Шон Хатсон
Жертвы

   Кто из вас без греха, первым брось на нее камень.
«Евангелие от Иоанна», 8;7


   Нам всем нужны козлы отпущения, кто-то, на кого можно свалить вину за то, что на самом деле ощущаем мы. За все, что угодно, до тех пор пока нам не пришлось смотреть в глаза правде.
Неизв.

   «Victims» 1987
   Эта книга посвящается: Стиву Харрису, Брусу Дикинсону, Дейву Марри, Адриану Смиту и Нико Макбрейну — просто самым лучшим.
   С благодарностью и восхищением где-нибудь на сцене...

Предисловие автора

   Писалась эта книга тяжко, но несколько человек, в той или иной степени, облегчили мою задачу. Всем, кто предложил свой совет, опыт, дружбу, поддержку, любовь, всем, кто меня вдохновлял, я выражаю искреннюю признательность.
   Г-ну Биллу Уодделу, хранителю «Черного музея» Нового Скотленд-Ярда, просветившему меня по ряду исследуемых вопросов. Моему агенту Шилаху Томасу, редактору Биллу Масси (спасибо за чайные пакетики). Бобу Таннеру, Рэю Мьюди и «Дикому обряду». Всем остальным из группы В.Х. Аллена.
   Спасибо также — за разное — Биллу Янгу с «Чилтерн-радио» («Аттиле эфира», завсегдатаю пивных палаток), Мику Уоллу (что бы ты ни говорил, я все равно обязан тебе, и, между прочим, этот раунд — твой). Малькольму Доуму — «Чудотворцу» (так кто победит в лиге? Теперь твоя очередь платить за обед). Крушеру Джулу — «Пажу Джимми». Стиву Мактаггарту, Джефу Бартону, Каролине и всем из «Керранга», спасибо от вашего водохлеба...
   Спасибо Чипу (в пивных барах Фулхэма сплачиваются мощные группы). «Помойке» (сегодня — посмешище, завтра — весь мир у ног).
   Особая благодарность Роду Смолвуду и членам группы Смолвуда — Тэйлора, превратившим три дня «в пути» в столь значимые для меня. Всей дорожной команде тоже — спасибо.
   Благодарю ливерпульский футбольный клуб за, может быть, лучшие дни в моей жизни. Спасибо Квинзричу, Жоанне Ингрэм (обещаю больше не платить ни за какие билеты, честно) и Рэю Пококу (великому «Арфисту»).
   И наконец, как всегда, моим маме и папе — за все. И Белинде, которая перестрадала все это вместе со мной. Просто быть рядом — этого уже достаточно...
   Шон Хатсон
   Чтобы совершилось убийство, нужны двое. Есть люди, обреченные стать жертвой; одни рождаются для того, чтобы им перерезали горло, другие — головорезы — чтобы быть повешенными. Это написано у них на лице.
   Олдос Хаксли

Пролог

   От одинокой фигуры у доски зрителей отделяло легкое облачко сигаретного дыма, висящее между ними, как грязная занавеска.
   Закончив писать, человек повернулся и потер руки, стараясь очистить от мела. Затем, указывая на доску, обратился к аудитории:
   — Не знаю, говорят ли вам что-нибудь эти фамилии?
   По внезапно воцарившейся тишине он понял, что фамилии собравшимся неизвестны. Тогда Эдвард Мэлоун своим коротким указательным пальцем ткнул в первую фамилию.
   — Франц Верфель. Немец, о чем вы, должно быть, догадываетесь. В 1920 году написал роман под названием «Виноват не убийца, а жертва». А вот этот человек, — палец Мэлоуна уперся во вторую фамилию, — психолог. Он-то нас сейчас и интересует. Доктор Ганс фон Гентиг. В 1949 году у него вышла книга «Преступник и жертва», со временем ставшая хрестоматией. Автор утверждает, что судебная практика знает много примеров, когда в том, что произошло убийство, повинны в равной мере и убийца и жертва, спровоцировавшая преступление. Особенно это касается убийств на бытовой почве, в которых зачастую замешана женщина, а также изнасилований. Вызывающее поведение нередко становится причиной убийства.
   Он обвел взглядом свою аудиторию и продолжал:
   — Вам, полицейским, этого можно было бы и не говорить. Подчас человек ведет себя так, словно побуждает другого к насилию. Например, крикливо одетая женщина, охотница до, скажем так, сомнительных заведений, склонная к тому же менять партнеров, как перчатки, может быть классифицирована как потенциальная жертва. То же самое относится и к мужчине, правда, в несколько меньшей степени. Это что-то вроде русской рулетки. Если женщина на протяжении короткого времени ложится в постель с десятью разными мужчинами, то совершенно очевидно, что хотя бы у одного из десяти это может вызвать либо беспокойство, либо ярость. Подобная же посылка встречается в некоторых делах об убийстве детей. Применив гипотезу Гентига, легко прийти к выводу, что иногда ребенок своим поведением распаляет во взрослом жестокость. Многие дети любят играть со старшими, когда же игра становится неуправляемой, ребенок теряет контроль над собой, завязывается драка и... — Мэлоун помолчал минуту, затем добавил: — Я понимаю, что это всего лишь теория, дело о болотных убийствах к ней не подверстаешь, но исключение, как известно, подтверждает правило.
   Провоцирующее поведение было основным предметом исследований Гентига, но одно явление ученому не удалось изучить до конца. Речь идет о людях, которым словно на роду написано стать жертвой убийства. Такая судьба может быть уготована любому. Даже кому-то из нас, находящихся сейчас в этом зале. Те, кому суждено быть убитыми, подают своего рода психологические сигналы, по которым убийца безошибочно их находит, как собака берет след по запаху. Никто не знает, что собой представляют эти сигналы. Никто не в состоянии их идентифицировать. Гентиг, а впоследствии и Юнг[1] назвали науку о поведении жертв преступных посягательств виктимологией[2].
   Неким знаком может послужить неподходящее место в неподходящее время, особенно в тех случаях, когда убийство совершается совсем незнакомыми лицами, как это произошло с жертвой Леопольза и Леба, но факт остается фактом: мы все получаем определенные, не зависящие от нашей воли сигналы, вибранты, если хотите. Как представляется, убийцу притягивает некий подсознательный субстрат. Насколько нам известно, никакого внешнего раздражителя не существует. Глаза и мозг убийцы интуитивно регистрируют нечто такое, о чем он сам и не подозревает. В поле зрения преступника попадает своеобразная психологическая приманка. Исследования, проведенные в отношении грабителей, показали, что они выбирают свои жертвы по походке. Грабитель непременно пройдет мимо человека с уверенной, решительной поступью, но мгновенно почует верную добычу в человеке неказистом или робком. То же самое, видимо, происходит и с убийцами: они как бы считывают нужную информацию на языке тела. Проблема заключается в том, что нам еще только предстоит открыть, — чем же именно жертвы так привлекают к себе убийц.
   Мэлоун написал на доске заглавными печатными буквами одно слово:
   ЖЕРТВЫ

Вступление

   Гроб был завален цветами; букеты, венки и столько прочих цветочных подношений, сколько могло поместиться на крышке. Ребенок наблюдал за тем, как четверо мужчин в черных пиджаках осторожно подняли гроб с катафалка и направились к могиле, зиявшей, словно широко открытый рот, готовый проглотить все, что будет предложено.
   А вокруг на деревьях заливались птицы. Их ничуть не смущали рыдания и возгласы боли, время от времени взмывавшие над кучкой людей, сгрудившихся у могилы.
   Над ворохом цветов с жужжанием вились пчелы. Одна из них уселась на венок из красных гвоздик.
   Ребенок то поднимал голову вверх, то озирался по сторонам, разглядывая лица собравшихся, заплаканные и посеревшие.
   Когда гроб ставили на землю, один из букетов соскользнул с крышки и упал в открытую могилу. Малыш, проводив взглядом исчезнувший в черной утробе букет, хотел было подойти поближе, посмотреть, насколько глубока была яма, но чья-то рука удержала его, обняв за плечи.
   Полились заученные слова священника, и гроб стал медленно опускаться в яму. Ребенок не сводил глаз со священнослужителя, будто изучая его лицо: тяжелые челюсти, пухлые губы, забрызганные слюной, которую тот вытирал через каждые две-три фразы.
   В звуках рыданий слышалось крещендо по мере того, как из могилы вытягивали ремни, поддерживавшие гроб. Земное чрево приняло наконец долгожданную добычу. И снова ребенку захотелось броситься и заглянуть в яму, увидеть гроб. Разглядеть сквозь деревянную крышку покоившееся внутри него тело.
   Священник закончил свою речь и жестом пригласил первую группу оплакивавших подойти ближе. Произошло движение, и малыш оказался впереди. Рядом с могилой.
   Рука так и не отпускала его плеча, но теперь, когда он смотрел на гроб в глубине, казалось, все вокруг перестало существовать. Только могила и гроб. И ничего больше.
   Ребенок стоял, словно загипнотизированный, переводя взгляд с медной таблички с именем на шесть болтов, которыми была привинчена крышка гроба. Неожиданно в полированном дереве он увидел собственное отражение, и на какой-то миг ему показалось, что это он лежит в мрачной яме.
   Ребенок пытался представить, как он всматривается в лица, склонившиеся над могилой. Попытался представить себя, лежащим в окружении холодной шелковой обивки гроба, как в каком-то коконе, который, правда, никогда не лопнет, дав новую жизнь. Эта упаковка предназначалась для медленного распада тела, а не для его обновления.
   Интересно, подумалось ребенку, как это — быть мертвым? Никогда не слышать птиц, продолжавших щебетать как ни в чем не бывало, не видеть насекомых, кружившихся над цветами вокруг могилы?
   Но вот о крышку гроба ударилась горсть земли, и ребенок поднял глаза на священника, бросившего ее. Стряхивая с ладони грязь, тот отошел от могилы.
   За священником последовали и остальные, все новые и новые горсти земли сыпались в могилу, тогда и ребенок взял немного земли. Заметив, что медная табличка скрылась под слоем грязи, ребенок, наконец, разжал ручонку и прислушался, как кусочки земли забарабанили по полированной поверхности.
   Потом чьи-то руки ласково попытались увести его от ямы, но малыш не в силах был сдвинуться с места. Ему хотелось стоять и смотреть, хотелось спуститься в яму и досконально все разглядеть. Хотелось лечь плашмя на гроб и глазеть оттуда на искаженные болью лица.
   Те же руки потянули его настойчивее, и ребенок, словно очнувшись, вдруг услышал приглушенные рыдания.
   Причитания и стоны слились в хор, зазвучали громче, но ребенка они не трогали. То была музыка смерти.
   Мелодия казалась ребенку успокаивающей.
   Он оглянулся на еще не засыпанную могилу.
   Удивленный.

Часть первая

   Лучше убить дитя в колыбели, чем затаить неудовлетворенную страсть.
Вильям Блейк


   Он не жертва,
   Это видно по его лицу.
   Кисc

Глава 1

   Он знал, что девочка находится где-то в доме.
   Он знал об этом с той минуты, как она исчезла два дня назад.
   Знал, что ее поместили в эту развалюху — свидетельство больного воображения архитектора, который строил этот дом и которого давно уже не было в живых.
   Все это он знал, но до сих пор так и не смог набраться мужества, чтобы войти в дом и найти дочь.
   Он ненавидел себя: даже не попытаться вернуть своего ребенка!
   Но это отвращение к себе все время подавлялось чувством страха.
   Он боялся проникнуть в дом и обыскать все его пыльные комнаты и глухие коридоры.
   Но сейчас у него не было выбора, и, нерешительно войдя в прихожую с высоким потолком, он почувствовал, как напряглись мышцы живота, сплетясь в упругий клубок, отчего стало трудно дышать. Он осторожно ступал по половицам, и шаги его приглушал слой пахучей плесени, покрывавшей доски. Достигнув лестницы, остановился и положил руку на перила. Ощутив под рукой холодную слизь, быстро отдернул руку и принялся тереть ее о брюки, стараясь очистить от ядовитой влаги. Поднял голову и вгляделся в темноту, почти скрывавшую лестничную площадку. Затем начал медленно подниматься по ступеням.
   Под его тяжестью ступени протестующе заскрипели, и он на мгновение остановился, напрягая зрение и слух, стараясь не пропустить ни малейшего шороха. Но все было тихо. Он снова зашагал вверх.
   От фонаря, болтавшегося на поясе, вовсе не было проку: лампочка разбилась уже в первые минуты. Единственное, на что он теперь мог сгодиться, — послужить орудием самозащиты в случае необходимости. От этой мысли на лбу у него выступили капельки пота.
   Достав из кармана джинсов зажигалку и подняв ее слабо мерцающее пламя над головой, он постоял на лестничной площадке. Тусклое пятно света, образовавшееся вокруг него, не могло рассеять темноты, пришлось карабкаться, держась одной рукой за прогнившие перила.
   Прямо перед ним оказались три двери.
   Он направился к первой из них и дрожащей рукой нащупал ручку. Подергал ее, но тщетно: осклизлый латунный шар лишь прокручивался в его ладони.
   Стиснув зубы, он изо всех сил надавил плечом на массивную дверь.
   Дверь подалась; давно не смазывавшиеся петли так жалобно заскрипели, что ему показалось, будто скулит раненая собака.
   Замерев в нерешительности на пороге, он снова щелкнул зажигалкой, силясь различить в темноте хоть какие-нибудь очертания.
   Комната была пуста, не считая какой-то старой рухляди. Он отступил на лестничную площадку.
   Где-то впереди раздался тихий, почти беззвучный вздох. Как шелест.
   Он уставился в темноту, стараясь определить, откуда донесся звук. Отстегнув от пояса тяжелый фонарь и выставив его перед собой как дубинку, он двинулся дальше по коридору.
   Около второй двери лежало что-то ужасно знакомое.
   К горлу подкатил ком — это была туфелька его дочери.
   Судорожно сглотнув, он опустился на одно колено и поднял ее. Крошечная туфелька была вся в крови; прижав ее к груди и прислушиваясь — не повторится ли снова тот странный звук, — он почувствовал, как в его жилах медленно стынет кровь.
   Тишина.
   Только гулкие удары сердца да пульсирующая в висках кровь были ему ответом.
   Он поднялся на ноги, отыскал на ощупь ручку второй двери и, собравшись с духом, распахнул ее. И тотчас чиркнул зажигалкой.
   Бледный желтоватый свет выхватил из мрака разорванную кофточку. Он подошел ближе, и тут же спазм в животе сменился диким приступом тошноты. Кофточка была разорвана пополам и так же, как туфелька, залита кровью. Онемевшими губами он прошептал имя дочери, вернулся на лестничную площадку и подошел к третьей, последней двери. Зажигалка в его руке накалилась, и он вынужден был потушить огонек. Казалось, прошла целая вечность, пока он стоял в обступившей его темноте, переводя взгляд с места на место в тщетной попытке разглядеть хоть что-нибудь в этой кромешной тьме. Наконец, почувствовав, что зажигалка остыла, он снова зажег ее и приготовился войти в третью комнату.
   Не успел он прикоснуться к ручке, как кто-то повернул ее изнутри.
   Дверь широко распахнулась, как бы приглашая его войти, и он переступил порог, держа зажигалку над головой.
   Он закричал бы, будь у него силы.
   Его хватило лишь на то, чтобы беспомощно прислониться к дверному косяку: тело обмякло, ноги как ватные, спазмы в животе вот-вот вывернут его наизнанку. Обезумевший от представшего его взору зрелища, он отказывался верить своим глазам.
   Его маленькая дочь висела вниз головой на крюке, подвешенном на цепи к потолку, тело болталось, как кусок туши в мясной лавке, обе руки были отрублены по плечи, а горло глубоко и неуклюже располосовано. На полу разлилась лужа крови, кое-где кровь успела загустеть, превратившись в липкую красную кашицу.
   Отрубленных рук нигде не было видно.
   Он метнулся назад, машинально захлопывая за собой дверь, словно это могло спасти его от пережитого ужаса, стереть из памяти увиденное. Зажигалка выпала из руки, и его вновь окутала темнота. Ноги предательски подкашивались, но, собрав остатки сил, он бросился к лестнице.
   Он уже почти поравнялся с первой дверью, когда она вдруг открылась.
   Существо, набросившееся на него, можно было представить только в кошмарном сне.
   Ростом с человека, туловище слегка прогнулось под тяжестью огромной головы. Головы, сплошь покрытой клочьями рваной кожи, под которой проступали набухшие вены и гнойники. Спутанные седые лохмы разметались в разные стороны, глаза горели, когда чудовище ринулось к нему. Он успел разглядеть, что это и не глаза вовсе, а два красных шара без зрачков, будто бы налитых кипящей кровью. Чудовище разинуло пасть, и из нее вывалился огромный язык, по которому сочилась желтая слюна.
   В когтистой руке был зажат тесак.
   Он попытался было защищаться, однако нападение оказалось столь внезапным и жестоким, что спасти его могло разве что чудо.
   Лезвие тесака вонзилось ему прямо под грудину, с легкостью разрезав живот до самых почек. Тело разломилось, как перезрелый персик, и кишки наподобие гигантского окровавленного клубка червей вывалились наружу. Издав вопль, он упал, и в уже угасающем сознании его мелькнуло, что чудовище обрушилось на него, зарывшись когтями в мясо. Когти все глубже проникали, пока не сомкнулись вокруг того, к чему стремились.
   Чудовище вырвало из тела сердце, зажало пульсирующий орган в огромном кулаке и, любуясь своим кровоточащим трофеем, вожделенно облизывалось, воспаленный, покрытый слизью язык извивался, как червь.
   Сдавив сердце еще сильнее и глядя, как вытекает кровь из разорванных артерий, чудовище поднесло его к своей пасти... и в этот момент зажегся свет.

Глава 2

   — Стоп!
   Команда прозвучала одновременно с внезапной вспышкой иллюминации, производимой множеством прожекторов, и затемненную до этого лестничную площадку залил холодный белый свет.
   Филип Дикинсон ступил на лестницу кинопередвижки, нависшей над головами двух актеров, и спрыгнул вниз, стараясь не задеть девушку-ассистента, деловито щелкавшую аппаратом, снимая что-то на фотопленку. Не должно быть никаких случайностей, когда съемки возобновятся. Ведь только на прошлой неделе персонаж, у которого в одной сцене был шрам на правой щеке, в другой появился с тем же шрамом, правда, каким-то чудом оказавшимся на левой щеке. Лишь тщательный анализ при прогонке ленты выявил ошибку, но актер уже возвратился в Америку, и его повторный вызов обойдется слишком дорого. На этот раз она решила не допустить подобной оплошности. Девушка меняла ракурсы, велев актерам не двигаться, при этом один, лежа на полу, улыбался ей, пока она суетилась вокруг них.
   Когда зажегся свет, съемочная площадка тотчас превратилась в сцену, на которой разыгрывалось хорошо отрепетированное столпотворение. Режиссеры, операторы и их помощники сверялись со сценарием, спорили, какой эпизод снимать дальше. Какие-то актеры приглашались на площадку, другие толклись поодаль, курили и болтали.
   Трое рабочих сноровисто монтировали рельсы, на которые им предстояло установить тяжелую съемочную аппаратуру типа «Панавизион» на тележке. Следующая сцена должна была сниматься движущейся камерой. В ней это мерзкое создание понесет сердце новой жертвы в подземелье, где ждут его подрастающие собратья.
   Дикинсон взглянул вниз, услышав голос помощника режиссера Колина Робсона, напоминавшего операторам об осторожности — об огромном прожекторе. Робсон был высок и худощав, ему только что исполнилось тридцать пять лет. Он был на четыре года моложе Дикинсона, который сейчас наблюдал за кипящей вокруг него работой, то и дело проводя рукой по копне каштановых волос, доходивших ему до плеч. Он вытащил из кармана джинсов пластинку жевательной резинки и отправил ее в рот. Взглянув вначале на часы, потом на девушку-ассистента, воскликнул:
   — Поживее, Сара! Не весь же день нам возиться.
   Несмотря на то, что он родился на юге Англии в Суссексе, Дикинсон достаточно поколесил между Британией и Штатами, поэтому его речь приобрела легкий американский гнусавый акцент. Он стал режиссером восемь лет назад, после того как написал сценарии для пары американских детективных сериалов, постановщиком на которые его самого же и пригласили. Однако рамки телевидения, как ему казалось, не позволяли полностью реализовать творческий потенциал, и он решил заняться созданием кинофильмов. Некоторое время он работал помощником режиссера, участвовал в съемках нескольких фильмов в Штатах, но в конце концов ушел с этой работы. Окончательное решение было принято во время поездки в Италию через две недели после того, как ему исполнился тридцать один год, и знакомства с руководством компании «Ди-эй-си филмс».
   Дикинсону предложили поставить фильм «Расчленитель», который при прокате в Штатах принес десять миллионов долларов дохода и, что было более важным, дал ему возможность обосноваться в американском бизнесе. Но в своем горячем стремлении преуспеть он вдруг обнаружил, что один за другим снимает фильмы ужасов. Более того, теперь, восемь лет спустя, новизна этой темы для него просто улетучилась — он потерял к ней всякий интерес.
   Сейчас режиссер стоял, широко расставив ноги и уперев руки в бока, и смотрел на актера, распластавшегося на полу в намокшей от бутафорской крови одежде. Он тряс головой и устало вздыхал.
   — Что-нибудь не так, Фил?
   Дикинсон обернулся и увидел Фрэнка Миллера, спускающегося к нему с лестничной площадки. На Миллере был темный спортивный свитер и джинсы, в руке он держал маленькую серебряную фляжку. Его каштановые волосы были взлохмачены, и в них, так же как и в усах, кое-где пробивалась седина. Миллер был давно небрит, и, когда он почесывал щеку, раздавался скрежещущий звук. И хотя по внешнему виду этого не скажешь, Миллер был на шесть лет моложе Дикинсона — глубокие морщины на лбу и мешки под глазами старили его. Отхлебнув из фляжки, он сунул ее в задний карман джинсов.
   — Похоже, ты чем-то недоволен, — сказал Миллер, проходя мимо режиссера и похлопав его по плечу.
   Дикинсон молча наблюдал за тем, как тот начал вытаскивать из-под спины лежащего на полу актера целую сеть тоненьких трубочек. Они-то и обеспечивали приток крови, которая во время только что закончившейся сцены так натурально била из разорванного живота героя. Устройством, приводимым в действие тремя небольшими и хорошо замаскированными на теле актера насосами, управлял дистанционно сам Миллер, который сейчас не без гордости осматривал это кровавое творение своих рук.
   — Можно пойти смыть все это с себя? — спросил «окровавленный» с головы до ног актер.
   Дикинсон утвердительно кивнул.
   — Валяй! Пожалуй, нам всем пора отдохнуть.
   Он взглянул на часы и, сложив ладони у рта рупором, прокричал на весь павильон:
   — Перерыв! Через час всем быть на своих местах!
   Это его последнее указание было встречено одобрительным гулом, и вся съемочная группа повалила в буфет, развернутый в стороне в двух больших фургонах.
   — Ну как получилось, Фрэнк? — спросило «гадкое чудовище», продолжая сжимать в кулаке сердце.
   — Оставь его здесь, — сказал Миллер и проследил, как грузный актер положил сердце на землю. Затем оба — монстр и жертва — заторопились на обед, оставив Дикинсона и Миллера одних. Наступившая тишина вдруг стала казаться гнетущей после той суеты, которая поднималась всякий раз, когда заканчивались съемки и шли приготовления к следующей.
   — У тебя осталось еще? — спросил Дикинсон, указывая на фляжку Миллера.
   Тот вынул из кармана свою баклажку и передал ее режиссеру.
   — Я мог бы рассчитывать на снисхождение, если бы высказал крамольную мысль: тебя не устраивает работа? — поинтересовался Миллер, сматывая «окровавленные» трубочки.
   — Ты был недалек от истины, — ответил Дикинсон, возвращая фляжку. Он вытер рот тыльной стороной ладони и теперь наблюдал за тем, как Миллер заталкивал в сумку пучок пластиковых трубок, а покончив с этим, поднял сердце и тоже бросил его в сумку. — Черт, они дают мне четыре миллиона баксов, команду, которую я никогда в глаза не видел, и сценарий — плюнуть да растереть, засылают сюда и требуют, чтобы я вернулся с фильмом, который принесет им пятнадцать миллионов.
   Так и подмывает послать все к дьяволу, — со вздохом махнул режиссер рукой.
   — Это называется из ничего сделать конфетку, — язвительно заметил Миллер.
   — Хорошо хоть они позволили мне самому нанять специалиста по киноэффектам. По крайней мере, одна составная этой ахинеи будет сделана нормально.
   Миллер самодовольно улыбнулся. Он знал, что Дикинсон говорил чистую правду: он недаром заслужил репутацию одного из лучших в мире специалистов по киноэффектам. Дважды до этого отмеченный на конкурсах за лучшие маски, он в конце концов год назад получил приз на фестивале фантастических фильмов в Триесте за грим и эффекты в фильме «Высасыватель мозгов. Часть 2». Хотя вся его работа в картине была безупречна, Миллер особенно гордился сценой, в которой ему пришлось создать иллюзию, что главный персонаж, вставив длинный хобот в ухо своей жертве, действительно сосет мозг. Он добился превосходного эффекта, комбинируя искусственные головы, стоп-кадр, мультипликацию и «живую» игру.
   Тогда режиссером тоже был Дикинсон.
   — Зачем же ты взялся за эту работу? — спросил Миллер, когда они не спеша спускались по лестнице. — Ведь знал, что сценарий — дерьмо.
   — Это — контрактная работа, — ответил режиссер. — Я подписал контракт на три фильма. Этот еще куда ни шло. В двух предыдущих я просто доделывал за кого-то работу. Я иногда думаю, что будет с кинобизнесом, если все откажутся снимать не свои фильмы? А? Что будет? Говорю шефу, что больше не намерен продолжать чью-то работу. Так он мне вручает этот паршивый сценарий, который написал его сын.