Страница:
– Я Себастьян, – сказал командир в красном плаще.
– Что ты Себастьян, сомнений нет, – ответствовала голова. – Но может быть, они тебя в плен захватили? Может, вынудили тебя тут стоять и делать вид, будто ты их командир? А сами дурное замыслили. Им бы только за твоей спиной в город прорваться…
Явно довольная своей проницательностью, голова скрылась.
– Проклятье на вас! Говорят вам, комит Себастьян войска привел из Антиохии!
– Да кто сомневается, что это комит Себастьян! – Солдат, говоривший от имени всего гарнизона, не сдавался. – Но доверия вам нет. Предательство любые ворота открывает.
Так, остерегаясь ловушки, до глубокой ночи препирались солдаты гарнизона с Себастьяном. Ночью то ли озарение на них снизошло, то ли нашелся в гарнизоне командир, готовый взять на себя ответственность, только ворота в конце концов были открыты и отряд допущен.
Ни словом не попрекнул Себастьян гарнизонную службу, но и благодарности не выказал. Попросил дать на всех зерна и мяса и предоставить удобный ночлег, ибо на рассвете хотел выйти навстречу варварам. И съели из солдатского котла все, что там еще оставалось; после повалились вновь прибывшие по постелям и мертвым сном заснули, ибо устали и сытно поели.
Утром комит Себастьян действительно из города ушел. Двигался быстро и незаметно, как ходили римские легионеры еще во времена Гая Мария. Сейчас поискать таких.
Что до Себастьяна, то не был он отмечен ни удачливостью, ни печатью гения – один только большой опыт да трезвомыслие ему подмогой. Спокоен и рассудителен; страстям же вход в сердце преградил. Потому одерживал частые победы и среди солдат пользовался любовью.
К вечеру того дня, как оставил Адрианополь, вышел со своим отрядом в долину небольшой речки, к лету обмелевшей. Обнаружили следы тяжело груженых телег, вокруг кони топтались – недавно прошли здесь вези.
Себастьян задачу свою видел просто: истребить как можно больше разбойников. Холмистая местность была весьма подходящей для того, чтобы устроить засаду. Так и поступили. Рассыпались и засели по кустам, однако же так, чтобы не терять друг с другом связи.
Врага увидели вскоре после того, как схоронились.
По другому берегу речки лениво шли вези. Расслабленно переговаривались, только на пленных покрикивали иногда. И телеги их неспешно катились по высокой траве, приминая ее тяжелыми деревянными колесами с железными ободами. По всему видно, хозяевами в этой земле себя чувствовали. Вот один рукой махнул, за холмы показывая, туда, где город Адрианополь. И несколько их засмеялись.
Себастьян выжидал – терпеливый, как те варвары, с которыми всю жизнь воевал. Вот и закат догорел и луна взошла над долиной. Костры готские запылали на берегу. Доносились голоса женщин, когда за водой пошли. Из ночного мрака то высокое тележное колесо выскочит, то оружие блеснет в свете костра.
Дождавшись, пока луна из огромной и багровой станет далекой и холодной, комит поднял руку с мечом, чтобы все сидевшие в засаде видеть могли. По этому сигналу бесшумно выбрались на берег, перешли поток по перекату, где шум воды заглушал шаги, сняли пост и неожиданно обрушились на лагерь. Разгромили все. Погибли почти все вези, захваченные полусонными, и многие пленники, зарубленные в горячке боя по недоразумению – у римлян в темноте не было времени разбирать, на кого руку поднимают.
Себастьян резню не останавливал. Позволил своим убивать, покуда не пресытятся. Бежали всего несколько вези – сгинули в темноте. Их искать не стали. Съели римские солдаты, сколько могли, из того, что вези для своей трапезы приготовили. Воспользовались женщинами, какие в живых остались. Безразлично им было, готские ли жены или пленницы-ромейки насилие претерпевали. Добычу же из захваченного обоза поделили между собой.
Те из вези, кто спасся, бежали к Фритигерну с недоброй вестью. Перед самым рассветом князя подняли, в самый сладкий сон ворвались: беда, князь! Были беглецы в крови, по колено грязью забрызганы, из глаз близкая смерть глядит.
Задумался над их рассказом Фритигерн. Слишком долго, видать, везло его вези. Посылали навстречу готским отрядам военачальников сплошь трусливых да глупых; ныне образумились ромеи (либо по случайности так вышло), поставили толкового человека. Не ожидал Фритигерн от имперцев такой прыти.
Если не Фритигерн изобрел поговорку «против лома нет приема», то, во всяком случае, был усердным ее почитателем. И потому со свойственной ему осмотрительностью повсюду разослал гонцов к мелким готским и аланским отрядам, которые орудовали по всей Фракии: объединяемся и отходим, ибо у ромеев завелся некто, у кого на плечах голова, а не ночная ваза.
И даже взгрустнулось ему о Лупицине.
Не любил Фритигерн трудных путей. Ужасно не любил.
Терпеть не мог.
Как вернулся в деревню от Фритигерна, Ульфила поначалу не хотел даже из дома выходить. Силене наказал гнать всех, кто сунется. Совались же многие, ибо Ульфилу любили и радовались его возвращению. А тут еще слух, что болен. Как не навестить?
Силена объяснял, что нешутейно болен епископ. На ромейском наречии сия хворь «скорбь мировая» именуется. Что это означает, толковать не брался, ибо передавал лишь слышанное от самого Ульфилы, а тот в объяснения вдаваться не соизволил. Добавлял от себя, что от учености, видимо, бывает, поскольку необразованным людям такая болезнь неизвестна.
Вези Ульфилу жалели и уходили, головой покачивая. И македоновские – те тоже жалели.
Авдеев сын, Меркурин, от отца возвратился через день после встречи и при Ульфиле опять осел. Новостей из родительского дома принес немного. Авдей пил больше прежнего. Старший брат, Валентин, кормил всю семью и до сей поры не нашел времени жениться, хотя уже давно пора.
Пока Ульфила в доме таился и молчал, Меркурин по обеим деревням взахлеб рассказывал обо всем, что перевидал. О горячем Алавиве, о хитроумном и отважном Фритигерне. О подлом предательстве начальников ромейских и о том, как были наказаны ромеи. И об ульфилином подвиге: окрестил целое племя с обоими вождями его.
Хоть и молод Меркурин, а слушали его, точно почтенного человека. И многие уже заразились восхищением меркуриновым и к Фритигерну идти хотели, если выпадет случай.
Тогда Силена, прознав про то, решил епископа пробудить от странной его болезни. Как-то раз поутру, когда поесть принес, взял и бухнул в сердцах:
– Пока ты тут валяешься и света белого не видишь, чтец твой, Меркурин-то Авдеев, народ мутит.
Ульфила словам своего бывшего дьякона внял и в воскресный день в церкви показался. Встретили его криками и радостным смехом: исцелился Ульфила!
Поглядел пастырь на стадо свое прежним звериным взглядом. Выждал, пока притихнет. После спросил негромко:
– Что кричите?
– Тебе рады, – за всех ответил один.
Ульфила углом рта дернул: сейчас я вас обрадую.
Заговорил совсем не о том, чего ждали. Полчаса мучил разговором об обязанностях жены и об обязанностях мужа. Терпели «меньшие готы», ибо чуяли: припас для них Ульфила что-то, а сейчас испытывает.
И точно. Проповедь оборвал, как отрубил, разве что вслух не произнес: «Ну, будет с вас; надоело». И Меркурина выкликнул.
Тот побледнел.
– Я здесь, – сказал он.
Ульфила с ним взглядом встретился. Съежился Меркурин: как на чужого смотрел на него епископ.
– Выйди отсюда, – велел ему Ульфила.
Глазами людей обвел: не смеет ли кто возмущаться?
Меркурин закричал:
– За что?
Не повышая голоса, повторил Ульфила:
– Выйди.
И тут отцовские чувства в Авдее пробудились. Ухватил отпрыска за плечи и заревел:
– Не позволю с сыном моим так поступать!..
Ульфила и бровью не повел.
– Сына своего ты мне отдал, Авдей. А что я его при себе оставил – на то моя добрая воля.
Авдей покраснел так густо, что казалось, еще немного, и светлая борода его расплавится от жара. А Ульфила в третий раз и все так же спокойно проговорил:
– Авдей, сегодня он уйдет отсюда.
Тут уж другие заволновались. И хотя объяснений требовать не смели, видно было: решение ульфилино никому не по душе.
Силена Ульфилу за рукав потянул.
– Ты хоть скажи им, за что так с парнем…
Не Силене, а всему приходу ответил на это епископ Ульфила:
– Если не поняли вы еще, значит, и в самом деле оглохли и ослепли сердца ваши. Хвалил убийц Меркурин, превозносил их преступления, будто это какие-то подвиги. А вы его слушали. И многие из вас уже мечтают к Фритигерну податься и убийцами стать. Лучше я отрублю больную руку от здорового тела, чем увижу, как все вы погубите себя.
И пригрозил отлучением любому, кто к фритигерновой шайке примкнет. Так грозно пригрозил, что поверили сразу. Лишиться общения с епископом Ульфилой для многих было бы настоящей бедой. И скорая расправа с Меркурином устрашила многих.
Объяснять Ульфила ничего не объяснял. Только одного и добились от него: «Если я ваш епископ, то сделаете, как я велю». К Силене пытались подобраться, но тот Ульфилу во всем поддерживал. И отступились «меньшие готы».
Меркурина только через две недели простить изволил. И то еще долго с ним сквозь зубы разговаривал.
Между тем вези в их разбойничьих наскоках то приближались к тем местам в горах Гема, где ульфилина деревня стояла, то снова отходили. В деревне их пока не видели. Только слухи доходили. То пастухи огни заметят. То беглецы мимо пройдут. У многих брови, ресницы, волосы на голове опалены. От пережитого страха много не рассказывали. Принимали милостыню и дальше шли, в деревне не оставались, ибо боялись готской речи. Кое-кто потом осел в Македоновке, но и те первое время от «меньших готов» шарахались и в церковь поэтому не ходили – такого ужаса нагнал на них Фритигерн.
И вот одним ясным осенним утром – гром копыт, молодецкие выкрики: десяток всадников ворвались в деревню, и с ними сам князь Фритигерн. С коня соскочил, поводья дружиннику бросил, шлем с волосы белокурых снял, по сторонам огляделся. Странно как-то: людей не видать.
– Попрятались, что ли? – недоуменно сказал дружинник. – Они вези, как и мы; чего им нас бояться?
Фритигерн подумал немного, прикинул так и эдак.
– С Ульфилы станется. Если врагами нас сочтет, то и военную силу против нас выставит, – сказал другой дружинник. – Еще и засаду припасет.
– Да нет, в церкви они, небось, – сказал Фритигерн. Усердным слушателем ульфилиных объяснений в свое время был. И потому быстрее других сообразил: воскресенье нынче, вот и вся загадка.
И в церковь вошел посреди службы.
Стоял, с любопытством озирался. Церковка такой и оказалась, как Ульфила ему описывал в долгих беседах, еще там, на левом берегу Дуная. Понравилось здесь Фритигерну с первого же взгляда. Как будто домой вернулся после долгой отлучки.
Стоит князь у входа, за его спиной белый день в разгаре. Дымом костров от князя пахнет, волосы у князя от грязи серые, на поясе длинный меч в ножнах. Кожа на ножнах потертая, старая, а пластинами украшена золотыми. Князь Фритигерн, убийца. Кто бы ни сказал, увидев его: вот человек, который по-настоящему счастлив.
А на него никто и не смотрел. Даже досадно как-то. Но Фритигерн быстро освоился. Перестал вертеться и охорашиваться, себя показывая: вот я каков. Общему настроению покорился. Слушают все Ульфилу – хорошо, послушаю и я Ульфилу.
И снова голос ульфилин его слуха достиг. Понял вдруг Фритигерн, что не хватало ему этого спокойного, глуховатого голоса. Даже и скучал, пожалуй, по Ульфиле. Но не было теперь в речах готского епископа прежнего озорства. Одна только усталость.
Постепенно стала князя досада разбирать. Чему может научить этот старик? Столько воинов его слушают, пропитываются стариковской его тоской.
И утвердился князь в своих мыслях. Благое дело замыслил, когда явился сюда забрать у Ульфилы людей, увести их в поход против предательского ромейского племени. Пусть узнали бы настоящую жизнь. Не то прокиснут здесь, так и не попробовав вкуса победы.
А Ульфила, хоть и болен душой был в эти дни, говорил, как прежде, сильно. И снова услышал Фритигерн про то, что щеку левую надлежит подставить после того, как по правой тебе врезали.
И тогда не понимал, и сейчас душа наизнанку выворачивается.
Слушал Фритигерн, но не так, как в первые дни их знакомства с епископом. Не отстраненно, будто лично его, князя, все это не касается; будто для него, князя, исключение будет сделано. Нет, сегодня всем сердцем слушал Фритигерн, ибо к нему проповедь была обращена. Против него, князя, вся эта проповедь и говорилась. Сухой, ломкий голос пытался сокрушить живую и жадную плоть, сталью препоясанную.
Возмущалось сердце князя.
А Ульфила только под конец высокого гостя заметить соизволил. Скучным тоном велел покинуть храм. Руки за пояс заложил (служил Ульфила в той же одежде, в какой работал). Ждал, пока уйдет князь.
И сказал ему Фритигерн при всех – громко, на всю церковь:
– Слышали мы уже эти слова. Еще на левом берегу Дуная. Втолковывал ты нам, что врагов своих любить мы должны.
И шаг вперед сделал, к алтарю.
Ульфила ему навстречу пошел.
Люди расступались, дорогу давали. И сошлись посреди церкви рослый воин и щуплый старик епископ.
– Помню и я, как учил вас, – сказал ему Ульфила. – Моя вина. Плохо я научил вас, Фритигерн.
И засмеялся Фритигерн прямо в лицо Ульфиле.
– Разве ты забыл, Ульфила, как до последнего держали мы слово, которое дали Валенту? Не своими ли глазами видел, как издевались над нами ромеи? Разве не морили они нас голодом? Не брали в рабство наших детей?
– Видел, – сказал Ульфила. – Их грех, им и отвечать перед Богом. Не бери на себя лишнего, Фритигерн.
– И кто вырвал у тебя глаз, вырви у того два, – насмешливо сказал Фритигерн. И голову набок склонил: как, что скажешь на это, Ульфила?
– Мне жаль тебя и тех людей, которых ты погубил, – сказал Ульфила.
– Да кто ты таков, чтобы судить меня и мои поступки? – вскипел князь.
– Я не сужу, – возразил Ульфила. – Сам грешен. Я сожалею.
Пристально посмотрел Фритигерн на старика епископа. Всего взором обласкал, с головы до ног. А после поднял руку и с размаху по лицу Ульфилу ударил – только звон прокатился.
От удара покачнулся Ульфила. Упал бы, если бы не подхватили его. В глазах потемнело, в ушах звон. Тяжелая рука у князя.
А Фритигерн – вот он, стоит напротив и улыбается.
Тряхнул головой Ульфила, щеку потер. На бледной коже пятерня отпечаталась.
Тихо в церкви. И ожидание сгустилось, как сметана.
Ульфила сказал прихожанам своим (знал, что многие и в церковь с оружием ходят):
– Пастырского слова слушайте и заветы выполняйте, но помните: сам пастырь не всегда есть достойный образец для подражания.
А после что было силы влепил Фритигерну между глаз.
У того аж искры посыпались.
За лоб схватился.
И захохотал. От души захохотал. Даже слезы потекли.
– Прав ты, князь, – сказал ему Ульфила. – Не мне судить тебя.
Фритигерн обнимать его кинулся, но Ульфила отстранился.
К вечеру деревня уже на все лады толковала эту историю. Говорили, будто святейший Ульфила князя-убийцу прямо в церкви до полусмерти избил. Будто бы Фритигерн на жизнь его покушался. И вот уже нашлись такие, кто видел, как Ульфила получил чудесную силу прямо от архангела Михаила, чтобы супостата сокрушить.
– И правильно сделал, – прочувствованно говорил Авдей у себя в Македоновке. – Тот изверг – он епископа-то нашего до смерти извести хотел. Шутка сказать: руку поднял на такого человека. Теперь у него рука-то отсохнет, у Фритигерна. Точно говорю.
Многие возражали: князь заставил Ульфилу собственные заповеди прилюдно нарушить, что верно, то верно. Но убивать епископа – того и в мыслях не держал.
Как бы то ни было, а не нашлось из всего прихода ни одного человека, кто не считал бы поступок Ульфилы совершенно правильным. Ибо чрезвычайно практический народ были эти готы. Заповеди всепрощения для воскресного разговора были весьма хороши и уместны; с удовольствием внимали им в церкви и всякий раз душой умилялись. Однако жизнь чаще поворачивала так, что пригоднее для нее оказывалось совсем иное.
Фритигерн все-таки сманил с собой несколько человек из «меньших готов»; но их было значительно меньше, чем он надеялся.
– Зачем явился? – спросил епископ, видя, что князь один, без дружины (а раз один, значит, точно – хитрость какую-то затевает).
– Повидать тебя, – не обращая внимания на хмурый вид Ульфилы, приветливо ответил Фритигерн. – Передать, что все твои, что с нами ушли, живы и здоровы. Только Эохари ранен, но скоро и он будет здоровехонек. – С любопытством, почти детским, на епископа поглядел. – А ты что, действительно их всех отлучил, как грозился?
Хорошо же знал Фритигерн своего епископа, если с первых слов сумел этот лед растопить.
Ульфила проворчал:
– Не хватало еще, чтобы они умерли нераскаявшимися грешниками. Вот вернутся, тогда покажу им.
Вошли в дом, где Ульфила жил. Жилье было тесным и бедным, и князь сразу поежился: в ловушке себя почувствовал. Нарочитая эта бедность была вызовом, и Фритигерн, на лету ловивший любые намеки, понял и этот.
Без спроса Силена заглянул – посмотреть, как там ведет себя Фритигерн. Мало ли что. В последний раз не друзьями расстались.
Ульфила Силене кивнул: все в порядке. И скрылся Силена.
Фритигерн улыбнулся.
– Любят тебя здесь, – заметил он Ульфиле. – А ведь не за что любить тебя, Ульфила. Скучный ты человек. Только и делаешь, что бранишь людей и туда не пускаешь, где интересно и весело.
– Что я делаю и за что любят меня – не твоя забота, князь, – отрезал Ульфила. Сидел, настороженный, точно в одной клетке с опасным зверем оказался.
Фритигерн без приглашения на лавку против Ульфилы уселся. Надоело стоять, пригнув голову под низкой крышей.
– Хочу понять тебя, – сказал князь. – Договорить недоговоренное. – И вперед подался, в тесной комнатке на епископа надвинулся. – Скажи мне, почему за мир так держишься? Почему народ свой воевать не пускаешь? Живете в бедности, а могли бы жить в роскоши. Да и мы не такие уж разбойники, епископ. Не чужое отобрать хотели, своего добивались, того, что наше по праву. Зачем тебе дружба с ромеями? Неужто дороже тебе имперцы родичей твоих?
И спохватился Фритигерн: Ульфила-гот не готом был вовсе.
Но Ульфила про то и не вспомнил.
– Мне ромеи чернила присылают хорошие, – сказал он. И пояснил, с удовольствием заметив, что князь смутился: – Я ведь Книгу перевожу. Для такой работы мир нужен. Когда кругом война, трудно другими делами заниматься.
И непонятно было, серьезно ли говорит, ибо угрюм был и ни тени улыбки на лице.
Фритигерн, чтобы недоумение скрыть, за новую тему ухватился.
– Любо было нам слушать твою книгу, – сказал он.
И попросил показать, из какой глины перевод этот вылепливается.
Ульфила вытащил из холщового мешка восковую дощечку – черновик. Фритигерн взял, повертел в руках, твердым ногтем по воску провел, оставив полоску. Буквы, как жуки, по всей поверхности, а что за ними спрятано? Ничего не понял.
А Ульфила и не собирался ничего объяснять. Насмотрелся? Это тебе не мечом махать, здесь иное умение потребно, тебе недоступное. И забрал Ульфила дощечку, обратно в мешок спрятал.
Молча на князя уставился: ну, что тебе еще нужно?
Растерялся князь; а растерявшись, многословен стал.
– Валент из Антиохии прибыл, – сказал он наконец. – Армию привел большую. Наши конники уже ходили мимо, считали их орлов.
– И много насчитали? – спросил Ульфила.
– Достаточно, – честно ответил Фритигерн. Поморщился. – Если по значкам судить, набрал Валент себе воинство с бору по сосенке. Думаю, лучшие резервы выгреб, чтобы только нас извести.
– Вполне понимаю, – холодно сказал Ульфила.
Фритигерн пропустил это замечание мимо ушей.
– Ульфила, помоги мне. Ты встречался с Валентом, говорил с ним. Где он уязвим более всего? Как легче взять его?
– Валент мой государь, – сказал Ульфила. – Я не помогу тебе убить его. Если ты только за этим приехал, то убирайся.
– Твой государь! – яростно прошептал Фритигерн. Серые его глаза вдруг засветились зеленым огнем. – В прошлом году он и пальцем не шевельнул, пока мы разоряли его земли и грызли его людей похуже Черной Смерти. Сидел себе в Антиохии, задницу парил, будто нас и на свете-то нет. Где он был тогда, твой государь, когда мы кровь его подданных лили, будто воду?
Гневный огонь медленно угасал в зрачках Фритигерна.
– Так скажи, Ульфила, с чего бы Валенту вдруг срываться с места и сюда бежать?
– А сколько можно на твои бесчинства любоваться?
– Не в этом причина. – Фритигерн головой покачал. – Из всего, что я слышал о его императорском величестве, следует один очень простой вывод.
Он поманил Ульфилу пальцем, точно собирался поведать ему какую-то тайну. Но Ульфила не шелохнулся.
А Фритигерн и без того ему все раскрыл, что знал.
– Зависть, – сказал Фритигерн. – Вот что ему покоя не дает. Зависть пересилила все, даже природную трусость. Вот он и рвется в бой.
– Зависть? – переспросил Ульфила. Против воли почувствовал жгучий интерес. Ох, как непрост князь Фритигерн! Умеет втягивать в свои дела. Только что гнать хотел взашей – и вот сижу слушаю, чуть не рот раскрыв. Жду: что еще надумал этот проныра? – И кому же завидует император Валент?
– Многим. Например, комиту Себастьяну, – быстро ответил Фритигерн. И прямо в глаза Ульфиле посмотрел, ибо собирался сказать нечто важное. – Этот Себастьян нас наголову разбил. Один отряд уничтожил почти под корень. Кто уцелел, говорят: серьезный командир, у ромеев таких мало.
– Значит, и на тебя нашлась управа?
Фритигерн юлить и вертеться не стал, ответил прямо:
– Похоже, так.
Ульфила губы сжал. Посмотрел неприязненно.
– Погубишь ты народ свой.
– Этого-то я и не хочу. Если у Валента найдется хотя бы еще один такой Себастьян, нам придется туго.
– Но ты, конечно, тоже не сидел сложа руки, пока Валент к тебе шел.
– Ну… – Фритигерн мимоходом плечами пожал. Скромник. – Ничего особенного. Обычные меры. Перекрыл дороги, по которым провиант для этой армии подвозят. Они, конечно, быстро прознали. Желудки донесли им новость быстрее всякой разведки. Один пост я потерял, зато выиграл время. Они против наших выслали стрелков под прикрытием кавалерии. Вот уже несколько дней мы медленно отходим. Мне совершенно не нужно, чтобы нас загнали в ущелья. На этот раз так просто будет не уйти, перебьют нас там.
И противен был Фритигерн Ульфиле. И дела фритигерновы были в глазах епископа преступлением. А обаянию князя противиться не мог.
Во всем, что делал Фритигерн, проглядывал холодный трезвый расчет. И вся забота Фритигерна была о вези. И все подлости совершались Фритигерном ради вези. Да и подлостями-то это не было в полном смысле слова. А что убийца – так кто в ту пору убийцей не был? Разве что святые, да еще незадачливый Прокопий…
И вот уже Ульфила кивает одобрительно.
А Фритигерн продолжает, доверяя епископу Ульфиле все больше и больше подробностей.
– Сейчас мы стоим в дневном переходе от Адрианополя. Валент под самым городом. Землю роет.
– Что он делает? – От удивления Ульфила едва не поперхнулся.
Фритигерн пренебрежительно отмахнулся.
– Ну, лагерь строит. Выкопал ров, возвел вал земляной, палок натыкал частоколом. Думает, это ему поможет.
И язык прикусил. Лишнее сгоряча брякнул.
Ульфила спросил:
– А ты что думаешь, Фритигерн? Поможет ему палисад?
Опасный голос у епископа. До «пошел вон» один шаг остался.
– Я хочу покончить с этой войной, – сказал князь. – Помоги мне, Ульфила. Мне не нужно большое сражение. Может быть, мы и побили бы Валента, но слишком много наших погибнет. Я не могу заплатить такую цену. Не стоят того ромеи.
Он говорил прямо и открыто. Лучшая из хитростей фритигерновых. Доверие такого сильного вождя подкупало лучше угроз и посулов.
И Ульфила поддался.
– Хорошо, – сказал он. – Если ты действительно хочешь мира, я помогу тебе. Что тебе нужно от меня?
Фритигерн сжал кулак. Пора!
– Валент тебя знает. Пойди к нему. Я хочу, чтобы ты вел мои переговоры.
Ульфила встал. Фритигерн тоже поднялся на ноги, понимая, что разговор окончен.
– Я подумаю над твоими словами, – сказал Ульфила. – Иди пока отдохни. Меркурину скажи, что я велел тебя накормить.
Раздумывал Ульфила недолго. Фритигерн не успел молоко допить, которым Меркурин его потчевал, как епископ уже явился. Дощечки вощеные принес.
Сели вдвоем на берегу речки и начали послание к императору ромейскому составлять.
«Его императорскому величеству, повелителю Римской Империи, Валенту от Фритигерна, дукса и судьи, вождя великого народа вези, союзника, друга и федерата ромеев, – привет…»
Начало Фритигерну очень понравилось. Растянулся на траве и говорить начал, кулаком по земле рядом с собой стуча, точно вбивая каждое слово в рыхлую эту почву.
– Напомни государю о прежнем договоре, который тот заключил с народом вези. Когда постигло бедствие как везеготов, так и остроготов, и алан, мы к нему, Валенту, обратились. В те дни, изгнанные с родных земель воинственными дикими полчищами гуннов…
– Что ты Себастьян, сомнений нет, – ответствовала голова. – Но может быть, они тебя в плен захватили? Может, вынудили тебя тут стоять и делать вид, будто ты их командир? А сами дурное замыслили. Им бы только за твоей спиной в город прорваться…
Явно довольная своей проницательностью, голова скрылась.
– Проклятье на вас! Говорят вам, комит Себастьян войска привел из Антиохии!
– Да кто сомневается, что это комит Себастьян! – Солдат, говоривший от имени всего гарнизона, не сдавался. – Но доверия вам нет. Предательство любые ворота открывает.
Так, остерегаясь ловушки, до глубокой ночи препирались солдаты гарнизона с Себастьяном. Ночью то ли озарение на них снизошло, то ли нашелся в гарнизоне командир, готовый взять на себя ответственность, только ворота в конце концов были открыты и отряд допущен.
Ни словом не попрекнул Себастьян гарнизонную службу, но и благодарности не выказал. Попросил дать на всех зерна и мяса и предоставить удобный ночлег, ибо на рассвете хотел выйти навстречу варварам. И съели из солдатского котла все, что там еще оставалось; после повалились вновь прибывшие по постелям и мертвым сном заснули, ибо устали и сытно поели.
Утром комит Себастьян действительно из города ушел. Двигался быстро и незаметно, как ходили римские легионеры еще во времена Гая Мария. Сейчас поискать таких.
Что до Себастьяна, то не был он отмечен ни удачливостью, ни печатью гения – один только большой опыт да трезвомыслие ему подмогой. Спокоен и рассудителен; страстям же вход в сердце преградил. Потому одерживал частые победы и среди солдат пользовался любовью.
К вечеру того дня, как оставил Адрианополь, вышел со своим отрядом в долину небольшой речки, к лету обмелевшей. Обнаружили следы тяжело груженых телег, вокруг кони топтались – недавно прошли здесь вези.
Себастьян задачу свою видел просто: истребить как можно больше разбойников. Холмистая местность была весьма подходящей для того, чтобы устроить засаду. Так и поступили. Рассыпались и засели по кустам, однако же так, чтобы не терять друг с другом связи.
Врага увидели вскоре после того, как схоронились.
По другому берегу речки лениво шли вези. Расслабленно переговаривались, только на пленных покрикивали иногда. И телеги их неспешно катились по высокой траве, приминая ее тяжелыми деревянными колесами с железными ободами. По всему видно, хозяевами в этой земле себя чувствовали. Вот один рукой махнул, за холмы показывая, туда, где город Адрианополь. И несколько их засмеялись.
Себастьян выжидал – терпеливый, как те варвары, с которыми всю жизнь воевал. Вот и закат догорел и луна взошла над долиной. Костры готские запылали на берегу. Доносились голоса женщин, когда за водой пошли. Из ночного мрака то высокое тележное колесо выскочит, то оружие блеснет в свете костра.
Дождавшись, пока луна из огромной и багровой станет далекой и холодной, комит поднял руку с мечом, чтобы все сидевшие в засаде видеть могли. По этому сигналу бесшумно выбрались на берег, перешли поток по перекату, где шум воды заглушал шаги, сняли пост и неожиданно обрушились на лагерь. Разгромили все. Погибли почти все вези, захваченные полусонными, и многие пленники, зарубленные в горячке боя по недоразумению – у римлян в темноте не было времени разбирать, на кого руку поднимают.
Себастьян резню не останавливал. Позволил своим убивать, покуда не пресытятся. Бежали всего несколько вези – сгинули в темноте. Их искать не стали. Съели римские солдаты, сколько могли, из того, что вези для своей трапезы приготовили. Воспользовались женщинами, какие в живых остались. Безразлично им было, готские ли жены или пленницы-ромейки насилие претерпевали. Добычу же из захваченного обоза поделили между собой.
Те из вези, кто спасся, бежали к Фритигерну с недоброй вестью. Перед самым рассветом князя подняли, в самый сладкий сон ворвались: беда, князь! Были беглецы в крови, по колено грязью забрызганы, из глаз близкая смерть глядит.
Задумался над их рассказом Фритигерн. Слишком долго, видать, везло его вези. Посылали навстречу готским отрядам военачальников сплошь трусливых да глупых; ныне образумились ромеи (либо по случайности так вышло), поставили толкового человека. Не ожидал Фритигерн от имперцев такой прыти.
Если не Фритигерн изобрел поговорку «против лома нет приема», то, во всяком случае, был усердным ее почитателем. И потому со свойственной ему осмотрительностью повсюду разослал гонцов к мелким готским и аланским отрядам, которые орудовали по всей Фракии: объединяемся и отходим, ибо у ромеев завелся некто, у кого на плечах голова, а не ночная ваза.
И даже взгрустнулось ему о Лупицине.
Не любил Фритигерн трудных путей. Ужасно не любил.
Терпеть не мог.
* * *
«Меньшие готы» жили замкнуто. Беспорядков, повсеместно чинимых неистовыми вези, сторонились. То есть, не сами, конечно, сторонились – их Ульфила железной рукой держал.Как вернулся в деревню от Фритигерна, Ульфила поначалу не хотел даже из дома выходить. Силене наказал гнать всех, кто сунется. Совались же многие, ибо Ульфилу любили и радовались его возвращению. А тут еще слух, что болен. Как не навестить?
Силена объяснял, что нешутейно болен епископ. На ромейском наречии сия хворь «скорбь мировая» именуется. Что это означает, толковать не брался, ибо передавал лишь слышанное от самого Ульфилы, а тот в объяснения вдаваться не соизволил. Добавлял от себя, что от учености, видимо, бывает, поскольку необразованным людям такая болезнь неизвестна.
Вези Ульфилу жалели и уходили, головой покачивая. И македоновские – те тоже жалели.
Авдеев сын, Меркурин, от отца возвратился через день после встречи и при Ульфиле опять осел. Новостей из родительского дома принес немного. Авдей пил больше прежнего. Старший брат, Валентин, кормил всю семью и до сей поры не нашел времени жениться, хотя уже давно пора.
Пока Ульфила в доме таился и молчал, Меркурин по обеим деревням взахлеб рассказывал обо всем, что перевидал. О горячем Алавиве, о хитроумном и отважном Фритигерне. О подлом предательстве начальников ромейских и о том, как были наказаны ромеи. И об ульфилином подвиге: окрестил целое племя с обоими вождями его.
Хоть и молод Меркурин, а слушали его, точно почтенного человека. И многие уже заразились восхищением меркуриновым и к Фритигерну идти хотели, если выпадет случай.
Тогда Силена, прознав про то, решил епископа пробудить от странной его болезни. Как-то раз поутру, когда поесть принес, взял и бухнул в сердцах:
– Пока ты тут валяешься и света белого не видишь, чтец твой, Меркурин-то Авдеев, народ мутит.
Ульфила словам своего бывшего дьякона внял и в воскресный день в церкви показался. Встретили его криками и радостным смехом: исцелился Ульфила!
Поглядел пастырь на стадо свое прежним звериным взглядом. Выждал, пока притихнет. После спросил негромко:
– Что кричите?
– Тебе рады, – за всех ответил один.
Ульфила углом рта дернул: сейчас я вас обрадую.
Заговорил совсем не о том, чего ждали. Полчаса мучил разговором об обязанностях жены и об обязанностях мужа. Терпели «меньшие готы», ибо чуяли: припас для них Ульфила что-то, а сейчас испытывает.
И точно. Проповедь оборвал, как отрубил, разве что вслух не произнес: «Ну, будет с вас; надоело». И Меркурина выкликнул.
Тот побледнел.
– Я здесь, – сказал он.
Ульфила с ним взглядом встретился. Съежился Меркурин: как на чужого смотрел на него епископ.
– Выйди отсюда, – велел ему Ульфила.
Глазами людей обвел: не смеет ли кто возмущаться?
Меркурин закричал:
– За что?
Не повышая голоса, повторил Ульфила:
– Выйди.
И тут отцовские чувства в Авдее пробудились. Ухватил отпрыска за плечи и заревел:
– Не позволю с сыном моим так поступать!..
Ульфила и бровью не повел.
– Сына своего ты мне отдал, Авдей. А что я его при себе оставил – на то моя добрая воля.
Авдей покраснел так густо, что казалось, еще немного, и светлая борода его расплавится от жара. А Ульфила в третий раз и все так же спокойно проговорил:
– Авдей, сегодня он уйдет отсюда.
Тут уж другие заволновались. И хотя объяснений требовать не смели, видно было: решение ульфилино никому не по душе.
Силена Ульфилу за рукав потянул.
– Ты хоть скажи им, за что так с парнем…
Не Силене, а всему приходу ответил на это епископ Ульфила:
– Если не поняли вы еще, значит, и в самом деле оглохли и ослепли сердца ваши. Хвалил убийц Меркурин, превозносил их преступления, будто это какие-то подвиги. А вы его слушали. И многие из вас уже мечтают к Фритигерну податься и убийцами стать. Лучше я отрублю больную руку от здорового тела, чем увижу, как все вы погубите себя.
И пригрозил отлучением любому, кто к фритигерновой шайке примкнет. Так грозно пригрозил, что поверили сразу. Лишиться общения с епископом Ульфилой для многих было бы настоящей бедой. И скорая расправа с Меркурином устрашила многих.
Объяснять Ульфила ничего не объяснял. Только одного и добились от него: «Если я ваш епископ, то сделаете, как я велю». К Силене пытались подобраться, но тот Ульфилу во всем поддерживал. И отступились «меньшие готы».
Меркурина только через две недели простить изволил. И то еще долго с ним сквозь зубы разговаривал.
Между тем вези в их разбойничьих наскоках то приближались к тем местам в горах Гема, где ульфилина деревня стояла, то снова отходили. В деревне их пока не видели. Только слухи доходили. То пастухи огни заметят. То беглецы мимо пройдут. У многих брови, ресницы, волосы на голове опалены. От пережитого страха много не рассказывали. Принимали милостыню и дальше шли, в деревне не оставались, ибо боялись готской речи. Кое-кто потом осел в Македоновке, но и те первое время от «меньших готов» шарахались и в церковь поэтому не ходили – такого ужаса нагнал на них Фритигерн.
И вот одним ясным осенним утром – гром копыт, молодецкие выкрики: десяток всадников ворвались в деревню, и с ними сам князь Фритигерн. С коня соскочил, поводья дружиннику бросил, шлем с волосы белокурых снял, по сторонам огляделся. Странно как-то: людей не видать.
– Попрятались, что ли? – недоуменно сказал дружинник. – Они вези, как и мы; чего им нас бояться?
Фритигерн подумал немного, прикинул так и эдак.
– С Ульфилы станется. Если врагами нас сочтет, то и военную силу против нас выставит, – сказал другой дружинник. – Еще и засаду припасет.
– Да нет, в церкви они, небось, – сказал Фритигерн. Усердным слушателем ульфилиных объяснений в свое время был. И потому быстрее других сообразил: воскресенье нынче, вот и вся загадка.
И в церковь вошел посреди службы.
Стоял, с любопытством озирался. Церковка такой и оказалась, как Ульфила ему описывал в долгих беседах, еще там, на левом берегу Дуная. Понравилось здесь Фритигерну с первого же взгляда. Как будто домой вернулся после долгой отлучки.
Стоит князь у входа, за его спиной белый день в разгаре. Дымом костров от князя пахнет, волосы у князя от грязи серые, на поясе длинный меч в ножнах. Кожа на ножнах потертая, старая, а пластинами украшена золотыми. Князь Фритигерн, убийца. Кто бы ни сказал, увидев его: вот человек, который по-настоящему счастлив.
А на него никто и не смотрел. Даже досадно как-то. Но Фритигерн быстро освоился. Перестал вертеться и охорашиваться, себя показывая: вот я каков. Общему настроению покорился. Слушают все Ульфилу – хорошо, послушаю и я Ульфилу.
И снова голос ульфилин его слуха достиг. Понял вдруг Фритигерн, что не хватало ему этого спокойного, глуховатого голоса. Даже и скучал, пожалуй, по Ульфиле. Но не было теперь в речах готского епископа прежнего озорства. Одна только усталость.
Постепенно стала князя досада разбирать. Чему может научить этот старик? Столько воинов его слушают, пропитываются стариковской его тоской.
И утвердился князь в своих мыслях. Благое дело замыслил, когда явился сюда забрать у Ульфилы людей, увести их в поход против предательского ромейского племени. Пусть узнали бы настоящую жизнь. Не то прокиснут здесь, так и не попробовав вкуса победы.
А Ульфила, хоть и болен душой был в эти дни, говорил, как прежде, сильно. И снова услышал Фритигерн про то, что щеку левую надлежит подставить после того, как по правой тебе врезали.
И тогда не понимал, и сейчас душа наизнанку выворачивается.
Слушал Фритигерн, но не так, как в первые дни их знакомства с епископом. Не отстраненно, будто лично его, князя, все это не касается; будто для него, князя, исключение будет сделано. Нет, сегодня всем сердцем слушал Фритигерн, ибо к нему проповедь была обращена. Против него, князя, вся эта проповедь и говорилась. Сухой, ломкий голос пытался сокрушить живую и жадную плоть, сталью препоясанную.
Возмущалось сердце князя.
А Ульфила только под конец высокого гостя заметить соизволил. Скучным тоном велел покинуть храм. Руки за пояс заложил (служил Ульфила в той же одежде, в какой работал). Ждал, пока уйдет князь.
И сказал ему Фритигерн при всех – громко, на всю церковь:
– Слышали мы уже эти слова. Еще на левом берегу Дуная. Втолковывал ты нам, что врагов своих любить мы должны.
И шаг вперед сделал, к алтарю.
Ульфила ему навстречу пошел.
Люди расступались, дорогу давали. И сошлись посреди церкви рослый воин и щуплый старик епископ.
– Помню и я, как учил вас, – сказал ему Ульфила. – Моя вина. Плохо я научил вас, Фритигерн.
И засмеялся Фритигерн прямо в лицо Ульфиле.
– Разве ты забыл, Ульфила, как до последнего держали мы слово, которое дали Валенту? Не своими ли глазами видел, как издевались над нами ромеи? Разве не морили они нас голодом? Не брали в рабство наших детей?
– Видел, – сказал Ульфила. – Их грех, им и отвечать перед Богом. Не бери на себя лишнего, Фритигерн.
– И кто вырвал у тебя глаз, вырви у того два, – насмешливо сказал Фритигерн. И голову набок склонил: как, что скажешь на это, Ульфила?
– Мне жаль тебя и тех людей, которых ты погубил, – сказал Ульфила.
– Да кто ты таков, чтобы судить меня и мои поступки? – вскипел князь.
– Я не сужу, – возразил Ульфила. – Сам грешен. Я сожалею.
Пристально посмотрел Фритигерн на старика епископа. Всего взором обласкал, с головы до ног. А после поднял руку и с размаху по лицу Ульфилу ударил – только звон прокатился.
От удара покачнулся Ульфила. Упал бы, если бы не подхватили его. В глазах потемнело, в ушах звон. Тяжелая рука у князя.
А Фритигерн – вот он, стоит напротив и улыбается.
Тряхнул головой Ульфила, щеку потер. На бледной коже пятерня отпечаталась.
Тихо в церкви. И ожидание сгустилось, как сметана.
Ульфила сказал прихожанам своим (знал, что многие и в церковь с оружием ходят):
– Пастырского слова слушайте и заветы выполняйте, но помните: сам пастырь не всегда есть достойный образец для подражания.
А после что было силы влепил Фритигерну между глаз.
У того аж искры посыпались.
За лоб схватился.
И захохотал. От души захохотал. Даже слезы потекли.
– Прав ты, князь, – сказал ему Ульфила. – Не мне судить тебя.
Фритигерн обнимать его кинулся, но Ульфила отстранился.
К вечеру деревня уже на все лады толковала эту историю. Говорили, будто святейший Ульфила князя-убийцу прямо в церкви до полусмерти избил. Будто бы Фритигерн на жизнь его покушался. И вот уже нашлись такие, кто видел, как Ульфила получил чудесную силу прямо от архангела Михаила, чтобы супостата сокрушить.
– И правильно сделал, – прочувствованно говорил Авдей у себя в Македоновке. – Тот изверг – он епископа-то нашего до смерти извести хотел. Шутка сказать: руку поднял на такого человека. Теперь у него рука-то отсохнет, у Фритигерна. Точно говорю.
Многие возражали: князь заставил Ульфилу собственные заповеди прилюдно нарушить, что верно, то верно. Но убивать епископа – того и в мыслях не держал.
Как бы то ни было, а не нашлось из всего прихода ни одного человека, кто не считал бы поступок Ульфилы совершенно правильным. Ибо чрезвычайно практический народ были эти готы. Заповеди всепрощения для воскресного разговора были весьма хороши и уместны; с удовольствием внимали им в церкви и всякий раз душой умилялись. Однако жизнь чаще поворачивала так, что пригоднее для нее оказывалось совсем иное.
Фритигерн все-таки сманил с собой несколько человек из «меньших готов»; но их было значительно меньше, чем он надеялся.
* * *
Второй раз Фритигерн наведался к Ульфиле в начале августа 378 года. Ульфила встретил князя неприветливо. Но на то и был хитрым лисом Фритигерн, чтобы к любой твердыне правильные пути отыскать.– Зачем явился? – спросил епископ, видя, что князь один, без дружины (а раз один, значит, точно – хитрость какую-то затевает).
– Повидать тебя, – не обращая внимания на хмурый вид Ульфилы, приветливо ответил Фритигерн. – Передать, что все твои, что с нами ушли, живы и здоровы. Только Эохари ранен, но скоро и он будет здоровехонек. – С любопытством, почти детским, на епископа поглядел. – А ты что, действительно их всех отлучил, как грозился?
Хорошо же знал Фритигерн своего епископа, если с первых слов сумел этот лед растопить.
Ульфила проворчал:
– Не хватало еще, чтобы они умерли нераскаявшимися грешниками. Вот вернутся, тогда покажу им.
Вошли в дом, где Ульфила жил. Жилье было тесным и бедным, и князь сразу поежился: в ловушке себя почувствовал. Нарочитая эта бедность была вызовом, и Фритигерн, на лету ловивший любые намеки, понял и этот.
Без спроса Силена заглянул – посмотреть, как там ведет себя Фритигерн. Мало ли что. В последний раз не друзьями расстались.
Ульфила Силене кивнул: все в порядке. И скрылся Силена.
Фритигерн улыбнулся.
– Любят тебя здесь, – заметил он Ульфиле. – А ведь не за что любить тебя, Ульфила. Скучный ты человек. Только и делаешь, что бранишь людей и туда не пускаешь, где интересно и весело.
– Что я делаю и за что любят меня – не твоя забота, князь, – отрезал Ульфила. Сидел, настороженный, точно в одной клетке с опасным зверем оказался.
Фритигерн без приглашения на лавку против Ульфилы уселся. Надоело стоять, пригнув голову под низкой крышей.
– Хочу понять тебя, – сказал князь. – Договорить недоговоренное. – И вперед подался, в тесной комнатке на епископа надвинулся. – Скажи мне, почему за мир так держишься? Почему народ свой воевать не пускаешь? Живете в бедности, а могли бы жить в роскоши. Да и мы не такие уж разбойники, епископ. Не чужое отобрать хотели, своего добивались, того, что наше по праву. Зачем тебе дружба с ромеями? Неужто дороже тебе имперцы родичей твоих?
И спохватился Фритигерн: Ульфила-гот не готом был вовсе.
Но Ульфила про то и не вспомнил.
– Мне ромеи чернила присылают хорошие, – сказал он. И пояснил, с удовольствием заметив, что князь смутился: – Я ведь Книгу перевожу. Для такой работы мир нужен. Когда кругом война, трудно другими делами заниматься.
И непонятно было, серьезно ли говорит, ибо угрюм был и ни тени улыбки на лице.
Фритигерн, чтобы недоумение скрыть, за новую тему ухватился.
– Любо было нам слушать твою книгу, – сказал он.
И попросил показать, из какой глины перевод этот вылепливается.
Ульфила вытащил из холщового мешка восковую дощечку – черновик. Фритигерн взял, повертел в руках, твердым ногтем по воску провел, оставив полоску. Буквы, как жуки, по всей поверхности, а что за ними спрятано? Ничего не понял.
А Ульфила и не собирался ничего объяснять. Насмотрелся? Это тебе не мечом махать, здесь иное умение потребно, тебе недоступное. И забрал Ульфила дощечку, обратно в мешок спрятал.
Молча на князя уставился: ну, что тебе еще нужно?
Растерялся князь; а растерявшись, многословен стал.
– Валент из Антиохии прибыл, – сказал он наконец. – Армию привел большую. Наши конники уже ходили мимо, считали их орлов.
– И много насчитали? – спросил Ульфила.
– Достаточно, – честно ответил Фритигерн. Поморщился. – Если по значкам судить, набрал Валент себе воинство с бору по сосенке. Думаю, лучшие резервы выгреб, чтобы только нас извести.
– Вполне понимаю, – холодно сказал Ульфила.
Фритигерн пропустил это замечание мимо ушей.
– Ульфила, помоги мне. Ты встречался с Валентом, говорил с ним. Где он уязвим более всего? Как легче взять его?
– Валент мой государь, – сказал Ульфила. – Я не помогу тебе убить его. Если ты только за этим приехал, то убирайся.
– Твой государь! – яростно прошептал Фритигерн. Серые его глаза вдруг засветились зеленым огнем. – В прошлом году он и пальцем не шевельнул, пока мы разоряли его земли и грызли его людей похуже Черной Смерти. Сидел себе в Антиохии, задницу парил, будто нас и на свете-то нет. Где он был тогда, твой государь, когда мы кровь его подданных лили, будто воду?
Гневный огонь медленно угасал в зрачках Фритигерна.
– Так скажи, Ульфила, с чего бы Валенту вдруг срываться с места и сюда бежать?
– А сколько можно на твои бесчинства любоваться?
– Не в этом причина. – Фритигерн головой покачал. – Из всего, что я слышал о его императорском величестве, следует один очень простой вывод.
Он поманил Ульфилу пальцем, точно собирался поведать ему какую-то тайну. Но Ульфила не шелохнулся.
А Фритигерн и без того ему все раскрыл, что знал.
– Зависть, – сказал Фритигерн. – Вот что ему покоя не дает. Зависть пересилила все, даже природную трусость. Вот он и рвется в бой.
– Зависть? – переспросил Ульфила. Против воли почувствовал жгучий интерес. Ох, как непрост князь Фритигерн! Умеет втягивать в свои дела. Только что гнать хотел взашей – и вот сижу слушаю, чуть не рот раскрыв. Жду: что еще надумал этот проныра? – И кому же завидует император Валент?
– Многим. Например, комиту Себастьяну, – быстро ответил Фритигерн. И прямо в глаза Ульфиле посмотрел, ибо собирался сказать нечто важное. – Этот Себастьян нас наголову разбил. Один отряд уничтожил почти под корень. Кто уцелел, говорят: серьезный командир, у ромеев таких мало.
– Значит, и на тебя нашлась управа?
Фритигерн юлить и вертеться не стал, ответил прямо:
– Похоже, так.
Ульфила губы сжал. Посмотрел неприязненно.
– Погубишь ты народ свой.
– Этого-то я и не хочу. Если у Валента найдется хотя бы еще один такой Себастьян, нам придется туго.
– Но ты, конечно, тоже не сидел сложа руки, пока Валент к тебе шел.
– Ну… – Фритигерн мимоходом плечами пожал. Скромник. – Ничего особенного. Обычные меры. Перекрыл дороги, по которым провиант для этой армии подвозят. Они, конечно, быстро прознали. Желудки донесли им новость быстрее всякой разведки. Один пост я потерял, зато выиграл время. Они против наших выслали стрелков под прикрытием кавалерии. Вот уже несколько дней мы медленно отходим. Мне совершенно не нужно, чтобы нас загнали в ущелья. На этот раз так просто будет не уйти, перебьют нас там.
И противен был Фритигерн Ульфиле. И дела фритигерновы были в глазах епископа преступлением. А обаянию князя противиться не мог.
Во всем, что делал Фритигерн, проглядывал холодный трезвый расчет. И вся забота Фритигерна была о вези. И все подлости совершались Фритигерном ради вези. Да и подлостями-то это не было в полном смысле слова. А что убийца – так кто в ту пору убийцей не был? Разве что святые, да еще незадачливый Прокопий…
И вот уже Ульфила кивает одобрительно.
А Фритигерн продолжает, доверяя епископу Ульфиле все больше и больше подробностей.
– Сейчас мы стоим в дневном переходе от Адрианополя. Валент под самым городом. Землю роет.
– Что он делает? – От удивления Ульфила едва не поперхнулся.
Фритигерн пренебрежительно отмахнулся.
– Ну, лагерь строит. Выкопал ров, возвел вал земляной, палок натыкал частоколом. Думает, это ему поможет.
И язык прикусил. Лишнее сгоряча брякнул.
Ульфила спросил:
– А ты что думаешь, Фритигерн? Поможет ему палисад?
Опасный голос у епископа. До «пошел вон» один шаг остался.
– Я хочу покончить с этой войной, – сказал князь. – Помоги мне, Ульфила. Мне не нужно большое сражение. Может быть, мы и побили бы Валента, но слишком много наших погибнет. Я не могу заплатить такую цену. Не стоят того ромеи.
Он говорил прямо и открыто. Лучшая из хитростей фритигерновых. Доверие такого сильного вождя подкупало лучше угроз и посулов.
И Ульфила поддался.
– Хорошо, – сказал он. – Если ты действительно хочешь мира, я помогу тебе. Что тебе нужно от меня?
Фритигерн сжал кулак. Пора!
– Валент тебя знает. Пойди к нему. Я хочу, чтобы ты вел мои переговоры.
Ульфила встал. Фритигерн тоже поднялся на ноги, понимая, что разговор окончен.
– Я подумаю над твоими словами, – сказал Ульфила. – Иди пока отдохни. Меркурину скажи, что я велел тебя накормить.
Раздумывал Ульфила недолго. Фритигерн не успел молоко допить, которым Меркурин его потчевал, как епископ уже явился. Дощечки вощеные принес.
Сели вдвоем на берегу речки и начали послание к императору ромейскому составлять.
«Его императорскому величеству, повелителю Римской Империи, Валенту от Фритигерна, дукса и судьи, вождя великого народа вези, союзника, друга и федерата ромеев, – привет…»
Начало Фритигерну очень понравилось. Растянулся на траве и говорить начал, кулаком по земле рядом с собой стуча, точно вбивая каждое слово в рыхлую эту почву.
– Напомни государю о прежнем договоре, который тот заключил с народом вези. Когда постигло бедствие как везеготов, так и остроготов, и алан, мы к нему, Валенту, обратились. В те дни, изгнанные с родных земель воинственными дикими полчищами гуннов…