— Дорогой мой, — запротестовал он, — мне хотелось бы, чтобы вы все-таки полагались на меня в соблюдении каких-то мер предосторожности.
Когда пришел на дежурство «Второй убийца» и устроился провести ночь, я стал практиковаться в обращении с баллистой, заткнув пиджаком свой конец вентиляционного хода, чтобы не были слышны удары колышков. Кожа ремней свернулась еще туже. Оружие оказалось даже более мощным, чем я рассчитывал, и чтоб натянуть его, нужно было быть чертом; мне пришлось делать это обеими руками: левой рукой я тянул за вертел, а правой за кольцо в ремне, стараясь держать его горизонтально, чтобы он при вылете не цеплялся в направляющей прорези. На расстоянии четырех футов вертел насквозь пробивал две банки помидоров и еще на шесть дюймов вонзался в землю. Я не выстрелил из него и десяти раз, потому что конструкция баллисты была не слишком прочной.
Потом открыл вентиляцию и целый час махал подручным веером, чтобы освежить воздух. Бог его знает, действительно ли это освежало, но усилий стоило, потому что моим следующим шагом было заставить швейцарца заткнуть отдушину снаружи и не убирать заглушку, пока я буду спрямлять вентиляционный ход.
Я начал стонать и бормотать, действуя ему на нервы. Когда он приказал мне прекратит шуметь, я обещал это, если он скажет, сколько сейчас времени.
— Половина третьего, — угрюмо сказал он.
Час я просидел тихо, а потом снова разошелся: плакал, хохотал как сумасшедший, умолял его выпустить меня. Он сносил мои стоны с раздражающим терпением (очевидно, рассчитывая на возможное вознаграждение) и, прежде чем заткнуть отверстие, принудил меня разыграть такую истерику, что я и свои нервы распустил в придачу. Мое представление оказалось действительно хорошим средством дать волю чувствам.
Выпрямление вентиляционного канала шло легко и бесшумно. Рыл я своим ножом, землю отбрасывал пригоршнями. Временами я испускал стоны, чтобы ему не пришло в голову вынуть заглушку. Изгиба не стало, на его месте образовалась просторная выемка, как кроличья нора с двумя выходами. Затычка была куском мешковины. Я развернул ее складки с моей стороны, не потревожив ее положения. Так я мог без труда дышать, и мне был слышен каждый звук на тропе. Я лег, подложив мешок под спину, приладил свой механизм и вставил вертел упором в ремень. Мне нужно быть готовым, как только чья-то голова появится в отверстии. Удаление мешочной затычки даст сигнал натянуть ремень баллисты; если кто-то заметит, что форма отверстия изменилась и заглянет внутрь, это будет последнее, что он успеет увидеть.
Вся надежда была на то, что швейцарец трогать затычку не станет. У меня не было угрызения совести убить швейцарца, но если он уберет затычку непосредственно перед приходом Куив-Смита, у меня не будет времени вылезти наружу, чтобы застать майора врасплох. Я продолжал свое ворчание, указывавшее, что я жив и веду себя по-прежнему назойливо, но не до такой степень, чтобы ему захотелось вытащить затычку и отругать меня.
Утренний свет пробивался сквозь складки мешковины. Я ждал. Ждал бесконечно долго, мне казалось, уже было после полудня, когда наконец пришел Куив-Смит. На самом деле он пришел даже раньше своего времени, обычно он приходил в десять.
Впервые услышал, как они разговаривают между собой. В этот ранний час они говорят тихо и как можно меньше.
— Он сошел там с ума, — флегматично сообщил швейцарец.
— Ну, не думаю, — отвечал Куив-Смит. — Это он просто старается оттянуть решительный момент. Скоро он успокоится.
— Вечером как обычно, сэр?
— Будут изменения — я извещу. Ваша хозяйка знает, что вы можете съехать?
— Да, сэр.
Послышалось, как он тяжело зашагал, шлепая по грязи. Все это время я лежал на спине, не отрывая глаз от затычки.
Не помню, чтобы испытывал хоть какое-то напряжение при натягивании баллисты. Когда он вынул затычку, в отверстии вспыхнул ослепительный свет. Я вздрогнул, и этого легкого толчка мышц, казалось, хватило натянуть ремень. Сразу в отверстии появилась его голова. В его глазах я заметил удивление, но в этот миг он уже был мертв. Вертел попал ему прямо над переносицей. Когда он затих, у него был вид, будто в лоб ему ввинтили кольцо.
Я расширил топориком свою сторону вентиляционного отверстия, так чтобы мог в него пролезть. Потом отполз назад и рванул со всей силой наружу, работая головой и плечами. Куив-Смит лежал на спине и смотрел на меня. Не успев опомниться, я схватил его за горло. Часть вертела длиной с фут торчала у него сзади из черепа и держала голову в естественном положении просто лежащего человека. Сменной одежды он не принес. Вероятно, он не намеревался оставить меня живым, получив мою подпись; возможно, он не верил, что я подпишусь. В этом случае он был более снисходительным. У него в кармане лежал заряженный револьвер, но он не служил подтверждением ни первого исхода, ни второго.
Я сжег этот скандальный документ, затем подтянулся к изгороди и глянул сквозь нее на такое знакомое мне поле. Пата не было видно, его коровы мирно паслись. Паташон на холме разговаривал со своим пастухом. Был серый ноябрьский день, тихий, без ветра и солнца, такой мягкой неопределенности, что, оказавшись в нем эксгумированным из могилы, я не мог определить, было ли сейчас десять градусов тепла или тридцать. Часы Куив-Смита показывали одиннадцать. Я съел его ленч. И вот Сисара лежит мертвый и кол в виске его[12].
Я разбросал ветки, скрывавшие кинокамеру, разбил ее (хотя, насколько успел узнать майора, был удивлен, что он действительно инсценировал научное наблюдение за жизнью барсуков) свернул тяжелый дорожный плед, которым он накрывался для тепла. Потом я сдвинул бревно, вбитое между стенками лощины, открыл дверцу своей норы. Оттуда потянуло ужасной вонью. Я пробыл на воздухе всего полчаса, но мне уже казалось, что атмосферу, в которой я жил, создал другой человек.
Вскипятил на примусе грязной воды и обтер все тело — не столько мытье, сколько просто махание руками. Переоделся в сухую и теплую одежду майора и будто сразу попал в рай. Она состояла из габардиновых бриджей и подбитой мехом спортивной куртки (скорее центрально-европейского покроя, а не английского — идеальный костюм для его работы), еще твидовых брюк и полушинели на шерстяной подкладке поверх всего.
Одевшись, стал смотреть его бумаги. У него был партийный билет и личные документы своей страны с его настоящим именем и фамилией. Был также английский паспорт на имя Куив-Смита. Это имя и типаж он взял для данной работы. В графе род занятий было поставлено «Член совета директоров компании» — столь же уклончиво, как «писатель». В любой полицейской регистратуре знают, что под тем и другим родом занятий может выступать любой, зато вполне солидно.
В специальном поясе на теле обнаружились 200 фунтов золотыми монетами и еще один паспорт. Он дважды продлевался неведомым консульством, но штампов и виз на нем не было, значит, ни разу для поездок не использовался. Что этот паспорт предназначался для сугубо личных целей, не было никаких сомнений. На фотографии он был крашеным брюнетом со смуглым лицом и без усов. Будь я на месте Куив-Смита, я бы позаботился о приобретении такого документа; случись размолвка с начальством, он имел возможность бесследно исчезнуть и устроиться на жительство в очень приятной маленькой романской стране.
Решать, что делать дальше, не стал: сначала следовало расспросить швейцарца. Когда обстриг волосы и побрился, оставив усы точно как у майора и на его манер гладко зачесал волосы назад, мне пришло в голову, что имя и должность члена совета директоров мне могут прекрасно подойти.
Извлек останки Асмодея и захоронил их на тропе, где он жил и охотился, положив рядом банку тушенки — перебиться, пока не освоит повадки своей добычи в ином мире.
Бесформенную дыру, проделанную спешным рывком из норы, заполнил своей старой одеждой, постелью и землей; вынул из норы свои деньги и тетрадь с двумя частями своего повествования. Водворил на место дверцу и приставил металлическую плиту к стенке расщелины, засыпав все землей и закидав ветками. Когда весной здесь вырастут свежая крапива и папоротник, а они хорошо растут на перекопанной земле, никаких следов ни от кого из нас здесь не останется.
Тело Куив-Смита я прислонил к кусту в стороне, чтобы не мешал проходу. Дело не из приятных, но его осада лишила меня всякой чувствительности. Испытываемое огромное облегчение не оставляло места для других чувств. С наступлением сумерек, чтобы размять ноги, я прошелся по выгону Пата. Чувствовал себя очень слабым и слегка не в себе. Поскольку предстоящее связано с огромным риском, легкое безумие помехой не было.
Отпечатки ног в грязи говорили, что швейцарец всегда приходил и уходил верхом лощины. Спутать со следами необычайно маленьких ног Куив-Смита было невозможно. Обувь мне пришлось надеть свою, пятка его носков осталась комом под моей ступней.
Присел на корточки в темном углу лощины и стал ждать. Заслышал шаги парня за четверть мили. Где на тропе было сухо, он шел довольно осторожно, но на грязных участках выдержки ему не хватало.
Когда он был в нескольких шагах, я направил луч фонаря Куив-Смита ему в лицо и приказал поднять руки верх. Никогда не видел такого напуганного мужчину. С его точки зрения, он внезапно оказался в руках маньяка, немало на него обозленного, и в полной неопределенности.
Заставил его стать лицом к изгороди, извлек из карманов документы, пистолет и оторвал с брюк пуговицы. О таком приеме я читал, но никогда не видел его в действии. Прием оказался весьма эффективным. Мужчина с брюками на щиколотках не только обездвижен, он морально подавлен.
У него имелся паспорт. Типы такого рода всегда при документах. Взгляд на первую страницу документа мне рассказал, что зовут его Мюллер, принял английское подданство, а по профессии — гостиничный швейцар. Это был рослый малый, блондин с пышными усами, закрученными в стрелку. Он выглядел так, будто подделался под отставного унтер-офицера из объединения бывших военнослужащих, которое содействует ветеранам в устройстве на работу в отелях и магазинах.
— Он мертв? — спросил меня, заикаясь.
Я велел ему повернуться, держа под прицелом, и осветил фонарем голое тело Куив-Смита. Потом опять поставил лицом к ограде. Парень трясся от страха и холода. Ноги у него дрожали. С ним произошли все другие невольные реакции, сопутствующие панике. Я дал полную волю его воображению.
Он только твердил: «Что... что... что...» Вероятно, хотел спросить, что я намерен с ним сделать.
— Кто я, заешь?
— Нет, не знаю.
— Хорошо подумай, Мюллер!
Я прижал к его ягодицам холодный нож. Бог его знает, что подумал он о холодном предмете, коснувшемся его тела, и что я намерен с этим делать! Воя, он свалился на землю. Перепачканным он был мне не нужен, поэтому я поднял его на ноги за одно ухо и толкнул на куст боярышника рядом с телом Куив-Смита.
— Говори, кто я, — спросил его снова.
— Альдвич... п-п... п-полиция вас разыскивает.
— Кто тот человек, одежда которого на мне!
— Номер 43. До этого я никогда его не видел. Знаю его как майора Куив-Смита.
— Почему майор Куив-Смит не сдал меня полиции?
— Он говорил, что вы его агент и знаете слишком много.
Это звучало подлинным изобретением Куив-Смита; оно объясняло неискушенному лицу необходимость меня уничтожить и почему они делали это самостоятельно, без ве-дома полиции; такая версия обеспечивала также безоговорочное послушание «Второго убийцы».
— Как вы собирались поступить с моим телом той ночью?
— Не знаю, — он плакал, — клянусь вам, не знаю. Мне было приказано сидеть в машине, дожидаться выстрела и потом подойти к нему.
— Где взяли металлическую пластину?
— Я вырезал ее в Бридпорте в то утро, когда он узнал, что вы находитесь здесь. Для получения указаний я обычно встречался с ним около той фермы.
— Как долго работаешь в гостиницах?
— Десять лет. Два последних года — ночным привратником.
— Семья есть?
— Жена и двое малышей, сэр, — сказал он жалобно.
Голос у него стал плаксивым; почувствовал, что лжет. Его хозяева располагают самым разношерстным человеческим материалом, и для работы с неопределенным режимом они едва ли наймут семейного человека.
— Что жена знает о том, где ты находишься?
— На подмене в... в Токвее.
— Она верит?
— Да.
— Писем от тебя не ждет?
— Нет.
— Ей может показаться, что ты с другой женщиной?
— Нет.
— Хорошо подумай, Мюллер.
Я просто поднял револьвер на уровень его глаз. Он закричал, что сказал неправду. Стал махать правой рукой, будто пытаясь перехватить летящую в него пулю. Несчастный малый боялся смерти, будто привидения. Я согласен, смерть — явление страшное, но можно ли ее образно представить? Но даже идущему на виселицу хочется попытаться сделать встречу с ней более или менее достойной.
— От кого получал распоряжения? — продолжал я допрашивать.
— От управляющего гостиницы.
— Больше ни от кого?
— Ни от кого, клянусь вам.
— Какая гостиница?
Он сказал название отеля и его управляющего. Здесь их упоминать не стану. Подозревать это заведение не стоит, но по тем или иным признакам наши люди опознают это место. Если не опознают, достаточно спросить, в какой из них в последних числах октября исчез ночной привратник и больше не появлялся.
— Какое совершил преступление? — спросил я.
Мне было ясно, что у них в руках было средство держать его как абсолютно послушное орудие. Ночные привратники, по моим наблюдениям, отличаются хамской бесцеремонностью.
— Изнасилование, — пробормотал он, с трудом выдавливая постыдное признание.
— Как это было?
— Она пригласила в свой номер... так мне показалось. Я не должен был это делать! Я знаю. Но я кончал дежурство. Потом... потом я пошел к ней и поступил немножко грубо. Я думал, она сама меня подбивает, понимаете. А она стала кричать, управляющий и ее отец прибежали. Она выглядела ребенком. Я думал, что сойду с ума. Она смеялась со мной по-дружески, сэр, когда приходила вечерами, и я подумал... Могу поклясться, что...
— Я знаю, что ты подумал. Почему они не подали на тебя в суд?
— Репутация отеля, сэр. Управляющий замял это дело.
— И тебя не уволили?
— Нет. Управляющий заставил написать объяснение, и все они подписали его как свидетели.
— Значит, с тех пор ты делал все, что тебе говорили?
— Да.
— Почему не ушел на другое место?
— Они бы не дали мне рекомендации, сэр, и я не виню их.
Он неподдельно стыдился себя. Когда ему вспомнилась реальная беда его жизни, он вышел из плена панического страха, навязанного разыгравшимся воображением. Бедолагу держали на двойной привязи. Они не только добились его полного повиновения, они отняли у него самоуважение.
— Понимаешь, что тебя же подловили?
Мне это было совершенно ясно. Любая опытная семнадцатилетняя стервоза умеет строить глазки, а потом привести в замешательство резкой переменой из соблазнительницы в напуганного ребенка.
— Пожалуй, что так, сэр, — сказал он, качая головой.
Неудивительно, что он раздражал Куив-Смита.
Я же снова становился человеком. По всем данным, Мюллер мог оказаться гангстером самого свирепого и потому трусливого типа. Мне нужно было его сломить. Не только разыгрывая расправу: мне следовало без колебаний его пристрелить, если он окажется для меня бесполезным. Когда же я отказался от крови, мое облегчение было не меньшим, чем у него. Сказал ему, чтобы он натянул штаны, дал ему шнурок их подвязать и предложил сигарету. Револьвер, разумеется, я держал на виду, пусть знает, что у розочки есть острые шипы.
— На ферме тебя знают?
— Да. Я отвез туда майора.
— Как кто? Его слуга?
— Да. Он им говорил, что я свой отпуск провожу на взморье.
— С того раза еще был на ферме?
— Один раз. Мы ели там ленч в тот день, когда ... когда ...
— Когда меня заживо похоронили?
— О, сэр! Если бы я знал! — Он заплакал. — Я думал, вы один из них — честное слово! Да пусть они поубивали бы друг друга, мне-то что. Это случай, когда чем больше бьют, тем лучше — не знаю, поймете ли меня.
— Кажется, теперь ты понимаешь, что я не один из них.
— Нет, я знаю. Джентльмен, как вы, не пойдет против своей страны.
А может, пойдет? Не знаю. В патриотизм я не верю; для разумного человека сейчас мало чего найдется, ради чего стоит умереть. А вот умирать против — в Европе предостаточно пороков, чтобы позвать на бой самых благородных или самых отпетых.
Между тем мне было ясно, чем еще был полезен Мюллер своим хозяевам. Ночной привратник мог организовать из своих клиентов славную команду «ничего не видевших», прежде всего из тех, что приезжают без багажа. Он должен, к примеру, уметь отличить герцога от торговца наркотиками, хотя они говорят с одинаковым произношением, а второй может быть одет лучше первого.
Объяснил привратнику, что может не опасаться, если не подведут нервы; сейчас он отправляется на ферму сообщить Паташону, что Куив-Смит отозван в Лондон, собрать его вещи и уложить в машину.
Куив-Смит наверняка предупредил своих хозяев, что может внезапно уехать в любой момент, так что план был не очень рискованным. У Мюллера был вполне солидная внешность; с пледом, переброшенным через руку, он выглядел вышколенным и респектабельным человеком в услужении, хотя и слегка перепачканным. Одет он был так, что мог сойти за ночного сторожа в Чайдоуке, а также и слугу в отпуске: свободный костюм из твида, старый замшевый пуловер и жесткий белый воротник.
Главный риск состоял в том, что, оказавшись на ферме, Мюллер мог решить, что его старые хозяева для него опаснее меня. Тут я все объяснил ему с предельной ясностью. Я сказал: если он не выйдет из дома через четверть часа, я зайду туда, представлюсь братом майора и вытащу его. Сказал также, что он мне полезен, пока никто не знает, что майора нет в живых, как только его услуги кончатся, десять ли минут или две недели будут для него последними.
— Если же ты останешься мне верен несколько дней, — добавил я, — сможешь позабыть историю с попыткой изнасилования. Я дам тебе денег уехать за границу, и ты больше никогда не увидишь своих хозяев. Они оставят тебя в покое. Нужды в тебе больше нет, и ты знаешь не так много, чтобы тебя разыскивать. Вот так! Выдашь меня — убью. Поведешь игру честно, перед тобой открывается новая жизнь, и живи спокойно, где хочешь!
В моих доводах было полно изъянов, но в его положении анализировать их он был не в состоянии. Это на него сильно подействовало, и он с облегчением прослезился. Куив-Смит оценил его совершенно правильно: это был хороший «Второй убийца». Он шел на службу по-собачьи, без обиняков и просил только одного — разрешения повиноваться.
Он взял майора за голову, я — за ноги, и мы осторожно вынесли тело на нижнюю дорогу вокруг холма. Там незамедлительно с душевным облегчением мы сбросили свое белое бремя в канаву. Я заметил, как на толстой шее Мюллера, знавшего, что за ним не наблюдают, выступил обильный пот.
У ворот ограды выгула для скота, от которых шла внутренняя дорога к ферме Паташона, мы остановились. Я сказал Мюллеру, что жду его здесь и сяду в машину, когда он выйдет из нее открыть ворота. Передал ему ключи от машины и легенду, какую он там должен рассказать: майор обедает с друзьями в Бридпорте. Он слышал, что ему надо срочно выехать за границу. Его адрес для писем — Каир, Барклейз банк. Из письма в кармане майора я знал, что счет он держит в филиале этого банка, а Каир — город, через который трудно проследить путь следования человека.
— А что мне делать, если они не поверят мне?
— Да поверят, не бойся, какого черта им сомневаться!
Сам я не очень был в этом уверен, но хороший шанс на успех давал его уверенный вид. Дал ему фунтовую ассигнацию для служанки, стелившей майору постель, если таковая была, и еще одну — миссис Паташон положить на банковский счет ее дочери.
— Дочку их знаешь?
— Да, Марджори.
— Передай Марджори привет от майора Куив-Смита и скажи, что она не должна слишком поспешно ходить своей королевой.
— Я не понимаю.
— Тем лучше. Скажи ей, что ты не понимаешь, что это значит. Но она поймет и рассмеется. Повтори ей: не двигать королеву раньше времени.
Это хороший совет для начинающего игрока в шахматы и подтверждение добросовестности Мюллера.
Я проводил его взглядом, когда он проходил выгон и, зайдя за сарай, вошел во двор; там я следил, сколько было возможно, за разрешением своей судьбы. Сейчас не было особой нужды прятаться изо всех сил, — у собак были все основания лаять. Я присел за деревом, откуда видна входная дверь.
Миссис Паташон встретила визитера с удивлением, но без колебаний. Она затворила дверь, и ничего не происходило минут пять, когда мне хотелось перерезать телефонные провода. Затем в верхней комнате зажглась керосиновая лампа, и я видел, как Мюллер ходил взад-вперед мимо окна. Он вышел с чемоданом в руке, за ним шел Паташон с ружьем в чехле, Марджори с пледом и миссис Паташон с пакетом сэндвичей. Вся группа весело переговаривалась, просили передавать майору привет, и только Мюллер был сверх меры угрюм. Они все вошли в конюшню посмотреть, как Мюллер загружает и заводит машину, а я побежал к воротам.
— Теперь куда, сэр? — спросил Мюллер.
Хотя он уцепился за руль, его локти ходили ходуном, как жабры у рыбы, отчасти из-за пережитого, отчасти из боязни, что пользе от него пришел конец. Я сожалел, что снова приходится выступать безжалостным убийцей, но была опасность того, что он может пойти напролом.
Сказал ему ехать в Ливерпуль, и поосторожнее, соблюдая все правила дорожного движения. Саутгемптон был слишком близко, а в Лондоне слишком много глаз. Мы подобрали тело Куив-Смита и спрятали его в багажник под коврик.
Мои планы начали обретать форму. Было ясно, что на ферму никто не явится, пока неделю или даже дольше все письма и телеграммы будут лежать без ответа; боязнь дерзнуть вмешиваться в скрытные передвижения майора явно будет сильным фактором для подчиненных майора или его начальников, коли они у него имеются. Когда же они пойдут на этот шаг и явятся на нашу тропу, им придется выбирать из трех версий: я сбежал, а Куив-Смит и Мюллер гонятся за мной; я подкупил их обоих, и мне было позволено уйти; они меня убили и каким-то образом привлекли внимание полиции.
В Бристоле и Шрусбери мы останавливались заправиться. По пути я прицепил к телу Куив-Смита железный груз и бросил тело в реку Северн. Сожаления у меня не было. Неохотно, с запозданием, но окончательно я ступил на тропу войны; мне самому угрожает смерть, не менее жуткая и мучительная, чем та адская, что он уготавливал для меня.
В Ливерпуль мы приехали в час раннего завтрака. Город нас встретил отвратительнейшей погодой, и меня порадовало, что майор был одет по-зимнему. Морозный северо-восточный ветер гнал по пустынным улицам сажу, пыль, обрывки бумаги и швырял все в бухту Мерси. Неподвижная желтая вода казалась ледянее голубых вод Арктики. С несчастным Мюллером я стал чувствовать себя увереннее. В такое утро было бы немыслимым предать человека, обещавшего в течение дня вывезти тебя из Англии.
Подобрав себе гостиницу, мы позавтракали прямо в номере. Пока Мюллер отключился и крепко спал перед камином, я пару часов практиковался воспроизводить подпись Куив-Смита на его паспорте. Для удобства я продолжаю писать и думать о нем, как о Куив-Смите, хотя, кроме меня, Сола и нескольких человек на окраине графства Дорсетшир, больше ни одна живая душа не знала его под этим именем. Его личная подпись, воспроизводимая мной, а также перенятая мною индивидуальность принадлежали его образу обычного англичанина — члена безвестного совета директоров.
Его английское имя писалось тонким, ровным почерком, хорошим пером, и воспроизвести его подпись было нетрудно. У банковского клерка моя подделка не прошла бы, но для пассажирской анкеты и таможенной декларации, заполняемым на скверной бумаге и казенным пером, она вполне годилась.
Фото на паспорте было не совсем мое, но довольно близкое. К таким вещам служащие пароходных компаний не придираются. В Куив-Смите и во мне явно просматривался один и тот же тип добропорядочного и достойного доверия человека.
Разбудил Мюллера и предложил ему выпить. Он оказался трезвенником — еще, полагаю, одно достоинство для его нанимателей. Отправившись в ванну отмывать накопленную неделями грязь, я взял его с собой (револьвер держал под рукой на полочке для мыла) и посадил на унитаз читать мне расписание движения судов.
В тот день отправлялись рейсы в Нью-Йорк, в Вест-Индию, Гибралтар и порты Средиземноморья, на Мадейру, в Южную Африку, в Танжер и на Восток. Все страны, куда требовалась въездная виза и проезд дольше одной недели, для меня исключались. Годились Гибралтар, Мадейра и Танжер; Мадейра, как конечный пункт назначения, была менее желательна.
Еще стояла нелегкая проблема потерять по пути Мюллера. Я обещал ему жизнь и свободу, но сдержать обещание было делом непростым. Документы у него были только одни; чтобы уехать зайцем и не попасться, он был слишком глуп; ему недоставало ума и внушительной внешности, чтобы добиться чего-то обманом. В любом порту прибытия или убытия его хорошо бы запомнили. Меня не сильно беспокоило, пойдут по его следам или нет; уверен, что его бывшие хозяева, получив от него ответы на свои вопросы, потеряют к нему всякий интерес. Мне было важно как можно дольше оттянуть возможность задавать ему всякие вопросы.
Когда пришел на дежурство «Второй убийца» и устроился провести ночь, я стал практиковаться в обращении с баллистой, заткнув пиджаком свой конец вентиляционного хода, чтобы не были слышны удары колышков. Кожа ремней свернулась еще туже. Оружие оказалось даже более мощным, чем я рассчитывал, и чтоб натянуть его, нужно было быть чертом; мне пришлось делать это обеими руками: левой рукой я тянул за вертел, а правой за кольцо в ремне, стараясь держать его горизонтально, чтобы он при вылете не цеплялся в направляющей прорези. На расстоянии четырех футов вертел насквозь пробивал две банки помидоров и еще на шесть дюймов вонзался в землю. Я не выстрелил из него и десяти раз, потому что конструкция баллисты была не слишком прочной.
Потом открыл вентиляцию и целый час махал подручным веером, чтобы освежить воздух. Бог его знает, действительно ли это освежало, но усилий стоило, потому что моим следующим шагом было заставить швейцарца заткнуть отдушину снаружи и не убирать заглушку, пока я буду спрямлять вентиляционный ход.
Я начал стонать и бормотать, действуя ему на нервы. Когда он приказал мне прекратит шуметь, я обещал это, если он скажет, сколько сейчас времени.
— Половина третьего, — угрюмо сказал он.
Час я просидел тихо, а потом снова разошелся: плакал, хохотал как сумасшедший, умолял его выпустить меня. Он сносил мои стоны с раздражающим терпением (очевидно, рассчитывая на возможное вознаграждение) и, прежде чем заткнуть отверстие, принудил меня разыграть такую истерику, что я и свои нервы распустил в придачу. Мое представление оказалось действительно хорошим средством дать волю чувствам.
Выпрямление вентиляционного канала шло легко и бесшумно. Рыл я своим ножом, землю отбрасывал пригоршнями. Временами я испускал стоны, чтобы ему не пришло в голову вынуть заглушку. Изгиба не стало, на его месте образовалась просторная выемка, как кроличья нора с двумя выходами. Затычка была куском мешковины. Я развернул ее складки с моей стороны, не потревожив ее положения. Так я мог без труда дышать, и мне был слышен каждый звук на тропе. Я лег, подложив мешок под спину, приладил свой механизм и вставил вертел упором в ремень. Мне нужно быть готовым, как только чья-то голова появится в отверстии. Удаление мешочной затычки даст сигнал натянуть ремень баллисты; если кто-то заметит, что форма отверстия изменилась и заглянет внутрь, это будет последнее, что он успеет увидеть.
Вся надежда была на то, что швейцарец трогать затычку не станет. У меня не было угрызения совести убить швейцарца, но если он уберет затычку непосредственно перед приходом Куив-Смита, у меня не будет времени вылезти наружу, чтобы застать майора врасплох. Я продолжал свое ворчание, указывавшее, что я жив и веду себя по-прежнему назойливо, но не до такой степень, чтобы ему захотелось вытащить затычку и отругать меня.
Утренний свет пробивался сквозь складки мешковины. Я ждал. Ждал бесконечно долго, мне казалось, уже было после полудня, когда наконец пришел Куив-Смит. На самом деле он пришел даже раньше своего времени, обычно он приходил в десять.
Впервые услышал, как они разговаривают между собой. В этот ранний час они говорят тихо и как можно меньше.
— Он сошел там с ума, — флегматично сообщил швейцарец.
— Ну, не думаю, — отвечал Куив-Смит. — Это он просто старается оттянуть решительный момент. Скоро он успокоится.
— Вечером как обычно, сэр?
— Будут изменения — я извещу. Ваша хозяйка знает, что вы можете съехать?
— Да, сэр.
Послышалось, как он тяжело зашагал, шлепая по грязи. Все это время я лежал на спине, не отрывая глаз от затычки.
Не помню, чтобы испытывал хоть какое-то напряжение при натягивании баллисты. Когда он вынул затычку, в отверстии вспыхнул ослепительный свет. Я вздрогнул, и этого легкого толчка мышц, казалось, хватило натянуть ремень. Сразу в отверстии появилась его голова. В его глазах я заметил удивление, но в этот миг он уже был мертв. Вертел попал ему прямо над переносицей. Когда он затих, у него был вид, будто в лоб ему ввинтили кольцо.
Я расширил топориком свою сторону вентиляционного отверстия, так чтобы мог в него пролезть. Потом отполз назад и рванул со всей силой наружу, работая головой и плечами. Куив-Смит лежал на спине и смотрел на меня. Не успев опомниться, я схватил его за горло. Часть вертела длиной с фут торчала у него сзади из черепа и держала голову в естественном положении просто лежащего человека. Сменной одежды он не принес. Вероятно, он не намеревался оставить меня живым, получив мою подпись; возможно, он не верил, что я подпишусь. В этом случае он был более снисходительным. У него в кармане лежал заряженный револьвер, но он не служил подтверждением ни первого исхода, ни второго.
Я сжег этот скандальный документ, затем подтянулся к изгороди и глянул сквозь нее на такое знакомое мне поле. Пата не было видно, его коровы мирно паслись. Паташон на холме разговаривал со своим пастухом. Был серый ноябрьский день, тихий, без ветра и солнца, такой мягкой неопределенности, что, оказавшись в нем эксгумированным из могилы, я не мог определить, было ли сейчас десять градусов тепла или тридцать. Часы Куив-Смита показывали одиннадцать. Я съел его ленч. И вот Сисара лежит мертвый и кол в виске его[12].
Я разбросал ветки, скрывавшие кинокамеру, разбил ее (хотя, насколько успел узнать майора, был удивлен, что он действительно инсценировал научное наблюдение за жизнью барсуков) свернул тяжелый дорожный плед, которым он накрывался для тепла. Потом я сдвинул бревно, вбитое между стенками лощины, открыл дверцу своей норы. Оттуда потянуло ужасной вонью. Я пробыл на воздухе всего полчаса, но мне уже казалось, что атмосферу, в которой я жил, создал другой человек.
Вскипятил на примусе грязной воды и обтер все тело — не столько мытье, сколько просто махание руками. Переоделся в сухую и теплую одежду майора и будто сразу попал в рай. Она состояла из габардиновых бриджей и подбитой мехом спортивной куртки (скорее центрально-европейского покроя, а не английского — идеальный костюм для его работы), еще твидовых брюк и полушинели на шерстяной подкладке поверх всего.
Одевшись, стал смотреть его бумаги. У него был партийный билет и личные документы своей страны с его настоящим именем и фамилией. Был также английский паспорт на имя Куив-Смита. Это имя и типаж он взял для данной работы. В графе род занятий было поставлено «Член совета директоров компании» — столь же уклончиво, как «писатель». В любой полицейской регистратуре знают, что под тем и другим родом занятий может выступать любой, зато вполне солидно.
В специальном поясе на теле обнаружились 200 фунтов золотыми монетами и еще один паспорт. Он дважды продлевался неведомым консульством, но штампов и виз на нем не было, значит, ни разу для поездок не использовался. Что этот паспорт предназначался для сугубо личных целей, не было никаких сомнений. На фотографии он был крашеным брюнетом со смуглым лицом и без усов. Будь я на месте Куив-Смита, я бы позаботился о приобретении такого документа; случись размолвка с начальством, он имел возможность бесследно исчезнуть и устроиться на жительство в очень приятной маленькой романской стране.
Решать, что делать дальше, не стал: сначала следовало расспросить швейцарца. Когда обстриг волосы и побрился, оставив усы точно как у майора и на его манер гладко зачесал волосы назад, мне пришло в голову, что имя и должность члена совета директоров мне могут прекрасно подойти.
Извлек останки Асмодея и захоронил их на тропе, где он жил и охотился, положив рядом банку тушенки — перебиться, пока не освоит повадки своей добычи в ином мире.
Бесформенную дыру, проделанную спешным рывком из норы, заполнил своей старой одеждой, постелью и землей; вынул из норы свои деньги и тетрадь с двумя частями своего повествования. Водворил на место дверцу и приставил металлическую плиту к стенке расщелины, засыпав все землей и закидав ветками. Когда весной здесь вырастут свежая крапива и папоротник, а они хорошо растут на перекопанной земле, никаких следов ни от кого из нас здесь не останется.
Тело Куив-Смита я прислонил к кусту в стороне, чтобы не мешал проходу. Дело не из приятных, но его осада лишила меня всякой чувствительности. Испытываемое огромное облегчение не оставляло места для других чувств. С наступлением сумерек, чтобы размять ноги, я прошелся по выгону Пата. Чувствовал себя очень слабым и слегка не в себе. Поскольку предстоящее связано с огромным риском, легкое безумие помехой не было.
Отпечатки ног в грязи говорили, что швейцарец всегда приходил и уходил верхом лощины. Спутать со следами необычайно маленьких ног Куив-Смита было невозможно. Обувь мне пришлось надеть свою, пятка его носков осталась комом под моей ступней.
Присел на корточки в темном углу лощины и стал ждать. Заслышал шаги парня за четверть мили. Где на тропе было сухо, он шел довольно осторожно, но на грязных участках выдержки ему не хватало.
Когда он был в нескольких шагах, я направил луч фонаря Куив-Смита ему в лицо и приказал поднять руки верх. Никогда не видел такого напуганного мужчину. С его точки зрения, он внезапно оказался в руках маньяка, немало на него обозленного, и в полной неопределенности.
Заставил его стать лицом к изгороди, извлек из карманов документы, пистолет и оторвал с брюк пуговицы. О таком приеме я читал, но никогда не видел его в действии. Прием оказался весьма эффективным. Мужчина с брюками на щиколотках не только обездвижен, он морально подавлен.
У него имелся паспорт. Типы такого рода всегда при документах. Взгляд на первую страницу документа мне рассказал, что зовут его Мюллер, принял английское подданство, а по профессии — гостиничный швейцар. Это был рослый малый, блондин с пышными усами, закрученными в стрелку. Он выглядел так, будто подделался под отставного унтер-офицера из объединения бывших военнослужащих, которое содействует ветеранам в устройстве на работу в отелях и магазинах.
— Он мертв? — спросил меня, заикаясь.
Я велел ему повернуться, держа под прицелом, и осветил фонарем голое тело Куив-Смита. Потом опять поставил лицом к ограде. Парень трясся от страха и холода. Ноги у него дрожали. С ним произошли все другие невольные реакции, сопутствующие панике. Я дал полную волю его воображению.
Он только твердил: «Что... что... что...» Вероятно, хотел спросить, что я намерен с ним сделать.
— Кто я, заешь?
— Нет, не знаю.
— Хорошо подумай, Мюллер!
Я прижал к его ягодицам холодный нож. Бог его знает, что подумал он о холодном предмете, коснувшемся его тела, и что я намерен с этим делать! Воя, он свалился на землю. Перепачканным он был мне не нужен, поэтому я поднял его на ноги за одно ухо и толкнул на куст боярышника рядом с телом Куив-Смита.
— Говори, кто я, — спросил его снова.
— Альдвич... п-п... п-полиция вас разыскивает.
— Кто тот человек, одежда которого на мне!
— Номер 43. До этого я никогда его не видел. Знаю его как майора Куив-Смита.
— Почему майор Куив-Смит не сдал меня полиции?
— Он говорил, что вы его агент и знаете слишком много.
Это звучало подлинным изобретением Куив-Смита; оно объясняло неискушенному лицу необходимость меня уничтожить и почему они делали это самостоятельно, без ве-дома полиции; такая версия обеспечивала также безоговорочное послушание «Второго убийцы».
— Как вы собирались поступить с моим телом той ночью?
— Не знаю, — он плакал, — клянусь вам, не знаю. Мне было приказано сидеть в машине, дожидаться выстрела и потом подойти к нему.
— Где взяли металлическую пластину?
— Я вырезал ее в Бридпорте в то утро, когда он узнал, что вы находитесь здесь. Для получения указаний я обычно встречался с ним около той фермы.
— Как долго работаешь в гостиницах?
— Десять лет. Два последних года — ночным привратником.
— Семья есть?
— Жена и двое малышей, сэр, — сказал он жалобно.
Голос у него стал плаксивым; почувствовал, что лжет. Его хозяева располагают самым разношерстным человеческим материалом, и для работы с неопределенным режимом они едва ли наймут семейного человека.
— Что жена знает о том, где ты находишься?
— На подмене в... в Токвее.
— Она верит?
— Да.
— Писем от тебя не ждет?
— Нет.
— Ей может показаться, что ты с другой женщиной?
— Нет.
— Хорошо подумай, Мюллер.
Я просто поднял револьвер на уровень его глаз. Он закричал, что сказал неправду. Стал махать правой рукой, будто пытаясь перехватить летящую в него пулю. Несчастный малый боялся смерти, будто привидения. Я согласен, смерть — явление страшное, но можно ли ее образно представить? Но даже идущему на виселицу хочется попытаться сделать встречу с ней более или менее достойной.
— От кого получал распоряжения? — продолжал я допрашивать.
— От управляющего гостиницы.
— Больше ни от кого?
— Ни от кого, клянусь вам.
— Какая гостиница?
Он сказал название отеля и его управляющего. Здесь их упоминать не стану. Подозревать это заведение не стоит, но по тем или иным признакам наши люди опознают это место. Если не опознают, достаточно спросить, в какой из них в последних числах октября исчез ночной привратник и больше не появлялся.
— Какое совершил преступление? — спросил я.
Мне было ясно, что у них в руках было средство держать его как абсолютно послушное орудие. Ночные привратники, по моим наблюдениям, отличаются хамской бесцеремонностью.
— Изнасилование, — пробормотал он, с трудом выдавливая постыдное признание.
— Как это было?
— Она пригласила в свой номер... так мне показалось. Я не должен был это делать! Я знаю. Но я кончал дежурство. Потом... потом я пошел к ней и поступил немножко грубо. Я думал, она сама меня подбивает, понимаете. А она стала кричать, управляющий и ее отец прибежали. Она выглядела ребенком. Я думал, что сойду с ума. Она смеялась со мной по-дружески, сэр, когда приходила вечерами, и я подумал... Могу поклясться, что...
— Я знаю, что ты подумал. Почему они не подали на тебя в суд?
— Репутация отеля, сэр. Управляющий замял это дело.
— И тебя не уволили?
— Нет. Управляющий заставил написать объяснение, и все они подписали его как свидетели.
— Значит, с тех пор ты делал все, что тебе говорили?
— Да.
— Почему не ушел на другое место?
— Они бы не дали мне рекомендации, сэр, и я не виню их.
Он неподдельно стыдился себя. Когда ему вспомнилась реальная беда его жизни, он вышел из плена панического страха, навязанного разыгравшимся воображением. Бедолагу держали на двойной привязи. Они не только добились его полного повиновения, они отняли у него самоуважение.
— Понимаешь, что тебя же подловили?
Мне это было совершенно ясно. Любая опытная семнадцатилетняя стервоза умеет строить глазки, а потом привести в замешательство резкой переменой из соблазнительницы в напуганного ребенка.
— Пожалуй, что так, сэр, — сказал он, качая головой.
Неудивительно, что он раздражал Куив-Смита.
Я же снова становился человеком. По всем данным, Мюллер мог оказаться гангстером самого свирепого и потому трусливого типа. Мне нужно было его сломить. Не только разыгрывая расправу: мне следовало без колебаний его пристрелить, если он окажется для меня бесполезным. Когда же я отказался от крови, мое облегчение было не меньшим, чем у него. Сказал ему, чтобы он натянул штаны, дал ему шнурок их подвязать и предложил сигарету. Револьвер, разумеется, я держал на виду, пусть знает, что у розочки есть острые шипы.
— На ферме тебя знают?
— Да. Я отвез туда майора.
— Как кто? Его слуга?
— Да. Он им говорил, что я свой отпуск провожу на взморье.
— С того раза еще был на ферме?
— Один раз. Мы ели там ленч в тот день, когда ... когда ...
— Когда меня заживо похоронили?
— О, сэр! Если бы я знал! — Он заплакал. — Я думал, вы один из них — честное слово! Да пусть они поубивали бы друг друга, мне-то что. Это случай, когда чем больше бьют, тем лучше — не знаю, поймете ли меня.
— Кажется, теперь ты понимаешь, что я не один из них.
— Нет, я знаю. Джентльмен, как вы, не пойдет против своей страны.
А может, пойдет? Не знаю. В патриотизм я не верю; для разумного человека сейчас мало чего найдется, ради чего стоит умереть. А вот умирать против — в Европе предостаточно пороков, чтобы позвать на бой самых благородных или самых отпетых.
Между тем мне было ясно, чем еще был полезен Мюллер своим хозяевам. Ночной привратник мог организовать из своих клиентов славную команду «ничего не видевших», прежде всего из тех, что приезжают без багажа. Он должен, к примеру, уметь отличить герцога от торговца наркотиками, хотя они говорят с одинаковым произношением, а второй может быть одет лучше первого.
Объяснил привратнику, что может не опасаться, если не подведут нервы; сейчас он отправляется на ферму сообщить Паташону, что Куив-Смит отозван в Лондон, собрать его вещи и уложить в машину.
Куив-Смит наверняка предупредил своих хозяев, что может внезапно уехать в любой момент, так что план был не очень рискованным. У Мюллера был вполне солидная внешность; с пледом, переброшенным через руку, он выглядел вышколенным и респектабельным человеком в услужении, хотя и слегка перепачканным. Одет он был так, что мог сойти за ночного сторожа в Чайдоуке, а также и слугу в отпуске: свободный костюм из твида, старый замшевый пуловер и жесткий белый воротник.
Главный риск состоял в том, что, оказавшись на ферме, Мюллер мог решить, что его старые хозяева для него опаснее меня. Тут я все объяснил ему с предельной ясностью. Я сказал: если он не выйдет из дома через четверть часа, я зайду туда, представлюсь братом майора и вытащу его. Сказал также, что он мне полезен, пока никто не знает, что майора нет в живых, как только его услуги кончатся, десять ли минут или две недели будут для него последними.
— Если же ты останешься мне верен несколько дней, — добавил я, — сможешь позабыть историю с попыткой изнасилования. Я дам тебе денег уехать за границу, и ты больше никогда не увидишь своих хозяев. Они оставят тебя в покое. Нужды в тебе больше нет, и ты знаешь не так много, чтобы тебя разыскивать. Вот так! Выдашь меня — убью. Поведешь игру честно, перед тобой открывается новая жизнь, и живи спокойно, где хочешь!
В моих доводах было полно изъянов, но в его положении анализировать их он был не в состоянии. Это на него сильно подействовало, и он с облегчением прослезился. Куив-Смит оценил его совершенно правильно: это был хороший «Второй убийца». Он шел на службу по-собачьи, без обиняков и просил только одного — разрешения повиноваться.
Он взял майора за голову, я — за ноги, и мы осторожно вынесли тело на нижнюю дорогу вокруг холма. Там незамедлительно с душевным облегчением мы сбросили свое белое бремя в канаву. Я заметил, как на толстой шее Мюллера, знавшего, что за ним не наблюдают, выступил обильный пот.
У ворот ограды выгула для скота, от которых шла внутренняя дорога к ферме Паташона, мы остановились. Я сказал Мюллеру, что жду его здесь и сяду в машину, когда он выйдет из нее открыть ворота. Передал ему ключи от машины и легенду, какую он там должен рассказать: майор обедает с друзьями в Бридпорте. Он слышал, что ему надо срочно выехать за границу. Его адрес для писем — Каир, Барклейз банк. Из письма в кармане майора я знал, что счет он держит в филиале этого банка, а Каир — город, через который трудно проследить путь следования человека.
— А что мне делать, если они не поверят мне?
— Да поверят, не бойся, какого черта им сомневаться!
Сам я не очень был в этом уверен, но хороший шанс на успех давал его уверенный вид. Дал ему фунтовую ассигнацию для служанки, стелившей майору постель, если таковая была, и еще одну — миссис Паташон положить на банковский счет ее дочери.
— Дочку их знаешь?
— Да, Марджори.
— Передай Марджори привет от майора Куив-Смита и скажи, что она не должна слишком поспешно ходить своей королевой.
— Я не понимаю.
— Тем лучше. Скажи ей, что ты не понимаешь, что это значит. Но она поймет и рассмеется. Повтори ей: не двигать королеву раньше времени.
Это хороший совет для начинающего игрока в шахматы и подтверждение добросовестности Мюллера.
Я проводил его взглядом, когда он проходил выгон и, зайдя за сарай, вошел во двор; там я следил, сколько было возможно, за разрешением своей судьбы. Сейчас не было особой нужды прятаться изо всех сил, — у собак были все основания лаять. Я присел за деревом, откуда видна входная дверь.
Миссис Паташон встретила визитера с удивлением, но без колебаний. Она затворила дверь, и ничего не происходило минут пять, когда мне хотелось перерезать телефонные провода. Затем в верхней комнате зажглась керосиновая лампа, и я видел, как Мюллер ходил взад-вперед мимо окна. Он вышел с чемоданом в руке, за ним шел Паташон с ружьем в чехле, Марджори с пледом и миссис Паташон с пакетом сэндвичей. Вся группа весело переговаривалась, просили передавать майору привет, и только Мюллер был сверх меры угрюм. Они все вошли в конюшню посмотреть, как Мюллер загружает и заводит машину, а я побежал к воротам.
— Теперь куда, сэр? — спросил Мюллер.
Хотя он уцепился за руль, его локти ходили ходуном, как жабры у рыбы, отчасти из-за пережитого, отчасти из боязни, что пользе от него пришел конец. Я сожалел, что снова приходится выступать безжалостным убийцей, но была опасность того, что он может пойти напролом.
Сказал ему ехать в Ливерпуль, и поосторожнее, соблюдая все правила дорожного движения. Саутгемптон был слишком близко, а в Лондоне слишком много глаз. Мы подобрали тело Куив-Смита и спрятали его в багажник под коврик.
Мои планы начали обретать форму. Было ясно, что на ферму никто не явится, пока неделю или даже дольше все письма и телеграммы будут лежать без ответа; боязнь дерзнуть вмешиваться в скрытные передвижения майора явно будет сильным фактором для подчиненных майора или его начальников, коли они у него имеются. Когда же они пойдут на этот шаг и явятся на нашу тропу, им придется выбирать из трех версий: я сбежал, а Куив-Смит и Мюллер гонятся за мной; я подкупил их обоих, и мне было позволено уйти; они меня убили и каким-то образом привлекли внимание полиции.
В Бристоле и Шрусбери мы останавливались заправиться. По пути я прицепил к телу Куив-Смита железный груз и бросил тело в реку Северн. Сожаления у меня не было. Неохотно, с запозданием, но окончательно я ступил на тропу войны; мне самому угрожает смерть, не менее жуткая и мучительная, чем та адская, что он уготавливал для меня.
В Ливерпуль мы приехали в час раннего завтрака. Город нас встретил отвратительнейшей погодой, и меня порадовало, что майор был одет по-зимнему. Морозный северо-восточный ветер гнал по пустынным улицам сажу, пыль, обрывки бумаги и швырял все в бухту Мерси. Неподвижная желтая вода казалась ледянее голубых вод Арктики. С несчастным Мюллером я стал чувствовать себя увереннее. В такое утро было бы немыслимым предать человека, обещавшего в течение дня вывезти тебя из Англии.
Подобрав себе гостиницу, мы позавтракали прямо в номере. Пока Мюллер отключился и крепко спал перед камином, я пару часов практиковался воспроизводить подпись Куив-Смита на его паспорте. Для удобства я продолжаю писать и думать о нем, как о Куив-Смите, хотя, кроме меня, Сола и нескольких человек на окраине графства Дорсетшир, больше ни одна живая душа не знала его под этим именем. Его личная подпись, воспроизводимая мной, а также перенятая мною индивидуальность принадлежали его образу обычного англичанина — члена безвестного совета директоров.
Его английское имя писалось тонким, ровным почерком, хорошим пером, и воспроизвести его подпись было нетрудно. У банковского клерка моя подделка не прошла бы, но для пассажирской анкеты и таможенной декларации, заполняемым на скверной бумаге и казенным пером, она вполне годилась.
Фото на паспорте было не совсем мое, но довольно близкое. К таким вещам служащие пароходных компаний не придираются. В Куив-Смите и во мне явно просматривался один и тот же тип добропорядочного и достойного доверия человека.
Разбудил Мюллера и предложил ему выпить. Он оказался трезвенником — еще, полагаю, одно достоинство для его нанимателей. Отправившись в ванну отмывать накопленную неделями грязь, я взял его с собой (револьвер держал под рукой на полочке для мыла) и посадил на унитаз читать мне расписание движения судов.
В тот день отправлялись рейсы в Нью-Йорк, в Вест-Индию, Гибралтар и порты Средиземноморья, на Мадейру, в Южную Африку, в Танжер и на Восток. Все страны, куда требовалась въездная виза и проезд дольше одной недели, для меня исключались. Годились Гибралтар, Мадейра и Танжер; Мадейра, как конечный пункт назначения, была менее желательна.
Еще стояла нелегкая проблема потерять по пути Мюллера. Я обещал ему жизнь и свободу, но сдержать обещание было делом непростым. Документы у него были только одни; чтобы уехать зайцем и не попасться, он был слишком глуп; ему недоставало ума и внушительной внешности, чтобы добиться чего-то обманом. В любом порту прибытия или убытия его хорошо бы запомнили. Меня не сильно беспокоило, пойдут по его следам или нет; уверен, что его бывшие хозяева, получив от него ответы на свои вопросы, потеряют к нему всякий интерес. Мне было важно как можно дольше оттянуть возможность задавать ему всякие вопросы.