На улице уже стемнело. Волшебство наощупь — холодное. Но в моих венах течет кровь рептилий; я — неподвижная ящерица, моя защитная окраска сливается с сумерками, я таращу глаза; температура тела и двигательная активность медленно подлаживаются под окружающую среду. Я — совершенно один в угасающем свете дня. Ради чего меня вдруг толкает сорваться с места? К чему я хочу прилепиться? Откуда вдруг это странное побуждение? С чего бы мне так напрягаться? Все равно все дороги ведут в эту комнату. Ну, я так думаю, в этой жизни можно только играть — причем, так, как будто игра что-то значит. И это неважно, что она ничего не значит. Hot-toe-mitty. [3]
Может, пора уже перечитать что-нибудь из моих книжек про фашистские концлагеря или про войну во Вьетнаме. Я собрал целую библиотеку подобной литературы. Страдания и несправедливость. Самое верное средство от жалости к себе. В смысле, что все может быть еще хуже. Но мне сейчас не до чтения. Не могу сосредоточиться. Тем более, что все хорошо. А завтра я раздобуду метадон, и все будет, вообще, зашибись.
По крайней мере, я теперь не один.
Со мной будет Крисса.
6
7
8
Может, пора уже перечитать что-нибудь из моих книжек про фашистские концлагеря или про войну во Вьетнаме. Я собрал целую библиотеку подобной литературы. Страдания и несправедливость. Самое верное средство от жалости к себе. В смысле, что все может быть еще хуже. Но мне сейчас не до чтения. Не могу сосредоточиться. Тем более, что все хорошо. А завтра я раздобуду метадон, и все будет, вообще, зашибись.
По крайней мере, я теперь не один.
Со мной будет Крисса.
6
Мы познакомились в 1975-ом, в ее первый приезд из Франции. Она тогда почти не говорила по-английски. Ей было семнадцать, мне — двадцать четыре.
В первый раз она приезжала в Нью-Йорк всего на три недели. За эти три недели я успел безумно в нее влюбиться, так что мне полностью сорвало крышу, и она, паразитка, проникла мне в душу — у меня до сих пор перехватывает дыхание, и все обрывается в животе, когда я вспоминаю об этом, — я себя чувствовал, как зараженный герой в фильме о космических паразитах-пришельцах, которые поселяются в телах людей. Вот и она поселилась во мне. Как будто мои сердце и легкие — это была просто мебель, которую она передвигала по собственной прихоти, а могла бы и выкинуть на фиг. Как будто она появилась у нас из другого измерения.
Она была хрупкой и миниатюрной; с вечно всклокоченными волосами. У нее были — и есть — высокие скулы и большой лягушачий рот. Глаза — как дренажные трубы, в которые утекает реальность, как в «Психопате», когда кровь Джанет Ли стекает воронкой в сток ванной и увлекает с собой все остальное. Нос у нее плоский, и все лицо плоское. Бедра почти отсутствуют, зато попка и грудь — то, что надо. Попка — вполне аппетитная, полненькая; грудь высокая, крепкая, с маленькими сосками, похожими на мазки бледной краской.
Она была что-то с чем-то: хищник и добыча в одном лице, как ходячий документальный фильм о животных, с тем аморальным пленительным обаянием, какое встречается только в дикой природе. Непостижимое и загадочное существо. Уже в семнадцать она была, может быть, самой сложной и изощренной натурой из всех моих тогдашних знакомых, и в то же время она была очень искренней, непосредственной и по-своему естественной. Во всяком случае, ее неестественность и жеманство проистекали из такой непробиваемой самоуверенности и такого упрямого нежелания подчиняться условностям, что это было неотразимо.
Она говорила, что влюбилась в меня чуть ли не с первого взгляда, но до дела дело не дошло. Она приехала в Нью-Йорк со своим бойфрендом, который был еще старше меня, и у меня тогда тоже была подруга. Я не знаю, что конкретно было у нее на уме, но боль от желания была почти что приятной. Дальше поцелуев у нас не зашло, но это были поцелуи, исполненные потайных обещаний, от которых мы оба ходили чумные все время, когда были вместе, и однажды мы провели ночь в одной постели. Полностью одетые. Просто держась за руки.
Я никогда не забуду запах ослепительно белой и свежей мужской рубашки, которая была на ней в ту ночь, и пьянящий аромат ее пота, слабый-слабый, почти незаметный, как потертый отравленный шелк, как железнодорожный тупик, как ребенок, тихонько поющий себе под нос. Она заснула; я не спал до утра. Это была самая напряженная, самая пылкая ночь любви в моей жизни.
Мы не виделись больше двух лет. Но я думал о ней, и писал ей длинные письма, и иногда посылал вырезки из газет — про какой-нибудь очередной скандал с нашей группой. О нас говорили, мы были на слуху. Она посылала мне забавные и изысканные открытки, по две-три в каждом письме, кусочки ярких роскошных тканей, засохшие листья и всякие странные изображения из глянцевых модных журналов. Она не сидела на месте — она путешествовала. Всегда.
Когда ее вновь занесло в Нью-Йорке, я был уже не таким, как раньше — я стал более уверенным и, наверное, более утонченным, — а она проявляла ко мне больше внимания и явно хотела мне угодить. Равновесие сил изменилось: я по-прежнему оставался ее завороженным пленником, но теперь я был больше уверен в себе, и я понял, что, трансформируя чувства и переживания — изнутри и снаружи, — я смогу выдержать ее пытки, и хотя ее своеволие и упрямство по-прежнему задевали меня и огорчали, она все-таки прилагала усилия, чтобы утешить меня и удержать. Мои достижения за те годы, пока мы с ней не виделись, видимо, произвели на нее впечатление. Я доминировал на своей территории, и она с этим мирилась.
Но как раз в это время я подсел на иглу. Когда я чувствовал, что начинаю реагировать неадекватно, я забирался к себе в пещеру и вставлялся по полной. Почти всегда Крисса была со мной. Непрерывная темная эйфория тех улетных ночей была слишком невинной и чистой, чтобы быть просто постыдной. Мы делились друг с другом самыми сокровенными тайнами, выворачивались наизнанку — полностью раскрывались, впуская друг друга в самые потаенные уголки души, где вдруг оживала мифология-греза, которая до этого либо спала беспробудным сном, либо тихонечко чахла в небрежении. Мы фотографировали друг друга при искусственном освещении в четыре утра, и выдумывали себе секс в утомленной и выцветшей музыке этих часов, и засыпали уже на рассвете. Мы вместе читали книги, мы писали стихи и рисовали. Однажды мы пописали друг на друга. Все происходило как будто в отдельных застывших кадрах или в замедленной съемке, на зернистой черно-белой пленке, когда мы переживали наш интимный взаимный фрагмент того, что возможно и что желанно в этом дурацком мире.
Мы почти не разговаривали. Хотя ее английский заметно усовершенствовался, она — француженка, и у нас было мало общего в смысле культурных ценностей. Часто случалось, что мы вообще не понимали друг друга — и в пустяках, и в главном: от незначительных замечаний о поп-культуре до основных норм поведения между любовниками, приемлемыми для обоих. В хорошие дни мы с ней жили как будто на маленьком идиллическом островке исключительной общности посреди океана сложностей. Но часто случалось, что наши с ней островки разделяла предательская вода, и мы едва не тонули, стараясь доплыть друг до друга. Жестокость и слезы.
И что самое неприятное: она снова приехала с тем французским бойфрендом, с которым была в первый раз, и все это время она очень плотно общалась и с ним. Меня это бесило и обижало, и часто служило поводом и оправданием, чтобы вмазаться очередной дозой. Но вот что странно: этот французский бойфренд был моим преданным почитателем. У себя дома, во Франции, он был в меру известным и влиятельным человеком — у него была сеть маленьких магазинов модной одежды для молодежи, и он издавал очень толковый французский рок-н-ролльный журнал, — но в Америке он совершенно терялся и цеплялся за Криссу, которая оберегала его и подсказывала, что делать. Насколько я для себя понял, она чувствовала ответственность за него, а он платил по ее счетам. Мне было сложно с этим смириться, но, опять же, мне лично совсем не хотелось платить по ее счетам.
С тех пор прошло несколько лет — нам обоим пришлось много ездить, в основном по работе, а я скатился на самое дно из-за своей невоздержанности и катастрофического крушения всех иллюзий, — и между нами многое изменилось. Жизнь нас разделила. Причем, это произошло исключительно потому, что никто из нас не озадачился этому помешать. Сказать по правде, я уже и не помню, как у нас все затухло. Это было как раз в период постоянных гастролей, когда я методично и целенаправленно гробил себя. Все как в тумане. Я знаю, что ей было больно; что я делал ей больно. Она меня не упрекала, она просто разочаровалась во мне. Но мы никогда не говорили об этом прямо.
Кроме того, Крисса теперь приторговывает кокаином. Не то, чтобы она только этим и занимается, и не то, чтобы в широких масштабах, но тем не менее она приторговывает кокаином и регулярно его употребляет. Что несколько не соответствует образу Криссы, как я ее себе представляю.
В первый раз она приезжала в Нью-Йорк всего на три недели. За эти три недели я успел безумно в нее влюбиться, так что мне полностью сорвало крышу, и она, паразитка, проникла мне в душу — у меня до сих пор перехватывает дыхание, и все обрывается в животе, когда я вспоминаю об этом, — я себя чувствовал, как зараженный герой в фильме о космических паразитах-пришельцах, которые поселяются в телах людей. Вот и она поселилась во мне. Как будто мои сердце и легкие — это была просто мебель, которую она передвигала по собственной прихоти, а могла бы и выкинуть на фиг. Как будто она появилась у нас из другого измерения.
Она была хрупкой и миниатюрной; с вечно всклокоченными волосами. У нее были — и есть — высокие скулы и большой лягушачий рот. Глаза — как дренажные трубы, в которые утекает реальность, как в «Психопате», когда кровь Джанет Ли стекает воронкой в сток ванной и увлекает с собой все остальное. Нос у нее плоский, и все лицо плоское. Бедра почти отсутствуют, зато попка и грудь — то, что надо. Попка — вполне аппетитная, полненькая; грудь высокая, крепкая, с маленькими сосками, похожими на мазки бледной краской.
Она была что-то с чем-то: хищник и добыча в одном лице, как ходячий документальный фильм о животных, с тем аморальным пленительным обаянием, какое встречается только в дикой природе. Непостижимое и загадочное существо. Уже в семнадцать она была, может быть, самой сложной и изощренной натурой из всех моих тогдашних знакомых, и в то же время она была очень искренней, непосредственной и по-своему естественной. Во всяком случае, ее неестественность и жеманство проистекали из такой непробиваемой самоуверенности и такого упрямого нежелания подчиняться условностям, что это было неотразимо.
Она говорила, что влюбилась в меня чуть ли не с первого взгляда, но до дела дело не дошло. Она приехала в Нью-Йорк со своим бойфрендом, который был еще старше меня, и у меня тогда тоже была подруга. Я не знаю, что конкретно было у нее на уме, но боль от желания была почти что приятной. Дальше поцелуев у нас не зашло, но это были поцелуи, исполненные потайных обещаний, от которых мы оба ходили чумные все время, когда были вместе, и однажды мы провели ночь в одной постели. Полностью одетые. Просто держась за руки.
Я никогда не забуду запах ослепительно белой и свежей мужской рубашки, которая была на ней в ту ночь, и пьянящий аромат ее пота, слабый-слабый, почти незаметный, как потертый отравленный шелк, как железнодорожный тупик, как ребенок, тихонько поющий себе под нос. Она заснула; я не спал до утра. Это была самая напряженная, самая пылкая ночь любви в моей жизни.
* * *
Когда она уехала, я обезумел. Не находил себе места. В ночь после ее отъезда в Париж я лежал на кровати, сжимал свою руку и представлял, что это ее рука.Мы не виделись больше двух лет. Но я думал о ней, и писал ей длинные письма, и иногда посылал вырезки из газет — про какой-нибудь очередной скандал с нашей группой. О нас говорили, мы были на слуху. Она посылала мне забавные и изысканные открытки, по две-три в каждом письме, кусочки ярких роскошных тканей, засохшие листья и всякие странные изображения из глянцевых модных журналов. Она не сидела на месте — она путешествовала. Всегда.
Когда ее вновь занесло в Нью-Йорке, я был уже не таким, как раньше — я стал более уверенным и, наверное, более утонченным, — а она проявляла ко мне больше внимания и явно хотела мне угодить. Равновесие сил изменилось: я по-прежнему оставался ее завороженным пленником, но теперь я был больше уверен в себе, и я понял, что, трансформируя чувства и переживания — изнутри и снаружи, — я смогу выдержать ее пытки, и хотя ее своеволие и упрямство по-прежнему задевали меня и огорчали, она все-таки прилагала усилия, чтобы утешить меня и удержать. Мои достижения за те годы, пока мы с ней не виделись, видимо, произвели на нее впечатление. Я доминировал на своей территории, и она с этим мирилась.
Но как раз в это время я подсел на иглу. Когда я чувствовал, что начинаю реагировать неадекватно, я забирался к себе в пещеру и вставлялся по полной. Почти всегда Крисса была со мной. Непрерывная темная эйфория тех улетных ночей была слишком невинной и чистой, чтобы быть просто постыдной. Мы делились друг с другом самыми сокровенными тайнами, выворачивались наизнанку — полностью раскрывались, впуская друг друга в самые потаенные уголки души, где вдруг оживала мифология-греза, которая до этого либо спала беспробудным сном, либо тихонечко чахла в небрежении. Мы фотографировали друг друга при искусственном освещении в четыре утра, и выдумывали себе секс в утомленной и выцветшей музыке этих часов, и засыпали уже на рассвете. Мы вместе читали книги, мы писали стихи и рисовали. Однажды мы пописали друг на друга. Все происходило как будто в отдельных застывших кадрах или в замедленной съемке, на зернистой черно-белой пленке, когда мы переживали наш интимный взаимный фрагмент того, что возможно и что желанно в этом дурацком мире.
Мы почти не разговаривали. Хотя ее английский заметно усовершенствовался, она — француженка, и у нас было мало общего в смысле культурных ценностей. Часто случалось, что мы вообще не понимали друг друга — и в пустяках, и в главном: от незначительных замечаний о поп-культуре до основных норм поведения между любовниками, приемлемыми для обоих. В хорошие дни мы с ней жили как будто на маленьком идиллическом островке исключительной общности посреди океана сложностей. Но часто случалось, что наши с ней островки разделяла предательская вода, и мы едва не тонули, стараясь доплыть друг до друга. Жестокость и слезы.
И что самое неприятное: она снова приехала с тем французским бойфрендом, с которым была в первый раз, и все это время она очень плотно общалась и с ним. Меня это бесило и обижало, и часто служило поводом и оправданием, чтобы вмазаться очередной дозой. Но вот что странно: этот французский бойфренд был моим преданным почитателем. У себя дома, во Франции, он был в меру известным и влиятельным человеком — у него была сеть маленьких магазинов модной одежды для молодежи, и он издавал очень толковый французский рок-н-ролльный журнал, — но в Америке он совершенно терялся и цеплялся за Криссу, которая оберегала его и подсказывала, что делать. Насколько я для себя понял, она чувствовала ответственность за него, а он платил по ее счетам. Мне было сложно с этим смириться, но, опять же, мне лично совсем не хотелось платить по ее счетам.
С тех пор прошло несколько лет — нам обоим пришлось много ездить, в основном по работе, а я скатился на самое дно из-за своей невоздержанности и катастрофического крушения всех иллюзий, — и между нами многое изменилось. Жизнь нас разделила. Причем, это произошло исключительно потому, что никто из нас не озадачился этому помешать. Сказать по правде, я уже и не помню, как у нас все затухло. Это было как раз в период постоянных гастролей, когда я методично и целенаправленно гробил себя. Все как в тумане. Я знаю, что ей было больно; что я делал ей больно. Она меня не упрекала, она просто разочаровалась во мне. Но мы никогда не говорили об этом прямо.
* * *
Я знаю, что я все придумываю. Мы оба придумали себе друг друга. Я был ее фантазией, она — моей. История — это сон, легковесная греза, потому что в противном случае она придавила бы нас насмерть.Кроме того, Крисса теперь приторговывает кокаином. Не то, чтобы она только этим и занимается, и не то, чтобы в широких масштабах, но тем не менее она приторговывает кокаином и регулярно его употребляет. Что несколько не соответствует образу Криссы, как я ее себе представляю.
7
Она все время в разъездах. Почти не живет дома. Поэтому ее квартира на Сент-Марк Плейс всегда кажется новой и какой-то пустой. Крисса снимает ее уже долго, но квартира совершенно не захламлена. Самые обыкновенные апартаменты по типу ж/д вагона: четыре маленьких комнаты, выходящие окнами на одну сторону — спальня, гостиная, кухня, чулан. Светлый деревянный паркет покрыт свежим лаком, и квартира кажется одновременно и светлой, и темной. Запах ее туалетных принадлежностей пробуждает смутное ощущение удовольствия. Как материнское молоко. Разрозненные занавески на окнах, пара ярких шарфов и разбросанная одежда вовсе не создают впечатление беспорядка — это как светлые пятна на темном холсте. Все это так не похоже на мою засранную берлогу, что поначалу я себя чувствую как незваный гость. Как нарушитель, незаконно ворвавшийся на чужую территорию.
Я вхожу, и она сидит в красном кресле, согнувшись над низким столиком, заваленным всякой всячиной: французская книжка по композиции, какая-то бижутерия, стакан с вином, наполовину пустой, фотографии 8 х 10, пастельная бумага. В руках у нее — перьевая ручка. Она что-то записывает на клочке линованной бумаги, потом встает и обнимает меня.
— Привет, мистер.
— Здравствуйте, мэм.
— Хочешь вина?
— Хочу. — Бутылка с вином и второй стакан стоят на разделительной перегородке между гостиной и спальней. Там же стоит переносной стерео радиоприемник. Звук приглушен почти до минимума. Играет какой-то медленный танцевальный соул.
Я беру у нее стакан с красным вином и обхожу комнату, рассматривая знакомые фотографии. Там есть и пара моих, и меня это греет.
— А это что?
Цветной снимок, где две ярко одетые женщины идут навстречу камере по пустынной нью-йоркской улице.
— Мне просто понравился трюк со светом. Вырезала из журнала. — Она показывает на небольшую стопку журналов мод на полу в углу.
Я понимаю, о чем она говорит. На заднем плане садится солнце — в разрыве голубовато-малиновых облаков, розовых по краям. Улица погружена в мягкий сумрак, но фигуры женщин на переднем плане в зеленых атласных платьях сверкают белесыми бликами в последних отблесках солнца.
— Я понимаю, о чем ты. На самом деле, так не бывает, да?
— Я знаю, как это делается.
— Сама разобралась?
— Ага. На самом деле, ничего сложного. Здесь главное — цвет. Я пока не очень умею работать в цвете, но я учусь.
— Ты постоянно чему-то учишься.
— А ты — нет?
— Ну, я знаю только, что почти ничего не знаю.
— Это высшая форма знания.
— Мне важнее профессия.
— И то правда…
Я обожаю, когда она употребляет в речи американские выражения и словечки.
Кроме красного кресла, журнального столика и маленького картотечного шкафчика, в комнате больше ничего нет. Только — ковры и подушки, разбросанные по полу. Я сажусь на ковер, привалившись спиной к стене.
— Хорошо тут у тебя.
— Ты такой милый любезный гость.
— Вполне подходящая пусковая установка для нашего приключения.
— Ты уже думал над предложением?
— Не, пока нет.
— Ты не думал?!
Она выходит в соседнюю комнату. Мне видно через перегородку, что она роется в какой-то сумке.
— Ну, то есть, не то чтобы я не думал совсем. Есть у меня пара мыслей. Но по-настоящему я буду думать потом. А пока что я просто радуюсь. Это так хорошо, когда… есть, чем заняться. Я знаю, у нас получится. В смысле, работы. И отдохнем тоже неплохо, правда? Это как чудо…
— Правда? Я тоже об этом думала. — Она возвращается и садится в кресло. — Как будто он — Господь Бог. Который явился к нам и создал нам все условия для самовыражения… если, конечно, у нас получится. Если мы справимся. Я даже думаю, может, он с нами играет. Как с шахматными фигурками. — Она аккуратно высыпает кокаин из крошечной темно коричневой баночки на обложку книги по композиции.
— На самом деле, его побуждения меня мало интересуют. Мне кажется, ты от него в восторге, а я отношусь к нему ровно, без всяких эмоций.
— Это вполне предсказуемо.
— Что именно: что мне так кажется, или что ты от него в восторге?
— И то, и другое.
— Я не хочу сейчас спорить.
— Я тоже.
Она предлагает мне книгу и обрезанную соломинку для питья. Я вдыхаю пары от желтовато-белых дорожек. Они слегка отдают кошачьей мочой — от одного только запаха у меня начинается учащенное сердцебиение. Я кладу книгу на пол, наклоняюсь над ней и занюхиваю половину дорожки в одну ноздрю, и половину дорожки — в другую.
— Ух ты, чистый… а можно воды?
Она кивает в сторону кухни, я отдаю ей книгу, поднимаюсь на ноги, иду на кухню, набираю из-под крана холодной воды, возвращаюсь в гостиную и опять сажусь на пол. Достаю сигареты, закуриваю. Вторая дорожка осталась нетронутой.
— Знаешь, Крисса, когда я думаю об этом деле, я себя чувствую обновленным. Во мне все бурлит от избытка сил. Причин много, но главная — это ты… — Я смотрю ей в глаза, и она не отводит взгляд. — Это такая вещь, о которой, наверное, лучше вообще не задумываться, но знаешь… у меня ощущение… как будто мы — глина в руках у скульптора. Даже не так… не глина… я не знаю, как это объяснить. Мы, какие мы есть, и какие-то внешние обстоятельства, и Джек с его предложением, со своими задумками… все это соединилось, и получилось вот это… что-то волшебное. Да, волшебное. Преображение. Новое сотворение. Обоюдный процесс. Джек творит нас, мы — его. Как химическая реакция, как вулкан или что-то подобное — все элементы воздействуют друг на друга, и вдруг получается что-то новое. Что-то новое в мире, и от этого мир обновляется. Он уже не такой, как раньше. Все это изначально предназначалось для нас. Потому что мы — это мы. Это все не случайно. Ты понимаешь, о чем я?
В носу все онемело от кокаина, и я чувствую его привкус на задней части языка, где он как будто заледенел. Я себя чувствую великолепно. Я неуязвим. Я быстр и прозрачен, как горный ручей.
— Ты сама-то как думаешь, мы теперь сможем начать все по-новой? Мы справимся с этим заданием? Вместе?
Брр. Вот как она на меня влияет. Честно сказать, я не думал, что смогу об этом заговорить.
— Ну, во-первых, придется справиться. Мы оба — взрослые люди, и уважаем друг друга, и мы оба заинтересованы в том, чтобы у нас получилось, правильно?
Сердце сжимается у меня в груди. Скручивается в трубочку. Но вот кровь приливает горячим потоком, и сердце снова в порядке.
— Крисса, скажу тебе честно: я тебя люблю. — Блядь, это еще с какого перепугу? Сердце колотится, как сумасшедшее; в горле — ком, как бывает, когда выскажешь вслух самую сокровенную правду, и я вдруг себя чувствую, как идиот. Как один из моих фанатов, которых мне всегда было жалко. — Всегда любил. — Мир застыл в тишине. Мир замер. — Ну, может быть, не всегда… я знаю, считается только то, что ты делаешь. А говорить можно все, что угодно. Но и когда тебя не было рядом, ты всегда была со мной. Была и есть. Даже когда я забываю об этом. И это не важно, что происходит на внешнем уровне: вместе мы или нет. Потому что я тебя встретил, потому что ты есть, потому что ты всегда со мной — и никто, даже ты, тебя у меня не отнимет. Это неприкосновенно. Это останется навсегда. Насовсем. Я… я не знаю, как это сказать… Я живу. Я живой. И ты — со мной. Во мне. Может быть, это обычное совпадение, что это случилось с тобой — с тем человеком, который сидит сейчас рядом со мной и выслушивает мои излияния… а может, это вообще не относится к делу. Но я согласен на все. Я без понятия, что происходит, я не знаю, что это значит, я понимаю, что все, что я говорю —полный бред, совершенно бессмысленный… я не знаю, чем все это закончится и к чему приведет, но я за это возьмусь. Потому что другого мне просто не нужно. Черт. — Надо заткнуться, пока не поздно. Лучше не углубляться в опасную зону. Тем более, что в глазах у нее дрожат слезы, а я даже не знаю, правду я говорил или гнал, но в любом случае, это был монолог клинического дебила.
Я встаю, подхожу к ней, поднимаю ее с кресла и прижимаю к себе. Она не отпихивает меня. Она замирает в моих объятиях, словно все это — по-настоящему. И это действительно по-настоящему. Потому, что она принимает все как настоящее. Может быть, я за это ее и люблю. Так люблю… Ведь люблю же? Знать бы еще, что это значит — «любить».
— Прости меня, — шепчу я ей на ухо, отчаянно пытаясь понять, правду я говорю или нет, и убедиться, что все-таки правду. — Я не хотел врать и обманывать, но у меня ощущение, что я сделал что-то не то. Я не собирался тебя грузить… давить на какие-то чувства… слушай, может быть, мы приляжем?
Она дает мне уложить себя на ковер. Мы лежим на полу, тесно прижавшись друг к другу. Она уткнулась лицом мне в грудь, я обнимаю ее за плечо. Мы оба молчим, и в этой пронзительной тишине мне вдруг хочется плакать, но слез нет, все слезы давно уже высохли — и крик рвется из горла, беззвучный крик, который заперт во мне на всегда, но я замечаю его только в такие редкие моменты, как бы выхваченные из времени, и мы вроде бы вместе, но нас разделяет невидимая преграда, и это уже — очень много, но все равно этого мало. Я целую ее, и она отвечает на поцелуй. Все это длится буквально секунду, безумный миг. А потом — обрывается. Она садится и отпивает воды из стакана, который стоит на полу. Вид у нее усталый.
— Билли, давай не сейчас… нельзя превращать эту поездку в банальный любовный роман. Может быть, я люблю тебя. Может быть, не люблю. А может, и разницы никакой нет. — Она смеется, и я тоже смеюсь. Потому что все это похоже на какой-то дурацкий фильм. — Я тебя знаю. И знаю, что ты никогда своего не упустишь. Я не имею в виду, что ты — обманщик или притворщик. Но ты такой, какой есть. И просто не можешь с собой совладать. Мне иногда даже кажется, что Джек все это предусмотрел. Знаешь, в нем есть что-то дьявольское.
Я сажусь, привалившись спиной к стене.
— Джек идет на хуй. Ну ладно. Согласен. Ты во многом права. Я, кстати, пытался сказать то же самое. Но даю тебе слово: теперь все изменится… А может, и нет. Может быть, это я размечтался от полноты чувств. Но мне надоело так жить, я устал от себя… от того, что я делаю… и это правда…
— Хорошо, я тебе верю. А то, что ты делаешь… я же знаю, что ты готов соблазнить любого, с кем ты хотя бы на полминуты сможешь забыть о том, как ты себя ненавидишь.
— Ты же знаешь, что с тобой все иначе. То, что сейчас между нами произошло — это совсем другое. Хотя бы это ты у меня не отнимай. — Не надо мне было этого говорить. Такой жалобный голос — самому противно.
— То, что сейчас между нами произошло, не должно занимать наше внимание. У нас есть другие дела.
В данный момент мое внимание занято дорожкой порошка, которая так и осталась на книге на столе. Я себя чувствую, как шалопай-школьник, которого выбранила учительница, что — как это чаще всего и бывает, — не способствует исправлению моего далеко не примерного поведения, а, наоборот, толкает меня на очередную хулиганскую выходку.
Я говорю:
— Может быть, уберешь этот кокс? Чтобы глаза не мозолил.
Похоже, мы оба удивлены.
— Ладно, как скажешь.
Я, честно, не знаю, что меня дернуло. Наверное, хотелось произвести на нее впечатление. Но — не знаю.
Я отпиваю вина.
— Мне давно уже не было так хорошо.
Мы переходим к делу. Говорим о предстоящей поездке. У меня есть пара-тройка идей. Например, можно представить все как детективный роман с закосом под стиль Раймонда Чендлера — только вместо преступника мы разыскиваем цель поездки. В этом случае мне надо ехать инкогнито, а в бюджет внести дополнительный пункт расходов «на бутафорию и костюмы», чтобы я мог одеться как нормальный средний американец. Мы смеемся, но Криссе идея нравится, и она выдает мне аванс: 200$. Чуть погодя я уговариваю ее взять назад 50 — в обмен на полграмма кокса, — и в скором времени собираюсь домой.
Теперь я при деньгах. И точно знаю, где и как обменять их на герыча. В общем, я — крут и неслаб. Этакий невозмутимый ковбой под блескучими звездами. По дороге домой выцепляю продукта на пару доз. Стихии жестоки и непреклонны, но с ними я разберусь. Я счастлив, и это счастье — единственное — остается с тобой навсегда: я хорошо знаю эти края.
Когда же он, наконец, достигает апофеоза в сладострастных потоках и струях млечной горячей спермы, он вознаграждает себя хорошей дозой джанка и идет спать. Так завершается день.
Я вхожу, и она сидит в красном кресле, согнувшись над низким столиком, заваленным всякой всячиной: французская книжка по композиции, какая-то бижутерия, стакан с вином, наполовину пустой, фотографии 8 х 10, пастельная бумага. В руках у нее — перьевая ручка. Она что-то записывает на клочке линованной бумаги, потом встает и обнимает меня.
— Привет, мистер.
— Здравствуйте, мэм.
— Хочешь вина?
— Хочу. — Бутылка с вином и второй стакан стоят на разделительной перегородке между гостиной и спальней. Там же стоит переносной стерео радиоприемник. Звук приглушен почти до минимума. Играет какой-то медленный танцевальный соул.
Я беру у нее стакан с красным вином и обхожу комнату, рассматривая знакомые фотографии. Там есть и пара моих, и меня это греет.
— А это что?
Цветной снимок, где две ярко одетые женщины идут навстречу камере по пустынной нью-йоркской улице.
— Мне просто понравился трюк со светом. Вырезала из журнала. — Она показывает на небольшую стопку журналов мод на полу в углу.
Я понимаю, о чем она говорит. На заднем плане садится солнце — в разрыве голубовато-малиновых облаков, розовых по краям. Улица погружена в мягкий сумрак, но фигуры женщин на переднем плане в зеленых атласных платьях сверкают белесыми бликами в последних отблесках солнца.
— Я понимаю, о чем ты. На самом деле, так не бывает, да?
— Я знаю, как это делается.
— Сама разобралась?
— Ага. На самом деле, ничего сложного. Здесь главное — цвет. Я пока не очень умею работать в цвете, но я учусь.
— Ты постоянно чему-то учишься.
— А ты — нет?
— Ну, я знаю только, что почти ничего не знаю.
— Это высшая форма знания.
— Мне важнее профессия.
— И то правда…
Я обожаю, когда она употребляет в речи американские выражения и словечки.
Кроме красного кресла, журнального столика и маленького картотечного шкафчика, в комнате больше ничего нет. Только — ковры и подушки, разбросанные по полу. Я сажусь на ковер, привалившись спиной к стене.
— Хорошо тут у тебя.
— Ты такой милый любезный гость.
— Вполне подходящая пусковая установка для нашего приключения.
— Ты уже думал над предложением?
— Не, пока нет.
— Ты не думал?!
Она выходит в соседнюю комнату. Мне видно через перегородку, что она роется в какой-то сумке.
— Ну, то есть, не то чтобы я не думал совсем. Есть у меня пара мыслей. Но по-настоящему я буду думать потом. А пока что я просто радуюсь. Это так хорошо, когда… есть, чем заняться. Я знаю, у нас получится. В смысле, работы. И отдохнем тоже неплохо, правда? Это как чудо…
— Правда? Я тоже об этом думала. — Она возвращается и садится в кресло. — Как будто он — Господь Бог. Который явился к нам и создал нам все условия для самовыражения… если, конечно, у нас получится. Если мы справимся. Я даже думаю, может, он с нами играет. Как с шахматными фигурками. — Она аккуратно высыпает кокаин из крошечной темно коричневой баночки на обложку книги по композиции.
— На самом деле, его побуждения меня мало интересуют. Мне кажется, ты от него в восторге, а я отношусь к нему ровно, без всяких эмоций.
— Это вполне предсказуемо.
— Что именно: что мне так кажется, или что ты от него в восторге?
— И то, и другое.
— Я не хочу сейчас спорить.
— Я тоже.
Она предлагает мне книгу и обрезанную соломинку для питья. Я вдыхаю пары от желтовато-белых дорожек. Они слегка отдают кошачьей мочой — от одного только запаха у меня начинается учащенное сердцебиение. Я кладу книгу на пол, наклоняюсь над ней и занюхиваю половину дорожки в одну ноздрю, и половину дорожки — в другую.
— Ух ты, чистый… а можно воды?
Она кивает в сторону кухни, я отдаю ей книгу, поднимаюсь на ноги, иду на кухню, набираю из-под крана холодной воды, возвращаюсь в гостиную и опять сажусь на пол. Достаю сигареты, закуриваю. Вторая дорожка осталась нетронутой.
— Знаешь, Крисса, когда я думаю об этом деле, я себя чувствую обновленным. Во мне все бурлит от избытка сил. Причин много, но главная — это ты… — Я смотрю ей в глаза, и она не отводит взгляд. — Это такая вещь, о которой, наверное, лучше вообще не задумываться, но знаешь… у меня ощущение… как будто мы — глина в руках у скульптора. Даже не так… не глина… я не знаю, как это объяснить. Мы, какие мы есть, и какие-то внешние обстоятельства, и Джек с его предложением, со своими задумками… все это соединилось, и получилось вот это… что-то волшебное. Да, волшебное. Преображение. Новое сотворение. Обоюдный процесс. Джек творит нас, мы — его. Как химическая реакция, как вулкан или что-то подобное — все элементы воздействуют друг на друга, и вдруг получается что-то новое. Что-то новое в мире, и от этого мир обновляется. Он уже не такой, как раньше. Все это изначально предназначалось для нас. Потому что мы — это мы. Это все не случайно. Ты понимаешь, о чем я?
В носу все онемело от кокаина, и я чувствую его привкус на задней части языка, где он как будто заледенел. Я себя чувствую великолепно. Я неуязвим. Я быстр и прозрачен, как горный ручей.
— Ты сама-то как думаешь, мы теперь сможем начать все по-новой? Мы справимся с этим заданием? Вместе?
Брр. Вот как она на меня влияет. Честно сказать, я не думал, что смогу об этом заговорить.
— Ну, во-первых, придется справиться. Мы оба — взрослые люди, и уважаем друг друга, и мы оба заинтересованы в том, чтобы у нас получилось, правильно?
Сердце сжимается у меня в груди. Скручивается в трубочку. Но вот кровь приливает горячим потоком, и сердце снова в порядке.
— Крисса, скажу тебе честно: я тебя люблю. — Блядь, это еще с какого перепугу? Сердце колотится, как сумасшедшее; в горле — ком, как бывает, когда выскажешь вслух самую сокровенную правду, и я вдруг себя чувствую, как идиот. Как один из моих фанатов, которых мне всегда было жалко. — Всегда любил. — Мир застыл в тишине. Мир замер. — Ну, может быть, не всегда… я знаю, считается только то, что ты делаешь. А говорить можно все, что угодно. Но и когда тебя не было рядом, ты всегда была со мной. Была и есть. Даже когда я забываю об этом. И это не важно, что происходит на внешнем уровне: вместе мы или нет. Потому что я тебя встретил, потому что ты есть, потому что ты всегда со мной — и никто, даже ты, тебя у меня не отнимет. Это неприкосновенно. Это останется навсегда. Насовсем. Я… я не знаю, как это сказать… Я живу. Я живой. И ты — со мной. Во мне. Может быть, это обычное совпадение, что это случилось с тобой — с тем человеком, который сидит сейчас рядом со мной и выслушивает мои излияния… а может, это вообще не относится к делу. Но я согласен на все. Я без понятия, что происходит, я не знаю, что это значит, я понимаю, что все, что я говорю —полный бред, совершенно бессмысленный… я не знаю, чем все это закончится и к чему приведет, но я за это возьмусь. Потому что другого мне просто не нужно. Черт. — Надо заткнуться, пока не поздно. Лучше не углубляться в опасную зону. Тем более, что в глазах у нее дрожат слезы, а я даже не знаю, правду я говорил или гнал, но в любом случае, это был монолог клинического дебила.
Я встаю, подхожу к ней, поднимаю ее с кресла и прижимаю к себе. Она не отпихивает меня. Она замирает в моих объятиях, словно все это — по-настоящему. И это действительно по-настоящему. Потому, что она принимает все как настоящее. Может быть, я за это ее и люблю. Так люблю… Ведь люблю же? Знать бы еще, что это значит — «любить».
— Прости меня, — шепчу я ей на ухо, отчаянно пытаясь понять, правду я говорю или нет, и убедиться, что все-таки правду. — Я не хотел врать и обманывать, но у меня ощущение, что я сделал что-то не то. Я не собирался тебя грузить… давить на какие-то чувства… слушай, может быть, мы приляжем?
Она дает мне уложить себя на ковер. Мы лежим на полу, тесно прижавшись друг к другу. Она уткнулась лицом мне в грудь, я обнимаю ее за плечо. Мы оба молчим, и в этой пронзительной тишине мне вдруг хочется плакать, но слез нет, все слезы давно уже высохли — и крик рвется из горла, беззвучный крик, который заперт во мне на всегда, но я замечаю его только в такие редкие моменты, как бы выхваченные из времени, и мы вроде бы вместе, но нас разделяет невидимая преграда, и это уже — очень много, но все равно этого мало. Я целую ее, и она отвечает на поцелуй. Все это длится буквально секунду, безумный миг. А потом — обрывается. Она садится и отпивает воды из стакана, который стоит на полу. Вид у нее усталый.
— Билли, давай не сейчас… нельзя превращать эту поездку в банальный любовный роман. Может быть, я люблю тебя. Может быть, не люблю. А может, и разницы никакой нет. — Она смеется, и я тоже смеюсь. Потому что все это похоже на какой-то дурацкий фильм. — Я тебя знаю. И знаю, что ты никогда своего не упустишь. Я не имею в виду, что ты — обманщик или притворщик. Но ты такой, какой есть. И просто не можешь с собой совладать. Мне иногда даже кажется, что Джек все это предусмотрел. Знаешь, в нем есть что-то дьявольское.
Я сажусь, привалившись спиной к стене.
— Джек идет на хуй. Ну ладно. Согласен. Ты во многом права. Я, кстати, пытался сказать то же самое. Но даю тебе слово: теперь все изменится… А может, и нет. Может быть, это я размечтался от полноты чувств. Но мне надоело так жить, я устал от себя… от того, что я делаю… и это правда…
— Хорошо, я тебе верю. А то, что ты делаешь… я же знаю, что ты готов соблазнить любого, с кем ты хотя бы на полминуты сможешь забыть о том, как ты себя ненавидишь.
— Ты же знаешь, что с тобой все иначе. То, что сейчас между нами произошло — это совсем другое. Хотя бы это ты у меня не отнимай. — Не надо мне было этого говорить. Такой жалобный голос — самому противно.
— То, что сейчас между нами произошло, не должно занимать наше внимание. У нас есть другие дела.
В данный момент мое внимание занято дорожкой порошка, которая так и осталась на книге на столе. Я себя чувствую, как шалопай-школьник, которого выбранила учительница, что — как это чаще всего и бывает, — не способствует исправлению моего далеко не примерного поведения, а, наоборот, толкает меня на очередную хулиганскую выходку.
Я говорю:
— Может быть, уберешь этот кокс? Чтобы глаза не мозолил.
Похоже, мы оба удивлены.
— Ладно, как скажешь.
Я, честно, не знаю, что меня дернуло. Наверное, хотелось произвести на нее впечатление. Но — не знаю.
Я отпиваю вина.
— Мне давно уже не было так хорошо.
Мы переходим к делу. Говорим о предстоящей поездке. У меня есть пара-тройка идей. Например, можно представить все как детективный роман с закосом под стиль Раймонда Чендлера — только вместо преступника мы разыскиваем цель поездки. В этом случае мне надо ехать инкогнито, а в бюджет внести дополнительный пункт расходов «на бутафорию и костюмы», чтобы я мог одеться как нормальный средний американец. Мы смеемся, но Криссе идея нравится, и она выдает мне аванс: 200$. Чуть погодя я уговариваю ее взять назад 50 — в обмен на полграмма кокса, — и в скором времени собираюсь домой.
Теперь я при деньгах. И точно знаю, где и как обменять их на герыча. В общем, я — крут и неслаб. Этакий невозмутимый ковбой под блескучими звездами. По дороге домой выцепляю продукта на пару доз. Стихии жестоки и непреклонны, но с ними я разберусь. Я счастлив, и это счастье — единственное — остается с тобой навсегда: я хорошо знаю эти края.
* * *
Никто, кроме верного скакуна, не знает, чем занимается ковбой в пустыне — один. Он предается своим потайным удовольствиям, не предназначенным для посторонних глаз. Коротает ночь. Занюхав кокса, он — напряженный, сосредоточенный, чистый — встает перед зеркалом и, затаив дыхание, достает из штанов свой член в его предельной наготе.Когда же он, наконец, достигает апофеоза в сладострастных потоках и струях млечной горячей спермы, он вознаграждает себя хорошей дозой джанка и идет спать. Так завершается день.
8
Утром иду затариваться метадоном, хотя собираюсь начать принимать его только завтра. У меня еще осталось немного джанка — как раз на сегодня.
Метадон полностью обломался. Его начали выпускать по распоряжению правительства, чтобы лечить нарков, и когда я только начал его употреблять, я действительно думал, что он излечит меня от зависимости: что он снимает болезненные симптомы завязки и не вызывает привыкания. Но потом я обнаружил, что приход от него еще круче, чем даже от джанка, и что на него тоже сурово подсаживаешься — и ломает сильнее, и слезать с него дольше. Кому, интересно, ударила в голову эта блестящая мысль, что метадон лечит от наркомании?! Но он хотя бы дешевый.
В государственных клиниках его назначают с вполне очевидной целью как можно быстрее добиться хотя бы каких-нибудь результатов. На самом деле, сами врачи не одобряют такой терапии. Растерянные параноики-джанки, которым действительно хочется вылечиться и которые ждут от врачей реальной помощи, считают, что их специально не лечат — то есть, от одного лечат, но на другое подсаживают, — поскольку клиники получают дотации на программы лечения от наркомании, и им не выгодно, чтобы больных стало меньше. Но я думаю, дело не в этом. Просто врачи понимают, что метадон — это не метод, но поскольку они не могут обеспечить своим пациентам сколько-нибудь результативное лечение, они используют самый доступный и быстрый способ «снять» их хотя бы с джанка. Такая вот отвратительная шарада. Обычно к такому лечению тяготеют старые нарки, которым уже все обрыдло. Большинство из них все равно колется, когда есть возможность, а излишки толкает нуждающимся. Лишняя пара долларов — она никогда не лишняя.
Горькие миллиграммы смешивают с апельсиновым напитком и разливают в маленькие пластиковые бутылочки. Этой штукой не вмажешься — ее можно только пить. Поэтому он и дешевый, метадон. Если расходовать экономно, одной 12-долларовой бутылочки хватает на три дня. У меня есть возможность брать по три пузыречка в неделю — у соседа, который вместе с женой проходит терапевтический курс.
В данный момент у меня нет метадонового привыкания, поэтому план такой: взять три пузыречка, продержаться на них до отъезда, постепенно снижая дозы, и отправиться в путь уже на чистяке. Будущее видится в розовом свете.
Мы летим в Калифорнию через три недели.
Я покупаю толстую школьную тетрадку — специально, чтобы записывать дорожные впечатления. Листы на спиральке, красная картонная обложка, разлинованная бумага. Чистая тетрадка, предназначенная для определенной цели, это не просто тетрадь. Это — обещание новых возможностей. Дремлющий потенциал, который готов воплотиться в жизнь во всей своей мощи. Я знаю. У меня было несколько таких тетрадок. Сначала — чистых, потом — исписанных. И эту тетрадку я испишу тоже, раз у нее уже есть свое предназначение; и я точно знаю, что слова, которым предстоит появиться на этих листах, удивят даже меня самого. Если я буду заботиться о тетрадке, холить ее и лелеять, она сама позаботится о словах.
Мне нравится представлять себя слегка раздолбайским частным детективом, которому Джек поручил концептуально извращенческое задание докопаться до сути порученного задания. Чем-то напоминает фильм «Мистер Аркадин», где Уэллс в роли богатого финансиста с загадочным прошлым, нанимает детектива, чтобы тот раскопал это прошлое, якобы потому, что ему, финансисту, хочется больше узнать о своей семье и все такое, хотя истинная его цель — убрать всех, чьи имена всплывут в ходе расследования, потому что они слишком много знают.
Метадон полностью обломался. Его начали выпускать по распоряжению правительства, чтобы лечить нарков, и когда я только начал его употреблять, я действительно думал, что он излечит меня от зависимости: что он снимает болезненные симптомы завязки и не вызывает привыкания. Но потом я обнаружил, что приход от него еще круче, чем даже от джанка, и что на него тоже сурово подсаживаешься — и ломает сильнее, и слезать с него дольше. Кому, интересно, ударила в голову эта блестящая мысль, что метадон лечит от наркомании?! Но он хотя бы дешевый.
В государственных клиниках его назначают с вполне очевидной целью как можно быстрее добиться хотя бы каких-нибудь результатов. На самом деле, сами врачи не одобряют такой терапии. Растерянные параноики-джанки, которым действительно хочется вылечиться и которые ждут от врачей реальной помощи, считают, что их специально не лечат — то есть, от одного лечат, но на другое подсаживают, — поскольку клиники получают дотации на программы лечения от наркомании, и им не выгодно, чтобы больных стало меньше. Но я думаю, дело не в этом. Просто врачи понимают, что метадон — это не метод, но поскольку они не могут обеспечить своим пациентам сколько-нибудь результативное лечение, они используют самый доступный и быстрый способ «снять» их хотя бы с джанка. Такая вот отвратительная шарада. Обычно к такому лечению тяготеют старые нарки, которым уже все обрыдло. Большинство из них все равно колется, когда есть возможность, а излишки толкает нуждающимся. Лишняя пара долларов — она никогда не лишняя.
Горькие миллиграммы смешивают с апельсиновым напитком и разливают в маленькие пластиковые бутылочки. Этой штукой не вмажешься — ее можно только пить. Поэтому он и дешевый, метадон. Если расходовать экономно, одной 12-долларовой бутылочки хватает на три дня. У меня есть возможность брать по три пузыречка в неделю — у соседа, который вместе с женой проходит терапевтический курс.
В данный момент у меня нет метадонового привыкания, поэтому план такой: взять три пузыречка, продержаться на них до отъезда, постепенно снижая дозы, и отправиться в путь уже на чистяке. Будущее видится в розовом свете.
Мы летим в Калифорнию через три недели.
Я покупаю толстую школьную тетрадку — специально, чтобы записывать дорожные впечатления. Листы на спиральке, красная картонная обложка, разлинованная бумага. Чистая тетрадка, предназначенная для определенной цели, это не просто тетрадь. Это — обещание новых возможностей. Дремлющий потенциал, который готов воплотиться в жизнь во всей своей мощи. Я знаю. У меня было несколько таких тетрадок. Сначала — чистых, потом — исписанных. И эту тетрадку я испишу тоже, раз у нее уже есть свое предназначение; и я точно знаю, что слова, которым предстоит появиться на этих листах, удивят даже меня самого. Если я буду заботиться о тетрадке, холить ее и лелеять, она сама позаботится о словах.
Мне нравится представлять себя слегка раздолбайским частным детективом, которому Джек поручил концептуально извращенческое задание докопаться до сути порученного задания. Чем-то напоминает фильм «Мистер Аркадин», где Уэллс в роли богатого финансиста с загадочным прошлым, нанимает детектива, чтобы тот раскопал это прошлое, якобы потому, что ему, финансисту, хочется больше узнать о своей семье и все такое, хотя истинная его цель — убрать всех, чьи имена всплывут в ходе расследования, потому что они слишком много знают.