Страница:
Другое дело, что исполняемая партитура может быть мурой собачьей,— ну, это уж дело реперткома, мы — люди маленькие, рядовые оркестранты. Партитуры — особь статья, мы этого не проходили.
Вру, конечно: мы и это проходили — во всяком случае, в буквальном смысле слова. Еще мы проходили скальные разработки (заделку лунок под взрывчатку — знаете, это когда вас подвешивают на канате, пропущенном хитрым узлом вокруг одной ляжки и пояса, над вертикальной скалой, дают вам с собой ломик и кувалду, и вы ударяете кувалдой — желательно по ломику, а не по руке,— пока в скале не образуется полуметровая лунка, или шурф, диаметром в вашу кисть. Вас раскачивает ветер, раскачивают и собственные удары кувалдой, но прохлаждаться нельзя — мороз под пятьдесят, надо шевелиться, искать упора и равновесия ногами и чем хотите — в общем, любопытная работенка, чтоб ей пусто было!), проходили и путеукладку с последующей балластировкой (состав платформ, груженных щебенкой, притормаживает на вашем участке, вы на ходу вскакиваете на платформу и на ходу же ее разгружаете прямо под колеса, а потом трамбовками и прочим нехитрым инструментом загоняете щебенку под шпалы), проходили и бытовое строительство. Оно мне особенно запомнилось — опять же благодаря учителю, умевшему это делать.
Он был высок и строен, в любую погоду ходил с непокрытой слегка седеющей головой, в ладно пригнанном комбинезоне и легких сапожках. Носил усики а-ля Адольф Менжу, был так же изящен и — как только открыл рот — оказался действительно французом. Взмахнув игрушечным топориком, он показал нам, как окантовать бревно, предпослав показу устное уведомление, которое письменно надо бы передать примерно так: Aucantoffqua breuvin pro-yze-veau-dite-ca slaid’uschime aubrasom… Мы разинули рты, словно не предполагали, что и среди французов могут встретиться виртуозы-плотники. Кола Брюньоны деревянной архитектуры.
Еще проходили мы — уже на заводе — хромирование и вообще технологию любых металлопокрытий. Занятно, что на хромировке впервые подумал я о бесконечно многообразном переплетении знаний — любых знаний! — в каких-то причудливых взаимозависимостях. Чем больше знаешь, тем, должно быть, сложнее и вместе с тем органичнее это переплетение — это и я, недоучка и верхогляд, тогда ощутил. Позже и Юрка подтвердил мое наблюдение своими собственными — на добром десятке примеров из самых неожиданных областей, о которых я и не слыхал, признаться, ничего ровным счетом. Так что сейчас я на них ссылаться не буду — боюсь напутать и наврать. А насчет хромировки — пожалуйста, это мое родное, сам придумал или, во всяком случае, продумал, нигде не вычитал и не подслушал.
И будет это уж самым последним отступлением — дальше отступать просто некуда.
Вы, вероятно, слышали, что перед погружением в электролит хромируемые поверхности «обезжиривают». Это значит, что их протирают мокрой ваткой или тряпицей, обмакнутой в венскую известь, а затем тщательно промывают проточной водой. Но вот чего вы, наверное, не слышали: если после этого самого обезжиривания продержать деталь минут пять-шесть на воздухе, даже не прикасаясь к ней,— хром на нее ложиться не станет, покрытие пойдет разводами и пятнами, будто кто-то нарочно замарал деталь вазелином.
Любому хромировщику знаком этот каприз, это чудо природы, но едва ли многие специалисты объяснят вам толком, в чем собака зарыта. Для этого надо знать совсем другие вещи — ну, хоть немного заняться акустикой музыкальных инструментов… или хоть краем уха услышать что-то про полировку пропеллеров.
Не обязательно для этого садиться в тюрьму, но можно, как видите, и в тюрьме накапливать разумное, вечное и вообще гожее на всякий пожарный случай.
Я лично в данной области накопил вот что: полированный пропеллер, скрипка Гра и хромируемая (зеркально гладкая) поверхность детали имеют меж собой, оказывается, нечто общее. К их идеально ровной поверхности присасывается, прилипает тончайший — молекулярный — слой воздуха. Трение скольжения — слышали про такое? Да, вы правильно вспомнили: скользят друг по другу лучше всего разнородные материалы (лыжи по снегу, нож по маслу, ось и втулку всегда делают из разных материалов, из одного и того же они мгновенно стираются). А однородные материалы шибко сопротивляются скольжению, у них — как у всяких близких родичей — весьма высокий коэффициент трения. Вот почему полированный пропеллер лучше «цепляется» за воздух и обладает лучшей «тягой»: молекулярный слой воздуха на нем образует с окружающим воздухом куда более сильно трущуюся пару, чем «голый», неполированный пропеллер — то есть просто дерево — с тем же воздухом.
Звуковые колебания, колебания струны — колебания воздуха — «раскачивают» деку скрипки в поперечном направлении, о чем непосвященному просто невозможно догадаться: казалось бы, дека «должна» раскачиваться вверх-вниз, подобно вытряхиваемому одеялу. Ничего подобного! Она колеблется — должна для хорошей акустики колебаться — параллельно собственной плоскости. Если хорошо отполирована и на ней благодаря этому закрепился молекулярный воздушный панцирь, поперечные колебания воздуха, вызванные колебаниями струны, «имеют за что схватиться» и раскачивают деку как следует. Если им не за что хвататься, они преспокойно скользят себе по деке-деревяшке туды-сюды, и звук у такой зауряд-музтрестовской скрипки за семнадцать тридцать примерно той же цены.
Как сказано, до этих ассоциативных связей я сам додумался, ей-богу! А в поисках новых связей и пикантных аналогий я ненароком напоролся на страшную мысль: а что, если и человеческий материал… человеческий характер… Ну, если долго тереть предмет, он станет гладким, отшлифуется — даже камни на морском берегу подтверждают это. А если долго тереть и молотить человека — небось тоже отшлифуется и даже отполируется? Может, и молекулярным панцирем покроется — панцирем, тысячекратно повышающим трение. С другими характерами. Со всем миром. А?
Ведь любые колебания будут раскачивать его сильнее, чем менее полированных — более толстокожих. Это произойдет помимо его воли, если даже он от природы будет скорее инертен и флегматичен, нежели импульсивен и холеричен. Даже если он будет внешне пассивен и немного ленив,— как многие талантливые люди.
Например, как поэты. Как Юрка.
И тогда он может просто не выдержать: постоянные колебания ему непосильны — в таких сверхдозах. Он ведь слишком хорошо резонирует для нашей жизни — для нашей тогдашней жизни.
Он, пожалуй, еще узнает, например, как производится «окантоффка бревэн на шетире канта», и для чего сигимицы хромируют заднюю бабку, и кучу других любопытных истин, способных наполнить тебя чувством радости и даже счастья, а порой и заставить забыть — кто ты, что ты, где ты, за что и зачем. Он еще может погрузиться в сонеты дю Вентре. И острить. И писать нежные письма далекой маркизе Л. И дожить до конца первого срока. И вернуться с тобой вместе на минутку в Москву — не во сне, а взаправду, пусть нелегально, пусть фуксом, но все же вернуться,— о, какое это счастье!
Но для второго захода его может не хватить — слишком высок класс выпавшей ему полировки, слишком велик резонанс. Впрочем, что касается Юрки — он ведь и так был счастлив…
И что такое счастье?
81
82
83
84
85
86
87
88
Хозяйка раскраснелась у огня.
Гасконец тощий, отрезвев от злости
(Он проиграл и плащ, и шпагу в кости),
Кричит: «До нитки обобрал меня!»
Трудясь над жирным крылышком индюшки,
Вздыхает, потом исходя, монах:
«Святой Мартин! Опять ни капли в кружке!
Sic transit… Эй, хозяюшка, — вина!
Жонглер бродячий бьет мартышку спьяна.
О чём-то врет раскрывшим рот крестьянам
Ландскнехт в камзоле четырех мастей… [58]
Так жизнь течет. Все словно ждут свершенья
По воле рока, по вождей веленью,
По прихоти игральных ли костей…
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
Мы жили зря. И так же зря умрем:
Ни подвига — потомкам в назиданье,
Ни мысли дерзкой. Нам ли оправданье —
«Пророка нет в отечестве своем»?
…На площади Цветов сожжен живьем
Джордано Бруно — гордый светоч знанья,
Ни подкупом, ни пыткой, ни страданьем
Не сломленный: спор разрешен огнем!
Но жалкие попы сожгли лишь тело.
Бессмертна мысль, и Правда не сгорела!
Для счастья и любви на этом свете
Вновь зеленеют рощи и поля,
Во славу Разума, на радость детям,
Попам назло — вращается Земля!
100
ГЛАВА 5
Вру, конечно: мы и это проходили — во всяком случае, в буквальном смысле слова. Еще мы проходили скальные разработки (заделку лунок под взрывчатку — знаете, это когда вас подвешивают на канате, пропущенном хитрым узлом вокруг одной ляжки и пояса, над вертикальной скалой, дают вам с собой ломик и кувалду, и вы ударяете кувалдой — желательно по ломику, а не по руке,— пока в скале не образуется полуметровая лунка, или шурф, диаметром в вашу кисть. Вас раскачивает ветер, раскачивают и собственные удары кувалдой, но прохлаждаться нельзя — мороз под пятьдесят, надо шевелиться, искать упора и равновесия ногами и чем хотите — в общем, любопытная работенка, чтоб ей пусто было!), проходили и путеукладку с последующей балластировкой (состав платформ, груженных щебенкой, притормаживает на вашем участке, вы на ходу вскакиваете на платформу и на ходу же ее разгружаете прямо под колеса, а потом трамбовками и прочим нехитрым инструментом загоняете щебенку под шпалы), проходили и бытовое строительство. Оно мне особенно запомнилось — опять же благодаря учителю, умевшему это делать.
Он был высок и строен, в любую погоду ходил с непокрытой слегка седеющей головой, в ладно пригнанном комбинезоне и легких сапожках. Носил усики а-ля Адольф Менжу, был так же изящен и — как только открыл рот — оказался действительно французом. Взмахнув игрушечным топориком, он показал нам, как окантовать бревно, предпослав показу устное уведомление, которое письменно надо бы передать примерно так: Aucantoffqua breuvin pro-yze-veau-dite-ca slaid’uschime aubrasom… Мы разинули рты, словно не предполагали, что и среди французов могут встретиться виртуозы-плотники. Кола Брюньоны деревянной архитектуры.
Еще проходили мы — уже на заводе — хромирование и вообще технологию любых металлопокрытий. Занятно, что на хромировке впервые подумал я о бесконечно многообразном переплетении знаний — любых знаний! — в каких-то причудливых взаимозависимостях. Чем больше знаешь, тем, должно быть, сложнее и вместе с тем органичнее это переплетение — это и я, недоучка и верхогляд, тогда ощутил. Позже и Юрка подтвердил мое наблюдение своими собственными — на добром десятке примеров из самых неожиданных областей, о которых я и не слыхал, признаться, ничего ровным счетом. Так что сейчас я на них ссылаться не буду — боюсь напутать и наврать. А насчет хромировки — пожалуйста, это мое родное, сам придумал или, во всяком случае, продумал, нигде не вычитал и не подслушал.
И будет это уж самым последним отступлением — дальше отступать просто некуда.
Вы, вероятно, слышали, что перед погружением в электролит хромируемые поверхности «обезжиривают». Это значит, что их протирают мокрой ваткой или тряпицей, обмакнутой в венскую известь, а затем тщательно промывают проточной водой. Но вот чего вы, наверное, не слышали: если после этого самого обезжиривания продержать деталь минут пять-шесть на воздухе, даже не прикасаясь к ней,— хром на нее ложиться не станет, покрытие пойдет разводами и пятнами, будто кто-то нарочно замарал деталь вазелином.
Любому хромировщику знаком этот каприз, это чудо природы, но едва ли многие специалисты объяснят вам толком, в чем собака зарыта. Для этого надо знать совсем другие вещи — ну, хоть немного заняться акустикой музыкальных инструментов… или хоть краем уха услышать что-то про полировку пропеллеров.
Не обязательно для этого садиться в тюрьму, но можно, как видите, и в тюрьме накапливать разумное, вечное и вообще гожее на всякий пожарный случай.
Я лично в данной области накопил вот что: полированный пропеллер, скрипка Гра и хромируемая (зеркально гладкая) поверхность детали имеют меж собой, оказывается, нечто общее. К их идеально ровной поверхности присасывается, прилипает тончайший — молекулярный — слой воздуха. Трение скольжения — слышали про такое? Да, вы правильно вспомнили: скользят друг по другу лучше всего разнородные материалы (лыжи по снегу, нож по маслу, ось и втулку всегда делают из разных материалов, из одного и того же они мгновенно стираются). А однородные материалы шибко сопротивляются скольжению, у них — как у всяких близких родичей — весьма высокий коэффициент трения. Вот почему полированный пропеллер лучше «цепляется» за воздух и обладает лучшей «тягой»: молекулярный слой воздуха на нем образует с окружающим воздухом куда более сильно трущуюся пару, чем «голый», неполированный пропеллер — то есть просто дерево — с тем же воздухом.
Звуковые колебания, колебания струны — колебания воздуха — «раскачивают» деку скрипки в поперечном направлении, о чем непосвященному просто невозможно догадаться: казалось бы, дека «должна» раскачиваться вверх-вниз, подобно вытряхиваемому одеялу. Ничего подобного! Она колеблется — должна для хорошей акустики колебаться — параллельно собственной плоскости. Если хорошо отполирована и на ней благодаря этому закрепился молекулярный воздушный панцирь, поперечные колебания воздуха, вызванные колебаниями струны, «имеют за что схватиться» и раскачивают деку как следует. Если им не за что хвататься, они преспокойно скользят себе по деке-деревяшке туды-сюды, и звук у такой зауряд-музтрестовской скрипки за семнадцать тридцать примерно той же цены.
Как сказано, до этих ассоциативных связей я сам додумался, ей-богу! А в поисках новых связей и пикантных аналогий я ненароком напоролся на страшную мысль: а что, если и человеческий материал… человеческий характер… Ну, если долго тереть предмет, он станет гладким, отшлифуется — даже камни на морском берегу подтверждают это. А если долго тереть и молотить человека — небось тоже отшлифуется и даже отполируется? Может, и молекулярным панцирем покроется — панцирем, тысячекратно повышающим трение. С другими характерами. Со всем миром. А?
Ведь любые колебания будут раскачивать его сильнее, чем менее полированных — более толстокожих. Это произойдет помимо его воли, если даже он от природы будет скорее инертен и флегматичен, нежели импульсивен и холеричен. Даже если он будет внешне пассивен и немного ленив,— как многие талантливые люди.
Например, как поэты. Как Юрка.
И тогда он может просто не выдержать: постоянные колебания ему непосильны — в таких сверхдозах. Он ведь слишком хорошо резонирует для нашей жизни — для нашей тогдашней жизни.
Он, пожалуй, еще узнает, например, как производится «окантоффка бревэн на шетире канта», и для чего сигимицы хромируют заднюю бабку, и кучу других любопытных истин, способных наполнить тебя чувством радости и даже счастья, а порой и заставить забыть — кто ты, что ты, где ты, за что и зачем. Он еще может погрузиться в сонеты дю Вентре. И острить. И писать нежные письма далекой маркизе Л. И дожить до конца первого срока. И вернуться с тобой вместе на минутку в Москву — не во сне, а взаправду, пусть нелегально, пусть фуксом, но все же вернуться,— о, какое это счастье!
Но для второго захода его может не хватить — слишком высок класс выпавшей ему полировки, слишком велик резонанс. Впрочем, что касается Юрки — он ведь и так был счастлив…
И что такое счастье?
81
ЖЕРТВА ЗАВИСТИ
Прошли сраженья. Заживают раны…
Увидев мой простреленный камзол
И взгляды восхищенных парижанок,
Агриппа был неимоверно зол.
Но не теряться же! — Свою квартиру
Он за ночь превратил в кромешный ад,
Изрешетив парадный свой наряд
Из пистолета — чуть ли не мортиры,—
И в зеркало скосил пытливый глаз.
А льстивое стекло солгало враз:
– Какое мужество! Какая сила!
…Мы вечером нахохотались всласть,
Когда Марго участливо спросила:
– Неужто… моль в Париже завелась?
Увидев мой простреленный камзол
И взгляды восхищенных парижанок,
Агриппа был неимоверно зол.
Но не теряться же! — Свою квартиру
Он за ночь превратил в кромешный ад,
Изрешетив парадный свой наряд
Из пистолета — чуть ли не мортиры,—
И в зеркало скосил пытливый глаз.
А льстивое стекло солгало враз:
– Какое мужество! Какая сила!
…Мы вечером нахохотались всласть,
Когда Марго участливо спросила:
– Неужто… моль в Париже завелась?
82
ВПЕРВЫЕ НА КОЛЕНЯХ
Вентре угрюм — как пьяный гугенот,
Нечаянно попавший в лапы Гизу.
Подумать только: он вина не пьет!
Он о сонетах позабыл, маркиза!
Пугаются сорбоннские врачи:
Он бредит наяву, он тощ, как призрак…
Его болезнь сумеет излечить
Один бальзам: ваш поцелуй, маркиза!
О, сжальтесь! Жизнь его — на волоске.
Все чаще повторяет он в тоске:
«Любовь и смерть — нет лучшего девиза!»
Еще неделя, и Гийом погиб:
Не смерть страшна, а Фор-л'Эвек [55](долги!)
Его спасет лишь ваше «Да!», маркиза!
Нечаянно попавший в лапы Гизу.
Подумать только: он вина не пьет!
Он о сонетах позабыл, маркиза!
Пугаются сорбоннские врачи:
Он бредит наяву, он тощ, как призрак…
Его болезнь сумеет излечить
Один бальзам: ваш поцелуй, маркиза!
О, сжальтесь! Жизнь его — на волоске.
Все чаще повторяет он в тоске:
«Любовь и смерть — нет лучшего девиза!»
Еще неделя, и Гийом погиб:
Не смерть страшна, а Фор-л'Эвек [55](долги!)
Его спасет лишь ваше «Да!», маркиза!
83
РАССУЖДЕНИЯ СЛУГИ
У всякого свои предубежденья!
Вас злит лорнет, месье, иных — сабо,
А, скажем, господина моего —
Все, что к рогам имеет отношенье.
На днях он выбил изобилья рог
Из рук фарфоровой богини счастья.
Над Зодиаком, к счастью, он не властен
А то бы сбил созвездье Козерог!
Шарахается прочь рогатый скот,
Когда навстречу стаду он идет,
И прячет свой рожок пастух, бледнея…
Месье, кладите шляпу на кровать:
Рога в передней велено убрать.
Ох, мне уж эти узы Гименея!
Вас злит лорнет, месье, иных — сабо,
А, скажем, господина моего —
Все, что к рогам имеет отношенье.
На днях он выбил изобилья рог
Из рук фарфоровой богини счастья.
Над Зодиаком, к счастью, он не властен
А то бы сбил созвездье Козерог!
Шарахается прочь рогатый скот,
Когда навстречу стаду он идет,
И прячет свой рожок пастух, бледнея…
Месье, кладите шляпу на кровать:
Рога в передней велено убрать.
Ох, мне уж эти узы Гименея!
84
СУДЬБА ОДНОГО ПАМЯТНИКА
Задорным кружевом гасконских рифм
Всю исписав, что под рукой, бумагу,
Всё, что положено, до дна допив,
Зевну от скуки — и в могилу лягу.
Всплакнувши над «собратом» для приличья,
На крест перо и шпагу водрузя,
Сам дОбинье споет дискантом бычьим
Горячий дифирамб — своим друзьям.
Затем, оповестив страну и двор,
Среди поклонников устроит сбор
На памятник любимому поэту.
Но монументу бить не суждено:
Проект Агриппа спрячет под сукно
И — без меня, увы! — пропьет монету.
Всю исписав, что под рукой, бумагу,
Всё, что положено, до дна допив,
Зевну от скуки — и в могилу лягу.
Всплакнувши над «собратом» для приличья,
На крест перо и шпагу водрузя,
Сам дОбинье споет дискантом бычьим
Горячий дифирамб — своим друзьям.
Затем, оповестив страну и двор,
Среди поклонников устроит сбор
На памятник любимому поэту.
Но монументу бить не суждено:
Проект Агриппа спрячет под сукно
И — без меня, увы! — пропьет монету.
85
ДЕНЬ СВ. ГЕНРИХА
От залпов пушечных дрожит земля.
Кричат герольды в переулках грязных —
Сегодня именины короля!
Всех парижан зовет Анри на праздник!
Огромные столы на площадях
Трещат, заваленные снедью разной.
Быков и куриц жарят на кострах —
Бесплатный аромат прохожих дразнит.
И для поэтов жаркая пора:
Потея над цветистым мадригалом,
Малерб изгрыз сто двадцать два пера.
И я блеснул бы, да таланту мало:
Кормить Пегаса нечем стало мне.
Овес-то, сами знаете,— в цене!
Кричат герольды в переулках грязных —
Сегодня именины короля!
Всех парижан зовет Анри на праздник!
Огромные столы на площадях
Трещат, заваленные снедью разной.
Быков и куриц жарят на кострах —
Бесплатный аромат прохожих дразнит.
И для поэтов жаркая пора:
Потея над цветистым мадригалом,
Малерб изгрыз сто двадцать два пера.
И я блеснул бы, да таланту мало:
Кормить Пегаса нечем стало мне.
Овес-то, сами знаете,— в цене!
86
КРИТИКАМ АГРИППЫ
Кто право дал над Гением глумиться
Тупому попугаю и свинье?
Как смеете, чернильные мокрицы,
Ругать при мне Агриппу д'Обинье?
Из всех поэтов — д'Обинье поэт!
В его руках воскресла древних лира.
Его стихам — взлетать над клеткой мира,
Ломая крыльями преграды лет!
А вам — клевать навоз вороньим клювом.
Мне одному бранить его дано,
Ему — меня. Другим — запрещено!
Прочь руки от Агриппы, говорю вам!
Quod licet Jovi, это значит — нам,
Non licet bovi — вам, слепым ослам! [56]
Тупому попугаю и свинье?
Как смеете, чернильные мокрицы,
Ругать при мне Агриппу д'Обинье?
Из всех поэтов — д'Обинье поэт!
В его руках воскресла древних лира.
Его стихам — взлетать над клеткой мира,
Ломая крыльями преграды лет!
А вам — клевать навоз вороньим клювом.
Мне одному бранить его дано,
Ему — меня. Другим — запрещено!
Прочь руки от Агриппы, говорю вам!
Quod licet Jovi, это значит — нам,
Non licet bovi — вам, слепым ослам! [56]
87
ПОД ЗНАКОМ КАДУЦЕЯ
[57]
Мир начался с торговли: дед Адам
За яблоко расстался с райским садом.
Христос был продан выгодней куда —
За тридцать серебром, с доставкой на дом.
С тех пор торгуют все по мере сил:
Попы, юристы, сводники, маркизы…
А Клеопатре головой платил
За ночь любовник — вот дороговизна!
С Наваррским закупили как-то мы
Париж, Марго и десять лет тюрьмы —
Всего лишь за обедню — просто чудо!
…А в наши дни потерян всякий стыд:
За тридцать су всю Францию сулит
Испанцам некий Генрих Гиз, иуда!
За яблоко расстался с райским садом.
Христос был продан выгодней куда —
За тридцать серебром, с доставкой на дом.
С тех пор торгуют все по мере сил:
Попы, юристы, сводники, маркизы…
А Клеопатре головой платил
За ночь любовник — вот дороговизна!
С Наваррским закупили как-то мы
Париж, Марго и десять лет тюрьмы —
Всего лишь за обедню — просто чудо!
…А в наши дни потерян всякий стыд:
За тридцать су всю Францию сулит
Испанцам некий Генрих Гиз, иуда!
88
В ТАВЕРНЕ
Агриппе д'Обинье
Хозяйка раскраснелась у огня.
Гасконец тощий, отрезвев от злости
(Он проиграл и плащ, и шпагу в кости),
Кричит: «До нитки обобрал меня!»
Трудясь над жирным крылышком индюшки,
Вздыхает, потом исходя, монах:
«Святой Мартин! Опять ни капли в кружке!
Sic transit… Эй, хозяюшка, — вина!
Жонглер бродячий бьет мартышку спьяна.
О чём-то врет раскрывшим рот крестьянам
Ландскнехт в камзоле четырех мастей… [58]
Так жизнь течет. Все словно ждут свершенья
По воле рока, по вождей веленью,
По прихоти игральных ли костей…
89
DE PROFUNDIS
[59]
Свожу концы с концами еле-еле:
Залез в долги я по уши опять.
Пришли взаймы мне хоть пистолей пять
До пятницы на будущей неделе!
Я с воскресенья безнадежно пуст,
И кошелек мой тем же самым болен.
Пришли взаймы хотя бы пять пистолей,
Коль есть в тебе хоть капля добрых чувств!
Жениться с горя? — Лучше лечь в могилу!
Пришли мне хоть пистолей пять взаймы!
Фортуна-потаскушка изменила —
Я просто чудом избежал тюрьмы…
Что делать мне? — Схватить перо осталось
И написать тебе: читай с начала!
Залез в долги я по уши опять.
Пришли взаймы мне хоть пистолей пять
До пятницы на будущей неделе!
Я с воскресенья безнадежно пуст,
И кошелек мой тем же самым болен.
Пришли взаймы хотя бы пять пистолей,
Коль есть в тебе хоть капля добрых чувств!
Жениться с горя? — Лучше лечь в могилу!
Пришли мне хоть пистолей пять взаймы!
Фортуна-потаскушка изменила —
Я просто чудом избежал тюрьмы…
Что делать мне? — Схватить перо осталось
И написать тебе: читай с начала!
90
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
В шальной калейдоскоп фортуны-шлюхи
Весь я не погружался ни на миг:
Я видел все, я слышал, щупал, нюхал,
Я пробовал от скуки на язык —
Всё вскользь… Увы, казалось: только снится
Мирских делишек пестрый карнавал!
Я лишь Свободы робкие зарницы
Шестым чутьем угадывал, искал…
Пять чувств оставил миру Аристотель.
Прощупал мир я вдоль и поперек,
И чувства все порастрепал в лохмотья —
Свободы отыскать нигде не смог.
Пять чувств кормил всю жизнь я до отвала,
Шестое чувство — вечно голодало.
Весь я не погружался ни на миг:
Я видел все, я слышал, щупал, нюхал,
Я пробовал от скуки на язык —
Всё вскользь… Увы, казалось: только снится
Мирских делишек пестрый карнавал!
Я лишь Свободы робкие зарницы
Шестым чутьем угадывал, искал…
Пять чувств оставил миру Аристотель.
Прощупал мир я вдоль и поперек,
И чувства все порастрепал в лохмотья —
Свободы отыскать нигде не смог.
Пять чувств кормил всю жизнь я до отвала,
Шестое чувство — вечно голодало.
91
БЫВШЕМУ ДРУГУ
Я был тебе как пилигриму — посох,
Как бунтарю — оружие в бою:
Припомни, как связал я жизнь свою
С твоей, король-солдат, король-философ!
Как спали вместе на земле сырой,
Одним плащом истрепанным укрыты…
А помнишь, как — с гитарой под полой —
Мы пробирались к окнам Маргариты?
Я был оруженосцем, другом, тенью…
Теперь ты стал французским королем.
Боюсь я, скучно будет нам вдвоем!
Зачем тебе Гийом? Для развлеченья?
Довольно! Льстить и врать, как сивый мерин,
И быть твоим шутом — я не намерен.
Как бунтарю — оружие в бою:
Припомни, как связал я жизнь свою
С твоей, король-солдат, король-философ!
Как спали вместе на земле сырой,
Одним плащом истрепанным укрыты…
А помнишь, как — с гитарой под полой —
Мы пробирались к окнам Маргариты?
Я был оруженосцем, другом, тенью…
Теперь ты стал французским королем.
Боюсь я, скучно будет нам вдвоем!
Зачем тебе Гийом? Для развлеченья?
Довольно! Льстить и врать, как сивый мерин,
И быть твоим шутом — я не намерен.
92
ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЕ ЛИКОВАНИЕ
Вчера нашли какого-то Гийома
На Пре-о-Клер [60]— с пробитой головой.
Привлечена столь радостной молвой,
Сбежалась тьма соседей и знакомых.
В харчевне «Лев» ему обмыли лоб,
Останки всунули в камзол дырявый,
Те Deum затянул кюре гнусаво —
Поспешно в яму опустили гроб.
Приятели охотно и задаром
Непосвященным разъясняли с жаром:
Покойник был тупица. И нахал.
– Увы, друзья! Стрела промчалась мимо:
Ваш дю Вентре — живой и невредимый.
То тезка мой, трактирщик, дуба дал.
На Пре-о-Клер [60]— с пробитой головой.
Привлечена столь радостной молвой,
Сбежалась тьма соседей и знакомых.
В харчевне «Лев» ему обмыли лоб,
Останки всунули в камзол дырявый,
Те Deum затянул кюре гнусаво —
Поспешно в яму опустили гроб.
Приятели охотно и задаром
Непосвященным разъясняли с жаром:
Покойник был тупица. И нахал.
– Увы, друзья! Стрела промчалась мимо:
Ваш дю Вентре — живой и невредимый.
То тезка мой, трактирщик, дуба дал.
93
СТАРАЯ ПЕСНЯ
Какой меня злосчастный гений гонит?
Я вечно наступаю на мозоль
Какой-нибудь почтеннейшей персоне,
И очень часто это — мой король!..
Опять меня анафеме предали:
Париж решил не кланяться со мной.
Я вычеркнут из хроники баталий,
Куда был прежде вписан, как герой.
Меня бегут девчонки, как чумного,
В харчевне выпить не дают в кредит,
Анри мне отрубить башку грозит…
Как хорошо, что все это не ново:
И Карл меня чуть было не повесил,
А я — все жив и, как ни странно,— весел!
Я вечно наступаю на мозоль
Какой-нибудь почтеннейшей персоне,
И очень часто это — мой король!..
Опять меня анафеме предали:
Париж решил не кланяться со мной.
Я вычеркнут из хроники баталий,
Куда был прежде вписан, как герой.
Меня бегут девчонки, как чумного,
В харчевне выпить не дают в кредит,
Анри мне отрубить башку грозит…
Как хорошо, что все это не ново:
И Карл меня чуть было не повесил,
А я — все жив и, как ни странно,— весел!
94
ANNO DOMINI MDS
[61]
Часы бьют полночь… Через миг умрет
Последний день шестнадцатого века.
– Вина! Твое здоровье, время-лекарь!
Что принесет нам Новый век и год?
Настанет мир. Подешевеет соль.
Жак перестанет в суп плевать соседу.
Обещанную курицу к обеду,
Расщедрясь, даст нам скупердяй-король.
Придворным дамам скинут лет по двадцать.
Дозволит Ватикан Земле вращаться,
Наука вообще шагнет вперед.
Меня за скептицизм накажут плетью,
И много прочих радостей нас ждет.
Все это будет!.. Но в каком столетье?
Последний день шестнадцатого века.
– Вина! Твое здоровье, время-лекарь!
Что принесет нам Новый век и год?
Настанет мир. Подешевеет соль.
Жак перестанет в суп плевать соседу.
Обещанную курицу к обеду,
Расщедрясь, даст нам скупердяй-король.
Придворным дамам скинут лет по двадцать.
Дозволит Ватикан Земле вращаться,
Наука вообще шагнет вперед.
Меня за скептицизм накажут плетью,
И много прочих радостей нас ждет.
Все это будет!.. Но в каком столетье?
95
ЗА ЧТО МЕНЯ ЛЮБИЛИ
Когда стоишь одной ногой в могиле,
Ты вправе знать: за что тебя любили?
Меня любила мать за послушанье,
За ловкость рук — учитель фехтованья,
Феб-Аполлон — за стихотворный пыл.
За томный взор меня любили прачки,
Марго — за вкус, а судьи — за подачки.
Народ за злой язык меня любил.
Отец духовный — за грехов обилье,
Раскаянье и слезы крокодильи.
Агриппе нравилось, что я — чудак.
Три короля подряд меня, как братья,
Любили так, что чуть не сдох в объятьях.
Лишь ты меня любила «просто так».
Ты вправе знать: за что тебя любили?
Меня любила мать за послушанье,
За ловкость рук — учитель фехтованья,
Феб-Аполлон — за стихотворный пыл.
За томный взор меня любили прачки,
Марго — за вкус, а судьи — за подачки.
Народ за злой язык меня любил.
Отец духовный — за грехов обилье,
Раскаянье и слезы крокодильи.
Агриппе нравилось, что я — чудак.
Три короля подряд меня, как братья,
Любили так, что чуть не сдох в объятьях.
Лишь ты меня любила «просто так».
96
ЧТО СКАЖУТ ОБО МНЕ
Век Валуа и Гизов тонет в Лете.
Иного солнца вижу луч вдали!
Простым бойцом на рубеже столетий
Приветствую грядущий День Земли.
Не суждено мне быть любимцем Музы,
Не суждено Плеяды пить нектар.
Иначе вспомнят обо мне французы,
Чем о тебе, божественный Ронсар:
– Он Аполлону не служил молебны
И жертв не приносил земным богам.
Он рвался в бой, Пегаса шпоря гневно,
И злыми песнями разил врага.
Короче: был солдат, а не поэт он.
И на Олимп ворвался с пистолетом.
Иного солнца вижу луч вдали!
Простым бойцом на рубеже столетий
Приветствую грядущий День Земли.
Не суждено мне быть любимцем Музы,
Не суждено Плеяды пить нектар.
Иначе вспомнят обо мне французы,
Чем о тебе, божественный Ронсар:
– Он Аполлону не служил молебны
И жертв не приносил земным богам.
Он рвался в бой, Пегаса шпоря гневно,
И злыми песнями разил врага.
Короче: был солдат, а не поэт он.
И на Олимп ворвался с пистолетом.
97
ПРОЩАЙ, ПАРИЖ!
Прощай, Париж! Прощай, волшебный город,
Фата-Моргана юности моей!
Налей, Агриппа, кубки пополней,—
Прощайте, Елисейские просторы!
Войти в твой Пантеон — надеждой ложной
Не льщу себя, любовь к тебе воспев.
Мне б хоть, в сердцах друзей струну задев,
В их памяти оставить след ничтожный…
Я шел к тебе сквозь пламень испытаний.
Ни в радостях, ни в боли, ни в страданье
Не плакал я — нигде и никогда.
Разлуки лед мне обжигает руки.
Я не стыжусь бессильных слез разлуки —
Прощай, Париж! Надолго. Навсегда.
Фата-Моргана юности моей!
Налей, Агриппа, кубки пополней,—
Прощайте, Елисейские просторы!
Войти в твой Пантеон — надеждой ложной
Не льщу себя, любовь к тебе воспев.
Мне б хоть, в сердцах друзей струну задев,
В их памяти оставить след ничтожный…
Я шел к тебе сквозь пламень испытаний.
Ни в радостях, ни в боли, ни в страданье
Не плакал я — нигде и никогда.
Разлуки лед мне обжигает руки.
Я не стыжусь бессильных слез разлуки —
Прощай, Париж! Надолго. Навсегда.
98
МОЕ УТЕШЕНИЕ
Я часто против совести грешил
И многих был ничтожней и слабее.
Но никогда не изменял себе я
И никому не продавал души.
Пускай враги льют желчь и поздний яд,
Тупым копытом мой лягают труп;
Пусть сплетничают нежные друзья,
Что был я подл, труслив, завистлив, скуп…
Кидайтесь! Плюйте бешеной слюной
На гордый лавр, на мой надгробный креп [62]
С листа Истории ваш хриплый вой
Стереть бессилен имя дю Вентре!
Пусть что угодно обо мне твердят,
Мне время — суд, стихи — мой адвокат.
И многих был ничтожней и слабее.
Но никогда не изменял себе я
И никому не продавал души.
Пускай враги льют желчь и поздний яд,
Тупым копытом мой лягают труп;
Пусть сплетничают нежные друзья,
Что был я подл, труслив, завистлив, скуп…
Кидайтесь! Плюйте бешеной слюной
На гордый лавр, на мой надгробный креп [62]
С листа Истории ваш хриплый вой
Стереть бессилен имя дю Вентре!
Пусть что угодно обо мне твердят,
Мне время — суд, стихи — мой адвокат.
99
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
Агриппе д'Обинье
Мы жили зря. И так же зря умрем:
Ни подвига — потомкам в назиданье,
Ни мысли дерзкой. Нам ли оправданье —
«Пророка нет в отечестве своем»?
…На площади Цветов сожжен живьем
Джордано Бруно — гордый светоч знанья,
Ни подкупом, ни пыткой, ни страданьем
Не сломленный: спор разрешен огнем!
Но жалкие попы сожгли лишь тело.
Бессмертна мысль, и Правда не сгорела!
Для счастья и любви на этом свете
Вновь зеленеют рощи и поля,
Во славу Разума, на радость детям,
Попам назло — вращается Земля!
100
НА БЕРЕГУ СТИКСА
Пройдут года. Меня забудет мир.
Листы моих стихов загадят мухи.
Какой-нибудь невежда вислоухий
В них завернет креветки или сыр…
Что жизнь моя? Что творчество и слава?
Самообман. Химера. Сказка. Сон.
Меня на свалку отвезет Харон —
Мышам и глупым совам на забаву.
Мой юмор злой, мой стихотворный пыл
Зальют зловонной клеветой попы —
Я не дойду к грядущим поколеньям!
И если бы в Агриппиных твореньях
Меня бессмертный автор не лягал,—
Чем доказать, что я существовал?..
Листы моих стихов загадят мухи.
Какой-нибудь невежда вислоухий
В них завернет креветки или сыр…
Что жизнь моя? Что творчество и слава?
Самообман. Химера. Сказка. Сон.
Меня на свалку отвезет Харон —
Мышам и глупым совам на забаву.
Мой юмор злой, мой стихотворный пыл
Зальют зловонной клеветой попы —
Я не дойду к грядущим поколеньям!
И если бы в Агриппиных твореньях
Меня бессмертный автор не лягал,—
Чем доказать, что я существовал?..
ГЛАВА 5
Вот, собственно, и все.
К поэтической биографии относится, вероятно, еще и обзор «первых публикаций» — прижизненных или хотя бы посмертных. Но тут мне, как вы догадываетесь, рассказать нечего. Самое первое «издание», состоявшее из сорока сонетов и издевательского комментария, было выполнено Юркиной каллиграфией на кальке, размножено светокопировальным способом и сброшюровано в пяти экземплярах. Мы разослали эти экземпляры своим далеким — Ну, скажем так: друзьям. А те уж понесли их — с самыми благими, впрочем, намерениями — весьма солидным ценителям и специалистам.
Реакцию ныне здравствующих экспертов мне приводить не хочется — разве что за одним-единственным исключением, и право на это исключение дает мне хотя бы временная дистанция. Дело в том, что этот отзыв писался совсем недавно, когда Юрки давно уже в живых не было, и не на первые сорок, а на нынешние сто сонетов. Поэтому все упреки адресованы мне, я их с благодарностью воспринял — и не стесняюсь обнародовать.
Реакция же ушедших в мир иной была, как ни странно, более чем лестной. Получая через наших непосредственных корреспондентов все новые и все более восторженные отзывы, мы с Юркой вскоре поняли, чему обязаны столь теплым, даже горячим, приемом: для всех наших читателей на воле мы ведь были прежде всего «репрессированными», арестантиками во глубине сибирских руд и т. д.— как же было скупиться на похвалу, на участие, на моральную поддержку! Может, от этой поддержки жизненно важные вопросы зависят — быть или не быть несчастным «переводчикам», продолжать ли свое ужасное, должно быть, существование — или уж совсем отчаяться и покончить все разом?!
Ничем иным, кроме подобной доброты (разумеется — чрезвычайно ценной, и не только для нас с Юркой, но и более широко, так сказать, для верной характеристики морального облика многострадальной российской «прослойки», сколько б ее ни мордовали…), невозможно объяснить безоговорочную апологию творчества дю Вентре такими мировыми величинами, как, например, М. Лозинский в Ленинграде и М. Морозов в Москве. Немного позже, в сорок седьмом, мне посчастливилось лично — в доме все той же Женюры — услышать из уст ныне покойного Владимира Луговского форменный панегирик не только поэту, но и его переводчикам. Владимир Александрович утверждал, что это надо немедленно печатать — причем немедленно в том прямом смысле, что все порывался вскочить и куда-то бежать, не выпуская из рук нашей книжицы, и мы все с трудом его удерживали. Был уже первый час ночи, но мы не так уж много и выпили, опьянение было совсем иного рода…
Единственным нелицеприятно трезвым рецензентом нашим — на самой первой стадии, то есть еще в начале сорок шестого года,— оказался Николай Альфредович Адуев. Он прислал нам в лагерь подробное письмо — четыре страницы убористой машинописи! — с весьма суровыми поправками, замечаниями и конкретными советами. Начал он с того, что мы-де напрасно тешим себя уверенностью, будто обладаем единственным уцелевшим томиком дю Вентре в оригинале. Еще будучи студентом Сорбонны, утверждал Адуев, он откопал у старичка-букиниста на Монмартре такой же точно томик, явно того же издания… И вот он не понимает, как мы, вроде бы достаточно тонко чувствующие язык и манеру дю Вентре, можем допускать такие-то и такие-то явные нелепицы, безвкусицы, оплошности и т. п., и т. д. Следовал преподробнейший список — и все в безжалостно-едкой, остроумной и даже зарифмованной форме.
Трудно переоценить значение этого письма в нашей работе…
Надо ли говорить, что в сорок седьмом, едва попали мы в Москву, одним из первых наших визитов был визит к Адуеву. Мы ждали этой встречи, как праздника,— и не ошиблись. По нашей просьбе Адуев, уже тяжело больной, оставил у себя в машинописи всю сотню сонетов — «на расправу». По нашей же просьбе он выставил каждому сонету (вернее — нам с Юркой за каждый сонет) оценку по пятибалльной системе и свои замечания на полях. Этот экземпляр с адуевскими оценками и ремарками «лег в основу настоящего издания», как говорят в более солидных случаях. Во всяком случае, он лег в ящик моего письменного стола — как самая дорогая реликвия.
Приведу лишь несколько примеров «редактуры на полях», как мне представляется,— очень характерных для поэтического и человеческого облика Николая Альфредовича.
Рифма «увенчан — женщин» обведена многозначительной и сердитой чертой. Приписка: «Очень изъезжено. Даже у меня есть!»
В строке «Хотя б ты, старый черт, писал почаще» обращение подчеркнуто волнистой линией. Внизу странички — приписка: «Слабо. Этот залихватский тон по отношению к другу-сопернику звучит и нарочито, и весьма не по-французски. «Старый черт» отнюдь не эквивалентно vieux diable-ю».
…В «Химерах» первой редакции второй катрен описывал, как «друг друга рвут зубами обезумевшие кони». Адуев поставил рядом снежинку-сноску, а внизу написал: «„Еще рыдают раненые кони» (Стийенский). „Хохочет, обезумев, конь» (Сельвинский). И вы, Вентре, в ту же конюшню?»
…Седьмая строка в «Четыре слова» первоначально выглядела так: «За них я шел в Бастилью и в изгнанье». Адуев: «А лучше так: в Бастилию, в изгнанье. На что ж даны нам знаки препинанья?»
…Поправка в строчке «Генрих Гиз — дерьмо» — совсем крохотная: многоточие. Но вот как аргументирует Николай Альфредович: «Точнее бы mot на рифму дерьмо. Но поскольку г-но, сойдет и давно. Только… поставьте в связи с этим перед «дерьмо» многоточие».
К поэтической биографии относится, вероятно, еще и обзор «первых публикаций» — прижизненных или хотя бы посмертных. Но тут мне, как вы догадываетесь, рассказать нечего. Самое первое «издание», состоявшее из сорока сонетов и издевательского комментария, было выполнено Юркиной каллиграфией на кальке, размножено светокопировальным способом и сброшюровано в пяти экземплярах. Мы разослали эти экземпляры своим далеким — Ну, скажем так: друзьям. А те уж понесли их — с самыми благими, впрочем, намерениями — весьма солидным ценителям и специалистам.
Реакцию ныне здравствующих экспертов мне приводить не хочется — разве что за одним-единственным исключением, и право на это исключение дает мне хотя бы временная дистанция. Дело в том, что этот отзыв писался совсем недавно, когда Юрки давно уже в живых не было, и не на первые сорок, а на нынешние сто сонетов. Поэтому все упреки адресованы мне, я их с благодарностью воспринял — и не стесняюсь обнародовать.
Реакция же ушедших в мир иной была, как ни странно, более чем лестной. Получая через наших непосредственных корреспондентов все новые и все более восторженные отзывы, мы с Юркой вскоре поняли, чему обязаны столь теплым, даже горячим, приемом: для всех наших читателей на воле мы ведь были прежде всего «репрессированными», арестантиками во глубине сибирских руд и т. д.— как же было скупиться на похвалу, на участие, на моральную поддержку! Может, от этой поддержки жизненно важные вопросы зависят — быть или не быть несчастным «переводчикам», продолжать ли свое ужасное, должно быть, существование — или уж совсем отчаяться и покончить все разом?!
Ничем иным, кроме подобной доброты (разумеется — чрезвычайно ценной, и не только для нас с Юркой, но и более широко, так сказать, для верной характеристики морального облика многострадальной российской «прослойки», сколько б ее ни мордовали…), невозможно объяснить безоговорочную апологию творчества дю Вентре такими мировыми величинами, как, например, М. Лозинский в Ленинграде и М. Морозов в Москве. Немного позже, в сорок седьмом, мне посчастливилось лично — в доме все той же Женюры — услышать из уст ныне покойного Владимира Луговского форменный панегирик не только поэту, но и его переводчикам. Владимир Александрович утверждал, что это надо немедленно печатать — причем немедленно в том прямом смысле, что все порывался вскочить и куда-то бежать, не выпуская из рук нашей книжицы, и мы все с трудом его удерживали. Был уже первый час ночи, но мы не так уж много и выпили, опьянение было совсем иного рода…
Единственным нелицеприятно трезвым рецензентом нашим — на самой первой стадии, то есть еще в начале сорок шестого года,— оказался Николай Альфредович Адуев. Он прислал нам в лагерь подробное письмо — четыре страницы убористой машинописи! — с весьма суровыми поправками, замечаниями и конкретными советами. Начал он с того, что мы-де напрасно тешим себя уверенностью, будто обладаем единственным уцелевшим томиком дю Вентре в оригинале. Еще будучи студентом Сорбонны, утверждал Адуев, он откопал у старичка-букиниста на Монмартре такой же точно томик, явно того же издания… И вот он не понимает, как мы, вроде бы достаточно тонко чувствующие язык и манеру дю Вентре, можем допускать такие-то и такие-то явные нелепицы, безвкусицы, оплошности и т. п., и т. д. Следовал преподробнейший список — и все в безжалостно-едкой, остроумной и даже зарифмованной форме.
Трудно переоценить значение этого письма в нашей работе…
Надо ли говорить, что в сорок седьмом, едва попали мы в Москву, одним из первых наших визитов был визит к Адуеву. Мы ждали этой встречи, как праздника,— и не ошиблись. По нашей просьбе Адуев, уже тяжело больной, оставил у себя в машинописи всю сотню сонетов — «на расправу». По нашей же просьбе он выставил каждому сонету (вернее — нам с Юркой за каждый сонет) оценку по пятибалльной системе и свои замечания на полях. Этот экземпляр с адуевскими оценками и ремарками «лег в основу настоящего издания», как говорят в более солидных случаях. Во всяком случае, он лег в ящик моего письменного стола — как самая дорогая реликвия.
Приведу лишь несколько примеров «редактуры на полях», как мне представляется,— очень характерных для поэтического и человеческого облика Николая Альфредовича.
Рифма «увенчан — женщин» обведена многозначительной и сердитой чертой. Приписка: «Очень изъезжено. Даже у меня есть!»
В строке «Хотя б ты, старый черт, писал почаще» обращение подчеркнуто волнистой линией. Внизу странички — приписка: «Слабо. Этот залихватский тон по отношению к другу-сопернику звучит и нарочито, и весьма не по-французски. «Старый черт» отнюдь не эквивалентно vieux diable-ю».
…В «Химерах» первой редакции второй катрен описывал, как «друг друга рвут зубами обезумевшие кони». Адуев поставил рядом снежинку-сноску, а внизу написал: «„Еще рыдают раненые кони» (Стийенский). „Хохочет, обезумев, конь» (Сельвинский). И вы, Вентре, в ту же конюшню?»
…Седьмая строка в «Четыре слова» первоначально выглядела так: «За них я шел в Бастилью и в изгнанье». Адуев: «А лучше так: в Бастилию, в изгнанье. На что ж даны нам знаки препинанья?»
…Поправка в строчке «Генрих Гиз — дерьмо» — совсем крохотная: многоточие. Но вот как аргументирует Николай Альфредович: «Точнее бы mot на рифму дерьмо. Но поскольку г-но, сойдет и давно. Только… поставьте в связи с этим перед «дерьмо» многоточие».