Сем. кажет кулак из-под стола.
Низ. Музыка играет Yankee-Doodle. Выходит Американец и тянет на верёвочке
автомобиль фордан. Танец вокруг репы.
Верх. Кулак и Андр. Сем. стоят, открыв рты. Музыка замолкает. Американец
останавливается.
Кулак:
Ето что за фрукт?
Андр. Сем.:
Это, как бы сказать, Америка.
(музыка играет дальше)
Низ. Американец танцует дальше. Пританцовывает к репе и начинает её тянуть.
Музыка затихает до едва слышной.
Кулак (сверху):
Что, силёнки не хватает?
Андр. Сем.:
Не орите так, Селифан Митрофанович, они обидятся.
(Музыка громко играет Аt the long way to the <?>).
Низ. Выплывает тётя Англия. На ногах броненосцы, в руках парашют. Пляшет в
сторону репы. В это время Американец ходит вокруг репы и разглядывает её.
Кулак (сверху):
Ето что за Галандия?
Андр. Сем. (обиженно):
И вовсе не Галандия а Англия.
Кулак:
Валяй тяни чтоб в Колхоз не попало!
Андр. Сем.:
Тише (озирается. Не услышал бы кто.
(Музыка вовсю)
Низ. Выбегает Франция. -- Ah! Ah! Ah!.. Voila! Ji! Ji! Ji! Voici! Ho! Ho!
Ho!
Кулак (сверху):
Вот тебе и вуалё!
Андр. Сем.:
Селифан Митрофанович! Зачем же так! Это по ихнему неприлично. Вас за
фулигана примуть. (Кричит вниз) -- Madame! C'est le кулак. Он с вами attande
в одно место думает.
Франция:
Ииих! (взвизгивает и дрыгает ногой).
Андрей Семёнович посылает ей воздушный поцелуй. Всё гаснет и тухнет.
Фигура внизу (в темноте):
Тьфу дьявол! Пробки перегорели!
Всё освещается. Фигуры нет. Америка, Англия и Франция тянут репу. Выходит
Пильсудский -- Польша. Музыка играет. Пильсудский танцует на середину.
Музыка останавливается. Пильсудский тоже. Достает большой платок, сморкается
в него и снова прячет. Музыка играет мазурку. Пильсудский кидается её
танцевать. Останавливается около репы.
(Музыка играет едва слышно).
Кулак:
Андрей Семёнович, валяй вниз. Они всё повыдергают.
Андр. Сем.:
Обождите, Селифан Митрофанович. Пусть подергают. А как выдернут,
обязательно упадут. А мы репу-то да в мешок! А им кукиш!
Кулак:
А им кукиш!
Низ. Тянут репу. Кличут на подмогу Германию. Выходит немец. Танец немца. Он
толстый. Становится на четверинки и неуклюже прыгает ногами на одном месте.
Музыка переходит на "Aсh mein lieber Augistin!" Немец пьёт пиво. Идёт к
репе.
Кулак (сверху):
Тэк -- Тэк -- тэк! Валяй, Андрей Семёнович! В самый раз придём.
Андрей Сем.:
И репу в мешок!
(Андр. Сем. берёт мешок, а кулак самовар и идут на лестницу. Ширмочка
закрывается).
Низ. Выбегает католик. Танец католика. В конце танца появляется Кулак и
Андрей Семёнович. У кулака под мышкой самовар. Ряд тянет репку.
Кулак:
Валяй, валяй, валяй! Валяй, ребята! Тяни! Ты пониже хватай! А ты
американца под локотки! А ты, долговязый, вон его за пузо придерживай! А
теперь валяй! Тык тык тк тк тк.
(Ряд топчется на месте. Раздувается и сближается. Музыка играет всё громче.
Ряд обегает вокруг репы и вдруг с грохотом падает).
Андр. Сем. хлопочет около люка с мешком. Но из люка вылезает огромный
Красноармеец. Кулак и Андр. Сем. падают вверх тормашкой.
<1935-1938>
* Это, скорее всего, пародия на представления агит-театров начала 20-х
годов. -- С. В.
--------
-- Ва-ва-ва! Где та баба, которая сидела вот тут, на этом кресле?
-- Почём вы знаете, что тут сидела баба?
-- Знаю, потому что от кресла пахнет бабой (нюхает кресло).
-- Тут сидела молодая дама, а теперь она ушла в свою комнату,
перебирать гардероб.
<Август 1936>
--------
-- Говорят, все хорошие бабы -- толстозады. Эх, люблю грудастых баб,
мне нравится, как от них пахнет,-- сказав это, он стал увеличиваться в росте
и, достигнув потолка, рассыпался на тысячу маленьких шариков.
Пришёл дворник Пантелей, собрал эти шарики на совок, на который он
собирал обычно лошадиный навоз, и унёс эти шарики куда-то на задний двор.
А солнце продолжало светить по-прежнему, и пышные дамы продолжали
по-прежнему восхитительно пахнуть.
23 августа 1938
--------
Один механик решил на работе стоять поочерёдно то на одной, то на
другой ноге, чтобы не очень уставать.
Но из этого ничего не вышло, он стал уставать больше прежнего, и работа
у него не клеилась, как раньше.
Механика вызвали в контору и сделали ему выговор с предупреждением.
Но механик решил побороть свою натуру и продолжал стоять за работой на
одной ноге.
Долго боролся механик со своей натурой и, наконец, почувствовав боль в
пояснице, которая возрастала с каждым днём, принужден был обратиться к
доктору.
27 августа 1938.
--------
Однажды Петя Гвоздиков ходил по квартире. Ему было очень скучно. Он
поднял с пола какую-то бумажку, которую обронила прислуга. Бумажка оказалась
обрывком газеты. Это было неинтересно. Петя попробовал поймать кошку, но
кошка забралась под шкап. Петя сходил в прихожую за зонтиком, чтобы зонтиком
выгнать кошку из-под шкапа. Но когда Петя вернулся, то кошки уже под шкапом
не было. Петя поискал кошку под диваном и за сундуком, но кошки нигде не
нашёл, зато за сундуком Петя нашёл молоток. Петя взял молоток и стал думать,
что бы им такое сделать. Петя постучал молотком по полу, но это было скучно.
Тут Петя вспомнил, что в прихожей на стуле стоит коробочка с гвоздями. Петя
пошёл в прихожую, выбрал в коробочке несколько гвоздей, которые были
подлиннее, и стал думать, куда бы их забить. Если была бы кошка, то конечно
было бы интересно прибить кошку гвоздём за ухо к двери, а хвостом к порогу.
Но кошки не было. Петя увидел рояль. И вот от скуки Петя подошёл и вбил три
гвоздя в крышку рояля.
9 октября 1936
--------
У Колкова заболела рука и он пошёл в амбулаторию.
По дороге у него заболела и вторая рука. От боли Колков сел на панель и
решил дальше никуда не идти. Прохожие проходили мимо Колкова и не обращали
на него внимания. Только собака подошла к Колкову, понюхала его и, подняв
заднюю лапу, прыснула Колкову в лицо собачьей гадостью. Как бешеный вскочил
Колков и со всего маху ударил собаку ногой под живот. С жалобным визгом
поползла собака по панели, волоча задние ноги. На Колкова накинулась
какая-то дама и, когда Колков попытался оттолкнуть её, дама вцепилась ему в
рукав и начала звать милиционера. Колков не мог больными руками освободиться
от дамы и только старался плюнуть ей в лицо.
Это удалось ему сделать уже раза четыре и дама, зажмурив свои
заплёванные глаза, визжала на всю улицу. Кругом уже собиралась толпа. Люди
стояли, тупо глядели и порой выражали своё сочувствие Колкову.
-- Так её! Так её! -- говорил рослый мужик в коричневом пиджаке,
ковыряя перед собой в воздухе кривыми пальцами с черными ногтями.
-- Тоже ешшо барыня! -- говорила толстогубая баба, завязывая под
подбородком головной платок.
В это время Колков изловчился и пнул даму коленом под живот. Дама
взвизгнула и, отскочив от Колкова, согнулась в три погибели от страшной
боли.
-- Здорово он её в передок! -- сказал мужик с грязными ногтями.
А Колков, отделавшись от дамы, быстро зашагал прочь. Но вдруг, дойдя до
Загородного проспекта, Колков остановился: он забыл, зачем он вышел из дома.
-- Господи! Зачем же я вышел из дома? -- говорил сам себе Колков, с
удивлением глядя на прохожих. И прохожие тоже с удивлением глядели на
Колкова, а один старичок прошёл мимо и потом всё время оглядывался, пока не
упал и не разбил себе в кровь свою старческую рожу. Это рассмешило Колкова
и, громко хохоча, он пошёл по Загородному.
<1936-1938>
--------
У моей жены опять начали корёжиться ноги. Хотела она сесть на кресло, а
ноги отнесли её куда-то к шкапу и даже дальше по коридору и посадили её на
кардонку. Но жена моя, напрягши волю, поднялась и двинулась к комнате,
однако ноги её опять нашалили и пронесли её мимо двери. "Эх, черт!.." --
сказала жена, уткнувшись головой под конторку. А ноги её продолжали шалить и
даже разбили какую-то стеклянную миску, стоявшую на полу в прихожей.
Наконец, жена моя уселась в своё кресло.
-- Вот и я,-- сказала моя жена, широко улыбаясь и вынимая из ноздрей
застрявшие там щепочки.
<1936-1938>
--------
Так началось событие в соседней квартире. Алексеев съел кашу, а
недоеденные остатки выбросил на общей кухне в помойное ведро. Увидев это,
жена Горохова сказала Алексееву, что вчера она выносила это ведро на двор, а
теперь, если он желает им пользоваться, то пусть сам выносит его сегодня же
вечером. Алексеев сказал, что ему некогда заниматься такими пустяками и
предложил мадам Гороховой платить три рубля в месяц, с тем, чтобы она
вычищала это ведро. Мадам Горохова так оскорбилась этим предложением, что
наговорила Алексееву много лишних слов и даже бросила на пол столовую ложку,
которую держала в руках, сказав при этом, что она вполне благородного
происхождения и видала в жизни лучшие времена, и что она, в конце концов, не
прислуга и потому не станет даже за собой поднимать оброненные вещи. С этими
словами мадам Горохова вышла из кухни, оставив растерявшегося Алексеева
одного около помойного ведра. Значит теперь Алексееву придётся тащить ведро
на двор к помойной яме. Это было страшно неприятно. Алексеев задумался. Ему
научному работнику, возиться с помойным ведром! Это, по меньшей мере,
оскорбительно. Алексеев прошёлся по кухне. Внезапная мысль блеснула в его
голове. Он поднял оброненную мадам Гороховой ложку и твёрдыми шагами подошёл
к ведру.
-- Да,-- сказал Алексеев и опустился перед ведром на корточки. Давясь
от отвращения, он съел всю кашу и выскреб ложкой и пальцами дно ведра.
-- Вот,-- сказал Алексеев, моя под краном ложку.-- А ведро я всё-таки
на двор не понесу.
Вытерев ложку носовым платком, Алексеев положил её на кухонный стол и
ушёл в свою комнату.
Несколько минут спустя на кухню вышла рассерженная мадам Горохова. Она
мгновенно заметила, что ложка поднята с пола и лежит на столе. Мадам
Горохова заглянула в помойное ведро и, видя, что и ведро находится в полном
порядке, пришла в хорошее настроение и, сев на табурет, принялась шинковать
морковь.
-- Уж если я что-нибудь захочу, то непременно добьюсь своего,--
говорила сама с собой мадам Горохова.-- Уж лучше мне никогда не перечить. Я
своего никому не уступлю. Вот ни столечко! -- сказала мадам Горохова,
отрезая от моркови каплюшечный кусочек.
В это время по коридору мимо кухни прошёл Алексеев.
-- Алексей Алексеевич! -- крикнула мадам Горохова.-- Куда вы уходите?
-- Я не ухожу, Виктория Тимофеевна,-- сказал Алексеев, останавливаясь в
дверях.-- Это я в ванную шёл.
<1936-1938>
--------
Один человек, не желая более питаться сушёным горошком, отправился в
большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего-нибудь иное,
что-нибудь рыбное, колбасное или даже молочное.
В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была
конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По
цене доступна была колбаса, красного цвета, с тёмно-серыми точками. Но
колбаса эта пахла почему-то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать
её он не советует.
В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал
временно туда, где раньше был винный, а винный отдел переехал в
кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял приказчик
с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой и к прилавку
ближе подойти боялись.
И вот наш человек, о котором идёт речь, потолкался в магазине и вышел
на улицу.
Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими
особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в
меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить, как он был одет. Я
только помню, что на нём было что-то коричневое, может быть брюки, может
быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич.
Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошёл домой.
Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе
папироску из махорки, вставил её в мундштук, зажёг её спичкой, выкурил,
свернул вторую папироску, закурил её, встал, надел шапку и вышел на улицу.
Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу.
Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть
обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: ещё начнут на него
смотреть и оглядываться, потому что шёл-шёл человек, а потом вдруг
повернулся и обратно пошёл. Прохожие всегда на таких смотрят.
Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, чтобы объяснить
прохожим свою остановку, Иван Яковлевич сделал вид, что ищет номер дома.
Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по
Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошёл в аптеку.
В аптеке было много народу. Иван Яковлевич попробовал протиснуться к
прилавку, но его оттеснили. Тогда он посмотрел на стеклянный шкапчик, в
котором в различных позах стояли различные флаконы различных духов и
одеколонов.
Не стоит описывать, что ещё делал Иван Яковлевич, потому что все его
дела были слишком мелки и ничтожны. Важно только то, что в Эрмитаж он не
попал и к шести часам вернулся домой.
Дома он выкурил подряд четыре махорочных папиросы, потом лег на диван,
повернулся к стене и попробовал заснуть.
Но должно быть, Иван Яковлевич перекурился, потому что его сердце
билось очень громко, а сон убегал.
Иван Яковлевич сел на диване и спустил ноги на пол.
Так просидел Иван Яковлевич до половины девятого.
-- Вот если бы мне влюбиться в молодую красивую даму,-- сказал Иван
Яковлевич, но сейчас же зажал себе рот рукой и вытаращил глаза.
-- В молодую брюнетку,-- сказал Иван Яковлевич, отводя руку ото рта.--
В ту, которую я видел сегодня на улице.
Иван Яковлевич свернул папиросу и закурил. В коридоре раздалось три
звонка.
-- Это ко мне,-- сказал Иван Яковлевич, продолжая сидеть на диване и
курить.
13 января 1937
--------
"Макаров! Подожди!" -- кричал Сампсонов, но Макаров, не обращая
внимания на крики Сампсонова, бежал и бежал. Уже не хватало дыхания, уже
клокотало в груди у Макарова, но Макаров бежал, размахивая кулаками и глотая
воздух широко раскрытым ртом.
Несмотря на все усилия, Макаров бежал небыстро, поминутно спотыкался и
придерживался руками за все встречные предметы. Наконец, пробегая мимо
ветлы, Макаров зацепился карманом за сучок и остановился.
Теперь побежал Сампсонов. Сампсонов бежал легко и свободно, прижав
кулаки к бокам. На лице Сампсонова сияла счастливая улыбка и было видно, что
бег ему доставляет удовольствие.
-- Эй, Макаров! Сейчас я до тебя добегу! -- крикнул Сампсонов, но с
этими словами споткнулся о кочку и упал.
Теперь опять побежал Макаров. Макаров бежал в лес. Вот он мелькнул
среди кустов можжевельника, потом его голова показалась из-за мелких сосенок
и наконец Макаров окончательно скрылся с глаз.
Сампсонов вынул из кармана маленькую черную гнутую трубку с
металлической крышечкой и резино вый кисет, набил трубку табаком, раскурил
её, сел на пень и пустил облако синего табачного дыма.
<Август 1937>
--------
Тихая вода покачивалась у моих ног.
Я смотрел в темную воду и видел небо.
Тут, на этом самом месте, Лигудим скажет мне формулу построения
несуществующих предметов.
Я буду ждать до пяти часов, и если Лигудим за это время не покажется
среди тех деревьев, я уйду. Мое ожидание становится обидным. Вот уже два с
половиной часа стою я тут, и тихая вода покачивается у моих ног.
Я сунул в воду палку. И вдруг под водой кто-то схватил мою палку и
дёрнул. Я выпустил палку из рук и деревянная палка ушла под воду с такой
быстротой, что даже свистнула.
Растерянный и испуганный стоял я около воды.
Лигудим пришел ровно в пять. Это было ровно в пять, потому что на том
берегу промчался поезд: ежедневно ровно в пять он пролетает мимо того
домика.
Лигудим спросил меня, почему я так бледен. Я сказал. Прошло четыре
минуты, в течение которых Лигудим смотрел в темную воду. Потом он сказал:
"Это не имеет формулы. Такими вещами можно пугать детей, но для нас это
неинтересно. Мы не собиратели фантастических сюжетов. Нашему сердцу милы
только бессмысленные поступки. Народное творчество и Гофман противны нам.
Частокол стоит между нами и подобными загадочными случаями".
Лигудим повертел головой во все стороны и, пятясь, вышел из поля моего
зрения.
10 ноября 1937
--------
Такие же длинные усы, как у пана Пшеховского, были у Матвея
Соломанского. Пан Пшеховский гордился своими усами и глупая рожа Матвея
Соломанского приводила пана в ярость. Пан стучал каблуками и кулаками,
скалил зубы и плевал в стену; пан чернел от ярости и кричал тонким противным
голосом.
Я писал стихи о часах, а в соседней комнате сидел пан Пшеховский и шил
на швейной машинке карманы. Машинка стучала неравномерно и мешала мне
сосредоточиться. Пан шил на машинке очень плохо: слышно было, как он ругал
челнок и нитку, но, когда челнок и нитка подчинялись панской воле, пан
вертел ручку машинки и ругал Матвея Соломанского. Мне надоела эта постоянная
ругань и стук швейной машинки. Я плюнул и вышел на улицу.
<Между 10 и 15 ноября 1937>
--------
-- Я не советую есть тебе много перца. Я знал одного грека -- мы с ним
плавали на одном пароходе -- он ел такое страшное количество перца и
горчицы, что сыпал их в кушанья не глядя. Он, бедный, целые ночи просиживал
с туфлей в руках...
-- Почему? -- спросил я.
-- Потому что он боялся крыс, а на пароходе крыс было очень много. И
вот он, бедняжка, в конце концов умер от бессоницы.
3 января 1938
--------
Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув
ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку
кажется, что перед ним распахивается огромное чёрное окно и в это окно
должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело
останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим
тихим звоном: "вот ещё один человек уснул", и в этот миг захлопнется
огромное и совершенно чёрное окно.
Человек по фамилии Окнов лежал на кровати, глупо вытянув ноги, и
старался заснуть. Но сон бежал от Окнова. Окнов лежал с открытыми глазами, и
страшные мысли стучали в его одеревеневшей голове.
8 марта 1938 г.
--------
У него был такой нос, что хотелось ткнуть в него биллиардным кием.
За забором долго бранились и плевались. Слышно было, как кому-то
плюнули в рот.
Это идет процессия. Зачем эта процессия идет?
Она несёт вырванную у Пятипалова ноздрю. Ноздрю несут, чтобы зарыть в
Летнем Саду.
Михайлов ходил по Летнему Саду, неся под мышкой гамак. Он долго искал,
куда бы гамак повесить. Но всюду толкались неприятные сторожа. Михайлов
передумал и сел на скамеечку. На скамеечке лежала забытая кем-то газета.
Лежала забытая кем-то газета.
Лежала забытая кем-то газета.
Михайлов садился на эту газету
И думать поспешал
И думать поспешал.
<март 1938>
--------
К семидесятилетию Наташи
Артамонов закрыл глаза, а Хрычов и Молотков стояли над Артамоновым и
ждали.
-- Ну, же! Ну, же! -- торопил Хрычов.
А Молотков не утерпел и дёрнул стул, на котором сидел Артамонов, за
задние ножки, и Артамонов свалился на пол.
-- Ах так! -- закричал Артамонов, поднимаясь на ноги.-- Кто это меня со
стула сбросил?
-- Вы уж нас извините,-- сказал Молотков,-- мы ведь долго ждали, а вы
всё молчите и молчите. Уж это меня черт попутал. Очень уж нам не терпелось.
-- Не терпелось! -- передразнил Артамонов.-- А мне, пожилому человеку,
по' полу валяться? Эх, вы! Стыдно!
Артамонов стряхнул с себя соринки, приставшие к нему с пола и, сев
опять на стул, закрыл глаза.
-- Да что же это? А? Что же это? -- заговорил вдруг Хрычов, глядя то на
Молоткова, то на Артамонова.
Молотков постоял некоторое время в раздумье, а потом нагнулся и дернул
задние ножки Артамоновского стула. Артамонов съехал со стула на пол.
-- Это издевательство! -- закричал Артамонов,-- Это уже второй раз меня
на пол скидывают! Это опять ты, Молотков?
-- Да уж не знаю как сказать, товарищ Артамонов. Просто опять какое-то
помутнение в мозгу было. Вы уж нас извините, тов. Артамонов! Мы ведь это
только от нетерпения! -- сказал Молотков и чихнул.
-- Пожалеете об этом,-- сказал Артамонов, поднимаясь с пола.--
Пожалеете, сукины дети! Артамонов сел на стул.
-- Я тебе этого не спущу,-- сказал Артамонов и погрозил кому-то
пальцем.
Артамонов долго грозил кому-то пальцем, а потом спрятал руку за борт
жилета и закрыл глаза.
Хрычев сразу заволновался:
-- Ой! Что же это? Опять? Опять он! Ой!
Молотков отодвинул Хрычева в сторону и носком сапога выбил стул из-под
Артамонова. Артамонов грузно рухнул на пол.
-- Трижды! -- сказал Артамонов шепотом.-- Хорошо-с!...
В это время дверь открылась и в комнату вошёл я.
-- Стоп! -- сказал я.-- Прекратите это безобразие! Сегодня Наталии
Ивановне исполнилось семьдесят лет.
Артамонов, сидя на полу, повернул ко мне свое глупое лицо и, указав
пальцем на Молоткова, сказал:
-- Он меня трижды со стула на пол скинул...
-- Цык! -- крикнул я.-- Встать!
Артамонов встал.
-- Взяться за руки! -- скомандовал я.
Артамонов, Хрычев и Молотков взялись за руки.
-- А теперь за-а мной!
И вот, постукивая каблуками, мы двинулись по направлению к Детскому
Селу. <Я шел спереди, обдумывая ритуал поздравления.>
2 августа 1938
<Я спешу, и потому, может быть, почерк мой небрежен и слог неясен.>
* Посвящен 70-летию Нат. Ив. Колюбакиной. ГПБ. Ф. 1232, ед.хр. 290.
(прим. в ГББ). В "Сочинениях в 2-х тт." фамилии персонажей: Артомонов и
Хрущев. -- С. В.
--------
Водевиль
Сно:
Здравствуйте! Эх, выпьем! Эй! Гуляй-ходи! Эх! Эх! Эх!
Мариша:
Да что с вами. Евгений Эдуардович?
Сно:
Эх! Пить хочу! Эх, гуляй-ходи!
Мариша:
Постойте, Евгений Эдуардович, вы успокойтесь. Хотите, я чай поставлю.
Сно:
Чай? Нет. Я водку хлебать хочу.
Мариша:
Евгений Эдуардович, милый, да что с вами? Я вас узнать не могу.
Сно:
Ну и неча узнавать! Гони, мадам, водку!
Мариша:
Господи, да что же это такое? Даня! Даня!
Даня (лёжа на полу в прихожей):
Ну? Чего там ещё?
Мариша:
Да что же мне делать? Что же это такое?
Сно:
Эх, гуляй-ходи! (пьет водку и выбрасывает ее фонтаном через нос).
Мариша (залезая за фисгармонию):
Заступница пресвятая! Мать пресвятая Богородица!
Хармс (лежа в прихожей на полу):
Эй ты, там, слова молитв путаешь!
Сно (разбивая бутылкой стеклянную дверцу шкапа):
Эх, гуляй-ходи!
Падает занавес. Слышно как Мариша чешет себе голову.
Вера, Надежда, Любовь, София.
<30 сентября> 1938 года
--------
Как легко человеку запутаться в мелких предметах. Можно часами ходить
от стола к шкапу и от шкапа к дивану и не находить выхода. Можно даже
забыть, где находишься, и пускать стрелы в какой-нибудь маленький шкапчик на
стене. "Гой! шкап! -- можно кричать ему.-- Я тебя!" Или можно лечь на пол и
рассматривать пыль. В этом тоже есть вдохновение. Лучше делать это по часам,
сообразуясь со временем. Правда, тут очень трудно определить сроки, ибо
какие сроки у пыли?
Еще лучше смотреть в таз с водой. На воду смотреть всегда полезно и
поучительно. Даже если там ничего не видно, а всё же хорошо. Мы смотрели на
воду, ничего в ней не видели, и скоро нам стало скучно. Но мы утешали себя,
что всё же сделали хорошее дело. Мы загибали наши пальцы и считали. А что
считали, мы не знали, ибо разве есть какой-либо счет в воде?
<17 августа 1940>
--------
Мишурин был катерпиллером. Поэтому, а может быть и не поэтому, он любил
лежать под диваном или за шкапом и сосать пыль. Так как он был человек не
особенно аккуратный, то иногда целый день его рожа была в пыли, как в пуху.
Однажды его пригласили в гости, и Мишурин решил слегка пополоскать свою
физиономию. Он налил в таз теплой воды, пустил туда немного уксусу и
погрузил в воду свое лицо. Как видно, уксусу в воде было слишком много, и
потому Мишурин ослеп. До глубокой старости он ходил ощупью и поэтому, а
может быть и не поэтому стал ещё больше походить на катерпиллера.
пятница 16 октября 1940
--------
На кровати метался полупрозрачный юноша. На стуле, закрыв лицо руками,
сидела женщина, должно быть, мать. Господин в крахмальном воротничке, должно
быть, врач, стоял возле ночного столика. На окнах были спущены жёлтые шторы.
Заскрипела дверь, и в комнату заглянул кот. Господин в крахмальном
воротничке ударил кота сапогом по морде. Кот исчез. Юноша застонал.
Юноша что-то сказал. Господин, похожий на врача, прислушался. Юноша
сказал: "Лодки плывут". Господин нагнулся над юношей.
-- Что с вами, мой дорогой друг? -- спросил господин, наклоняясь к
юноше. Юноша молча лежал на спине, но лицо его было повернуто к стенке.
Юноша молчал.
-- Хорошо,-- сказал господин, выпрямляясь.-- Вы не желаете отвечать
вашему другу. Хорошо.
Господин пожал плечами и отошёл к окну.
-- Дайте лодку,-- произнес юноша.
Господин, стоя у окна, хихикнул.
Прошло минут восемь. Юноша отыскал глазами господина в крахмальном
Низ. Музыка играет Yankee-Doodle. Выходит Американец и тянет на верёвочке
автомобиль фордан. Танец вокруг репы.
Верх. Кулак и Андр. Сем. стоят, открыв рты. Музыка замолкает. Американец
останавливается.
Кулак:
Ето что за фрукт?
Андр. Сем.:
Это, как бы сказать, Америка.
(музыка играет дальше)
Низ. Американец танцует дальше. Пританцовывает к репе и начинает её тянуть.
Музыка затихает до едва слышной.
Кулак (сверху):
Что, силёнки не хватает?
Андр. Сем.:
Не орите так, Селифан Митрофанович, они обидятся.
(Музыка громко играет Аt the long way to the <?>).
Низ. Выплывает тётя Англия. На ногах броненосцы, в руках парашют. Пляшет в
сторону репы. В это время Американец ходит вокруг репы и разглядывает её.
Кулак (сверху):
Ето что за Галандия?
Андр. Сем. (обиженно):
И вовсе не Галандия а Англия.
Кулак:
Валяй тяни чтоб в Колхоз не попало!
Андр. Сем.:
Тише (озирается. Не услышал бы кто.
(Музыка вовсю)
Низ. Выбегает Франция. -- Ah! Ah! Ah!.. Voila! Ji! Ji! Ji! Voici! Ho! Ho!
Ho!
Кулак (сверху):
Вот тебе и вуалё!
Андр. Сем.:
Селифан Митрофанович! Зачем же так! Это по ихнему неприлично. Вас за
фулигана примуть. (Кричит вниз) -- Madame! C'est le кулак. Он с вами attande
в одно место думает.
Франция:
Ииих! (взвизгивает и дрыгает ногой).
Андрей Семёнович посылает ей воздушный поцелуй. Всё гаснет и тухнет.
Фигура внизу (в темноте):
Тьфу дьявол! Пробки перегорели!
Всё освещается. Фигуры нет. Америка, Англия и Франция тянут репу. Выходит
Пильсудский -- Польша. Музыка играет. Пильсудский танцует на середину.
Музыка останавливается. Пильсудский тоже. Достает большой платок, сморкается
в него и снова прячет. Музыка играет мазурку. Пильсудский кидается её
танцевать. Останавливается около репы.
(Музыка играет едва слышно).
Кулак:
Андрей Семёнович, валяй вниз. Они всё повыдергают.
Андр. Сем.:
Обождите, Селифан Митрофанович. Пусть подергают. А как выдернут,
обязательно упадут. А мы репу-то да в мешок! А им кукиш!
Кулак:
А им кукиш!
Низ. Тянут репу. Кличут на подмогу Германию. Выходит немец. Танец немца. Он
толстый. Становится на четверинки и неуклюже прыгает ногами на одном месте.
Музыка переходит на "Aсh mein lieber Augistin!" Немец пьёт пиво. Идёт к
репе.
Кулак (сверху):
Тэк -- Тэк -- тэк! Валяй, Андрей Семёнович! В самый раз придём.
Андрей Сем.:
И репу в мешок!
(Андр. Сем. берёт мешок, а кулак самовар и идут на лестницу. Ширмочка
закрывается).
Низ. Выбегает католик. Танец католика. В конце танца появляется Кулак и
Андрей Семёнович. У кулака под мышкой самовар. Ряд тянет репку.
Кулак:
Валяй, валяй, валяй! Валяй, ребята! Тяни! Ты пониже хватай! А ты
американца под локотки! А ты, долговязый, вон его за пузо придерживай! А
теперь валяй! Тык тык тк тк тк.
(Ряд топчется на месте. Раздувается и сближается. Музыка играет всё громче.
Ряд обегает вокруг репы и вдруг с грохотом падает).
Андр. Сем. хлопочет около люка с мешком. Но из люка вылезает огромный
Красноармеец. Кулак и Андр. Сем. падают вверх тормашкой.
<1935-1938>
* Это, скорее всего, пародия на представления агит-театров начала 20-х
годов. -- С. В.
--------
-- Ва-ва-ва! Где та баба, которая сидела вот тут, на этом кресле?
-- Почём вы знаете, что тут сидела баба?
-- Знаю, потому что от кресла пахнет бабой (нюхает кресло).
-- Тут сидела молодая дама, а теперь она ушла в свою комнату,
перебирать гардероб.
<Август 1936>
--------
-- Говорят, все хорошие бабы -- толстозады. Эх, люблю грудастых баб,
мне нравится, как от них пахнет,-- сказав это, он стал увеличиваться в росте
и, достигнув потолка, рассыпался на тысячу маленьких шариков.
Пришёл дворник Пантелей, собрал эти шарики на совок, на который он
собирал обычно лошадиный навоз, и унёс эти шарики куда-то на задний двор.
А солнце продолжало светить по-прежнему, и пышные дамы продолжали
по-прежнему восхитительно пахнуть.
23 августа 1938
--------
Один механик решил на работе стоять поочерёдно то на одной, то на
другой ноге, чтобы не очень уставать.
Но из этого ничего не вышло, он стал уставать больше прежнего, и работа
у него не клеилась, как раньше.
Механика вызвали в контору и сделали ему выговор с предупреждением.
Но механик решил побороть свою натуру и продолжал стоять за работой на
одной ноге.
Долго боролся механик со своей натурой и, наконец, почувствовав боль в
пояснице, которая возрастала с каждым днём, принужден был обратиться к
доктору.
27 августа 1938.
--------
Однажды Петя Гвоздиков ходил по квартире. Ему было очень скучно. Он
поднял с пола какую-то бумажку, которую обронила прислуга. Бумажка оказалась
обрывком газеты. Это было неинтересно. Петя попробовал поймать кошку, но
кошка забралась под шкап. Петя сходил в прихожую за зонтиком, чтобы зонтиком
выгнать кошку из-под шкапа. Но когда Петя вернулся, то кошки уже под шкапом
не было. Петя поискал кошку под диваном и за сундуком, но кошки нигде не
нашёл, зато за сундуком Петя нашёл молоток. Петя взял молоток и стал думать,
что бы им такое сделать. Петя постучал молотком по полу, но это было скучно.
Тут Петя вспомнил, что в прихожей на стуле стоит коробочка с гвоздями. Петя
пошёл в прихожую, выбрал в коробочке несколько гвоздей, которые были
подлиннее, и стал думать, куда бы их забить. Если была бы кошка, то конечно
было бы интересно прибить кошку гвоздём за ухо к двери, а хвостом к порогу.
Но кошки не было. Петя увидел рояль. И вот от скуки Петя подошёл и вбил три
гвоздя в крышку рояля.
9 октября 1936
--------
У Колкова заболела рука и он пошёл в амбулаторию.
По дороге у него заболела и вторая рука. От боли Колков сел на панель и
решил дальше никуда не идти. Прохожие проходили мимо Колкова и не обращали
на него внимания. Только собака подошла к Колкову, понюхала его и, подняв
заднюю лапу, прыснула Колкову в лицо собачьей гадостью. Как бешеный вскочил
Колков и со всего маху ударил собаку ногой под живот. С жалобным визгом
поползла собака по панели, волоча задние ноги. На Колкова накинулась
какая-то дама и, когда Колков попытался оттолкнуть её, дама вцепилась ему в
рукав и начала звать милиционера. Колков не мог больными руками освободиться
от дамы и только старался плюнуть ей в лицо.
Это удалось ему сделать уже раза четыре и дама, зажмурив свои
заплёванные глаза, визжала на всю улицу. Кругом уже собиралась толпа. Люди
стояли, тупо глядели и порой выражали своё сочувствие Колкову.
-- Так её! Так её! -- говорил рослый мужик в коричневом пиджаке,
ковыряя перед собой в воздухе кривыми пальцами с черными ногтями.
-- Тоже ешшо барыня! -- говорила толстогубая баба, завязывая под
подбородком головной платок.
В это время Колков изловчился и пнул даму коленом под живот. Дама
взвизгнула и, отскочив от Колкова, согнулась в три погибели от страшной
боли.
-- Здорово он её в передок! -- сказал мужик с грязными ногтями.
А Колков, отделавшись от дамы, быстро зашагал прочь. Но вдруг, дойдя до
Загородного проспекта, Колков остановился: он забыл, зачем он вышел из дома.
-- Господи! Зачем же я вышел из дома? -- говорил сам себе Колков, с
удивлением глядя на прохожих. И прохожие тоже с удивлением глядели на
Колкова, а один старичок прошёл мимо и потом всё время оглядывался, пока не
упал и не разбил себе в кровь свою старческую рожу. Это рассмешило Колкова
и, громко хохоча, он пошёл по Загородному.
<1936-1938>
--------
У моей жены опять начали корёжиться ноги. Хотела она сесть на кресло, а
ноги отнесли её куда-то к шкапу и даже дальше по коридору и посадили её на
кардонку. Но жена моя, напрягши волю, поднялась и двинулась к комнате,
однако ноги её опять нашалили и пронесли её мимо двери. "Эх, черт!.." --
сказала жена, уткнувшись головой под конторку. А ноги её продолжали шалить и
даже разбили какую-то стеклянную миску, стоявшую на полу в прихожей.
Наконец, жена моя уселась в своё кресло.
-- Вот и я,-- сказала моя жена, широко улыбаясь и вынимая из ноздрей
застрявшие там щепочки.
<1936-1938>
--------
Так началось событие в соседней квартире. Алексеев съел кашу, а
недоеденные остатки выбросил на общей кухне в помойное ведро. Увидев это,
жена Горохова сказала Алексееву, что вчера она выносила это ведро на двор, а
теперь, если он желает им пользоваться, то пусть сам выносит его сегодня же
вечером. Алексеев сказал, что ему некогда заниматься такими пустяками и
предложил мадам Гороховой платить три рубля в месяц, с тем, чтобы она
вычищала это ведро. Мадам Горохова так оскорбилась этим предложением, что
наговорила Алексееву много лишних слов и даже бросила на пол столовую ложку,
которую держала в руках, сказав при этом, что она вполне благородного
происхождения и видала в жизни лучшие времена, и что она, в конце концов, не
прислуга и потому не станет даже за собой поднимать оброненные вещи. С этими
словами мадам Горохова вышла из кухни, оставив растерявшегося Алексеева
одного около помойного ведра. Значит теперь Алексееву придётся тащить ведро
на двор к помойной яме. Это было страшно неприятно. Алексеев задумался. Ему
научному работнику, возиться с помойным ведром! Это, по меньшей мере,
оскорбительно. Алексеев прошёлся по кухне. Внезапная мысль блеснула в его
голове. Он поднял оброненную мадам Гороховой ложку и твёрдыми шагами подошёл
к ведру.
-- Да,-- сказал Алексеев и опустился перед ведром на корточки. Давясь
от отвращения, он съел всю кашу и выскреб ложкой и пальцами дно ведра.
-- Вот,-- сказал Алексеев, моя под краном ложку.-- А ведро я всё-таки
на двор не понесу.
Вытерев ложку носовым платком, Алексеев положил её на кухонный стол и
ушёл в свою комнату.
Несколько минут спустя на кухню вышла рассерженная мадам Горохова. Она
мгновенно заметила, что ложка поднята с пола и лежит на столе. Мадам
Горохова заглянула в помойное ведро и, видя, что и ведро находится в полном
порядке, пришла в хорошее настроение и, сев на табурет, принялась шинковать
морковь.
-- Уж если я что-нибудь захочу, то непременно добьюсь своего,--
говорила сама с собой мадам Горохова.-- Уж лучше мне никогда не перечить. Я
своего никому не уступлю. Вот ни столечко! -- сказала мадам Горохова,
отрезая от моркови каплюшечный кусочек.
В это время по коридору мимо кухни прошёл Алексеев.
-- Алексей Алексеевич! -- крикнула мадам Горохова.-- Куда вы уходите?
-- Я не ухожу, Виктория Тимофеевна,-- сказал Алексеев, останавливаясь в
дверях.-- Это я в ванную шёл.
<1936-1938>
--------
Один человек, не желая более питаться сушёным горошком, отправился в
большой гастрономический магазин, чтобы высмотреть себе чего-нибудь иное,
что-нибудь рыбное, колбасное или даже молочное.
В колбасном отделе было много интересного, самое интересное была
конечно ветчина. Но ветчина стоила 18 рублей, а это было слишком дорого. По
цене доступна была колбаса, красного цвета, с тёмно-серыми точками. Но
колбаса эта пахла почему-то сыром, и даже сам приказчик сказал, что покупать
её он не советует.
В рыбном отделе ничего не было, потому что рыбный отдел переехал
временно туда, где раньше был винный, а винный отдел переехал в
кондитерский, а кондитерский в молочный, а в молочном отделе стоял приказчик
с таким огромным носом, что покупатели толпились под аркой и к прилавку
ближе подойти боялись.
И вот наш человек, о котором идёт речь, потолкался в магазине и вышел
на улицу.
Человек, о котором я начал эту повесть, не отличался никакими
особенными качествами, достойными отдельного описания. Он был в меру худ, в
меру беден и в меру ленив. Я даже не могу вспомнить, как он был одет. Я
только помню, что на нём было что-то коричневое, может быть брюки, может
быть пиджак, а может быть только галстук. Звали его кажется Иван Яковлевич.
Иван Яковлевич вышел из Гастрономического магазина и пошёл домой.
Вернувшись домой, Иван Яковлевич снял шапку, сел на диван, свернул себе
папироску из махорки, вставил её в мундштук, зажёг её спичкой, выкурил,
свернул вторую папироску, закурил её, встал, надел шапку и вышел на улицу.
Ему надоела его мелкая, безобразная жизнь, и он направился к Эрмитажу.
Дойдя до Фонтанки, Иван Яковлевич остановился и хотел было повернуть
обратно, но вдруг ему стало стыдно перед прохожими: ещё начнут на него
смотреть и оглядываться, потому что шёл-шёл человек, а потом вдруг
повернулся и обратно пошёл. Прохожие всегда на таких смотрят.
Иван Яковлевич стоял на углу, против аптеки. И вот, чтобы объяснить
прохожим свою остановку, Иван Яковлевич сделал вид, что ищет номер дома.
Он, не переставая глядеть на дом, сделал несколько шагов вдоль по
Фонтанке, потом вернулся обратно и, сам не зная зачем, вошёл в аптеку.
В аптеке было много народу. Иван Яковлевич попробовал протиснуться к
прилавку, но его оттеснили. Тогда он посмотрел на стеклянный шкапчик, в
котором в различных позах стояли различные флаконы различных духов и
одеколонов.
Не стоит описывать, что ещё делал Иван Яковлевич, потому что все его
дела были слишком мелки и ничтожны. Важно только то, что в Эрмитаж он не
попал и к шести часам вернулся домой.
Дома он выкурил подряд четыре махорочных папиросы, потом лег на диван,
повернулся к стене и попробовал заснуть.
Но должно быть, Иван Яковлевич перекурился, потому что его сердце
билось очень громко, а сон убегал.
Иван Яковлевич сел на диване и спустил ноги на пол.
Так просидел Иван Яковлевич до половины девятого.
-- Вот если бы мне влюбиться в молодую красивую даму,-- сказал Иван
Яковлевич, но сейчас же зажал себе рот рукой и вытаращил глаза.
-- В молодую брюнетку,-- сказал Иван Яковлевич, отводя руку ото рта.--
В ту, которую я видел сегодня на улице.
Иван Яковлевич свернул папиросу и закурил. В коридоре раздалось три
звонка.
-- Это ко мне,-- сказал Иван Яковлевич, продолжая сидеть на диване и
курить.
13 января 1937
--------
"Макаров! Подожди!" -- кричал Сампсонов, но Макаров, не обращая
внимания на крики Сампсонова, бежал и бежал. Уже не хватало дыхания, уже
клокотало в груди у Макарова, но Макаров бежал, размахивая кулаками и глотая
воздух широко раскрытым ртом.
Несмотря на все усилия, Макаров бежал небыстро, поминутно спотыкался и
придерживался руками за все встречные предметы. Наконец, пробегая мимо
ветлы, Макаров зацепился карманом за сучок и остановился.
Теперь побежал Сампсонов. Сампсонов бежал легко и свободно, прижав
кулаки к бокам. На лице Сампсонова сияла счастливая улыбка и было видно, что
бег ему доставляет удовольствие.
-- Эй, Макаров! Сейчас я до тебя добегу! -- крикнул Сампсонов, но с
этими словами споткнулся о кочку и упал.
Теперь опять побежал Макаров. Макаров бежал в лес. Вот он мелькнул
среди кустов можжевельника, потом его голова показалась из-за мелких сосенок
и наконец Макаров окончательно скрылся с глаз.
Сампсонов вынул из кармана маленькую черную гнутую трубку с
металлической крышечкой и резино вый кисет, набил трубку табаком, раскурил
её, сел на пень и пустил облако синего табачного дыма.
<Август 1937>
--------
Тихая вода покачивалась у моих ног.
Я смотрел в темную воду и видел небо.
Тут, на этом самом месте, Лигудим скажет мне формулу построения
несуществующих предметов.
Я буду ждать до пяти часов, и если Лигудим за это время не покажется
среди тех деревьев, я уйду. Мое ожидание становится обидным. Вот уже два с
половиной часа стою я тут, и тихая вода покачивается у моих ног.
Я сунул в воду палку. И вдруг под водой кто-то схватил мою палку и
дёрнул. Я выпустил палку из рук и деревянная палка ушла под воду с такой
быстротой, что даже свистнула.
Растерянный и испуганный стоял я около воды.
Лигудим пришел ровно в пять. Это было ровно в пять, потому что на том
берегу промчался поезд: ежедневно ровно в пять он пролетает мимо того
домика.
Лигудим спросил меня, почему я так бледен. Я сказал. Прошло четыре
минуты, в течение которых Лигудим смотрел в темную воду. Потом он сказал:
"Это не имеет формулы. Такими вещами можно пугать детей, но для нас это
неинтересно. Мы не собиратели фантастических сюжетов. Нашему сердцу милы
только бессмысленные поступки. Народное творчество и Гофман противны нам.
Частокол стоит между нами и подобными загадочными случаями".
Лигудим повертел головой во все стороны и, пятясь, вышел из поля моего
зрения.
10 ноября 1937
--------
Такие же длинные усы, как у пана Пшеховского, были у Матвея
Соломанского. Пан Пшеховский гордился своими усами и глупая рожа Матвея
Соломанского приводила пана в ярость. Пан стучал каблуками и кулаками,
скалил зубы и плевал в стену; пан чернел от ярости и кричал тонким противным
голосом.
Я писал стихи о часах, а в соседней комнате сидел пан Пшеховский и шил
на швейной машинке карманы. Машинка стучала неравномерно и мешала мне
сосредоточиться. Пан шил на машинке очень плохо: слышно было, как он ругал
челнок и нитку, но, когда челнок и нитка подчинялись панской воле, пан
вертел ручку машинки и ругал Матвея Соломанского. Мне надоела эта постоянная
ругань и стук швейной машинки. Я плюнул и вышел на улицу.
<Между 10 и 15 ноября 1937>
--------
-- Я не советую есть тебе много перца. Я знал одного грека -- мы с ним
плавали на одном пароходе -- он ел такое страшное количество перца и
горчицы, что сыпал их в кушанья не глядя. Он, бедный, целые ночи просиживал
с туфлей в руках...
-- Почему? -- спросил я.
-- Потому что он боялся крыс, а на пароходе крыс было очень много. И
вот он, бедняжка, в конце концов умер от бессоницы.
3 января 1938
--------
Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув
ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку
кажется, что перед ним распахивается огромное чёрное окно и в это окно
должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело
останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим
тихим звоном: "вот ещё один человек уснул", и в этот миг захлопнется
огромное и совершенно чёрное окно.
Человек по фамилии Окнов лежал на кровати, глупо вытянув ноги, и
старался заснуть. Но сон бежал от Окнова. Окнов лежал с открытыми глазами, и
страшные мысли стучали в его одеревеневшей голове.
8 марта 1938 г.
--------
У него был такой нос, что хотелось ткнуть в него биллиардным кием.
За забором долго бранились и плевались. Слышно было, как кому-то
плюнули в рот.
Это идет процессия. Зачем эта процессия идет?
Она несёт вырванную у Пятипалова ноздрю. Ноздрю несут, чтобы зарыть в
Летнем Саду.
Михайлов ходил по Летнему Саду, неся под мышкой гамак. Он долго искал,
куда бы гамак повесить. Но всюду толкались неприятные сторожа. Михайлов
передумал и сел на скамеечку. На скамеечке лежала забытая кем-то газета.
Лежала забытая кем-то газета.
Лежала забытая кем-то газета.
Михайлов садился на эту газету
И думать поспешал
И думать поспешал.
<март 1938>
--------
К семидесятилетию Наташи
Артамонов закрыл глаза, а Хрычов и Молотков стояли над Артамоновым и
ждали.
-- Ну, же! Ну, же! -- торопил Хрычов.
А Молотков не утерпел и дёрнул стул, на котором сидел Артамонов, за
задние ножки, и Артамонов свалился на пол.
-- Ах так! -- закричал Артамонов, поднимаясь на ноги.-- Кто это меня со
стула сбросил?
-- Вы уж нас извините,-- сказал Молотков,-- мы ведь долго ждали, а вы
всё молчите и молчите. Уж это меня черт попутал. Очень уж нам не терпелось.
-- Не терпелось! -- передразнил Артамонов.-- А мне, пожилому человеку,
по' полу валяться? Эх, вы! Стыдно!
Артамонов стряхнул с себя соринки, приставшие к нему с пола и, сев
опять на стул, закрыл глаза.
-- Да что же это? А? Что же это? -- заговорил вдруг Хрычов, глядя то на
Молоткова, то на Артамонова.
Молотков постоял некоторое время в раздумье, а потом нагнулся и дернул
задние ножки Артамоновского стула. Артамонов съехал со стула на пол.
-- Это издевательство! -- закричал Артамонов,-- Это уже второй раз меня
на пол скидывают! Это опять ты, Молотков?
-- Да уж не знаю как сказать, товарищ Артамонов. Просто опять какое-то
помутнение в мозгу было. Вы уж нас извините, тов. Артамонов! Мы ведь это
только от нетерпения! -- сказал Молотков и чихнул.
-- Пожалеете об этом,-- сказал Артамонов, поднимаясь с пола.--
Пожалеете, сукины дети! Артамонов сел на стул.
-- Я тебе этого не спущу,-- сказал Артамонов и погрозил кому-то
пальцем.
Артамонов долго грозил кому-то пальцем, а потом спрятал руку за борт
жилета и закрыл глаза.
Хрычев сразу заволновался:
-- Ой! Что же это? Опять? Опять он! Ой!
Молотков отодвинул Хрычева в сторону и носком сапога выбил стул из-под
Артамонова. Артамонов грузно рухнул на пол.
-- Трижды! -- сказал Артамонов шепотом.-- Хорошо-с!...
В это время дверь открылась и в комнату вошёл я.
-- Стоп! -- сказал я.-- Прекратите это безобразие! Сегодня Наталии
Ивановне исполнилось семьдесят лет.
Артамонов, сидя на полу, повернул ко мне свое глупое лицо и, указав
пальцем на Молоткова, сказал:
-- Он меня трижды со стула на пол скинул...
-- Цык! -- крикнул я.-- Встать!
Артамонов встал.
-- Взяться за руки! -- скомандовал я.
Артамонов, Хрычев и Молотков взялись за руки.
-- А теперь за-а мной!
И вот, постукивая каблуками, мы двинулись по направлению к Детскому
Селу. <Я шел спереди, обдумывая ритуал поздравления.>
2 августа 1938
<Я спешу, и потому, может быть, почерк мой небрежен и слог неясен.>
* Посвящен 70-летию Нат. Ив. Колюбакиной. ГПБ. Ф. 1232, ед.хр. 290.
(прим. в ГББ). В "Сочинениях в 2-х тт." фамилии персонажей: Артомонов и
Хрущев. -- С. В.
--------
Водевиль
Сно:
Здравствуйте! Эх, выпьем! Эй! Гуляй-ходи! Эх! Эх! Эх!
Мариша:
Да что с вами. Евгений Эдуардович?
Сно:
Эх! Пить хочу! Эх, гуляй-ходи!
Мариша:
Постойте, Евгений Эдуардович, вы успокойтесь. Хотите, я чай поставлю.
Сно:
Чай? Нет. Я водку хлебать хочу.
Мариша:
Евгений Эдуардович, милый, да что с вами? Я вас узнать не могу.
Сно:
Ну и неча узнавать! Гони, мадам, водку!
Мариша:
Господи, да что же это такое? Даня! Даня!
Даня (лёжа на полу в прихожей):
Ну? Чего там ещё?
Мариша:
Да что же мне делать? Что же это такое?
Сно:
Эх, гуляй-ходи! (пьет водку и выбрасывает ее фонтаном через нос).
Мариша (залезая за фисгармонию):
Заступница пресвятая! Мать пресвятая Богородица!
Хармс (лежа в прихожей на полу):
Эй ты, там, слова молитв путаешь!
Сно (разбивая бутылкой стеклянную дверцу шкапа):
Эх, гуляй-ходи!
Падает занавес. Слышно как Мариша чешет себе голову.
Вера, Надежда, Любовь, София.
<30 сентября> 1938 года
--------
Как легко человеку запутаться в мелких предметах. Можно часами ходить
от стола к шкапу и от шкапа к дивану и не находить выхода. Можно даже
забыть, где находишься, и пускать стрелы в какой-нибудь маленький шкапчик на
стене. "Гой! шкап! -- можно кричать ему.-- Я тебя!" Или можно лечь на пол и
рассматривать пыль. В этом тоже есть вдохновение. Лучше делать это по часам,
сообразуясь со временем. Правда, тут очень трудно определить сроки, ибо
какие сроки у пыли?
Еще лучше смотреть в таз с водой. На воду смотреть всегда полезно и
поучительно. Даже если там ничего не видно, а всё же хорошо. Мы смотрели на
воду, ничего в ней не видели, и скоро нам стало скучно. Но мы утешали себя,
что всё же сделали хорошее дело. Мы загибали наши пальцы и считали. А что
считали, мы не знали, ибо разве есть какой-либо счет в воде?
<17 августа 1940>
--------
Мишурин был катерпиллером. Поэтому, а может быть и не поэтому, он любил
лежать под диваном или за шкапом и сосать пыль. Так как он был человек не
особенно аккуратный, то иногда целый день его рожа была в пыли, как в пуху.
Однажды его пригласили в гости, и Мишурин решил слегка пополоскать свою
физиономию. Он налил в таз теплой воды, пустил туда немного уксусу и
погрузил в воду свое лицо. Как видно, уксусу в воде было слишком много, и
потому Мишурин ослеп. До глубокой старости он ходил ощупью и поэтому, а
может быть и не поэтому стал ещё больше походить на катерпиллера.
пятница 16 октября 1940
--------
На кровати метался полупрозрачный юноша. На стуле, закрыв лицо руками,
сидела женщина, должно быть, мать. Господин в крахмальном воротничке, должно
быть, врач, стоял возле ночного столика. На окнах были спущены жёлтые шторы.
Заскрипела дверь, и в комнату заглянул кот. Господин в крахмальном
воротничке ударил кота сапогом по морде. Кот исчез. Юноша застонал.
Юноша что-то сказал. Господин, похожий на врача, прислушался. Юноша
сказал: "Лодки плывут". Господин нагнулся над юношей.
-- Что с вами, мой дорогой друг? -- спросил господин, наклоняясь к
юноше. Юноша молча лежал на спине, но лицо его было повернуто к стенке.
Юноша молчал.
-- Хорошо,-- сказал господин, выпрямляясь.-- Вы не желаете отвечать
вашему другу. Хорошо.
Господин пожал плечами и отошёл к окну.
-- Дайте лодку,-- произнес юноша.
Господин, стоя у окна, хихикнул.
Прошло минут восемь. Юноша отыскал глазами господина в крахмальном