подполковник! - сказал Алимардан бек. - Послать таких людей для установления порядка все равно, что волку поручить овец...
   - Но нас-то заверили, что Армянскому национальному совету поставлен ультиматум прекратить немедленно творящиеся безобразия. А самое главное нас просили оставаться на своих постах, как часовым, сделать еще одно героическое усилие... И еще сообщили, что переговоры о мире с Турцией начнутся 17 февраля. Нам приказано было в случае мира передать пушки турецкой армии, а если мир не состоится - взорвать их. Но ни в какие боевые действия мы не должны были вмешиваться.
   Однако насилие в городе не прекращалось, а нам армяне начали грозить расстрелом, если мы попытаемся покинуть Эрзерум, не оказав сопротивления наступающим туркам. Мы попали в западню. Организованный командующим военно-полевой суд против погромщиков, убивавших мирных жителей, бездействовал. Я арестовывал бандитов, а их выпускали на волю на следующий же день.
   Семнадцатого февраля в Эрзерум прибыли Андраник с Завриевым вместе со свитой. Мы никогда не интересовались внутренней жизнью армян и никто из нас, русских, не знал, что Андраник - турецко-подданный, считается там за разбойника и приговорен к смертной казни за измену. Андраник приехал в форме русского генерал-майора, грудь - в орденах. Он вступил в должность коменданта крепости, то есть, мы, хоть и опосредованно, но подчинялись ему. Одного не возьму в толк: как и где он заслужил такое высокое звание?
   - Нигде... - Алимардан бек усмехнулся. - Когда все окончательно развалилось в декабре 1917-го, каждый мог назначить себя хоть императором. С этим бандитом так и случилось. Армянский Совет обороны по ходатайству дашнаков присвоил ему звание генерала. Он по-разбойничьи водил свои банды в Турции уничтожать по ночам мусульман. Правда, еще воевал в Болгарии... Командовал ротой. Он - авантюрист.
   - Мы очень скоро убедились в этом... - с горечью продолжил подполковник. - В день его приезда на одном из боевых участков вверенной мне артиллерии, в селении Тапа-Кей, армяне вырезали поголовно все мирное население без различия пола и возраста. Я об этом сказал Андранику при первом же знакомстве с ним. Но он проявил полное равнодушие.
   Опять возник опереточный царек, полковник Торком, а за ним - полковник артиллерии Долуханов. Его и назначили моим прямым начальником. Он и его подручный штабс-капитан Джанполадянц заявили мне, что не позволят вывезти ни одного орудия. И тут я впервые понял, что, прикрываясь желанием служить на пользу России, армяне хотят руками русских офицеров достичь своих целей сокрушить турок, добиться самостоятельности. Резать безоружных - это они умели, а вот сражаться против регулярной армии решили выставить нас.
   - А как вел себя Андраник, этот их национальный герой? - насмешливо спросил Топчибашев.
   - Не поверите, - пожал плечами собеседник - больше всего он опасался восстания в городе. Ведь мусульманское население Эрзерума было доведено погромами до отчаяния. И вот я получаю от него приказ назначить опытных офицеров для стрельбы из тяжелых орудий по мусульманской части города. Андраник наметил устроить аресты мусульманских авторитетов, и, чтобы пресечь волнения по этому поводу, нас заставляли взять на прицел безоружных граждан. Кстати, и наши собственные квартиры находились именно в мусульманских кварталах Эрзерума. Я почти два года прожил в согласии бок о бок с турками и что, теперь должен был расстреливать их?..
   Пришлось созвать общее офицерское собрание. Я выступил там и подробно рассказал о творимых армянами бесчинствах. Подчеркнул, что не желаю, как и мои товарищи, запятнать честь своего мундира, прикрывая армянское хищничество. Если резня и погромы не прекратятся, мы покидаем Эрзерум.
   Я увидел, как они испугались. Андраник тут же заговорил о верности армян России, об исторической вражде турок с армянами... Господи, о чем только он не говорил!.. Вы-то уж, конечно, знаете их дежурное ораторское меню...
   - Знаю, знаю... - нетерпеливо бросил Топчибашев, - рассказывайте, прошу вас, дальше.
   - Дальше... - подполковник усмехнулся. - Дальше началась вакханалия. Где-то 20 или 21 февраля Долуханов сказал мне, что он поражен той ненавистью к армянам, которую встретил в русских офицерах. Пришлось доходчиво объяснить ему ситуацию. Они притихли. И даже вывесили приказ в городе за подписью Андраника, что каждый убийца мирных граждан будет отвечать за это головой.
   Между тем нас постоянно подталкивали служить в армянских войсках. И опять пришлось на очередном офицерском собрании растолковывать, что никто из нас в наемники к армянам не поступал и поступать не желает. Необходимо, чтобы командующий четко определил, какой здесь полк - русский или армянский. И если армянский - чтобы они отпустили офицеров, желающих служить в русском корпусе. В случае же если Закавказье отложится от России, а до нас доходили подобные слухи, то мы при таком положении дел вообще становились здесь иностранцами. И рапорт об увольнении у нас обязаны были принять.
   После этого началась форменная травля. Одного из наших боевых офицеров, подавшего такой рапорт, уволили "по несоответствию", иначе говоря, как совершенно не годного к службе. А этот так называемый доктор Завриев продолжал уверять нас, что мы по-прежнему служим русскому делу, защищая армян. Что армяне не хотят отделяться от России и могут выжить только под ее покровительством... Его речи в нашей среде успеха не имели. Мы уже понимали, что они сводят свои счеты с турками. А после взятия Эрзерума турецкой армией я имел честь прочесть документ, из которого узнал, что подозрения наши насчет устройства русскими офицерскими руками армянской автономии - вовсе не безосновательны. Это была записка Завриева о создании автономной Армении.
   - А выполнялись обещания Андраника защитить жителей города? - спросил Топчибашев.
   - Остались лишь на бумаге! Город жил в страхе. Каждый день производились аресты. Все базары и лавки закрылись. Из ближних сел турки ушли, а дальние села, как могли, оборонялись. Мы наконец получили распоряжение эвакуироваться и стали отправлять в тыл имущество и свои семьи. Но вагонов нам дали мало, отправлять детей и женщин обозами без достаточного сопровождения - мы опасались. На всем пути орудовали хорошо вооруженные банды турецких армян, которым нечего было терять. Распоряжения Андраника по артиллерийской части поражали меня диким невежеством. Он не понимал, что пушкам нужна обученная прислуга, да и без сильной пехоты артиллерия бесполезна. Но зато я теперь знал главное: при своем бегстве армяне рассчитывали закрыться именно нашими пушками. Что будет с нами - их не волновало. А то, что они побегут, я не сомневался. Разведка у них работала отвратительно. Конница занималась больше угоном скота, грабежами в селениях и казнями турецких крестьян. Они даже не представляли, сколько войск и на каком направлении наступает на Эрзерум... Поэтому подход противника к городу произошел для армянского штаба неожиданно. Остальное, господин Топчибашев, представляет собой сплав фарса и драмы.
   Андраник пытался вдохновить своих солдат, но они отступали, производя, поверьте мне, жалкое и возмутительно гнусное впечатление. Страх - вот чем была заражена эта толпа армян, одетых в форму. Они сильны были только в разбоях и грабежах. Даже убегая в паническом ужасе, они не забывали забирать скот из попутных деревень, обчищать турецкие дома, расстреливать всякого безоружного.
   Пришел приказ уничтожить орудия и всем организованно отступить. Но было поздно. Часть артиллерии уже была отрезана от нас, а на приведение в негодность остальных орудий требовалось три дня. Андраник постоянно кричал, ругался, проклинал кого-то из своих в тылу, не приславших подкрепления. Но у него было достаточно солдат, только они не хотели и не умели воевать. Беда наша заключалась еще и в том, что на город надвигались отряды курдов, а они не подчинялись турецкому командованию, с которым уже был заключен мир. Однако обороняющих крепость было вдвое или даже втрое больше, чем их, мы имели перед собой проволочное заграждение с отличными окопами, далее городскую крепостную стену. Продержаться три дня, чтобы без паники отойти в тыл, увезти с собой всех тех граждан, кто не хотел оставаться под турками, не составляло большого труда. Здесь защитный рубеж обороны рассчитывался на все пятьдесят дней. Но армянская пехота не воевала, а методично, по кварталам грабила город. Я сопоставил и взвесил все обстоятельства и пришел к заключению, что: во-первых, пока мы в честном бою сражаемся и грудью своей прикрываем Эрзерум, за нашими спинами армяне - эти кровожадные и трусливые "борцы за свободу" - режут беззащитных стариков, женщин и детей, а, во-вторых, среди наступающих могут появиться турецкие регулярные силы. Вступать с ними в бой вовсе не входило в нашу задачу по условиям перемирия.
   27 февраля утром я поехал в штаб и увидел, что все уже бегут. У американского консульства, которое горело, стоял грузовой автомобиль и несколько набитых повозок. Рядом сидели на лошадях, готовые к отъезду, Торком и полковник Морель. На мой вопрос, что происходит, мне ответили, что еще в пять утра был отдан приказ отступать, и удивились, что я не получил до сих пор этого приказа. Случилось именно то, чего я опасался: они драпали, прикрываясь нашими пушками и нашими жизнями.
   Первым моим движением было отправиться на укрепление Меджадийе и оттуда шрапнелью поблагодарить бегущих по Карсскому шоссе, забронированных в куртки и жилеты из ружейных патронов армянских "героев" за то, что, обманув нас, не дали мне и моим офицерам выполнить возложенную на нас задачу. За то, что устроили за нашей спиной отвратительный разбой, за то, что опозорили пленом меня, старого боевого офицера...
   Удержало меня лишь то, что среди них невинно пострадают совершенно непричастные люди: из Эрзерума уезжало порядочно мирных русских и лиц других национальностей, женщин, детей. А армянские трусы обязательно смешивались именно с лавиной гражданских беженцев и их повозок. К тому же, как оказалось позже, армяне увели с собой еще ночью обозы, предназначенные для выезда офицеров артиллерии. Конюхи, не доезжая нашего управления, поворачивали в сторону Карсских ворот и вскачь удирали. Армянские солдаты, вооруженные до зубов, набивались в наши фургоны и гнали их прочь из города. Пристяжных лошадей отпрягали, садились на них по двое и в панике мчались дальше. Изо всего нашего обоза, имевшего до 50 повозок, удалось задержать два-три фургона. Эти подводы мы отдали офицерам с детьми, и им удалось выехать. А в это время последние бегущие армяне открыли в городе беспорядочную стрельбу. Я видел в бинокль из укрытия на крепостном валу этот исход во всех подробностях: фуры армян выделялись из всех тем, что доверху были набиты коврами, мебелью, ящиками, кто-то прихватил даже рояль, пешие шли, завернувшись в какие-то женские тряпки, волокли за собой мешки награбленного, сгибались под тяжестью узлов, чемоданов и коробок. Словом, все, чем поживились в городе, эти мародеры уносили с собой. Их бегство носило характер урагана.
   Когда через несколько часов в город вошли турецкие войска, я узнал, что минувшей ночью, но еще до приказа отступать, "доблестная" армянская пехота организованно расползлась с переднего края, а возглавил ее легендарный герой Андраник, драпанувший прямо в нижнем белье. В плен попали только мы, русские офицеры-артиллеристы. Позже, получив сведения, что успели наделать в Эрзеруме армяне перед своим бегством, сколько стариков, женщин и детей они погубили, я благодарил Бога, что обстоятельства не дали мне уйти вместе с ними.
   - А ваша семья? - тихо спросил взволнованный его рассказом Алимардан бек.
   - Мне ничего неизвестно об их судьбе... - сухо ответил подполковник. Я дважды с однополчанами пытался пробиться к Тифлису, но оба раза на территории, захваченной армянами, мы чуть не погибли. Там воюют без правил. Настоящая разбойничья стихия! И это именно в их духе: нападать из-за угла мелкими шайками, устраивать провокации, совершать ночные рейды по мирным селениям, оставляя за собой выжженную землю.
   Я добрался с товарищем до Константинополя, где мы и узнали о переменах в России. Что делать дальше?.. - он замолчал и ответил затем на свой вопрос тоном, не выражавшим сомнений: - Постараюсь попасть на какой-нибудь пароход... В сторону дома...
   Больше Алимардан бек его не встречал. Но рассказ этот долго не выходил у него из головы. Потерять родину, своих близких, пережить предательство, столкнуться с трусами и убийцами, на словах убеждающими тебя в своей вечной преданности, что могло быть болезненнее для человека чести? Такое способно подкосить и сильных духом людей!
   В тот день Алимардан бек все же сумел убедить собеседника принять от него немного денег. Вдруг ему удалось-таки сесть на пароход?..
   Французская виза была получена только в начале мая, в Париж делегация Азербайджана прибыла в середине того же месяца. Алимардан бек целиком сосредоточился на своей важнейшей для будущего республики миссии. И уже 28 мая 1919 года, в день годовщины провозглашения независимости Азербайджана, удалось добиться аудиенции у президента США Вильсона. В сделанном на приеме заявлении Топчибашев отметил, что об Азербайджане в западной прессе публикуется много искаженных и неверных сведений, но "у нас есть все данные к самостоятельной независимой жизни". Президенту США были вручены на этой встрече текст азербайджанского Меморандума и материалы Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию всех насилий, произведенных армянскими националистами над мусульманами в пределах Закавказья.
   Алимардан бек был окрылен успешным началом деятельности их делегации. Тем более что союзники не признали полномочий делегации Армянской Республики, возглавлявшейся ярым дашнаком, "зоологическим" врагом мусульман А.Агароняном. Хотя, разумеется, Топчибашев отдавал себе отчет, что впереди предстоит еще огромная дипломатическая работа. Одного он не мог знать: самому ему больше не суждено ступить на землю отцов...
   ГЛАВА 19
   Тетрадь
   Когда это было? Назад тому сотню лет... Тогда я был в живых. И теперь разыскиваю себя в годах минувших, к которым ветры с гор замели песком все подступы к воспоминаниям... Я был выбит из жизни, как птенец из гнезда. В тот день, когда, загнав двух коней, вошел под палящим солнцем в мертвое село Хейвалы...
   Палачи поспешно бежали. Еще не остыла в тендирах зола. Они опасались возмездия и лишь слегка забросали сверху камнями убитых, доверившихся им жертв, беженцев из Умудлу. Три дня хоронил я их тела... Три дня не вставало надо мной солнце.
   Похоронил младенца Али, со свернутой набок головкой, старуху Биби ханум с перерезанным от уха до уха горлом, расстрелянного в упор кербелаи Мамеда Таги оглы с зарезанной женой и тремя малолетками, чьи худенькие тела были в лоскуты исполосованы кинжалами, моллу Шахбаза с выколотыми глазами, гордость села Умудлу - юную красавицу Лейлу, замученную звериной похотью солдатни...
   Похоронил своего седого отца, на чьих устах какбудто застыли проклятья... Похоронил ту, которая дала мне жизнь, она и мертвая, защищая, прижимала к себе моего обезглавленного брата...
   Сона, белая роза моя... Свет мой, Сона... Подле тебя остановилось сердце мое, и я заплакал слезами нашего нерожденного сына, еще в материнском лоне познавшего ужас конца...
   Я руками вырыл могилу тебе, перетер каждую песчинку в пыль, чтобы мягче тебе спалось...
   Сона, было всех вас сто один человек, и все вы рядом легли. После вашей смерти мир съежился, меня стало меньше. Я упал на землю около ваших могил и услышал, как плывут облака...
   А когда поднялся, то не числил больше себя среди живых. Я умер, не умирая. И теперь - вечный покойник. Летят надо мною голуби с плачем в клювах...
   ...Подвели коня. Я и не заметил людей, молчаливо толпившихся вокруг меня. В их сухих глазах читался немой вопрос: "Ты возглавишь нас? Мы отомстим"...
   Да, я возглавлю вас. Но месть оставляю живым. Смерть не мстит. Она приходит. Тихо, как дождь, или в злой судороге змеистых молний из корчи небесной утробы.
   Конь шарахнулся от меня, почуяв мой тлен. Я приказал: - Дайте вороного коня... И вот уже мой отряд мчит вслед за мной. Все выше и выше в горы, ища нехоженых троп, далеко оставляя в стороне яйлаги и человеческое жилье.
   При свете луны - привал. Я не спешил. По лощине стлался бледный молочный туман. Вдали, над развалинами крепости, кружили нетопыри. Мы не разжигали костров. Ни один звук не нарушал тишины. Даже дыхание коней... Словно каждый из нас превратился в тень. Этой тенью, как саваном, накроем врагов: безмолвно, бесшумно... Навек.
   Закрываю глаза - единственное мое окно и в жизнь, и в мир. И сразу все случившееся кажется мне сном. Пахнет хлебом мое село, идет, улыбаясь, по дорожке мой брат, ветер шевелит завитки его шелковистых волос. Мать с отцом в саду за столом, а вот и Сона моет нежные ножки свои в ледяном роднике. Смотрит с надеждой в сторону древнего дуплистого дуба, откуда дорога поворачивает в наше село. Ждет меня...
   Я опоздал...
   Страшный сон. Но разве мертвые видят сны? Падает пепел на дома, как на груду костей, все смешалось: звери и люди, боль и огонь, блеск ножа и женское горло, след вытекших глаз и крик предсмертной муки. А потом пустота. Только ряды выкопанных мной могил. Только растрескавшаяся каменистая земля. Без побегов и корней. Это - явь...
   С рассветом снова в седло. Знаем - они двинулись на Хачын. Через трое суток видим на дороге их обоз. Девять повозок и человек двадцать охраны. Головной отряд, значит, впереди. До самых сумерек крадемся за ними по пятам. Они нас не чуют: нахально шумливы и расслаблены, на закате разбивают лагерь у реки, выпрягают лошадей, разводят костры.
   Окружаем плотным кольцом. Наш удар ослепляет их: они шарахаются без ума, сталкиваются друг с другом, орут, кто-то бросается к реке, чая там спастись, кто-то корчится в пламени костра... Поднимаются, снова бегут, потные, похожие выпученными глазами на жаб, кто-то лезет на дерево, но пастуший аркан находит его... Краснеет в реке вода, пузырится черной кровью земля. "А-а-а..." - звучат, замирая, их писклявые голоса, где мешаются страх и удивление. Отходная жизни... Нет им избавления. Стелется дым над водой, пылают стога с пришпиленными к ним саблей телами.
   Под копытами моего неистового коня хлюпает вязкая каша из крови и плоти, источает адский смрад.
   Выгружаем с подвод оружие и патроны. Берем лучших лошадей.
   Тишина. Я окидываю взглядом берег реки. В камышах вдали покачивается легкий челн. Берег пуст. Надо мной успокоенно запевают ночные птицы.
   Исчезаем в лесу.
   Наутро пастухи приносят весть: они нашли свой уничтоженный обоз. Теперь направляются в Паправенд. Мы опередим их. День и ночной переход - и мой отряд въезжает в это красивое, богатое село. Молодежь группируется около нас, но и старики готовы взять в руки ружья. Разбиваю всех на отряды, назначаю старшин, объезжаю окрестности села, намечая оборонительные рубежи, потайные укрытия, посты часовых. Теперь это мирное село - наша крепость. Но ведь сюда никого не звали с войной...
   В доме купца Мусы Нури я нашел приют. Никто ни о чем не спрашивал меня. И я был рад остаться один. Сколько ночей я не спал? И даже не заметил, что наступила зима.
   Они подобрались к Паправенду с трех сторон, рассчитывая стремительно сжать его петлей. Но я уже заранее распорядился направить к ним в тыл засадный отряд. Остальные ждали их, залегши в укрытия, затаившись в перелеске за селом. Подпускали все ближе и ближе... Наконец первые ряды их конницы перешли на рысь. И мы дали залп. Они повалились, кто как, повисли на стременах, болтая головами по земле, некоторые свалились совсем, и кони на скаку стоптали их передними ногами. Ржание перекрывало крики, лошади вздыбились, некоторые, сбросив убитых седоков, помчались назад, сминая следующую за конниками людскую цепь. А тем временем по тылам ударил наш засадный отряд.
   Я подал знак своим удальцам, прошептал: - Пленных не брать...
   Мы, тучей стелясь над землей, понеслись этим детям дьявола наперерез, низринулись сталью клинков на их головы и хребты. В этот миг мы перестали быть людьми, мы слились в единую стихию уничтожения. Под нами корчились, пытаясь увернуться от неизбежного конца, визжащие туши и гибли в клубящемся бурлении обрубков тел, голов, рук... Вжих-вжих, - резали морозный воздух взмахи сабель. Трещали выстрелы. Сотрясалась земля. Клубился пороховой дым. Это был мой ответ на гибель Умудлу.
   Все. Впереди пустынное поле. Уцелевшие всадники, побросав снаряжение, скрылись в дальнем лесу.
   Отпустив поводья, я направил коня обратно в село, а вокруг ликовали мои воины, обнимались, подбрасывали папахи, стреляли вверх...
   Вечером старый молла Мамед Юсуф пришел в дом Мусы Нури, чтобы увидеть меня. Они хотели оказать мне почести, устроить пир... Но я не сомневался, что праздновать рано: армяне вернутся. И они пришли через два дня. И мы опять превратили в прах их пополнившийся подкреплением бандитский отряд.
   Вот тогда узнал я и имя того, кто возглавлял эту шайку, кто громил села в Тертере и пытался захватить в ноябре 1905 года Гянджу, - Амазасп. В коварстве этого зверя мне предстояло еще убедиться, когда в начале мая 1918-го его отряд, состоявший исключительно из дашнакских зинворов, обстрелял из пушек Кубу и занял этот город, уничтожив около двух тысяч мусульман. А всего в Кубинском уезде они разгромили тогда 122 азербайджанских села. Но, не успокоившись на этом, не пресытившись кровью, Амазасп становится под флагом большевиков одним из старших командиров в гянджинском походе летом того же 1918 года. Наступление это было столь жестоким, что даже Степан Шаумян, спасший после бесчинств в Кубе Амазаспа от расстрела, признавал: для него всякий мусульманин был врагом просто потому, что он мусульманин... И так продолжалось до тех пор, пока в междоусобной борьбе за власть топор подручных уже большевистского кровопийцы, Ависа, не поставил точку на пути Амазаспа и его бешеных псов во дворе ереванской тюрьмы зимой 1921 года.
   А я охотился за ним...
   Как ни уговаривали меня жители Паправенда остаться у них до конца зимы, я попрощался с ними и отправился в Зангезур. Тридцать всадников - верных моих боевых друзей, многие - из исчезнувшего Умудлу - последовали за мной.
   Весть, что мы дали дашнакам отпор, бежала впереди нас. И везде в мусульманских селах ждали нас стол и приют.
   В начале августа 1906 года у сел Кархана и Гатар я почти поймал Амазаспа в прицел, но они, спалив дотла эти села, успели укрыться от нас в лесах. Здесь, как и под Гянджой, их дорога отмечена следами пожарищ и телами замученных ими людей.