Владельца трейлера определенно отыщут и арестуют, поскольку он проживает или путешествует в холмах поблизости Биминстера. До начала расследования данное лицо, отпустившее бороду, но в остальном соответствующее описанию, трижды видели в Биминстере.
Я, естественно, внимательно слежу за расследованием дела Альдвича, можешь быть уверен, что полиции известно только то, что сообщаю тебе, и ничего другого".
Кончалось письмо просьбой его немедленно сжечь, что я и сделал. Больших опасений, что мое логово обнаружат, у меня не было, и моей первой реакцией было вознести хвалу небесам, ниспославшим мне знание самого худшего и своевременное предупреждение. Затем я понял всю меру глупости своего поступка и последствия этого; бессистемный розыск по всему графству Дорсет, и прежде всего на меловых холмах на северо-востоке графства, где я и находился, теперь сконцентрируется на небольшой площади между Биминстером и Лайм Реджисом.
Та часть моего сознания, что следила за безопасностью, вела отсчет минутам (больше нескольких минут оставаться на одном месте я не мог), тогда как другая часть часами предавалась беспорядочным и паническим размышлениям. Я вполне серьезно воспринял совет Сола сообщить полиции свое настоящее имя и отчасти рассказать о своей поездке за границу, объясняющей мой изуродованный вид и нападение на меня на станции Альдвич. Я забыл, что у меня есть враги похуже полиции.
Желание явиться в полицию было тогда очень сильным, но оставалось всего лишь пустым мечтанием. Когда чувствуешь за собой погоню одной своры, только на время теряешь страх перед другой. Ни за одним животным кроме человека, одновременно не гоняются сразу две стаи, без того, чтобы слиться воедино; неудивительно, что при всей своей сообразительности и находчивости человек может оказаться в растерянности.
Здравомыслие взяло верх. Если откроюсь — смерть или бесчестие мне гарантированы. А если какие-нибудь безрассудные идиоты выставят меня жертвой, я получаю все задатки первосортного повода для международного инцидента. Мой долг — не стараться искать защиты, а покончить с собой, или, что будет легче, самому выйти на безымянного убийцу.
Через десять минут на моей остановке автобуса появилась полиция. Дочка почтмейстерши и полиция времени даром не теряли. Полицейские направили свет фар двух своих машин на лесок, где я стоял, и ринулись шарить по кустам.
Ближайшее будущее меня ничуть не беспокоило. Уже стемнело, а в темноте я могу пройти мимо сколь угодного количества полицейских, а если захочу — даже снять с некоторых ботинки. Я спокойно шел впереди их, пока мне не нужно было выйти из укрытия темноты, либо пересекая освещенную дорогу, либо повернув в сторону заката, чтобы уходить в холмы на запад. Дорогу мне переходить не хотелось: преследователи двинулись бы в сторону моей земли, не было также никакого смысла красться в другую сторону навстречу неведомым трудностям. Я решил оставаться в контакте с этими полицейскими — в группе их было пар пять; поэтому я вспрыгнул на каменную ограду вокруг лесочка и сделал вид будто нахожусь в нерешительности, что делать дальше. Наконец один увидел меня и поднял крик. Я бросился бежать в сторону Девоншира вниз по длинному и голому склону.
Благодаря долгому пребыванию на открытом воздухе и бодрящей свежести осени я чувствовал себя физически превосходно. Мои мышцы быстро откликаются на призыв, и я привел их в действие. Ей-богу, при всей неповоротливости и разброде моего мышления, мне было приятно чувствовать, какой я мужчина!
Сначала я хотел притаиться в каком-нибудь самом маленьком и даже ненадежном укрытии, чтобы преследователи пробежали мимо; но не принял в расчет, что один молодой и шустрый полицейский уже скинул свою шинель и мог выдать четверть мили менее чем за шесть секунд. Приближаясь к подножью холма, я уже не мог затевать игру в кошки-мышки в зарослях можжевельника или спрятаться за стеной живой изгороди. Преимущество в полторы сотни ярдов, которого мне хватало чтобы раствориться в наступающей темноте, сократилось до пятидесяти.
Мне оставалось продолжать свой бег либо через ворота, ведущие на другое открытое поле, либо через другие ворота, за которыми виднелась грязная фермерская дорога, где в глубоких ямках от копыт животных поблескивала вода. Я выбрал грязную, прошмыгнул в узкую щель между створками ворот и сразу же увяз в навозной жиже. Но полицейскому тоже предстоит бежать по ней, а там увидим — кто кого; это тебе не пробежка по гаревой дорожке, милый. Я мчался, разбрызгивая грязь, как скачущий конь, на себя и вокруг. Он уже был в двадцати ярдах от меня, сбивая дыхание криками остановиться и стоять смирно.
Пока он еще бежал по скользкой глине, а остальные только втягивались на грязную трассу, я уже был на твердой земле. Впереди виднелись постройки фермы; они имели обычную в плане конфигурацию в виде буквы Е без палочки посредине: сзади дом а по бокам амбар и сараи. Прекрасное место для полиции все окружить и начать обыскивать; это займет у них несколько следующих часов, и кордон между Лайм Реджисом и Биминстером, через который мне надо проскочить, будет сильно ослаблен.
Я оглянулся. Бегущий за мной молодой инспектор поотстал; остальная команда, как было слышно, ругаясь шлепала по грязи далеко позади. Я прибавил ходу и заскочил за ближайшую перекладину Е. Представляя себе общий план английской фермы, я был уверен, что лучшее место спрятаться — то, которое не выглядит для этого самым подходящим, — это быть на углу, где я и оказался. Я бросился лицом на землю, смешавшись с грудой чего-то и тенью от нее. Из чего состояла эта груда, я не разглядел. Головой я уткнулся в навозную кучу с запахом дезинфекции, этим, вероятно, обрабатывали овец от паразитов, а локоть лежал на старом жернове; основная тень падала на меня от чего-то высокого.
Инспектор промчался мимо, завернул за угол и кинулся в открытый сарай, светя фонариком на телеги, груды корма для скота и бочки с сидром. Как только он пробежал мимо, я тихо и пригнувшись выскочил со двора и упал возле внешней стены. В мелочах мне не везет. Теперь я уткнулся лицом в крапиву.
Остальные полицейские, отставшие от нас на целых полторы минуты, забежали во двор и собрались вокруг молодого инспектора. Он кричал им: «Давайте ребята... Я загнал негодяя в угол...» Вся ферма и собаки на ней были подняты на ноги сообщением, что к ним забрался преступник, и полиция получила возможность беспрепятственно его искать; дело предстояло долгое и изнурительное, поскольку, по мнению преследователей, из трех стен ловушки, куда я забежал, выскользнуть для меня ни малейшей возможности не было.
Отправиться домой я не хотел. Пока я не оставлю ложный, уводящий в сторону след и не буду уверен, что полиция пойдет только по нему, никуда не отклоняясь, покоя в моем логове мне не будет.
Во-первых: мне нужно сделать ложное место своего пребывания, чтобы показать полицейским, что живу именно там, дабы они не вели поиск между Биминстером и Лайм Реджисом.
Во-вторых: я должен убедить полицию, что совсем покинул этот район. Я двинулся вдоль главной дороги, по которой ехал на автобусе, обратно в сторону Лайм Реджиса. Говоря «вдоль дороги», я имею в виду, что мне нужно было так идти, но шагать по дороге я не мог, а правильное направление в темноте держать нелегко. Параллельно дороге и примыкая к ней через каждые две сотни ярдов шли заборы и живые изгороди, через которые приходилось перелезать — и так целые три мили. Следовать в направлении дороги, не ступая на нее, — это настоящая акробатика, и я чертовски устал.
До холмов к востоку от Биминстера, где нужно было устроить ложное логово, было миль двадцать. Я решил незаметно для водителя вскочить в кузов грузовика на крутом подъеме между Лайм Реджисом и Чармутом, где машины идут медленно. Примерно за милю до города я спустился в долину, потом поднялся кверху с другой стороны и вышел на «шпильку» крутого поворота на подъеме, где густой поток машин сбавлял скорость и двигался в темпе пешехода. Мне этот план казался остроумным и оригинальны, но механически мыслящие полицейские, это тоже учли. На самом крутом участке дороги стоял патрульный с мотоциклом и внимательно следил за движением.
Я обругал его последними словами, потому что приходилось снова спускаться в долину, согнать его с дороги и опять возвращаться на эту «шпильку». Ноги у меня подкашивались, но мне ничего другого не оставалось. Я остановился в низинном кустарнике и стал изображать сцену жестокого убийства паническим сопрано: «Помогите!» и «Отпустите меня!» и «Боже, скорее кто-нибудь ко мне!», после чего выдал серию ужасных на слух и фальшивых визгов. Крики перепуганной женщины раздавались с правильными интервалами и совершенно неестественно, и если бы я издавал их натуральнее, сержант на дороге подумал бы, что это крик бродячего духа или дурацкая выходка бездельника.
А тут раздался визг включенных тормозов, и несколько темных фигур побежали вниз, а я — вверх на дорогу. Сержант исчез. На обочине стояли брошенными грузовик бакалейщика и спортивная машина. Я отказался от начального плана садиться в грузовик и сел в спортивную. Прикинул, что в моем распоряжении минут двадцать пять: десять минут на прекращение поиска внизу долины, пять минут, чтобы добраться до телефона и еще минут десять на оповещение постовых и патрульных машин.
Голову и бороду я обернул шарфом. Затем некоторое время ехал перед шумным молоковозом, гремящим своими бидонами на подъеме, чтобы владелец спортивной машины не расслышал звука ее мотора. А машина была хороша. Я за одиннадцать минут промчался девять миль серпантина до Бридпорта и за десять минут — десять миль по дороге на Дорчестер. Я ненавижу ездить с такой скоростью в ночное время, и мне было совестно. Никто не вправе превышать среднюю скорость сорок миль в час; если водитель хочет щегольнуть перед приятелями своей лихой удалью, на этот случай постоянно ведутся маленькие войны, и каждая из сторон с радостью предоставит лихачу показать свою удаль и между делом закалить свои нервы и здоровье. Через три мили после Дорчестера я остановил машину на узкой боковой дорожке, между изгородями. В водительское удостоверение вложил банкноту в десять фунтов и карандашную записку (писал печатными буквами и левой рукой) с искренней надеждой, что эта сумма покроет его расходы на ночлег и все остальные потери.
Была как раз полночь. Я перешел через холм, миновал незамеченным деревню и спустился Сайдлинскую долину, согласно карте такой же пустынный угол Дорсета, как все остальные глухие места. Остаток ночи я провел в накрытом гофрированным железом стоге мягкого теплого сена, крепко и сладко там выспавшись. Шанс, что полиция найдет брошенную машину раньше полудня, был ничтожен.
Позавтракав ежевикой, я двинулся по водоразделу на север. Четверть мили западнее от меня шло шоссе. На двух его перекрестках я заметил стоящих констеблей. Вниз по долине в сторону Сайдлинга ехала полицейская машина. На следы по траве они не обращали внимания, считая, как я думаю, что преступники из Лондона никогда не станут слишком удаляться от дорог. Не было сомнения, что в Скотланд-Ярде старательно высчитали, какой мой ход будет следующим. Похищение автомобиля поместило меня в соответствующую ячейку гангстеров, причислив к группе скандальных и наглых бандитов, страждущих саморекламы.
Холмы по обе стороны Сайдлинской долины пришлись мне очень по душе: участки, покрытые можжевельником, и небольшие лесочки беспорядочно соединены живыми изгородями, которые спасают от случайных встреч с пастухами и фермерами, но недостаточно разросшимися, чтобы в них забираться. Я предполагал, что все возвышенности уже были обойдены патрулями и осмотрены — на мой взгляд, без всякой необходимости — в бинокли и просто невооруженным глазом.
В конце долины высился высокий меловой холм, покрытый травой и мелколесьем; в двух милях виднелась деревня, но никаких дорог по нему не проходило. Сухие русла ручьев веером расходились с вершины холма в долину. В любом из них еще в сентябре я мог бы устроить себе местечко.
Я выбрал себе овражек с орешником на одной стороне и молодыми дубками — на другой. Пространство между ними покрыто высоким папоротником с травянистыми прогалинами, где кормились и играли кролики. Поляна пропахла запахами лисы, травы и кролика — сладковатым мускусом, присущим сухим долинам, где выпадают обильные росы, а вода течет в нескольких футах ниже поверхности земли. Единственным следом присутствия здесь человека были развалины двух домов, пучки нарубленных ореховых жердей и несколько тележных кузовов, разбросанных по траве.
На зеленой дороге к руинам построек рос высоченный чертополох — признак того, что тут давно никто не проходил. Сады заросли дикой травой, но на яблонях висели плоды, несмотря на то, что нижние ветви деревьев были отягощены густой порослью ежевики и плюща. Эти захваченные чужими растениями деревья сада напомнили мне тропический лес.
Дома были без крыш, но в одном сохранился очаг, углубленный на два фута в толстую кладку задней стены. Вокруг этого очага из грубых камней я сложил стенку и получил довольно удобное гнездо для беглеца, более сухое и полное воздуха. Оно было лучше моего логова, но менее безопасно. Когда я работал, никого видно не было, только фермер проехал верхом через заросли папоротника на противоположной стороне долины. Я знал, что он ищет, — только что отелившуюся корову. Я встретил ее еще утром и порадовался тому, что ближайшая ферма богатая и там полно мест для укрытия.
Когда стемнело, я затопил очаг, набив его топливом, чтобы образовалось побольше пепла и сажи, как знак частого использования очага. Пока он горел, я лег в орешнике, на случай, если кто-то заявится, привлеченный огнем, и закурил. Затем уселся на теплую золу и дремал до рассвета, просыпаясь временами от холода. Я все еще был в городском костюме, совсем не подходящем для холодных и влажных ночей октября.
Придать месту вид, будто я тут провел несколько недель, было непросто. Я беспорядочно разбросал вонючие останки кроликов, которые валялись немного выше по долине. Обезобразил и истоптал все пространство внутри всего дома, посбивал яблоки, разбросал повсюду их огрызки и шелуху орехов. Куча голубиных и грачиных перьев служила другим свидетельством моей диеты. Самым неприятным делом было подбирать остатки обеда ястребов.
Я целый день просидел в ожидании полицейских, но они не желали меня тут искать. Наверное, они решили, что я подался на побережье. В конце концов не было никакого резона считать, что я сижу именно в долине Сайдлинга, а не где-то в другом месте. Ночь я провел с большой пользой. Собрал по округе дюжину консервных банок и свалил их в груду в углу дома; затем я спустился в спящую деревню Сайдлинг, взломал и разграбил сельский магазин. Моей целью было привлечь внимание этой неповоротливой полиции и обзавестись сушеной рыбой. В этой стране охотников всегда найдется дурак, чтобы пустить по моему следу ищеек.
За несколько секунд, что были в моем распоряжении, я не мог отыскать там ни разделанной копченой рыбы ни селедки, но раздобыл четыре банки сардин и пакет удобрений. Пока вся деревня клокотала, громыхала и хлопала дверями, я рысью мчался в свои холмы. Вероятно, за всю историю Сайдлинга в деревне ночью не поднималось такого шума.
Вернувшись к себе, я изготовил из удобрений и сардин пахучую смесь, наполнил ею мешочек и обмазал углы очага, у которого сидел, и сложенную мною стенку. Волоча мешок на длинном шнурке, я протащил его по вереску, через заросли орешника на вершине холма, вокруг дубовой рощи и через папоротник на вершине холма с другой стороны долины. Там я остался и улегся спать.
Как я ни старался помочь полиции, она обнаружила мой дом только в полдень. Они почтительно обошли оба дома, как входят в церковь, опыляя все вокруг в поисках отпечатков моих пальцев. Их, конечно, не было. Я никогда не снимаю перчаток. Они должны были решить, что имеют дело с чрезвычайно опытным преступником.
Полчаса спустя, прыгая на кочках, подъехала полицейская машина и высадила у дома моего старого друга. Я совсем забыл сказать, что он был главным констеблем Дорсета. Если бы он внимательнее посмотрел на те перья, то должен был увидеть, что убийство птиц совершил сокол, а не человек; но он был выучеником Скотланд-Ярда, а там не вникают в такую тонкую деталь — как принимают смерть птицы: через оперение на голове или в грудь.
Сухой лог долины принял вид съезда охотников со сворами каттистоков. Появилась, как я и предполагал, пара ищеек, тащивших за собой даму-следопытшу. Она подгоняла их громкими криками, а ноги у нее были такими массивными, что подошвы ее башмаков мне были видны за две сотни ярдов — словно лодки, плывущие по зеленому морю. Ее сопровождала половина населения деревни Сайдлинг, скрашенная представителями местного дворянства. Появились два всадника. На них были красные пиджаки охотников, что служило мне хорошим комплиментом.
Ищейки побежали по следу удобренных сардин, а я — в другую сторону; у меня было добрых полчаса форы, пока они вынюхивали мой сардинный след в орешнике и вдоль вересковой пустоши. Я пересек шоссе, броском из канавы в канаву, пока стоявший на посту констебль любовался видом далекого моря, и вдоль живых оград прокрался на большой заросший можжевельником мыс над Каттистоком. Там я продвигался таким замысловатыми петлями, что обутая в лодки Артемида и ее милые длинноухие друзья, должны были решить, что они гоняются за зайцем. Я обогнул Каттисток и слышал перезвон ее очаровательных курантов в виде возгласов «Искать, Джон-Пил!», «Веди, Кайнди-Лайт!» по кругам моих следов. Время шло к половине шестого, и начало темнеть. Я перешел вброд Фроум, прошел под мостом Большой Западной железной дороги и около мили шлепал босиком вверх по течению, прячась за ограду при виде людей. Затем я зарыл свои сардины в гравий на дне речки и пошел уже с собственным запахом.
У меня нет ни малейшего представления, могут или не могут ищейки идти по следу человека. Сомневаюсь, чтобы они могли держать мой настоящий след от тех домов до моей лощины, но я все же принял меры предосторожности. Вспоминая те памятных два дня, я горжусь той здоровой дерзостью, с которой я все это проделал.
Я медленно продвигался на запад, придерживаясь оград и заборов и нигде не рискуя, умышленно не спеша, тем темпом и способом, какой я выработал за время своего положения правонарушителя. Было около четырех часов ночи, когда я качался на ветке своей елки, служившей моей наружной дверью, и спустился в свою расщелину. Почувствовал, как Асмодей трется о мои ноги, но не видел его в спасительной темноте моего пристанища. Считаю темноту безопасностью, потому что только в темноте я могу остаться один, она надежно отделяет меня от других. Темнота служит безопасности, когда твоим врагом является человек.
Я отменно позавтракал говядиной и овсяной кашей и снял с себя свой городской костюм, который теперь годился только на мешки и веревки. Избавление от него принесло мне облегчение: костюм мне слишком напоминал хорошо одетых газетчиков. Затем влез нагишом в свой спальный мешок, непромокаемую цитадель комфорта, и проспал весь день до ночи.
Проснулся я хорошо отдохнувшим и окрепшим, чтобы нанести полиции еще один отвлекающий удар: нужно было показать ей, что я совсем убрался из этих краев. Для этого было необходимо совершить дерзкий марш-бросок, и сделать это нужно было безотлагательно. Я и сейчас думаю, что он был совершенно необходим. Без такого броска велосипед в моей расщелине будет служить верной уликой, что я никуда не ушел, что я здесь.
При свете двух свечей (батарейки велосипедного фонаря давно сели) я принялся за кошмарную для меня сборку тандема. Лишь заполночь я выволок машину с тропы с собранном виде и с надутыми шинами, а закрывавший его терновник усилил неприступность моих заграждений.
Я оделся в самое теплое из своего гардероба, сорвал все клубные знаки и нашивки изготовителя. Во внутренний карман куртки я сунул фляжку виски, запасся едой. Несколько дней я мог спокойно провести вне своего логова. Даже вентиляционное отверстие больше не могло вызвать подозрений: им пользовался Асмодей, когда дверь была установлена на место, и его лаз была запудрен песком со следами кошачьих лап и когтей. Думается, в мое отсутствие он считал мое логово своей штаб-квартирой, но, будучи котом чистоплотным, никаких следов своего пребывания в ней не оставлял.
Я осторожно проехал по тропам Маршвудской долины и взобрался на дальние холмы. Проселки были пусты. Прежде чем пересечь большую дорогу, я оставлял велосипед за изгородью и пешком и на животе обследовал окрестности. Однажды я чуть не попался: едва не забрался на констебля, приняв его за большой пень. Виной тому была его длинная шинель. В такое же заблуждение, очевидно, часто впадают и собаки. К рассвету я миновал Крюкерн и порядочно углубился в графство Сомерсет. Теперь настало время показать себя и направить полицию в Бристоль или другой портовый городок Бристольского залива. Я проехал через две разбросанные деревни и дал рано вставшим селянам возможность рассмотреть меня и пищу для разговоров на целый день; затем пошел построенный еще римлянами Фосс-уэй, прямой стрелой ведущий в Бристоль, куда я мчался под одобрительные крики и шутки водителей встречных грузовиков. Я выглядел слишком нелепо, чтобы быть принятым за преступника, — перепачканный в грязи, с бородой, один на двухместном тандеме — чудной бродяга, какие обычно выступают на провинциальных эстрадах с демонстрацией исчезающего велосипеда.
После своего показа на протяжении мили с гаком на главной дороге края мне надо было поспешить надежно упрятать велосипед и скрыться самому до наступления ночи. Но местность по обеим сторонам великого римского пути была открыта, дорога по большей части шла по насыпи и была лишена всякого убежища, что начинало меня беспокоить. Я все жал и жал на педали в надежде, что попадется наконец лесок, покрытая вереском пустошь или карьер. Но кругом была гладкая равнина с аккуратно подстриженными живыми изгородями и мелкими канавами.
Вот появилось большое поле капусты — унылое пространство с проложенной через него гаревой дорожкой, ведущей к развалюхе, подпертой грудой мусора. Рядом с хижиной и на небольшом расстоянии от дороги валялся брошенный автомобиль. Когда движение на дороге свелось к шевелению двух неясных точек в миле-двух от меня, я поднял велосипед на плечо, чтобы не оставлять на земле следов его колес, и заковылял в сторону хижины и за нее. Свернул оба руля, сделав велосипед совсем плоским, засунул его под останки автомобиля и выпрямил помятые при этом стебли дикой травы. Он там будет лежать незамеченным, пока автомобиль совсем не сгниет и оба не превратятся в груду ржавого металла.
Теперь надо был спрятаться самому. Хижина была слишком явным местом укрытия. Изгородь была слишком низкая. Уходить подальше в глубь поля я не решился. Ничего другого не оставалось, как улечься в глину между рядами этой проклятой капусты. Такую позицию можно считать вполне надежным укрытием.
Это был омерзительный день. Английские равнины серым утром напоминают мне типичный ад — безжизненный ландшафт с щебетом чибисов, еле заметными возвышениями и тусклым светом солнца. А нарциссами этого царства Аида была капуста. Лежание среди капусты в собственной стране, конечно, не шло ни в какое сравнение с мукой и переживаниями моего бегства из Польши; но тогда было лето, а сейчас — осень. Лежать в глине под мелким дождем было невыносимо. Зато безопасно! Если бы владелец этого ровного поля производил посадку своей капусты, то своим колом он ткнул бы в меня, прежде чем заметил, что я не глина.
Я настолько истомился, что испытал благодарность к полицейским, когда после полудня они остановились у ворот на поле и с хрустом потопали по гаревой тропке. Я ждал их много часов; они знали, что меня видели утром на Фосс-уэй, а с тех пор больше нигде; так что они должны были обязательно осмотреть все углы вдоль дороги и на прилегающих к ней путях. Они заглянули в хижину и в автомобиль. Я лежал лицом вниз, поэтому не могу сказать, глянули они на капустное поле или нет. Скорее всего, нет. Оно открыто и выглядело совершенно невинно.
Я дрожал и клял это нескончаемое лежание на мерзком поле. Пытался устроиться поудобнее за счет ничтожного изменения положения своих конечностей и тела, придумывал, к примеру, переложить свою голову с локтя на кисти рук, повернуть ногу с колена на внутреннюю сторону стопы, но ничего не помогало. Пробовал проводить сравнительный анализ разных доступных мне положений. Рисовал расположение кочанов капусты на открытой мне делянке поля. Подвергал себя пытке (да, именно пыткой может быть воспоминание), думая о фляжке виски в нагрудном кармане и не разрешая себе прикоснуться к ней. Я хорошо, черт побери, знал, что касаться ее нельзя: извивание, чтобы достать ее из кармана, и блеск алюминиевой пробки могут выдать меня. По дороге шел поток машин и велосипедистов, и владелец капусты, видимо, уже проведал, что его хижину посетила полиция, и теперь он стоял, прислонившись к ней, в обществе двух приятелей и осматривал свою собственность с задумчивой гордостью. Наверное, в этих местах не было такой суматохи со времени панического бегства из-под Седжмура разгромленного войска Монмаунта[10]; все кони его ратников увязли на этой ужасной пашне, и они ползали в навозе, как теперь я и черви.
Я, естественно, внимательно слежу за расследованием дела Альдвича, можешь быть уверен, что полиции известно только то, что сообщаю тебе, и ничего другого".
Кончалось письмо просьбой его немедленно сжечь, что я и сделал. Больших опасений, что мое логово обнаружат, у меня не было, и моей первой реакцией было вознести хвалу небесам, ниспославшим мне знание самого худшего и своевременное предупреждение. Затем я понял всю меру глупости своего поступка и последствия этого; бессистемный розыск по всему графству Дорсет, и прежде всего на меловых холмах на северо-востоке графства, где я и находился, теперь сконцентрируется на небольшой площади между Биминстером и Лайм Реджисом.
Та часть моего сознания, что следила за безопасностью, вела отсчет минутам (больше нескольких минут оставаться на одном месте я не мог), тогда как другая часть часами предавалась беспорядочным и паническим размышлениям. Я вполне серьезно воспринял совет Сола сообщить полиции свое настоящее имя и отчасти рассказать о своей поездке за границу, объясняющей мой изуродованный вид и нападение на меня на станции Альдвич. Я забыл, что у меня есть враги похуже полиции.
Желание явиться в полицию было тогда очень сильным, но оставалось всего лишь пустым мечтанием. Когда чувствуешь за собой погоню одной своры, только на время теряешь страх перед другой. Ни за одним животным кроме человека, одновременно не гоняются сразу две стаи, без того, чтобы слиться воедино; неудивительно, что при всей своей сообразительности и находчивости человек может оказаться в растерянности.
Здравомыслие взяло верх. Если откроюсь — смерть или бесчестие мне гарантированы. А если какие-нибудь безрассудные идиоты выставят меня жертвой, я получаю все задатки первосортного повода для международного инцидента. Мой долг — не стараться искать защиты, а покончить с собой, или, что будет легче, самому выйти на безымянного убийцу.
Через десять минут на моей остановке автобуса появилась полиция. Дочка почтмейстерши и полиция времени даром не теряли. Полицейские направили свет фар двух своих машин на лесок, где я стоял, и ринулись шарить по кустам.
Ближайшее будущее меня ничуть не беспокоило. Уже стемнело, а в темноте я могу пройти мимо сколь угодного количества полицейских, а если захочу — даже снять с некоторых ботинки. Я спокойно шел впереди их, пока мне не нужно было выйти из укрытия темноты, либо пересекая освещенную дорогу, либо повернув в сторону заката, чтобы уходить в холмы на запад. Дорогу мне переходить не хотелось: преследователи двинулись бы в сторону моей земли, не было также никакого смысла красться в другую сторону навстречу неведомым трудностям. Я решил оставаться в контакте с этими полицейскими — в группе их было пар пять; поэтому я вспрыгнул на каменную ограду вокруг лесочка и сделал вид будто нахожусь в нерешительности, что делать дальше. Наконец один увидел меня и поднял крик. Я бросился бежать в сторону Девоншира вниз по длинному и голому склону.
Благодаря долгому пребыванию на открытом воздухе и бодрящей свежести осени я чувствовал себя физически превосходно. Мои мышцы быстро откликаются на призыв, и я привел их в действие. Ей-богу, при всей неповоротливости и разброде моего мышления, мне было приятно чувствовать, какой я мужчина!
Сначала я хотел притаиться в каком-нибудь самом маленьком и даже ненадежном укрытии, чтобы преследователи пробежали мимо; но не принял в расчет, что один молодой и шустрый полицейский уже скинул свою шинель и мог выдать четверть мили менее чем за шесть секунд. Приближаясь к подножью холма, я уже не мог затевать игру в кошки-мышки в зарослях можжевельника или спрятаться за стеной живой изгороди. Преимущество в полторы сотни ярдов, которого мне хватало чтобы раствориться в наступающей темноте, сократилось до пятидесяти.
Мне оставалось продолжать свой бег либо через ворота, ведущие на другое открытое поле, либо через другие ворота, за которыми виднелась грязная фермерская дорога, где в глубоких ямках от копыт животных поблескивала вода. Я выбрал грязную, прошмыгнул в узкую щель между створками ворот и сразу же увяз в навозной жиже. Но полицейскому тоже предстоит бежать по ней, а там увидим — кто кого; это тебе не пробежка по гаревой дорожке, милый. Я мчался, разбрызгивая грязь, как скачущий конь, на себя и вокруг. Он уже был в двадцати ярдах от меня, сбивая дыхание криками остановиться и стоять смирно.
Пока он еще бежал по скользкой глине, а остальные только втягивались на грязную трассу, я уже был на твердой земле. Впереди виднелись постройки фермы; они имели обычную в плане конфигурацию в виде буквы Е без палочки посредине: сзади дом а по бокам амбар и сараи. Прекрасное место для полиции все окружить и начать обыскивать; это займет у них несколько следующих часов, и кордон между Лайм Реджисом и Биминстером, через который мне надо проскочить, будет сильно ослаблен.
Я оглянулся. Бегущий за мной молодой инспектор поотстал; остальная команда, как было слышно, ругаясь шлепала по грязи далеко позади. Я прибавил ходу и заскочил за ближайшую перекладину Е. Представляя себе общий план английской фермы, я был уверен, что лучшее место спрятаться — то, которое не выглядит для этого самым подходящим, — это быть на углу, где я и оказался. Я бросился лицом на землю, смешавшись с грудой чего-то и тенью от нее. Из чего состояла эта груда, я не разглядел. Головой я уткнулся в навозную кучу с запахом дезинфекции, этим, вероятно, обрабатывали овец от паразитов, а локоть лежал на старом жернове; основная тень падала на меня от чего-то высокого.
Инспектор промчался мимо, завернул за угол и кинулся в открытый сарай, светя фонариком на телеги, груды корма для скота и бочки с сидром. Как только он пробежал мимо, я тихо и пригнувшись выскочил со двора и упал возле внешней стены. В мелочах мне не везет. Теперь я уткнулся лицом в крапиву.
Остальные полицейские, отставшие от нас на целых полторы минуты, забежали во двор и собрались вокруг молодого инспектора. Он кричал им: «Давайте ребята... Я загнал негодяя в угол...» Вся ферма и собаки на ней были подняты на ноги сообщением, что к ним забрался преступник, и полиция получила возможность беспрепятственно его искать; дело предстояло долгое и изнурительное, поскольку, по мнению преследователей, из трех стен ловушки, куда я забежал, выскользнуть для меня ни малейшей возможности не было.
Отправиться домой я не хотел. Пока я не оставлю ложный, уводящий в сторону след и не буду уверен, что полиция пойдет только по нему, никуда не отклоняясь, покоя в моем логове мне не будет.
Во-первых: мне нужно сделать ложное место своего пребывания, чтобы показать полицейским, что живу именно там, дабы они не вели поиск между Биминстером и Лайм Реджисом.
Во-вторых: я должен убедить полицию, что совсем покинул этот район. Я двинулся вдоль главной дороги, по которой ехал на автобусе, обратно в сторону Лайм Реджиса. Говоря «вдоль дороги», я имею в виду, что мне нужно было так идти, но шагать по дороге я не мог, а правильное направление в темноте держать нелегко. Параллельно дороге и примыкая к ней через каждые две сотни ярдов шли заборы и живые изгороди, через которые приходилось перелезать — и так целые три мили. Следовать в направлении дороги, не ступая на нее, — это настоящая акробатика, и я чертовски устал.
До холмов к востоку от Биминстера, где нужно было устроить ложное логово, было миль двадцать. Я решил незаметно для водителя вскочить в кузов грузовика на крутом подъеме между Лайм Реджисом и Чармутом, где машины идут медленно. Примерно за милю до города я спустился в долину, потом поднялся кверху с другой стороны и вышел на «шпильку» крутого поворота на подъеме, где густой поток машин сбавлял скорость и двигался в темпе пешехода. Мне этот план казался остроумным и оригинальны, но механически мыслящие полицейские, это тоже учли. На самом крутом участке дороги стоял патрульный с мотоциклом и внимательно следил за движением.
Я обругал его последними словами, потому что приходилось снова спускаться в долину, согнать его с дороги и опять возвращаться на эту «шпильку». Ноги у меня подкашивались, но мне ничего другого не оставалось. Я остановился в низинном кустарнике и стал изображать сцену жестокого убийства паническим сопрано: «Помогите!» и «Отпустите меня!» и «Боже, скорее кто-нибудь ко мне!», после чего выдал серию ужасных на слух и фальшивых визгов. Крики перепуганной женщины раздавались с правильными интервалами и совершенно неестественно, и если бы я издавал их натуральнее, сержант на дороге подумал бы, что это крик бродячего духа или дурацкая выходка бездельника.
А тут раздался визг включенных тормозов, и несколько темных фигур побежали вниз, а я — вверх на дорогу. Сержант исчез. На обочине стояли брошенными грузовик бакалейщика и спортивная машина. Я отказался от начального плана садиться в грузовик и сел в спортивную. Прикинул, что в моем распоряжении минут двадцать пять: десять минут на прекращение поиска внизу долины, пять минут, чтобы добраться до телефона и еще минут десять на оповещение постовых и патрульных машин.
Голову и бороду я обернул шарфом. Затем некоторое время ехал перед шумным молоковозом, гремящим своими бидонами на подъеме, чтобы владелец спортивной машины не расслышал звука ее мотора. А машина была хороша. Я за одиннадцать минут промчался девять миль серпантина до Бридпорта и за десять минут — десять миль по дороге на Дорчестер. Я ненавижу ездить с такой скоростью в ночное время, и мне было совестно. Никто не вправе превышать среднюю скорость сорок миль в час; если водитель хочет щегольнуть перед приятелями своей лихой удалью, на этот случай постоянно ведутся маленькие войны, и каждая из сторон с радостью предоставит лихачу показать свою удаль и между делом закалить свои нервы и здоровье. Через три мили после Дорчестера я остановил машину на узкой боковой дорожке, между изгородями. В водительское удостоверение вложил банкноту в десять фунтов и карандашную записку (писал печатными буквами и левой рукой) с искренней надеждой, что эта сумма покроет его расходы на ночлег и все остальные потери.
Была как раз полночь. Я перешел через холм, миновал незамеченным деревню и спустился Сайдлинскую долину, согласно карте такой же пустынный угол Дорсета, как все остальные глухие места. Остаток ночи я провел в накрытом гофрированным железом стоге мягкого теплого сена, крепко и сладко там выспавшись. Шанс, что полиция найдет брошенную машину раньше полудня, был ничтожен.
Позавтракав ежевикой, я двинулся по водоразделу на север. Четверть мили западнее от меня шло шоссе. На двух его перекрестках я заметил стоящих констеблей. Вниз по долине в сторону Сайдлинга ехала полицейская машина. На следы по траве они не обращали внимания, считая, как я думаю, что преступники из Лондона никогда не станут слишком удаляться от дорог. Не было сомнения, что в Скотланд-Ярде старательно высчитали, какой мой ход будет следующим. Похищение автомобиля поместило меня в соответствующую ячейку гангстеров, причислив к группе скандальных и наглых бандитов, страждущих саморекламы.
Холмы по обе стороны Сайдлинской долины пришлись мне очень по душе: участки, покрытые можжевельником, и небольшие лесочки беспорядочно соединены живыми изгородями, которые спасают от случайных встреч с пастухами и фермерами, но недостаточно разросшимися, чтобы в них забираться. Я предполагал, что все возвышенности уже были обойдены патрулями и осмотрены — на мой взгляд, без всякой необходимости — в бинокли и просто невооруженным глазом.
В конце долины высился высокий меловой холм, покрытый травой и мелколесьем; в двух милях виднелась деревня, но никаких дорог по нему не проходило. Сухие русла ручьев веером расходились с вершины холма в долину. В любом из них еще в сентябре я мог бы устроить себе местечко.
Я выбрал себе овражек с орешником на одной стороне и молодыми дубками — на другой. Пространство между ними покрыто высоким папоротником с травянистыми прогалинами, где кормились и играли кролики. Поляна пропахла запахами лисы, травы и кролика — сладковатым мускусом, присущим сухим долинам, где выпадают обильные росы, а вода течет в нескольких футах ниже поверхности земли. Единственным следом присутствия здесь человека были развалины двух домов, пучки нарубленных ореховых жердей и несколько тележных кузовов, разбросанных по траве.
На зеленой дороге к руинам построек рос высоченный чертополох — признак того, что тут давно никто не проходил. Сады заросли дикой травой, но на яблонях висели плоды, несмотря на то, что нижние ветви деревьев были отягощены густой порослью ежевики и плюща. Эти захваченные чужими растениями деревья сада напомнили мне тропический лес.
Дома были без крыш, но в одном сохранился очаг, углубленный на два фута в толстую кладку задней стены. Вокруг этого очага из грубых камней я сложил стенку и получил довольно удобное гнездо для беглеца, более сухое и полное воздуха. Оно было лучше моего логова, но менее безопасно. Когда я работал, никого видно не было, только фермер проехал верхом через заросли папоротника на противоположной стороне долины. Я знал, что он ищет, — только что отелившуюся корову. Я встретил ее еще утром и порадовался тому, что ближайшая ферма богатая и там полно мест для укрытия.
Когда стемнело, я затопил очаг, набив его топливом, чтобы образовалось побольше пепла и сажи, как знак частого использования очага. Пока он горел, я лег в орешнике, на случай, если кто-то заявится, привлеченный огнем, и закурил. Затем уселся на теплую золу и дремал до рассвета, просыпаясь временами от холода. Я все еще был в городском костюме, совсем не подходящем для холодных и влажных ночей октября.
Придать месту вид, будто я тут провел несколько недель, было непросто. Я беспорядочно разбросал вонючие останки кроликов, которые валялись немного выше по долине. Обезобразил и истоптал все пространство внутри всего дома, посбивал яблоки, разбросал повсюду их огрызки и шелуху орехов. Куча голубиных и грачиных перьев служила другим свидетельством моей диеты. Самым неприятным делом было подбирать остатки обеда ястребов.
Я целый день просидел в ожидании полицейских, но они не желали меня тут искать. Наверное, они решили, что я подался на побережье. В конце концов не было никакого резона считать, что я сижу именно в долине Сайдлинга, а не где-то в другом месте. Ночь я провел с большой пользой. Собрал по округе дюжину консервных банок и свалил их в груду в углу дома; затем я спустился в спящую деревню Сайдлинг, взломал и разграбил сельский магазин. Моей целью было привлечь внимание этой неповоротливой полиции и обзавестись сушеной рыбой. В этой стране охотников всегда найдется дурак, чтобы пустить по моему следу ищеек.
За несколько секунд, что были в моем распоряжении, я не мог отыскать там ни разделанной копченой рыбы ни селедки, но раздобыл четыре банки сардин и пакет удобрений. Пока вся деревня клокотала, громыхала и хлопала дверями, я рысью мчался в свои холмы. Вероятно, за всю историю Сайдлинга в деревне ночью не поднималось такого шума.
Вернувшись к себе, я изготовил из удобрений и сардин пахучую смесь, наполнил ею мешочек и обмазал углы очага, у которого сидел, и сложенную мною стенку. Волоча мешок на длинном шнурке, я протащил его по вереску, через заросли орешника на вершине холма, вокруг дубовой рощи и через папоротник на вершине холма с другой стороны долины. Там я остался и улегся спать.
Как я ни старался помочь полиции, она обнаружила мой дом только в полдень. Они почтительно обошли оба дома, как входят в церковь, опыляя все вокруг в поисках отпечатков моих пальцев. Их, конечно, не было. Я никогда не снимаю перчаток. Они должны были решить, что имеют дело с чрезвычайно опытным преступником.
Полчаса спустя, прыгая на кочках, подъехала полицейская машина и высадила у дома моего старого друга. Я совсем забыл сказать, что он был главным констеблем Дорсета. Если бы он внимательнее посмотрел на те перья, то должен был увидеть, что убийство птиц совершил сокол, а не человек; но он был выучеником Скотланд-Ярда, а там не вникают в такую тонкую деталь — как принимают смерть птицы: через оперение на голове или в грудь.
Сухой лог долины принял вид съезда охотников со сворами каттистоков. Появилась, как я и предполагал, пара ищеек, тащивших за собой даму-следопытшу. Она подгоняла их громкими криками, а ноги у нее были такими массивными, что подошвы ее башмаков мне были видны за две сотни ярдов — словно лодки, плывущие по зеленому морю. Ее сопровождала половина населения деревни Сайдлинг, скрашенная представителями местного дворянства. Появились два всадника. На них были красные пиджаки охотников, что служило мне хорошим комплиментом.
Ищейки побежали по следу удобренных сардин, а я — в другую сторону; у меня было добрых полчаса форы, пока они вынюхивали мой сардинный след в орешнике и вдоль вересковой пустоши. Я пересек шоссе, броском из канавы в канаву, пока стоявший на посту констебль любовался видом далекого моря, и вдоль живых оград прокрался на большой заросший можжевельником мыс над Каттистоком. Там я продвигался таким замысловатыми петлями, что обутая в лодки Артемида и ее милые длинноухие друзья, должны были решить, что они гоняются за зайцем. Я обогнул Каттисток и слышал перезвон ее очаровательных курантов в виде возгласов «Искать, Джон-Пил!», «Веди, Кайнди-Лайт!» по кругам моих следов. Время шло к половине шестого, и начало темнеть. Я перешел вброд Фроум, прошел под мостом Большой Западной железной дороги и около мили шлепал босиком вверх по течению, прячась за ограду при виде людей. Затем я зарыл свои сардины в гравий на дне речки и пошел уже с собственным запахом.
У меня нет ни малейшего представления, могут или не могут ищейки идти по следу человека. Сомневаюсь, чтобы они могли держать мой настоящий след от тех домов до моей лощины, но я все же принял меры предосторожности. Вспоминая те памятных два дня, я горжусь той здоровой дерзостью, с которой я все это проделал.
Я медленно продвигался на запад, придерживаясь оград и заборов и нигде не рискуя, умышленно не спеша, тем темпом и способом, какой я выработал за время своего положения правонарушителя. Было около четырех часов ночи, когда я качался на ветке своей елки, служившей моей наружной дверью, и спустился в свою расщелину. Почувствовал, как Асмодей трется о мои ноги, но не видел его в спасительной темноте моего пристанища. Считаю темноту безопасностью, потому что только в темноте я могу остаться один, она надежно отделяет меня от других. Темнота служит безопасности, когда твоим врагом является человек.
Я отменно позавтракал говядиной и овсяной кашей и снял с себя свой городской костюм, который теперь годился только на мешки и веревки. Избавление от него принесло мне облегчение: костюм мне слишком напоминал хорошо одетых газетчиков. Затем влез нагишом в свой спальный мешок, непромокаемую цитадель комфорта, и проспал весь день до ночи.
Проснулся я хорошо отдохнувшим и окрепшим, чтобы нанести полиции еще один отвлекающий удар: нужно было показать ей, что я совсем убрался из этих краев. Для этого было необходимо совершить дерзкий марш-бросок, и сделать это нужно было безотлагательно. Я и сейчас думаю, что он был совершенно необходим. Без такого броска велосипед в моей расщелине будет служить верной уликой, что я никуда не ушел, что я здесь.
При свете двух свечей (батарейки велосипедного фонаря давно сели) я принялся за кошмарную для меня сборку тандема. Лишь заполночь я выволок машину с тропы с собранном виде и с надутыми шинами, а закрывавший его терновник усилил неприступность моих заграждений.
Я оделся в самое теплое из своего гардероба, сорвал все клубные знаки и нашивки изготовителя. Во внутренний карман куртки я сунул фляжку виски, запасся едой. Несколько дней я мог спокойно провести вне своего логова. Даже вентиляционное отверстие больше не могло вызвать подозрений: им пользовался Асмодей, когда дверь была установлена на место, и его лаз была запудрен песком со следами кошачьих лап и когтей. Думается, в мое отсутствие он считал мое логово своей штаб-квартирой, но, будучи котом чистоплотным, никаких следов своего пребывания в ней не оставлял.
Я осторожно проехал по тропам Маршвудской долины и взобрался на дальние холмы. Проселки были пусты. Прежде чем пересечь большую дорогу, я оставлял велосипед за изгородью и пешком и на животе обследовал окрестности. Однажды я чуть не попался: едва не забрался на констебля, приняв его за большой пень. Виной тому была его длинная шинель. В такое же заблуждение, очевидно, часто впадают и собаки. К рассвету я миновал Крюкерн и порядочно углубился в графство Сомерсет. Теперь настало время показать себя и направить полицию в Бристоль или другой портовый городок Бристольского залива. Я проехал через две разбросанные деревни и дал рано вставшим селянам возможность рассмотреть меня и пищу для разговоров на целый день; затем пошел построенный еще римлянами Фосс-уэй, прямой стрелой ведущий в Бристоль, куда я мчался под одобрительные крики и шутки водителей встречных грузовиков. Я выглядел слишком нелепо, чтобы быть принятым за преступника, — перепачканный в грязи, с бородой, один на двухместном тандеме — чудной бродяга, какие обычно выступают на провинциальных эстрадах с демонстрацией исчезающего велосипеда.
После своего показа на протяжении мили с гаком на главной дороге края мне надо было поспешить надежно упрятать велосипед и скрыться самому до наступления ночи. Но местность по обеим сторонам великого римского пути была открыта, дорога по большей части шла по насыпи и была лишена всякого убежища, что начинало меня беспокоить. Я все жал и жал на педали в надежде, что попадется наконец лесок, покрытая вереском пустошь или карьер. Но кругом была гладкая равнина с аккуратно подстриженными живыми изгородями и мелкими канавами.
Вот появилось большое поле капусты — унылое пространство с проложенной через него гаревой дорожкой, ведущей к развалюхе, подпертой грудой мусора. Рядом с хижиной и на небольшом расстоянии от дороги валялся брошенный автомобиль. Когда движение на дороге свелось к шевелению двух неясных точек в миле-двух от меня, я поднял велосипед на плечо, чтобы не оставлять на земле следов его колес, и заковылял в сторону хижины и за нее. Свернул оба руля, сделав велосипед совсем плоским, засунул его под останки автомобиля и выпрямил помятые при этом стебли дикой травы. Он там будет лежать незамеченным, пока автомобиль совсем не сгниет и оба не превратятся в груду ржавого металла.
Теперь надо был спрятаться самому. Хижина была слишком явным местом укрытия. Изгородь была слишком низкая. Уходить подальше в глубь поля я не решился. Ничего другого не оставалось, как улечься в глину между рядами этой проклятой капусты. Такую позицию можно считать вполне надежным укрытием.
Это был омерзительный день. Английские равнины серым утром напоминают мне типичный ад — безжизненный ландшафт с щебетом чибисов, еле заметными возвышениями и тусклым светом солнца. А нарциссами этого царства Аида была капуста. Лежание среди капусты в собственной стране, конечно, не шло ни в какое сравнение с мукой и переживаниями моего бегства из Польши; но тогда было лето, а сейчас — осень. Лежать в глине под мелким дождем было невыносимо. Зато безопасно! Если бы владелец этого ровного поля производил посадку своей капусты, то своим колом он ткнул бы в меня, прежде чем заметил, что я не глина.
Я настолько истомился, что испытал благодарность к полицейским, когда после полудня они остановились у ворот на поле и с хрустом потопали по гаревой тропке. Я ждал их много часов; они знали, что меня видели утром на Фосс-уэй, а с тех пор больше нигде; так что они должны были обязательно осмотреть все углы вдоль дороги и на прилегающих к ней путях. Они заглянули в хижину и в автомобиль. Я лежал лицом вниз, поэтому не могу сказать, глянули они на капустное поле или нет. Скорее всего, нет. Оно открыто и выглядело совершенно невинно.
Я дрожал и клял это нескончаемое лежание на мерзком поле. Пытался устроиться поудобнее за счет ничтожного изменения положения своих конечностей и тела, придумывал, к примеру, переложить свою голову с локтя на кисти рук, повернуть ногу с колена на внутреннюю сторону стопы, но ничего не помогало. Пробовал проводить сравнительный анализ разных доступных мне положений. Рисовал расположение кочанов капусты на открытой мне делянке поля. Подвергал себя пытке (да, именно пыткой может быть воспоминание), думая о фляжке виски в нагрудном кармане и не разрешая себе прикоснуться к ней. Я хорошо, черт побери, знал, что касаться ее нельзя: извивание, чтобы достать ее из кармана, и блеск алюминиевой пробки могут выдать меня. По дороге шел поток машин и велосипедистов, и владелец капусты, видимо, уже проведал, что его хижину посетила полиция, и теперь он стоял, прислонившись к ней, в обществе двух приятелей и осматривал свою собственность с задумчивой гордостью. Наверное, в этих местах не было такой суматохи со времени панического бегства из-под Седжмура разгромленного войска Монмаунта[10]; все кони его ратников увязли на этой ужасной пашне, и они ползали в навозе, как теперь я и черви.