Хаецкая Елена Владимировна. Ульфила

   И вот, согревшегося и сытого, потащили его мужчины к разговору. Заставили рассказывать, что делается в обширных землях к юго-востоку от заброшенной их деревеньки. Ульфила охотно рассказывал: про белокаменную Антиохию, про Реку Рек Дунай, про то, чем князья и судьи народа вези нынче заняты и где какая война ведется.
   Складно говорил Ульфила. Где не хватало общих слов с местными людьми (ибо все-таки разнились их языки), помогал, обильно размахивая руками. И разглаживались морщины на лбах старейшин по мере того, как восстанавливалось понимание между ними и рассказчиком.
   Так понемногу, между войнами, союзничествами и распрями, устройством вельшских лагерей и оборонных валов, что видел к северо-западу отсюда, недалеко от кочевий языгских, вплел Ульфила и своего Бога. И с такой ловкостью вплел, подлец, что сперва и не заметили собеседники его, как разговор повернул. И вот уже сидят и про то толкуют.
   Ульфила много что про своего Бога знал. И с такой легкостью выкладывал все Его тайны, что жутко делалось. Ни один жрец бы так не стал. Но на жреца этот Ульфила и не похож.
   Но ведь и на болтуна-бездельника, которого краденые тайны кормят, тоже не похож.
   Ну, вот.
   Послушали чужака с интересом; после же своего рассказчика выставили, древнего деда-патриарха. С гордостью охлопали его по спине и плечам: послушай теперь ты нас, мы-то тоже не лыком шиты.
   И повел дед свою историю, здешнюю.
   Было в те годы старику в два раза меньше лет, чем сегодня Ульфиле, когда ходил он со своим родом за Дунай. И назвал род свой – эрулы. В деревне здешней живет лишь осколок того рода, некогда могучего. Где прочие эрулы обосновались, про то старцу неведомо. И вот как случилось, что сел он со своим отцом здесь, на озере, и основал род сей, ныне пришельца накормивший.
   Помолчал старик, поерзал, настраиваясь на рассказ. И заговорил, с середины начав, а не с начала – начало всем и без того известно.
   …И вот перешли эрулы Дунай и вышли к вельхам, на их берег. Вельхи же, едва только стал лед на Реке, начали трястись от страха, ибо ожидали беды с того берега.
   Не зря, конечно, ожидали. Редкий год проходил без того, чтобы хродры, эрулы или иной какой воинственный род не потревожил их покоя.
   Укрепить границу по Дунаю не решались ромеи, единственно по разобщенности своей и честолюбию непомерному. Ибо что случилось бы с ними, если бы поставили они там сильную армию, которой устрашились бы и храбрые хродры?
   В те годы сильные вожди ромейские имели достохвальную привычку садиться в самое высокое кресло, сбрасывая оттуда прежних владык. Какой же рикс захочет подвергать себя такому риску?
   Вот и была граница по Реке жиденькой. Проходили сквозь нее хродры, эрулы и другие, как нож сквозь масло.
   В то утро проснулся военачальник ромейский от того, что в постели у него сыро. Приснились ему эрулы. Будто Реку переходят они по первому ледоставу. Вот и обмочился со страху. Глянул в окно – а эрулы вот они. Подхватил он тогда полы своей бабьей одежды – и бежать; и воины его бежали за ним следом.
   Взяли эрулы в том лагере хорошую добычу. И стали хозяйничать в земле вельшской, как в своей собственной. И отяжелели от добычи телеги, а за телегами потащился полон. Многих взяли себе в рабство, ибо тогда жили в других краях, на закат отсюда, и пахали землю. Нужны были рабочие руки.
   Ульфила слушал, губу покусывал. Старик говорил об одном из тех набегов, частых при императоре Галлиене, когда северяне, в их числе и вези, нахаживали за Дунай. Тогда и забрали в рабство, среди многих, ульфилиного деда из Садаголтины в Каппадокии. И хоть стали вези ему, Ульфиле, родными, а о том набеге до сих пор не забыли в семье.
   Здесь же, в покинутой богами свайной деревушке, история старикова превратилась в героический эпос, ибо другого не имели. Бог войны был их богом, а какая вера не ищет себе подкрепления в историях и примерах?
   Говорил старик трудно, то и дело прерывался. Остальные подхватывали там, где обронил рассказ, вели дальше, покуда патриарх не набирался сил продолжать. Тогда замолкали деревенские, только кивали и хмурились в такт словам.
   Черная смерть шла за эрулами по пятам, когда уже считали они себя победителями. Но прежде черной смерти встретила их засада. Неповоротлив победитель, когда обожрался; побежденный же озлоблен и хитер.
   И вот нашелся молодой ромейский военачальник, у которого не было страха; устроил засаду на переправе. Лед на Дунае стал недавно – вот ведь не терпелось хродрам и эрулам по чужим землям погулять, кровь разогнать. Настоящего ледостава дожидаться не стали, решили – и так вынесет их на своей груди Река Рек.
   Оно и верно. Легких, с пустым брюхом – вынесла; а как назад шли, разжирев от добычи, треснул под ними лед. И ударили тогда из засады ромеи.
   Недолго бились. Кто успел – на другой берег выскочил и был таков. Полон почти весь под лед ушел; там и сгинул. Без рабов остались в тот раз хродры, самим бы ноги унести. Остальные же воины эрульские и хродрогутские, что на ромейском берегу остались, приняли бой и полегли все до последнего человека.
   Спасшиеся бежали, оставляя за собой кровавый след. Слезы мешали им видеть. Дали тогда клятву отомстить.
   Минуло одно полнолуние; лед укрепился. Собрали новую силу и вновь за Дунай перешли.
   Но лагеря ромейского уже не было. Черная смерть сожрала всех, кто принес такой позор храбрым хродрам, ни одного для мести не оставила. И сама притаилась, сторожила.
   И второй раз бежали воины, и зримой погони за ними не было, хотя знали – от черной смерти не убежать, сколько ни спеши.
   Ступив вместе с эрулами на другой берег Дуная, скосила она половину рода их. Те, кто уцелел, ушли прочь из старых мест, на восход солнца, в озерный край. Часть людей в деревне этой, брошеной даками, осела; прочие дальше пошли, и что с ними стало – того никто не знает.

Глава третья
Атанарих
348 год

   Атанарих, гневаясь, что его подданные под влиянием убеждений Ульфилы принимают христианство, отчего отеческое богопочитание стало гибнуть, подверг христиан разнообразным казням. Он умерщвлял их, иногда выслушивая от них оправдания, причем они всегда мужественно доказывали правоту своей веры, а нередко предавал смерти без всякого суда. Передают, что лица, исполнявшие волю князя, поставив на колесницу истукана, подвозили его к домам тех, о которых доподлинно было известно, что они христиане. Их заставляли кланяться идолу и приносить жертвы. Отказавшиеся совершать предписываемые обряды были немедленно сжигаемы в своих жилищах.

Созомен. Церковная история

   Руководимый ненавистию, внушенною диаволом, воздвиг в стране варваров гонение на христиан тот безбожный и нечестивый, кто начальствовал над готами в качестве их судии… Когда после многократных примеров мученичества гонение все возрастало, наш блаженный и святейший муж Ульфила, епископствовавший уже семь лет, вышел из страны варваров и со множеством христиан, вместе с ним изгнанных из отечества поселился в Романии. Здесь с радушием и честию он был принят блаженной памяти императором Констанцием. Подобно тому, как некогда через Моисея Бог избавил свой народ от власти и насилия фараона и египтян и провел его чрез Красное море, чтобы народ сей работал только единому Ему – истинному Богу, так же точно под водительством Ульфилы освободил Он верующих в Его Единородного Сына от среды язычников, перевел через Дунай и устроил, чтобы, по примерам святых, служили Ему, обитая в горах.

Авксентий Доростольский. Письмо к Палладию

   В ту пору воинственные везеготские роды обосновались в Дакии. К северу от них бродили сарматы, к северо-западу – языги; на западе сидели вандалы, лет двадцать тому назад вытесненные в сторону Паннонии готским вождем Геберихом. На юг, за Дунаем, начиналась Мезия, римская провинция, густо начиненная гарнизонами. На востоке же, за Истром, было море.
   Вот уже сто лет минуло с тех пор, как ушли из этих земель римляне, но все еще стоят построенные руками легионеров крепости-бурги, пересекают страну знаменитые римские дороги. И ведут они теперь не только в Рим, но и во Фракию, и в Норик.
   Иной раз огрызаются на везеготов сарматы. В ответ лязгают вези острыми зубами, и вновь воцаряется мир, и можно хозяйничать на плодородной земле, некогда отобранной ромеями у даков, да так и брошенной на произвол судьбы.
   По душе везеготам была жизнь в этих местах. Казалось, стоило сесть им в этой Дакии, как тотчас же прикипели к ней душой и родиной ее назвали.
   Конечно, война – войной. Есть люди, которые зачахнут, если отобрать у них возможность убивать и подвергаться смертельной опасности. Но главным все-таки была земля.
   Поделили ее между собой, нарезали по числу ртов. Потом еще и рабов взяли и тоже посадили на эту землю, пусть пашут. Стали выращивать пшеницу, ячмень и просо, а для скотины нашлись в изобилии трава и овес. И вот уже иные вези обзавелись брюшком от сытной жизни, и довольство появилось на их некогда хищных лицах.
   А тут, откуда ни возьмись, новая напасть – этот поп, ромейский прихвостень с голодным блеском в глазах. И вертится, и крутится то тут, то там, и нашептывает, наговаривает, набалтывает.
   Поначалу, как донесли о том Атанариху, князю везеготскому (ромеи называли его «судьей», ибо власть имел суд вершить), поднял бровь Атанарих и ничем более не показал, что расслышал.
   Таков был собою Атанарих: ростом высок, в плечах широк, лицо имел круглое, краснел легко, больше от гнева, ибо стыда не ведал – честен был и нечего стыдиться ему. Смеялся он, как всякий сильный человек, громко, от души. И багровел, если долго хохотал. В изобилии увешивал себя гривнами, браслетами, застежками дакийского золота, обшивал бляшками подол рубахи – любил, чтобы блестело. Верил, что в золоте сила копится.
   Ну и что теперь Атанариху делать? Все дела побоку – и вразумлять какого-то полоумного раба? Епископ выискался, надо же…
   Но все чаще и чаще настигали князя слухи об ульфилиных подвигах. Там целую деревню в свою веру совратил. Тут небылицы плел и теми небылицами у многих слезы исторг…
   Поначалу просто злился Атанарих. Крепко злился. В гневе страшен был князь и не держал себя в узде. Заговорит какой-нибудь неразумец о ромейской вере: мол, есть в ней что-то, вот и Ульфила стал известен через приверженность ей… Слушает такого Атанарих, медленно багровея, а потом, посреди рассказа (если не понял еще глупый собеседник, что пора закрывать болтливый рот свой и бежать) – хвать его кулаком в переносицу, аж кровь на подбородок хлынет.
   – Молчать! – только и рявкнет.
   А то даже и рявкнуть не соизволит.
   А какого воина, какого вождя не прогневает вся эта возготня? Ненавидел интриги, подкопы, хитрости. Нет у вези врага коварнее и могущественнее, чем ромеи. Не силой берут – подлостью. Сила же вези – в единстве их. Единству опорой отцовская вера и обычаи, отцами завещанные. Переход в веру ромейскую предательством был и ничем иным.
   Добраться бы до Ульфилы этого, распять его вниз головой.
   Вот уж и вези начинают друг от друга носы воротить: я, мол, христианин, ты, мол, язычник.
   И дождался Атанарих: услышал, как на одну доску ставят его, природного вези, князя, храбростью славного, лютой ненавистью к ромеям известного, – его, Атанариха, с этим каппадокийцем, с этим рабьим ублюдком – «Ты, мол, за кого – за Атанариха или за Ульфилу?» Как услышал, так и не выдержало сердце атанарихово – лопнуло. И черная кровь ненависти потекла на землю, для нового урожая распаханную.

* * *

   Деревня, одна из многих, по обоим берегам небольшой речки стоит. Прежде другие люди жили здесь, на другом языке говорили. Но точно так же пахали они эту землю, и пили эту воду, и ели плоды своих трудов, и точно так же два быка тащили тяжелый плуг. Теперь вези живут здесь, и из реки этой воду берут, и землю эту рыхлят. Божественное солнце, взирающее на труд пахаря с небес, даже и не заметило, что народ здесь сменился. Как от века положено, так и шло.
   Вот и пахота в разгаре, и день до полудня дошел и, кажется, замер, источая жар.
   И вдруг – лязг колес, лошадиное ржание, крики:
   – Едут, едут!..
   Едет сам Атанарих, сияя золотыми украшениями, сам как полдень, издали заметный. Дружина следом выступает. Весело воинам, будто щекочет их кто. Окруженная воинами, телега по старой грунтовой дороге грохочет, железные обода колес бьют пересохшую землю. На телеге истукан стоит, глядит сонно и тупо. Лик истуканий жиром и кровью измазан; кушал Доннар.
   Сбежались дети поглядеть на великолепное это зрелище. В дверях мазанок стали женщины. Только пахарь на ближнем поле даже и головы не повернул – не до того ему.
   Остановили телегу с истуканом. Жреца из среды своей исторгли дружинники. Вышел старец в длинной белой одежде, широкие рукава кровью измазаны. В руках большое блюдо деревянное, а на блюде мясо.
   И знатно же пахло это мясо! Дымком от него тянуло, и луком, хорошо прожаренным, и дивными пряностями. Зашевелились ноздри у дружинников атанариховых, благо близко стояли. Потекли слюни у детишек, в пыли, у ног конских вертевшихся.
   Вознес старец над головой чашу с мясом и во всеуслышание посвятил жертву сию Доннару, да пошлет он в срок дождь и грозу для урожая. А после дома деревенские обносить начали.
   Подъедут с телегой, встанут перед входом: зови хозяина, женщина! Придет и хозяин, руки черны от земли. Что нужно тебе, князь, зачем от трудов отрываешь? Измена, брат мой, закралась в сердца вези, вот и хочу испытать тебя. Испытывай, скажет вези, чего там…
   И поднесет ему жрец мяса идоложертвенного. Ну, глянет вези на истукан Доннара, поклонится ему, поклонится жрецу и князю, а после мясо примет и хвалу богам отцовским вознесет. От того проясняется лицо Атанариха, разглаживается складка между круглых густых бровей.
   И катится телега с грохотом к следующему дому: зови хозяина, женщина…
   Точно праздник какой пришел вместе с грозным Атанарихом.
   Конечно, были в деревне и христиане. Двоих из тех, кто исповедовал новую веру, еще раньше, едва только прослышали, что Атанарих едет, истукана везет, сельчане уговорили уйти подальше, выше по течению речки, в болота. Благо, в тех семьях не все христианами были, так что пустые дома в глаза не бросались: в одном встретил князя брат, в другом отец христианина (вот ведь сбил с пути болтун этот, Ульфила! Горя бы не знали…)
   Только на краю деревни нашлись четверо упрямцев, трое мужчин и с ними женщина, сестра одного из них. Те прямо в лицо Атанариху заявили: да, веруем в Бога Единого, а идоложертвенного вкушать не намерены. И лучше уж умереть, чем веру предать и стать отступниками. Много чего говорить пытались, да кто их слушает.
   Князь на них конем наехал. Со спины лошадиной склонился, близко-близко в лицо заглянул одному. Глаза у князя бешеные, серые, широко расставленные, зрачки как точки. Взял с блюда кусок мяса, прямо в зубы предателю ткнул: жри, когда князь угощает!..
   Тот рожу воротит и свое бубнит: слава, мол, Отцу чрез Сына во Святом Духе.
   Атанарих ничего в этом не понял, но залютовал свыше меры. Хватил предателя мечом и голову ему отсек. Прочие единоверцы убитого (трое их, стало быть, осталось) с места не двинулись, только женщина ахнула и рот ладонью зажала. Кровищи натекло, будто свинью зарезали. Голова под копыта подкатилась, длинные волосы в кровавой луже плавают.
   Повернул коня Атанарих и сказал своим дружинникам, чтобы бабу на месте вразумили и с тем оставили, но не убивали – с бабы какой спрос. Мужчин же велел связать и к телеге веревками прикрутить, ибо изменники они.
   Христиане эти ничуть не противились, даже как будто радовались, чем еще больше вывели из себя князевых дружинников и самого князя. Охотно протянули руки, дали поступить с собой как со скотиной. И это свободные вези, воины!.. Плеваться хотелось. От стыда за них и злости чуть не плакал Атанарих.
   И потащили их через всю деревню, как рабов; дома же их подожгли. От убитого дети остались – повыскакивали, когда дом занялся. Мальчиков (двое их было) Атанарих с собой забрал, чтобы отца им заменить вместо того недостойного; девочку бросил на заботы односельчан, если кто захочет лишнюю обузу себе на шею сажать.
   Молчали вези, глядя, как идут за телегой с истуканом двое пленных. И сказал один, тот, что первым жертвенного мяса вкусил (не раз ходил с Атанарихом в походы – и на юг, нежных греков в их богатых городах щупать, и на север, от сарматов отбиваться):
   – Дело дрянь, князь, если своих, точно полонян, на веревке тянешь.
   Атанарих только яростный взгляд на него бросил и побыстрее мимо проехал, чтобы не убить.
   Потому что прав был тот испытанный воин.

* * *

   Стоял на берегу широкого потока Доннар. А на другом берегу Вотан стоял. Кто бы не узнал их, если бы увидел? На Вотане плащ синий, шляпа странника с полями широкими. Из-под полей лицо глядит – озорное, недоброе. А у Доннара бородища рыжая, в ручищах молот. Медленно соображает Доннар, но уж ежели решит, что обидели его – несдобровать обидчику.
   И вот дразнит Доннара Вотан; и так, и этак обзывает, чуть не пляшет на том, своем, берегу, рожи корчит, язык показывает: глупый ты, Доннар, тупой ты, Доннар, тебе бы только за бычьей задницей с плугом ходить, Доннар, молотом твоим только гвозди забивать, Доннар…
   Ну весь извертелся, только чтоб тугодума позлить.
   Все равно ведь не дотянется. Река, что разделяет их, широкая, одним махом не перескочишь, а в два шага, как известно, по воздуху не ходят.
   Дулся на Вотана Доннар, сердился, в бородищу бубнил невнятное, а потом вдруг как размахнется, как швырнет в обидчика молот. И покатился молот по небу, загремел на весь мир – и сделалась гроза.
   Благодатным дождем пролился доннаров гнев, землю напитал, пыль прибил, остудил лицо Атанариха и дружинников его.
   Возвращался Атанарих с истуканом Доннара, точно из военного похода. Целый полон за телегой гнал. Одного мальчишку из сирот сам князь в седло взял, другого воину своему поручил. Жмется ребенок к всаднику, помалкивает, и уже мил он Атанариху, как собственное дитя.
   Горько было князю, будто соли наелся. Не лежит сердце к убийству соплеменников, но не измену же терпеть, не ждать ведь, пока продадут эти смиренники гордость везеготскую жирным ромеям.
   Умирая, отец Атанариха взял с сына великую клятву: да не ступит нога его на землю ромейскую во веки веков. Сын клятвы этой крепко держался и других к тому же понуждал.
   И прав был он в своих глазах.
   А каково было Атанариху, когда вступил в деревню, где, как сказывали, в ромейскую веру обратились все поголовно и храм свой посреди улицы поставили! Кто спрашивал князя, какой камень ему на сердце лег?
   Бежали от него, как от чумы, только лужи разбрызгивали. От него и от благословения Доннара, будто отцы их не принимали это благословение как наилучший дар. Гневно гремел с небес божественный молот, грозя пасть с высот и черепа безумцев раскроить.
   Один дружинник бросился догонять убегающих, успел схватить одного за волосы и волоком потащил за собой. Тот за конем бежал, спотыкаясь, в соплях путаясь, – сопли с перепугу до самых колен из обеих носопырок свесил.
   Бросил в грязь под ноги князева коня – получи хоть одного для разговора!
   Стоит предатель глупый на четвереньках, локтями в землю, ладони на затылке скрестил. Велел ему Атанарих лицо поднять: не валяйся в грязи, не свинья!
   Подчинился.
   Оказался лет пятнадцати, по щекам прыщи, губы прыгают.
   – Что бежал-то? – спросил его Атанарих, удерживая в себе лютый гнев. – Не враги ведь, князь пожаловал и угощение привез.
   Молчит.
   Атанарих затрясся, к мечу потянулся, только в последнее мгновение одумался.
   А паренек вдруг вымолвил сквозь слезы:
   – Прости, князь.
   И всхлипнул.
   Атанарих сразу его простил.
   Поклонился парень Доннару, взял мяса жертвенного, сделал все, как велели, а после отошел в сторону, повалился в сырую траву и заплакал.
   Атанарих к нему приблизился, ногой толкнул.
   – А что это они все в тот дом побежали?
   Юноша повернул к князю распухшее от слез лицо.
   – В храм побежали, от тебя спасаются.
   Атанарих ноздри раздул.
   – Как же они спастись-то надумали?
   – Так это же храм. – Паренек глаза от удивления выкатил. – Право убежища…
   И расхохотался тогда Атанарих.
   – Сию халупу я за храм не почитаю.
   И спросил, все ли, кто в ромейскую веру обратился, в том «храме» собрались. Юноша кивнул.
   – Вот и хорошо, – сказал Атанарих, – никого по округе вылавливать не придется…
   И к дружинникам повернулся. Велел хворосту набрать, сухой соломы, если где в хлеву попадется, и вокруг храма обложить. Те смекнули, что у князя на уме, по деревне с гиканьем рассыпались. Молодые у Атанариха дружинники. Иной раз как щенки озорничают. Да и сам Атанарих недавно в зрелые годы вошел, ему и тридцати еще нет.
   Как храм вязанками обкладывать стали, дождь перестал – угодно, стало быть, Доннару задуманное князем.
   Из храма пение донеслось, только разве это пение? Вразнобой тянули что-то. То мужчины вякнут, то бабы им в ответ пискнут. Ничего, скоро вы по-иному запоете. Взвоет утроба ваша, как почуете близкую смерть.
   Князь неподвижно на коне сидит, смотрит, как люди его трудятся, костер для предателей готовят. Солнце выбрались из-за тучи, вспыхнули золотые бляшки на одежде княжеской. Мокрые, еще ярче горят. На небе медленно проступила радуга.
   – Изверг, – сказал Атанариху один из тех, что был к телеге привязан. – Что ты задумал?
   Атанарих не ответил. Будто не видно – что.
   Тогда пленный наглости набрался.
   – Там же дети, – сказал он. – Одумайся, Атанарих.
   Атанарих на пленного даже не поглядел, но коня тронул, ближе к храму подобрался и крикнул тем, что от гнева его под бесполезную защиту бежали:
   – Эй, вы! Заткнитесь там, послушайте, что скажу!
   – Отыди, сатана, – отозвался из храма густой голос.
   – Детей своих пожалейте! – закричал Атанарих. – Ведь сожгу вас сейчас, ублюдки!
   – Венец мученический, – завели те, но Атанарих – не зверь же он, в конце концов, был – перебил их ревом:
   – Ежели себя не щадите, так хоть детей мне отдайте!
   Но дверь не открылась и никого Атанариху не отдали.
   Пленники, что за телегой стояли, все как один на колени попадали. Князь, дрожа от отвращения, дружинникам рукой махнул, чтобы поджигали.
   И подожгли.
   Занялось дружно, треск поднялся такой, что потонули в нем крики. Пламя поднялось до неба, норовя цапнуть языком радугу, горящую иным, холодным светом. Крики скоро смолкли, только огонь ревел. И еще паренек прыщавый скулил, свернувшись в траве, как паршивая собачка.

* * *

   Пленных Атанарих сперва допрашивать пытался. Вопросы им задавал. Густые брови хмурил, вникая. Слово «христианин» произносить без запинки выучился.
   Христиане, как сговорились, на вопросы его не отвечали, а вместо того чушь всякую несли. Хоть и одного языка они с князем, а хуже инородцев.
   О чем Атанарих спрашивал?
   Давно ли с имперцами снюхались, кто из ромеев в деревню ихнюю приходил, о чем имперец тот допытывался, что сулил. Ибо кишками чуял Атанарих: все эти бродячие сеятели ромейской заразы – не к добру. Честный человек свою землю пашет, чужую грабит, а не шляется туда-сюда с болтовней наподобие скамара.
   Вот о чем Атанарих допытывался.
   А о чем эти христиане ему толковали?
   Бранили Доннара, лжебогом именовали; призывали его, Атанариха, рабу какому-то поклониться, какого ромеи за бродяжничество и хамство распяли; венца мученического жаждали.
   Тревожился Атанарих, выискивал в глазах собеседников своих желтые огоньки безумия. Но те вроде как не были одержимы. Стало быть, чтобы предательство свое скрыть, притворялись искусно.
   Велел Атанарих одного из них бить. Хотя заранее знал – бесполезно это. Хоть и лижут задницу ромеям христиане, а все же вези они. Чтобы вези делал то, что не по душе ему, – тут одних пыток мало.
   Так оно и вышло.
   Тогда стал Атанарих их убивать, ибо от мутных речей уже голова у него трещала.
   Приведут пред очи князя: вот еще один. Руки связаны, но борода торчит воинственно, глаза блестят.
   Атанарих ему: о чем ромеи в деревне спрашивали и не явствует ли из того, что скоро нападут?
   Связанный в ответ: верую в Бога Единого, Отца Нерожденного Невидимого.
   Атанарих зубами скрипнет, пленного по скуле кулаком: ты слушай, о чем вопрос! Где ромейского удара ждать – в низовьях ли Дуная или выше по течению, в области Виминация? И попытается в последний раз доверие между собою и этим вези установить: подумай хорошенько, ведь ты тоже воин. У Виминация и Сингидуна легионы стоят – может, не зря в тех краях по нашу сторону Дуная проповедники воду мутят?
   И орет Атанарих в бессильной злобе: расколят ведь ромеи племя, лишат его силы, всех вези в рабство обратят, чтобы любого свободного воина можно было безнаказанно к кресту прибивать, как этого вашего, как там его…
   Какое там.
   «Верую в Единородного Сына Его, Господа и Бога нашего, Коему нет подобного…»
   И махнет рукой Атанарих.
   Наконец притащили к нему совсем уж жалкого оборванца. Поглядел на него князь устало. Спросил, как и всех, о ромеях. Чем только купили вас эти ромеи, что так стойко их выгораживаете?..
   Тот с ненавистью князю ответствовал, что нынче же войдет в лоно Авраамово. Уже сияние ему видится, ждет его свет вечный.