Страница:
Говорил с Ульфилой Феодосий недолго. Государя заботы ждали; патриарх же стар был и нездоров; так что у обоих время сочтено. Да и приятности в патриархе готском, сухаре этом черством, император Феодосий нашел немного. По правде сказать, совсем не нашел.
Сказал ему Ульфила:
– Говорят, ты князя Атанариха, как брата, принял.
Глаза прищурил, губы в полоску сжал.
Феодосий на то отвечал прямо:
– Все знаю о том, как гнал тебя Атанарих. Не в оскорбление тебе принял его в своей столице. Только лишь для пользы государственной. Верь мне, Ульфила. Старый враг твой ныне укрощен, и зубы у него вырваны.
– Не о том тревожусь, целы ли зубы у Атанариха, – сказал Феодосию Ульфила. – Язычника привечаешь, а у моих единоверцев храмы отобрать велел. Ты еще на свет не народился, Феодосий, сын Феодосия, когда я уже был епископом и носил по Дакии-Готии Слово Божье.
И сказал Ульфиле Феодосий:
– Ты лучшего достоин, Ульфила. От души сожалею о твоих заблуждениях.
Может быть, самое смелое из всего, что сказал этому Ульфиле, перед которым внезапно оробел. Воистину, языческого князя, дикаря Атанариха, легче приручить, чем этого яростного арианина.
Ответил Ульфила Феодосию:
– А я о твоих.
Малый срок был отведен императору Феодосию и епископу Ульфиле для разговора, но большего и не потребовалось: успел переломить Феодосия Ульфила, вытребовать то, ради чего и в путь столь долгий пустился: собор «о вере». Вселенский.
Чтобы все собрались в столице ромейской: и ариане, и кафолики. Чтобы споры свои раз и навсегда разрешили. Пусть большая война между ними будет, чтобы потом, наконец, воцарился долгожданный мир.
Верил Ульфила, что такое возможно. И хоть противился Феодосий любым спорам, хоть пуще огня боялся, что церковники опять отношения выяснять начнут, а и Феодосия принудил Ульфила поверить: возможен мир после войны. Справедливый мир, последний.
И не было в тот час рядом с Феодосием ни Григория, епископа Константинопольского, ни императрицы Флакиллы, чтобы остановить его, отсоветовать подобные обещания еретику Ульфиле давать. Никого из твердых духом друзей рядом с мягкосердечным Феодосием в тот час не оказалось.
Только старик-вези рядом был и глядел неотрывно звериным своим взором, сердясь на него, императора.
Фритила доволен повелением этим остался: ближе к царским лекарям. И Ульфила был рад: ближе к библиотеке.
Скоро еще одна радость Ульфиле приспела: Меркурин Авксентий из Доростола прискакал.
Едва лишь прослышал, что обожаемый его Ульфила в Константинополь прибыл, что по настоянию его в Константинополе собор собирается, – так сразу все дела свои бросил и примчался очертя голову.
На подступах к сорока годам поредели золотые кудри Меркурина, со лба отступили, открыв залысины. Но большой рот все так же улыбчив, в светлых глазах все те же искры пляшут.
Ворвался в ульфилины апартаменты, на ходу звонко стражу обругав, чуть с ног епископа не сбил – тот навстречу поднялся. Расцеловал Меркурина Ульфила, усадил рядом с собой, улыбкой просиял.
Меркурин с Фритилой мельком переглянулся – ревниво и неприязненно; поздоровался доростольский епископ с готским пресвитером, сторожевой собакой при волке епископе, а после с разбегу о своих делах затараторил.
И как указы государевы против ариан, один другого свирепее, у себя в Доростоле ловко обходит.
И как у него в Доростоле двух манихеев выловили и без худого слова повесили.
И как он, Меркурин, с одним доростольским землевладельцем судился из-за беглого раба, который в церкви укрывался.
Поначалу Фритила от негодования так и кипел. Безмолвно кипел, сохраняя невозмутимое выражение на грубом лице. От меркуринова себялюбия Фритилу чуть наизнанку не выворачивало. Только и звону, что «я», «я», «я»!..
А Ульфила слушает – голову приклонил, глазами в одну точку уставился. Лицо у патриарха даже поглупело как будто. Еще бы, дитя любимое вернулось.
И чем дольше глядел Фритила на своего епископа, тем крепче понимал: коли любит он Ульфилу, так и Меркурина полюбить должен, каким бы суетным и вздорным тот ни был. И, вздохнув тишком, за тяжкий труд этот взялся: Меркурина любить.
Как утомился от болтовни Меркурин и от Ульфилы вышел, чтобы по городу прогуляться, Фритила следом пошел.
Нагнал.
Поговорили немного о том, как дела в столице идут. Атанариха помянули. Его в другом здании обширного дворца разместили вместе с дружиной, чтобы с Ульфилой не встретился по случайности. Об императоре поговорили – каков из себя и как в беседе держится.
Вдруг спросил Меркурин Фритилу (а сам глаза отвел):
– А что, Ульфила будто нездоров?
За вопрос этот сразу простил Фритила Меркурину изобильную его болтливость. И, простив, тут же попрекнул.
Спросил:
– Неужто заметить успел, за разговорами-то о собственной персоне?
Покраснел Меркурин до корней золотых волос. Еще милее он Фритиле стал.
– Успел, – пробормотал Меркурин Авксентий.
И сказал Фритила то, ради чего, собственно, и нагнал епископа доростольского, когда тот из ульфилиных покоев вышел:
– Ульфила умирает. Со своими, как уезжал, навсегда прощался. Удержи его здесь, на земле, Меркурин Авксентий. Ибо тебя он любит и, может быть, не захочет оставлять.
Меркурин Фритилу за руки взял, обещал торжественно. Видел Фритила, что не на шутку взволнован Меркурин Авксентий, а потому успокоился.
На самом же деле в то, что Ульфила может умереть, Меркурин не поверил. И потому вскорости все дурные мысли из головы выбросил вон, а вместе с ними – и обещание, данное Фритиле.
Да и то сказать: кому под силу удержать на земле душу праведника, когда она уже разворачивает необъятные крылья свои?..
От возбуждения так и трясся Меркурин Авксентий, когда ворвался к Ульфиле с новостью – рано утром, с рассветными лучами. Епископ не спал, писал что-то, яростно царапая стилосом. Когда Меркурин помешал ему, резким движением переломил табличку. Обломки в угол бросил.
Меркурин извинился за вторжение и сделал было попытку улизнуть – епископ явно был не в духе. Но его остановили, сердитым кивком велели сесть и выкладывать, в чем дело. Меркурин пристроился на складной табурет – слишком низкий по его росту (видимо, предназначен для женщины, а в покоях, отведенных Ульфиле, оказался по недосмотру дворцовой прислуги).
– Что случилось? – спросил Ульфила.
Меркурин буквально видел, как Ульфила свернул шею своему гневу, точно цыпленку.
– Атанарих, нечестивец и гонитель, которого Феодосий принял как брата… – Запнулся и одним духом выпалил: – Он умер!
Ульфила вздрогнул всем телом.
– Что?
Меркурин Авксентий уже посмелел, успокоился.
– Да, умер. Вчера. Его с перепою хватил удар, так говорят слуги следом за врачами. Но я думаю, что это рука Господня покарала его за все то зло, которое он причинил нам…
Говорил еще долго, захлебываясь и торжествуя. Ульфила почти не слушал. Он никогда не встречался с Атанарихом лицом к лицу. Соприкасался только с последствиями: испуганные люди, бежавшие от гонения, следы пыток на их телах. И все они в голос твердили: Атанарих зверь, Атанарих жег людей в церквях, Атанарих не щадил ни детей, ни женщин, своими руками мучил и убивал; на его черной совести сотни жертв.
И сказал Меркурин Авксентий, епископ Доростольский, такое надгробное слово князю готскому Атанариху:
– Хотел сделать нас трусами и отступниками, но когда случалось так, чтобы грехи грешника не пали на его же голову? Те, кого унизить мнил, возвысились настолько, насколько пал гонитель их. Думал сделать нас предателями, а сделал мучениками. И сейчас лежит во прахе, а вера торжествует.
И сказал епископ Ульфила:
– Я хочу его видеть.
Встал, из комнаты пошел. А Меркурин Авксентий сидеть остался, рот приоткрыв. Кто сочтет шаги праведника, кто предвидит, куда повлечет его сердце? В том, что касалось Ульфилы, Меркурин Авксентий никогда не сомневался: любой шаг его ко благу. Но постигнуть – даже и не дерзал.
Ульфила вышел в сад и только там понял, насколько душно было в комнатах. Утренняя прохлада обступила его, и он поневоле замедлил шаги.
Дворцовая охрана сперва приняла его за кого-то из готских дружинников – их ввела в заблуждение молодая походка. Потому никто из солдат не удивился, видя, как еще один варвар приближается к покоям, которые занимал Атанарих. И только когда Ульфила подошел, поняли свою ошибку.
Ульфила не стал ничего объяснять. Просто вошел, и ни один не посмел остановить его.
В комнате, где лежал мертвый князь, стоял тяжелый сладковатый запах. Ульфила остановился, явственно ощущая чужое горе.
Кто лежал сейчас перед дружинниками Атанариховыми? Гонитель истины, слуга дьявола, жалкий прах, возомнивший себя вершителем судеб человеческих?
Перед ними лежал их вождь, отец, друг, деливший с ними горе и радости. Всю жизнь положил Атанарих за племя свое. Не его вина, что горя было больше, чем радости; заблуждений больше, чем правды. Слеп был, и не нашлось никого, кто отворил бы ему глаза. Умирать перед лицом его за веру свою – умирали; только, видать, того оказалось недостаточно.
Стоял Ульфила; на Атанариха смотрел.
Вези пригнали к телу умершего десяток женщин, в храмах старой веры обученных причитать по покойнику. А чтобы плакали слезами неподдельными, крепко избили их. И надрывались плакальщицы от страха, боли и обиды, потому что вези по своему горю плакать не умели.
Ульфила сказал вполголоса:
– Я Ульфила.
И ждать стал: что будет?
И было!
Всего наслушался.
Христиане готскую гордость продали, на поклон к ромеям пошли, атанарихово дело предали! Он, Ульфила, в племя раскол внес и сделал так, что брат восстал на брата, дети стали глухи к голосу крови и перестали слушать отцов, жены проявили непокорство мужьям. Виданое ли дело? Когда такое бывало? Через предательство это и Фритигерн возвысился. Слабым стал Атанарих, ибо уменьшились истинные вези, которые держались отцовского обычая. А не отцовским ли обычаем побеждали из года в год, не богами ли прежними сыты и пьяны бывали?
Молчал Ульфила. Позволял им кричать, сколько хотели. Когда же обессилели вези от горя и гнева, сказал им:
– Хотя бы баб этих наемных постыдились. Воины, а раскисли, как женщины.
И устыдились вези. Плакальщиц взашей выгнали, слезы вытерли и на Ульфилу хмуро уставились. Что тебе нужно здесь, епископ?
Сказал им Ульфила:
– С тем проститься хочу, кто вознес веру мою на вершину славы.
Ничего не поняли вези. Расступились. И подошел Ульфила к смертному ложу Атанариха, в лицо своего гонителя взглянул и долго так стоял в неподвижности.
Круглое, потемневшее, с широкими бровями-дугами, сдвинутыми у переносицы будто в вечном споре, было лицо это слишком еще полно страсти, и гнева, и изумления.
Склонился Ульфила и поцеловал хмурый лоб Атанариха; после же на колени стал и молиться хотел, но не мог, ибо охватило его смятение. Закрыл лицо руками.
Тогда подошел к нему один вези, за руку взял. Удивленно посмотрел на него Ульфила.
Сказал этот вези:
– В детстве мать окрестила меня в твою веру и отца склонила сделать то же. Атанарих убил тех, кто родил меня на свет, а меня взял к себе в седло. С тех пор заменил мне мать и отца и заботился обо мне так, будто я один из его сыновей. Скажи, Ульфила, неужели мой отец, который лежит здесь мертвый, действительно проклят во веки веков, как кричат о том твои собратья?
– Не знаю, – ответил на это Ульфила.
И вдруг, точно узел тугой развязался, слезы хлынули у него из глаз. Плакал над Атанарихом и все не мог остановиться.
И на удивление быстро привыкает человек к Городу. Трех дней не пройдет, а он уж и старожилом себя чувствует на той улице, где постоялый двор. Да и близлежащие переулки обжиты. Ибо всегда найдется новичок, еще менее твоего со столицей знакомый.
И хоть мнил себя Фритигерн постоянным исключением из любых правил, а и он подчинился общему закону. И вот стал и знаком, и люб ему этот шумный, вздорный город – балованное дитя на коленях огромной Империи. Нравились Фритигерну красивые высокие дома и тщательно ухоженные сады, пение воды в фонтанах и неутихающие протяжные крики уличных разносчиков; веселили его лица в толпе – всех цветов и оттенков кожи.
И сам он, Фритигерн, был настоящим украшением этой пестрой связки бус, константинопольской толпы, – рослый варварский князь в богатой одежде, украшенной мехами и золотом, обильно, но с соблюдением тщательно выверенной меры.
Император Феодосий принял его со всевозможным радушием. Они с Фритигерном сразу глянулись друг другу.
Сказал Феодосий князю готскому:
– Рад видеть тебя в столице своей, Фритигерн. Рад сердечно, что сам ты прибыл, не послов прислал.
И ответил Фритигерн:
– Видя тебя, император ромейский, и сам я радуюсь, что приехал встретиться с тобой.
Феодосий князя за руку взял, в комнаты ввел, где карты Империи разложены были на широком каменном столе. Уселись.
Охлажденного вина высоким собеседникам налили слуги, черные, как сажа. Феодосий специально таких подобрал, гостя удивить хотел. Фритигерн – когда надо, человек вежливый – удивился.
– Удобно ли устроен ты в столице моей? – спросил его Феодосий. – Нет ли в чем-нибудь недостатка тебе или людям твоим?
– Благодаря твоим заботам, Феодосий, устроены мы так, что лучшего и желать нельзя, – отозвался Фритигерн и в глаза императору глянул дерзко. – Тебе ведь не впервой готских вождей в столице привечать.
А глаза Феодосия, черные, влажные, – два омута. Сколько дерзких взоров ни кидай, а до дна не достанешь.
Отвечал так:
– Стремлюсь к установлению мира, потому на всякий шаг ко мне навстречу делаю два и вдесятеро более того. Да, прав ты: не первый ты из властителей готских, кого в моей столице встречаю гостеприимно. Разве не честью стало для меня получить дружбу Атанариха?
– Тебе виднее, что тебе к чести, – осторожно сказал Фритигерн.
Феодосий рассмеялся.
– Старый князь Атанарих, вечный ненавистник Империи, непримиримый враг ее, послушал слов моих, принял мои дары. Разве не величайшая это победа? – Он наклонился вперед, через стол, заваленный картами, взял сидящего напротив Фритигерна за руку, стиснул тонкие смуглые пальцы на широком золотом браслете варвара. – А если и умер Атанарих, так что с того? Вот и ты прослышал о миролюбии моем и прибыл, чтобы я мог с тобой договориться.
И понял Фритигерн, что они с Феодосием действительно могут договориться. Засмеялся князь открыто, во весь голос.
– Стало быть, на такого жирного червя ловил ты рыбу-щуку, Феодосий? Так ведь щука на червя на ловится… – Серьезен стал. Признал: – Ты прав. Как узнали мы, что старый Атанарих с тобой примирился, так сразу поняли: будем и мы с тобой дело иметь. А что умер Атанарих… видать, время его вышло.
И снова глазами встретились князь везеготский и государь ромейский. Без слов друг друга поняли.
Вместе со старыми вождями уходила в прошлое и эпоха их; отныне мир принадлежал новым вождям, таким, как Феодосий и Фритигерн. Феодосию тридцать четыре года, Фритигерну скоро сорок; оба недавно вошли в зрелые лета и поставлены во главе своих народов, по всему видно, надолго. Поистине, большая удача – видеть перед собою государя, с которым предстоит взаимодействовать, и знать, что мыслит он созвучно твоему.
Что объединяло их, так это гибкость. Лишнего ни тот, ни другой старались не делать, но ежели необходимость того требовала, могли, не дрогнув, многим пожертвовать.
И потому удивлен был Феодосий, когда заговорил с ним Фритигерн о вере.
– Слышал уже несколько раз в городе твоем, как нас, вези, еретиками называют. Прежде такого, говорят, не было. «Еретик» – слово позорное. Так объясни мне, Феодосий. Предшественник твой, Валент, когда хотел с нами договор заключить, условие поставил: чтобы мы ромейскую веру признали. Сам и епископа прислал, которому доверял. И приняли мы веру его. Теперь же оказывается, что нехороша она. – Глаза сощурил. – Растолкуй ты эту загадку Фритигерну, император, а то запутался бедный вези.
– Август Валент, упокой его Господи и прости ему ошибки его, сам был еретиком. И народ ваш в ересь свою богопротивную ввел, – ответил Феодосий. И видно было, что по-настоящему сокрушен этим.
Фритигерн слушал с исключительным спокойствием. Знал: обоюдное согласие их с императором от этого разговора не нарушится. Однако выяснить кое-что все же не мешало.
– Когда я болен был, – продолжал Феодосий, – и уже думал, что настала пора мне предстать перед Господом, послал Он мне ревнителя кафолического исповедания, дабы наставил меня на путь истинный. Потому и исцелен был от недуга своего, в то время как Валента заблуждения его ввергли в геенну огненную еще здесь, на земле.
– Стало быть, свою веру везде насаждаешь, а иные все истребить решил? – спросил Фритигерн.
– Ибо считаю ее единственно правильной, – заключил Феодосий.
– Мы, вези, при том символе останемся, какой нам Ульфила передал, – проговорил Фритигерн как отрезал. Помолчал секунду, после ладонью по пергаментам хлопнул и засмеялся. – В договор это можно, я думаю, не записывать. Я ТЕБЕ это говорю. Так, для памяти.
Феодосий кивнул: пусть. Не зря же рыбу-щуку на жирного червя ловил. Коли язычник Атанарих был императору гож, так и арианин Фритигерн сойдет.
И сказала рыба-щука, которая вообще-то на червя не берет: «Ладно, ваше величество, так и быть: ам!»
Притянул к себе карту Дунайских провинций, исхоженных походами вдоль и поперек, вгляделся. Набухли водой синии линии рек, вздыбились зеленые холмы, ощетинились ромейские бурги, разбросанные по перекресткам дорог и в местах слияния рек. Богатые, сытные земли.
Заговорил Фритигерн деловито. Раз теперь союзники они с Феодосием, то незачем чиниться да на окольные пути время тратить.
– Где гунны-то вам накостыляли?
Феодосий показал.
– Щупали вас, – сказал Фритигерн. – Да еще место неудачное выбрали, потому и ушли так быстро. В Сингидуне гарнизон сильный.
– Знаю, – в упор сказал Феодосий. Его фритигернова наглость вдруг задела.
Фритигерн, как ни в чем не бывало, хмыкнул.
– И то правда, как же тебе не знать… Никак не привыкну, что по другую сторону теперь воюю… – Улыбнулся фамильярно, будто разбойник разбойнику. – А гарнизон действительно сильный. Можешь им жалованье там повысить.
Нахмурился Феодосий и своего федерата одернул:
– О том не твоего совета спрошу, князь. Ты мне лучше скажи: где, на твой взгляд, граница слабее?
– В Нижней Мезии, – уверенно сказал Фритигерн. – Я бы именно там прорываться к тебе стал. – И словно прочел мысли собеседника: – Валент моим вези Фракию обещал в обмен на службу. Дай же нам эту Фракию, Феодосий, сын Феодосия. Мы поселим там наших жен и рабов, сами же будем сохранять для тебя Мезию. Не пожалеешь.
– Хотелось бы верить, – вздохнул Феодосий. И язык прикусил, после же снова начал: – Был бы ты моей веры…
– Я был одной веры с Валентом, – перебил Фритигерн. – Не помогло это ни мне, ни Валенту. Мои вези рехнутся, если их заставят новый символ постигать. Епископ Ульфила, воистину святой муж, от тупости нашей слезами плакал… Не верой договоры держатся, Феодосий. Не о том сейчас думаешь. – Кулаком по карте постучал. – Гунны, гунны.
– Их действительно так много за Дунаем?
– Море разливанное, – сказал Фритигерн. Не хотел, а поежился.
– Воевать-то с ними возможно или они и вправду, как говорят, непобедимы?
На это Фритигерн ответил уверенно:
– Драться с ними можно. Даже разбить их можно.
– Не ты ли уходил от них в спешке за Дунай? – напомнил Феодосий.
– Так то когда было!.. С той поры многое переменилось. И не к такому врагу привыкнуть можно. Гунны тоже люди и с лошади падают, если, конечно, силу приложить и умение. Я тебе совет дам. – И к Феодосию наклонился. – Попробуй хотя бы один отряд гуннов на службу себе взять. Друзьями не делай, к себе не приближай, пусть за деньги служат. Заодно и приглядишься к ним. Ибо рано или поздно воевать с ними Империи насмерть.
Долго говорили еще. Об условиях торговались (ибо готские федераты за службу свою не только земли, но и «стипендию» хотели). О достоинствах линии оборонительной спорили.
Феодосий много знал. И из книг, и из путешествий с отцом своим, а больше всего – из бесед с ним.
Фритигерн же немало из тех знаний на деле опробовал. Хвалил многие бурги и валы; военачальников феодосиевых знал лучше, чем сам Феодосий. Но больше всех хвалил Фритигерн военачальника Бавда.
После познакомил Феодосий князя, гостя своего и федерата, с императрицей Флакиллой. Стройна императрица, как тростинка, лицо у нее красивое, нервное. Прекрасная пара Феодосию. И уже успела принести ему сына – Аркадия.
Восхищенно смотрел варварский князь на Флакиллу, на хрупкие руки ее, изнемогающие под тяжестью золотых браслетов, на копну искусно убранных волос, на стан ее, как у девочки, гибкий.
И сказал Феодосию:
– Поздравляю тебя. Редко, чтобы женщина, столь пригодная для утех, отличалась еще и плодовитостью.
А у Флакиллы губы вздрогнули, по лицу румянец побежал, как пожар по соломенной крыше. И вспыхнула, задрожала, разрыдалась, вон выбежала, к щекам руки прижимая. За ней, шелестя и причитая, припустили няньки и служанки.
Фритигерн рот разинул, так удивился. Спросил Феодосия:
– Чем же я обидел ее?
Феодосий вздохнул:
– Супруга моя – знатная и благочестивая римлянка, а ты говорил о ней, будто о породистой лошади.
Расстался с союзником своим и пошел к императрице – утешать и уговаривать. Ах, какие грубые времена настали. Но тут уж ничего не поделаешь, нужны Феодосию везеготы. Кто же границу оборонять будет? Солдаты ромейские нынче не столько служат, сколько воруют. А вези уже сталкивались с гуннами, знают, как с ними сражаться. Да и жаль природных римлян губить. Пусть лучше вези под копытами гуннских лошадей умирают, а мы за их спинами будем расцветать, подобно тому, как расцветает сад за каменной оградой.
Говорил ласково, слезы с милых щек вытирая. Долго говорил, покуда всхлипывать не перестала. И поняла Флакилла, что никуда от этого не деться. Придется терпеть Фритигерна – этого варвара, еретика и хама.
В Городе велось большое строительство. Возводили храмы и прокладывали акведуки. Вся Империя глядела со стен новых зданий, в которых угадывались руки зодчих и сирийских, и армянских, и италийских. Фритигерна, впрочем, не столько красота, сколько крепость этих стен интересовала.
Шел себе Фритигерн по Константинополю и с ним один из дружинников его, по имени Тразарих. Тразаризу немногим больше двадцати, он хорошего рода, а нравом сходен с Алавивом: чуть что не по нему, сразу в драку. Фритигерн нарочно его с собой взял, чтобы тот в беду не попал, оставшись с Алавивом. Был дружинник рыжеват, кожа от веснушек желтая.
Купили князь с дружинником по сладкой булке у уличного разносчика, шли, жевали. Улица, мощеная круглым булыжником, вела круто вниз, потом заворачивала. И вот из-за поворота шум выскочил, будто бы люди кричат, ноги топают, оружие звенит. Переглянулись между собой вези и поскорее булку в рот затолкали, чтобы драться не помешала (если придется), а после шаги ускорили.
За поворотом открылась им небольшая базилика, старая, темным камнем сложенная. Выглядела она как бы растерянной, ибо возле нее, в открытых дверях и, видимо, внутри кипел настоящий бой. Ромейский сотник в блестящих доспехах, от пота лоснящийся, кричал, напрягая на шее жилы и багровея лысеющим лбом:
– По приказу императора!..
Солдаты сдерживали толпу, бесстрашно наскакивающую прямо на выставленные вперед копья. Но подобие порядка сохранялось лишь у самого входа; справа и слева бурлили яростные потасовки, и вот уже кто-то остался лежать с разбитой головой.
Из толпы дерущихся выбралась растрепанная старуха. С визгом и проклятиями повисла на сотнике. Стал тот отцеплять от себя ее пальцы, пока наконец не понял, что бесполезно это: сущей пиявицей впилась. Тогда ударил ее кулаком по голове. Странно булькнув, старуха упала на землю. Корчиться в пыли стала, выплевывая кровь и сотника проклиная неустанно.
Сказал ему Ульфила:
– Говорят, ты князя Атанариха, как брата, принял.
Глаза прищурил, губы в полоску сжал.
Феодосий на то отвечал прямо:
– Все знаю о том, как гнал тебя Атанарих. Не в оскорбление тебе принял его в своей столице. Только лишь для пользы государственной. Верь мне, Ульфила. Старый враг твой ныне укрощен, и зубы у него вырваны.
– Не о том тревожусь, целы ли зубы у Атанариха, – сказал Феодосию Ульфила. – Язычника привечаешь, а у моих единоверцев храмы отобрать велел. Ты еще на свет не народился, Феодосий, сын Феодосия, когда я уже был епископом и носил по Дакии-Готии Слово Божье.
И сказал Ульфиле Феодосий:
– Ты лучшего достоин, Ульфила. От души сожалею о твоих заблуждениях.
Может быть, самое смелое из всего, что сказал этому Ульфиле, перед которым внезапно оробел. Воистину, языческого князя, дикаря Атанариха, легче приручить, чем этого яростного арианина.
Ответил Ульфила Феодосию:
– А я о твоих.
Малый срок был отведен императору Феодосию и епископу Ульфиле для разговора, но большего и не потребовалось: успел переломить Феодосия Ульфила, вытребовать то, ради чего и в путь столь долгий пустился: собор «о вере». Вселенский.
Чтобы все собрались в столице ромейской: и ариане, и кафолики. Чтобы споры свои раз и навсегда разрешили. Пусть большая война между ними будет, чтобы потом, наконец, воцарился долгожданный мир.
Верил Ульфила, что такое возможно. И хоть противился Феодосий любым спорам, хоть пуще огня боялся, что церковники опять отношения выяснять начнут, а и Феодосия принудил Ульфила поверить: возможен мир после войны. Справедливый мир, последний.
И не было в тот час рядом с Феодосием ни Григория, епископа Константинопольского, ни императрицы Флакиллы, чтобы остановить его, отсоветовать подобные обещания еретику Ульфиле давать. Никого из твердых духом друзей рядом с мягкосердечным Феодосием в тот час не оказалось.
Только старик-вези рядом был и глядел неотрывно звериным своим взором, сердясь на него, императора.
* * *
Феодосий повелел Ульфилу во дворце разместить со всевозможным почтением, окружить готского патриарха всевозможными удобствами. Не подобает императорскому гостю по постоялым дворам мыкаться.Фритила доволен повелением этим остался: ближе к царским лекарям. И Ульфила был рад: ближе к библиотеке.
Скоро еще одна радость Ульфиле приспела: Меркурин Авксентий из Доростола прискакал.
Едва лишь прослышал, что обожаемый его Ульфила в Константинополь прибыл, что по настоянию его в Константинополе собор собирается, – так сразу все дела свои бросил и примчался очертя голову.
На подступах к сорока годам поредели золотые кудри Меркурина, со лба отступили, открыв залысины. Но большой рот все так же улыбчив, в светлых глазах все те же искры пляшут.
Ворвался в ульфилины апартаменты, на ходу звонко стражу обругав, чуть с ног епископа не сбил – тот навстречу поднялся. Расцеловал Меркурина Ульфила, усадил рядом с собой, улыбкой просиял.
Меркурин с Фритилой мельком переглянулся – ревниво и неприязненно; поздоровался доростольский епископ с готским пресвитером, сторожевой собакой при волке епископе, а после с разбегу о своих делах затараторил.
И как указы государевы против ариан, один другого свирепее, у себя в Доростоле ловко обходит.
И как у него в Доростоле двух манихеев выловили и без худого слова повесили.
И как он, Меркурин, с одним доростольским землевладельцем судился из-за беглого раба, который в церкви укрывался.
Поначалу Фритила от негодования так и кипел. Безмолвно кипел, сохраняя невозмутимое выражение на грубом лице. От меркуринова себялюбия Фритилу чуть наизнанку не выворачивало. Только и звону, что «я», «я», «я»!..
А Ульфила слушает – голову приклонил, глазами в одну точку уставился. Лицо у патриарха даже поглупело как будто. Еще бы, дитя любимое вернулось.
И чем дольше глядел Фритила на своего епископа, тем крепче понимал: коли любит он Ульфилу, так и Меркурина полюбить должен, каким бы суетным и вздорным тот ни был. И, вздохнув тишком, за тяжкий труд этот взялся: Меркурина любить.
Как утомился от болтовни Меркурин и от Ульфилы вышел, чтобы по городу прогуляться, Фритила следом пошел.
Нагнал.
Поговорили немного о том, как дела в столице идут. Атанариха помянули. Его в другом здании обширного дворца разместили вместе с дружиной, чтобы с Ульфилой не встретился по случайности. Об императоре поговорили – каков из себя и как в беседе держится.
Вдруг спросил Меркурин Фритилу (а сам глаза отвел):
– А что, Ульфила будто нездоров?
За вопрос этот сразу простил Фритила Меркурину изобильную его болтливость. И, простив, тут же попрекнул.
Спросил:
– Неужто заметить успел, за разговорами-то о собственной персоне?
Покраснел Меркурин до корней золотых волос. Еще милее он Фритиле стал.
– Успел, – пробормотал Меркурин Авксентий.
И сказал Фритила то, ради чего, собственно, и нагнал епископа доростольского, когда тот из ульфилиных покоев вышел:
– Ульфила умирает. Со своими, как уезжал, навсегда прощался. Удержи его здесь, на земле, Меркурин Авксентий. Ибо тебя он любит и, может быть, не захочет оставлять.
Меркурин Фритилу за руки взял, обещал торжественно. Видел Фритила, что не на шутку взволнован Меркурин Авксентий, а потому успокоился.
На самом же деле в то, что Ульфила может умереть, Меркурин не поверил. И потому вскорости все дурные мысли из головы выбросил вон, а вместе с ними – и обещание, данное Фритиле.
Да и то сказать: кому под силу удержать на земле душу праведника, когда она уже разворачивает необъятные крылья свои?..
* * *
– Атанарих!..От возбуждения так и трясся Меркурин Авксентий, когда ворвался к Ульфиле с новостью – рано утром, с рассветными лучами. Епископ не спал, писал что-то, яростно царапая стилосом. Когда Меркурин помешал ему, резким движением переломил табличку. Обломки в угол бросил.
Меркурин извинился за вторжение и сделал было попытку улизнуть – епископ явно был не в духе. Но его остановили, сердитым кивком велели сесть и выкладывать, в чем дело. Меркурин пристроился на складной табурет – слишком низкий по его росту (видимо, предназначен для женщины, а в покоях, отведенных Ульфиле, оказался по недосмотру дворцовой прислуги).
– Что случилось? – спросил Ульфила.
Меркурин буквально видел, как Ульфила свернул шею своему гневу, точно цыпленку.
– Атанарих, нечестивец и гонитель, которого Феодосий принял как брата… – Запнулся и одним духом выпалил: – Он умер!
Ульфила вздрогнул всем телом.
– Что?
Меркурин Авксентий уже посмелел, успокоился.
– Да, умер. Вчера. Его с перепою хватил удар, так говорят слуги следом за врачами. Но я думаю, что это рука Господня покарала его за все то зло, которое он причинил нам…
Говорил еще долго, захлебываясь и торжествуя. Ульфила почти не слушал. Он никогда не встречался с Атанарихом лицом к лицу. Соприкасался только с последствиями: испуганные люди, бежавшие от гонения, следы пыток на их телах. И все они в голос твердили: Атанарих зверь, Атанарих жег людей в церквях, Атанарих не щадил ни детей, ни женщин, своими руками мучил и убивал; на его черной совести сотни жертв.
И сказал Меркурин Авксентий, епископ Доростольский, такое надгробное слово князю готскому Атанариху:
– Хотел сделать нас трусами и отступниками, но когда случалось так, чтобы грехи грешника не пали на его же голову? Те, кого унизить мнил, возвысились настолько, насколько пал гонитель их. Думал сделать нас предателями, а сделал мучениками. И сейчас лежит во прахе, а вера торжествует.
И сказал епископ Ульфила:
– Я хочу его видеть.
Встал, из комнаты пошел. А Меркурин Авксентий сидеть остался, рот приоткрыв. Кто сочтет шаги праведника, кто предвидит, куда повлечет его сердце? В том, что касалось Ульфилы, Меркурин Авксентий никогда не сомневался: любой шаг его ко благу. Но постигнуть – даже и не дерзал.
Ульфила вышел в сад и только там понял, насколько душно было в комнатах. Утренняя прохлада обступила его, и он поневоле замедлил шаги.
Дворцовая охрана сперва приняла его за кого-то из готских дружинников – их ввела в заблуждение молодая походка. Потому никто из солдат не удивился, видя, как еще один варвар приближается к покоям, которые занимал Атанарих. И только когда Ульфила подошел, поняли свою ошибку.
Ульфила не стал ничего объяснять. Просто вошел, и ни один не посмел остановить его.
В комнате, где лежал мертвый князь, стоял тяжелый сладковатый запах. Ульфила остановился, явственно ощущая чужое горе.
Кто лежал сейчас перед дружинниками Атанариховыми? Гонитель истины, слуга дьявола, жалкий прах, возомнивший себя вершителем судеб человеческих?
Перед ними лежал их вождь, отец, друг, деливший с ними горе и радости. Всю жизнь положил Атанарих за племя свое. Не его вина, что горя было больше, чем радости; заблуждений больше, чем правды. Слеп был, и не нашлось никого, кто отворил бы ему глаза. Умирать перед лицом его за веру свою – умирали; только, видать, того оказалось недостаточно.
Стоял Ульфила; на Атанариха смотрел.
Вези пригнали к телу умершего десяток женщин, в храмах старой веры обученных причитать по покойнику. А чтобы плакали слезами неподдельными, крепко избили их. И надрывались плакальщицы от страха, боли и обиды, потому что вези по своему горю плакать не умели.
Ульфила сказал вполголоса:
– Я Ульфила.
И ждать стал: что будет?
И было!
Всего наслушался.
Христиане готскую гордость продали, на поклон к ромеям пошли, атанарихово дело предали! Он, Ульфила, в племя раскол внес и сделал так, что брат восстал на брата, дети стали глухи к голосу крови и перестали слушать отцов, жены проявили непокорство мужьям. Виданое ли дело? Когда такое бывало? Через предательство это и Фритигерн возвысился. Слабым стал Атанарих, ибо уменьшились истинные вези, которые держались отцовского обычая. А не отцовским ли обычаем побеждали из года в год, не богами ли прежними сыты и пьяны бывали?
Молчал Ульфила. Позволял им кричать, сколько хотели. Когда же обессилели вези от горя и гнева, сказал им:
– Хотя бы баб этих наемных постыдились. Воины, а раскисли, как женщины.
И устыдились вези. Плакальщиц взашей выгнали, слезы вытерли и на Ульфилу хмуро уставились. Что тебе нужно здесь, епископ?
Сказал им Ульфила:
– С тем проститься хочу, кто вознес веру мою на вершину славы.
Ничего не поняли вези. Расступились. И подошел Ульфила к смертному ложу Атанариха, в лицо своего гонителя взглянул и долго так стоял в неподвижности.
Круглое, потемневшее, с широкими бровями-дугами, сдвинутыми у переносицы будто в вечном споре, было лицо это слишком еще полно страсти, и гнева, и изумления.
Склонился Ульфила и поцеловал хмурый лоб Атанариха; после же на колени стал и молиться хотел, но не мог, ибо охватило его смятение. Закрыл лицо руками.
Тогда подошел к нему один вези, за руку взял. Удивленно посмотрел на него Ульфила.
Сказал этот вези:
– В детстве мать окрестила меня в твою веру и отца склонила сделать то же. Атанарих убил тех, кто родил меня на свет, а меня взял к себе в седло. С тех пор заменил мне мать и отца и заботился обо мне так, будто я один из его сыновей. Скажи, Ульфила, неужели мой отец, который лежит здесь мертвый, действительно проклят во веки веков, как кричат о том твои собратья?
– Не знаю, – ответил на это Ульфила.
И вдруг, точно узел тугой развязался, слезы хлынули у него из глаз. Плакал над Атанарихом и все не мог остановиться.
* * *
В Константинополе приезжий человек теряется. Ухватит Великий Город в свои загребущие лапы – лучше не рыпайся. Только одно и спасает: не один ты таков, много вас таких в столице Феодосия.И на удивление быстро привыкает человек к Городу. Трех дней не пройдет, а он уж и старожилом себя чувствует на той улице, где постоялый двор. Да и близлежащие переулки обжиты. Ибо всегда найдется новичок, еще менее твоего со столицей знакомый.
И хоть мнил себя Фритигерн постоянным исключением из любых правил, а и он подчинился общему закону. И вот стал и знаком, и люб ему этот шумный, вздорный город – балованное дитя на коленях огромной Империи. Нравились Фритигерну красивые высокие дома и тщательно ухоженные сады, пение воды в фонтанах и неутихающие протяжные крики уличных разносчиков; веселили его лица в толпе – всех цветов и оттенков кожи.
И сам он, Фритигерн, был настоящим украшением этой пестрой связки бус, константинопольской толпы, – рослый варварский князь в богатой одежде, украшенной мехами и золотом, обильно, но с соблюдением тщательно выверенной меры.
Император Феодосий принял его со всевозможным радушием. Они с Фритигерном сразу глянулись друг другу.
Сказал Феодосий князю готскому:
– Рад видеть тебя в столице своей, Фритигерн. Рад сердечно, что сам ты прибыл, не послов прислал.
И ответил Фритигерн:
– Видя тебя, император ромейский, и сам я радуюсь, что приехал встретиться с тобой.
Феодосий князя за руку взял, в комнаты ввел, где карты Империи разложены были на широком каменном столе. Уселись.
Охлажденного вина высоким собеседникам налили слуги, черные, как сажа. Феодосий специально таких подобрал, гостя удивить хотел. Фритигерн – когда надо, человек вежливый – удивился.
– Удобно ли устроен ты в столице моей? – спросил его Феодосий. – Нет ли в чем-нибудь недостатка тебе или людям твоим?
– Благодаря твоим заботам, Феодосий, устроены мы так, что лучшего и желать нельзя, – отозвался Фритигерн и в глаза императору глянул дерзко. – Тебе ведь не впервой готских вождей в столице привечать.
А глаза Феодосия, черные, влажные, – два омута. Сколько дерзких взоров ни кидай, а до дна не достанешь.
Отвечал так:
– Стремлюсь к установлению мира, потому на всякий шаг ко мне навстречу делаю два и вдесятеро более того. Да, прав ты: не первый ты из властителей готских, кого в моей столице встречаю гостеприимно. Разве не честью стало для меня получить дружбу Атанариха?
– Тебе виднее, что тебе к чести, – осторожно сказал Фритигерн.
Феодосий рассмеялся.
– Старый князь Атанарих, вечный ненавистник Империи, непримиримый враг ее, послушал слов моих, принял мои дары. Разве не величайшая это победа? – Он наклонился вперед, через стол, заваленный картами, взял сидящего напротив Фритигерна за руку, стиснул тонкие смуглые пальцы на широком золотом браслете варвара. – А если и умер Атанарих, так что с того? Вот и ты прослышал о миролюбии моем и прибыл, чтобы я мог с тобой договориться.
И понял Фритигерн, что они с Феодосием действительно могут договориться. Засмеялся князь открыто, во весь голос.
– Стало быть, на такого жирного червя ловил ты рыбу-щуку, Феодосий? Так ведь щука на червя на ловится… – Серьезен стал. Признал: – Ты прав. Как узнали мы, что старый Атанарих с тобой примирился, так сразу поняли: будем и мы с тобой дело иметь. А что умер Атанарих… видать, время его вышло.
И снова глазами встретились князь везеготский и государь ромейский. Без слов друг друга поняли.
Вместе со старыми вождями уходила в прошлое и эпоха их; отныне мир принадлежал новым вождям, таким, как Феодосий и Фритигерн. Феодосию тридцать четыре года, Фритигерну скоро сорок; оба недавно вошли в зрелые лета и поставлены во главе своих народов, по всему видно, надолго. Поистине, большая удача – видеть перед собою государя, с которым предстоит взаимодействовать, и знать, что мыслит он созвучно твоему.
Что объединяло их, так это гибкость. Лишнего ни тот, ни другой старались не делать, но ежели необходимость того требовала, могли, не дрогнув, многим пожертвовать.
И потому удивлен был Феодосий, когда заговорил с ним Фритигерн о вере.
– Слышал уже несколько раз в городе твоем, как нас, вези, еретиками называют. Прежде такого, говорят, не было. «Еретик» – слово позорное. Так объясни мне, Феодосий. Предшественник твой, Валент, когда хотел с нами договор заключить, условие поставил: чтобы мы ромейскую веру признали. Сам и епископа прислал, которому доверял. И приняли мы веру его. Теперь же оказывается, что нехороша она. – Глаза сощурил. – Растолкуй ты эту загадку Фритигерну, император, а то запутался бедный вези.
– Август Валент, упокой его Господи и прости ему ошибки его, сам был еретиком. И народ ваш в ересь свою богопротивную ввел, – ответил Феодосий. И видно было, что по-настоящему сокрушен этим.
Фритигерн слушал с исключительным спокойствием. Знал: обоюдное согласие их с императором от этого разговора не нарушится. Однако выяснить кое-что все же не мешало.
– Когда я болен был, – продолжал Феодосий, – и уже думал, что настала пора мне предстать перед Господом, послал Он мне ревнителя кафолического исповедания, дабы наставил меня на путь истинный. Потому и исцелен был от недуга своего, в то время как Валента заблуждения его ввергли в геенну огненную еще здесь, на земле.
– Стало быть, свою веру везде насаждаешь, а иные все истребить решил? – спросил Фритигерн.
– Ибо считаю ее единственно правильной, – заключил Феодосий.
– Мы, вези, при том символе останемся, какой нам Ульфила передал, – проговорил Фритигерн как отрезал. Помолчал секунду, после ладонью по пергаментам хлопнул и засмеялся. – В договор это можно, я думаю, не записывать. Я ТЕБЕ это говорю. Так, для памяти.
Феодосий кивнул: пусть. Не зря же рыбу-щуку на жирного червя ловил. Коли язычник Атанарих был императору гож, так и арианин Фритигерн сойдет.
И сказала рыба-щука, которая вообще-то на червя не берет: «Ладно, ваше величество, так и быть: ам!»
Притянул к себе карту Дунайских провинций, исхоженных походами вдоль и поперек, вгляделся. Набухли водой синии линии рек, вздыбились зеленые холмы, ощетинились ромейские бурги, разбросанные по перекресткам дорог и в местах слияния рек. Богатые, сытные земли.
Заговорил Фритигерн деловито. Раз теперь союзники они с Феодосием, то незачем чиниться да на окольные пути время тратить.
– Где гунны-то вам накостыляли?
Феодосий показал.
– Щупали вас, – сказал Фритигерн. – Да еще место неудачное выбрали, потому и ушли так быстро. В Сингидуне гарнизон сильный.
– Знаю, – в упор сказал Феодосий. Его фритигернова наглость вдруг задела.
Фритигерн, как ни в чем не бывало, хмыкнул.
– И то правда, как же тебе не знать… Никак не привыкну, что по другую сторону теперь воюю… – Улыбнулся фамильярно, будто разбойник разбойнику. – А гарнизон действительно сильный. Можешь им жалованье там повысить.
Нахмурился Феодосий и своего федерата одернул:
– О том не твоего совета спрошу, князь. Ты мне лучше скажи: где, на твой взгляд, граница слабее?
– В Нижней Мезии, – уверенно сказал Фритигерн. – Я бы именно там прорываться к тебе стал. – И словно прочел мысли собеседника: – Валент моим вези Фракию обещал в обмен на службу. Дай же нам эту Фракию, Феодосий, сын Феодосия. Мы поселим там наших жен и рабов, сами же будем сохранять для тебя Мезию. Не пожалеешь.
– Хотелось бы верить, – вздохнул Феодосий. И язык прикусил, после же снова начал: – Был бы ты моей веры…
– Я был одной веры с Валентом, – перебил Фритигерн. – Не помогло это ни мне, ни Валенту. Мои вези рехнутся, если их заставят новый символ постигать. Епископ Ульфила, воистину святой муж, от тупости нашей слезами плакал… Не верой договоры держатся, Феодосий. Не о том сейчас думаешь. – Кулаком по карте постучал. – Гунны, гунны.
– Их действительно так много за Дунаем?
– Море разливанное, – сказал Фритигерн. Не хотел, а поежился.
– Воевать-то с ними возможно или они и вправду, как говорят, непобедимы?
На это Фритигерн ответил уверенно:
– Драться с ними можно. Даже разбить их можно.
– Не ты ли уходил от них в спешке за Дунай? – напомнил Феодосий.
– Так то когда было!.. С той поры многое переменилось. И не к такому врагу привыкнуть можно. Гунны тоже люди и с лошади падают, если, конечно, силу приложить и умение. Я тебе совет дам. – И к Феодосию наклонился. – Попробуй хотя бы один отряд гуннов на службу себе взять. Друзьями не делай, к себе не приближай, пусть за деньги служат. Заодно и приглядишься к ним. Ибо рано или поздно воевать с ними Империи насмерть.
Долго говорили еще. Об условиях торговались (ибо готские федераты за службу свою не только земли, но и «стипендию» хотели). О достоинствах линии оборонительной спорили.
Феодосий много знал. И из книг, и из путешествий с отцом своим, а больше всего – из бесед с ним.
Фритигерн же немало из тех знаний на деле опробовал. Хвалил многие бурги и валы; военачальников феодосиевых знал лучше, чем сам Феодосий. Но больше всех хвалил Фритигерн военачальника Бавда.
* * *
Переговорами с ромейским императором остался Фритигерн весьма доволен. И Феодосий ему очень понравился. Беседовали долго, пока не проясненного между ними не осталось; многое с полуслова друг о друге поняли, а многое – и вовсе без слов.После познакомил Феодосий князя, гостя своего и федерата, с императрицей Флакиллой. Стройна императрица, как тростинка, лицо у нее красивое, нервное. Прекрасная пара Феодосию. И уже успела принести ему сына – Аркадия.
Восхищенно смотрел варварский князь на Флакиллу, на хрупкие руки ее, изнемогающие под тяжестью золотых браслетов, на копну искусно убранных волос, на стан ее, как у девочки, гибкий.
И сказал Феодосию:
– Поздравляю тебя. Редко, чтобы женщина, столь пригодная для утех, отличалась еще и плодовитостью.
А у Флакиллы губы вздрогнули, по лицу румянец побежал, как пожар по соломенной крыше. И вспыхнула, задрожала, разрыдалась, вон выбежала, к щекам руки прижимая. За ней, шелестя и причитая, припустили няньки и служанки.
Фритигерн рот разинул, так удивился. Спросил Феодосия:
– Чем же я обидел ее?
Феодосий вздохнул:
– Супруга моя – знатная и благочестивая римлянка, а ты говорил о ней, будто о породистой лошади.
Расстался с союзником своим и пошел к императрице – утешать и уговаривать. Ах, какие грубые времена настали. Но тут уж ничего не поделаешь, нужны Феодосию везеготы. Кто же границу оборонять будет? Солдаты ромейские нынче не столько служат, сколько воруют. А вези уже сталкивались с гуннами, знают, как с ними сражаться. Да и жаль природных римлян губить. Пусть лучше вези под копытами гуннских лошадей умирают, а мы за их спинами будем расцветать, подобно тому, как расцветает сад за каменной оградой.
Говорил ласково, слезы с милых щек вытирая. Долго говорил, покуда всхлипывать не перестала. И поняла Флакилла, что никуда от этого не деться. Придется терпеть Фритигерна – этого варвара, еретика и хама.
* * *
Переговоры Феодосия с Фритигерном длились уже седмицу. Фритигерн не спешил. Выторговывал условия получше, пожирнее для себя и родича своего Алавива, а заодно и приглядывался – к государю ромейскому, к окружению государеву, особенно к военным, к столице. Много времени на улицах проводил. Любопытствовал, отчасти праздно, отчасти же плотоядно. Разве что на зуб Великий Город не пробовал князь Фритигерн.В Городе велось большое строительство. Возводили храмы и прокладывали акведуки. Вся Империя глядела со стен новых зданий, в которых угадывались руки зодчих и сирийских, и армянских, и италийских. Фритигерна, впрочем, не столько красота, сколько крепость этих стен интересовала.
Шел себе Фритигерн по Константинополю и с ним один из дружинников его, по имени Тразарих. Тразаризу немногим больше двадцати, он хорошего рода, а нравом сходен с Алавивом: чуть что не по нему, сразу в драку. Фритигерн нарочно его с собой взял, чтобы тот в беду не попал, оставшись с Алавивом. Был дружинник рыжеват, кожа от веснушек желтая.
Купили князь с дружинником по сладкой булке у уличного разносчика, шли, жевали. Улица, мощеная круглым булыжником, вела круто вниз, потом заворачивала. И вот из-за поворота шум выскочил, будто бы люди кричат, ноги топают, оружие звенит. Переглянулись между собой вези и поскорее булку в рот затолкали, чтобы драться не помешала (если придется), а после шаги ускорили.
За поворотом открылась им небольшая базилика, старая, темным камнем сложенная. Выглядела она как бы растерянной, ибо возле нее, в открытых дверях и, видимо, внутри кипел настоящий бой. Ромейский сотник в блестящих доспехах, от пота лоснящийся, кричал, напрягая на шее жилы и багровея лысеющим лбом:
– По приказу императора!..
Солдаты сдерживали толпу, бесстрашно наскакивающую прямо на выставленные вперед копья. Но подобие порядка сохранялось лишь у самого входа; справа и слева бурлили яростные потасовки, и вот уже кто-то остался лежать с разбитой головой.
Из толпы дерущихся выбралась растрепанная старуха. С визгом и проклятиями повисла на сотнике. Стал тот отцеплять от себя ее пальцы, пока наконец не понял, что бесполезно это: сущей пиявицей впилась. Тогда ударил ее кулаком по голове. Странно булькнув, старуха упала на землю. Корчиться в пыли стала, выплевывая кровь и сотника проклиная неустанно.