Мы садимся.
   — Понимаете, мне интересно, что вы пишете и почему?
   — Да так, ничего особенного не пишу. Просто веду дневник. Почему? Даже не знаю.
   — А почему — в баре?
   Он на секунду задумался.
   — Чтобы цеплять мальчиков.
   — Ага. — Я говорю, повернувшись к Криссе: — Вот, живой персонаж. — Опять оборачиваюсь к парню. — А как насчет пар?
   Крисса пинает меня под столом.
   — Прошу прощения, но женщин я не люблю, в смысле этого самого.
   — Как я вас понимаю. В них есть что-то противное, правда? Такие все мягкие и вообще… они тебя обволакивают, как пузырь, и их невозможно удовлетворить.
   — Может, заткнешься уже?
   — Ой, дружище. Прости. Просто меня занесло. На самом деле, ты меня очень заинтересовал.
   — Кто вы такие, вообще?
   — Мы — агенты бессмысленного разрушения. Ведем расследование.
   — Прикольно. И кто вас нанял?
   — Знаешь, я сам все пытаюсь понять. Я мало что помню — помню, было такое горящее облако. Текучий хром, типа ртути. Потом оно постепенно остыло, и осталась лишь легкая дымка. Мы как будто прошли сквозь нее и оказались внутри чего-то — я так и не понял, что это было. Потом — вообще ничего не помню. А потом оказалось, что мы едем по шоссе, в большой оранжевой машине. Вот так мы сюда и попали.
   — Звучит, как будто вас феи украли.
   — Все может быть. А ты не прочтешь, что ты сейчас написал?
   Он нерешительно мнется, а потом опускает глаза на страницу:
   — «Какой-то тощий турист придурковатого вида все таращится на меня от стойки. Но не в моем вкусе. Ого, он идет сюда».
   Опаньки. Но я все равно продолжаю докапываться.
   — А кто в твоем вкусе?
   — Предпочитаю молоденьких и неиспорченных мальчиков.
   — Могу изобразить, — говорю.
   — Не получится. Староват.
   Кажется, он меня «делает». Непорядок.
   Тут Крисса решает вмешаться.
   — Кстати, меня зовут Крисса. А тебя?
   — Стив.
   — Прошу прощения за моего друга.
   — Ваш друг, наверное, сам в состоянии за себя говорить.
   — Но не так хорошо, как хотелось бы, — говорю.
   — Да ладно, не злись, — говорит он.
   — Я не злюсь. А ты, правда, цепляешь мальчиков?
   — Ага.
   — Я просто не понимаю, как этот способ работает. Здесь, в этом городе все что-то пишут — по крайней мере, мне так показалось.
   — Ну, способ, конечно, не оригинальный. Но пока что у меня получалось привлекать именно тех парней, которых хотелось. Не всегда, правда. Сегодня вот ты попался. Хотя ты не такой уж кошмарный. Просто не в моем вкусе.
   Я украдкой смотрю на Криссу. Похоже, ее забавляет наш разговор.
   — Так, уточним еще раз: тебе нравятся робкие и чувствительные…
   — Ага. Они приезжают сюда из Небраски, где у них не особенно развернешься — в смысле, заняться чем-нибудь «нехорошим», — и тут уже отрываются?
   — А чем ты, вообще, занимаешься? Кем работаешь?
   — Оператором в справочной по телефону. А тебе это зачем?
   — Понимаешь, я тоже писатель, а она фотограф. Сейчас мы работаем над одним проектом. Слушай, может быть, ты нам составишь компанию — покажешь нам, где тут что? Ну, типа, устроишь нам небольшую экскурсию? Все расходы, естественно, за наш счет.
   — А что за проект?
   — Книга про Америку.
   — Ага, теперь все понятно. И куда вы ходите сходить?
   — Хотим пройтись по гей-клубам. По самым злачным местам.
   — Нет, ребята, не катит. Тем более, ее все равно не пустят.
   — Почему, нет? Она же может быть лесби. Да и за парня она сойдет.
   — Сойду, — говорит Крисса.
   — Я понимаю, вам хочется поразвлечься, но это не зоопарк.
   — Нет, конечно. И я знаю, как надо себя вести. Я не какой-нибудь… гомофоб или что-то такое. Я бы, может, и сам спал с парнями, будь у меня больше смелости. А, может, когда-нибудь и пересплю… Крисса периодически занимается сексом с женщинами. Мы же не собираемся никого обличать и клеймить. Просто нам интересно, что у вас тут происходит. Мы за все заплатим. И угостим тебя ужином.
   — Может быть. Я не знаю. По-моему, это будет почти как предательство — если я приведу двух натуралов, и к тому же, писателей. Мне надо подумать.
   — Мы тут ненадолго, через два-три дня уедем. Ты нам не дашь свой телефон? — я достаю записную книжку и ручку. — Мы вот в этом мотеле остановились.
   Вырываю из книжки листок и пишу название мотеля и телефоны. Отдаю листочек ему.
   — Билли Мад? Ты Билли Мад? Я о тебе слышал.
   — Ну да. Я музыкант. Но и немножко писатель. И меня подрядили писать эту книгу.
   — Я работаю с четырех до двенадцати. Может быть, встретимся, как я закончу смену. Мне можно звонить на работу, только по-быстрому. Вот мои телефоны: рабочий и домашний. Только я пока ничего не обещаю. Мне надо подумать.
   — Хорошо, — я встаю и допиваю свой виски. Крисса тоже встает. — Нам пора, — говорю.
   А Крисса говорит:
   — Приятно было познакомиться.
   — Да, мне тоже. Удачи.
   Мы с Криссой выходим из бара.
   Мне хорошо. Краткий миг счастья. Я обнимаю Криссу за плечи и говорю:
   — Ну вот, работа по-настоящему началась.
   Мы идем и смеемся — в баре и вправду смешно получилось, — и в то же время мне как-то странно. Как будто все, что происходит, происходит неспроста.
   Мы бродим по городу, просто гуляем — глазеем по сторонам, рассматриваем витрины, — и вдруг, на той стороне улицы, я вижу такую картину: очень красивая девочка, бледная, с длинными рыжими вьющимися волосами — и с огромным живым удавом на плечах. И что самое удивительное: они одного цвета, девушка и змея. Удав — светло кремовый, а узор у него на чешуе — оранжевый с красным отливом. В жизни так не бывает. Это похоже на галлюцинацию. Тем более, что больше никто из прохожих не обращает на них внимания, как будто так и должно быть. Крисса их тоже не видит, и я не тыкаю пальцем в их сторону и не кричу: «Смотри!».
   Вскоре мы набредаем на замечательный букинистический магазинчик и зависаем там где-то на час; то есть, я зависаю, а Крисса ждет, когда я закончу возиться с книжками. Возвращаемся за машиной, а машины на месте нет. Ее забрали на штрафную стоянку за парковку в неположенном месте.
   Приходится выяснять, где штрафная стоянка, потом тащиться туда, стоять длинную очередь, платить штраф. Когда мы забираем машину, полицейский на выезде спрашивает, из какой я страны.

14

   Уже в мотеле Крисса вдруг спрашивает:
   — А ты, правда, хочешь заняться любовью с мужчиной?
   Я еще не отошел после виски. Состояние полного нестояния.
   — Ну, когда у меня будет немеряно кокаину, и поблизости не окажется ни одной девушки, вот тогда я об этом подумаю… В конце концов, я же люблю и ценю свой член, так почему бы не оценить чей-то еще? Это всего лишь секс… Но, опять же, все зависит от того, с кем. С людьми, вообще, сложно. В любых отношениях есть свой подтекст, свои последствия… причем, далеко не всегда приятные. Я себя не представляю в такой ситуации.
   — А то, что ты говорил про женщин — что они как пузырь?
   Черт.
   — Да я просто прикалывался над тем парнем. Слушай, Крисса, не лезь ко мне, ладно? Я устал, и вообще мне мутно.
   — Ладно.
   — Я, пожалуй, посплю.
   На автоответчике — сообщение от Кати. Она говорит, что сегодня в семь вечера у нее репетиция, и можно пересечься в студии.
   Я пьяный, мне плохо. У меня ощущение, что меня вообще нет. Пустое место. Поэтому я недовольный и злой. Метадона осталась всего ничего — на раз. Если заглотить его прямо сейчас, на алкоголь, может, удастся заснуть. Веки весят по пять фунтов каждое, а голова — все девяноста. Я очень надеюсь, что у Кати найдется что-нибудь для меня.
   Что может быть лучше для грязной души, чем хрустящие чистые простыни?! Господи, я обожаю мотели.
* * *
   Просыпаюсь. Криссы в номере нет, за окном — сумерки. Не люблю просыпаться под вечер, когда начинает темнеть. Меня это сразу вгоняет в уныние. Я — олицетворения несчастной случайности в мертвой комнате. Во рту — противно и сухо, все тело ломит.
   Включаю лампу на тумбочке у кровати и вижу у телефона записку от Криссы. Она ушла поснимать. Продравшись сквозь плотную пелену похмельной мути, сажусь на кровати. Вот он я — вновь среди боли и страха. Мое привычное состояние, которое так или иначе есть всегда, не зависимо от того, как бы я ни пытался его скрывать, чем бы я ни пытался себя отвлечь. Мозги — как колючий кустарник, и обрывки кошмарного сна так и остались висеть на шипах, но я, хоть убей, не могу вспомнить, о чем был кошмар. Просто черный внезапный провал — стремительный выпад в сердце. Пытаюсь все-таки вспомнить, но сон рассыпается пеплом в руках. Подношу пальцы ко рту. Вкус — как у жизни, растраченной зря. Вкус неудачи. Вкус безнадеги. И даже некому обо всем рассказать. Да и кому это интересно? Кого это волнует? Меня лично не волновало бы. Разве что поделиться с тетрадкой. Открываю тетрадь и пишу.
   Потом иду в ванную, умываюсь и чищу зубы. Потом звоню Кате. Она, вроде бы, рада, что я позвонил. Она говорит, у нее все есть — то, что мне нужно. Я говорю, что уже выезжаю. Звоню — заказываю такси.
   В такси я размышляю о нашей поездке. У меня странное чувство: как будто я не распоряжаюсь собой. Как будто кто-то толкает меня по жизни — невидимой сильной рукой. И внешний мир представляется серией ускользающих мимолетных картинок. Быть чужаком и изгоем — в этом есть что-то и притягательное: когда тобой движут самые разные силы, подчас прямо противоположные. Но в этом есть и какая-то ограниченность. Я не хочу, чтобы меня определяли по принадлежности к некоей социальной группе, тем более — по искусственному физическому пристрастию. Я хочу быть свободным.
   Начинается мелкий дождик.
   Катя живет в полуподвале, где репетирует ее группа. Все пространство заполнено гнутой проволокой. Катя таскает проволоку отовсюду и делает из нее непонятные композиции. Проволока оплетает гитары и усилители, проволока вжата в стены, проволочные конструкции свисают с потолка. Проволочные фигурки — на всех доступных горизонтальных поверхностях. В целом все это создает атмосферу бессмысленной жестокости. И резкий свет голых лампочек под потолком только усиливает впечатление.
   Но Катя мне нравится, и эта симпатия взаимная, как это бывает только между двумя старыми нарками. Она меня понимает. И питает ко мне чуть ли не материнские чувства, как и все мои любимые дилеры женского пола. Она как большая и добрая паучиха, которой так хочется позаботиться о своем паучонке — в моем лице.
   Мы с ней общаемся исключительно на языке наркоты. Телевизор у нее дома работает постоянно, и ее любимое развлечение — строить догадки, какие наркотики употребляют знаменитости на экране. Она говорит: «Смотри! Видишь, как он дергает головой. Решает, наверное, что ему сделать: вскочить и пройтись колесом или вообще смыться из студии. Это кокс, однозначно. В общем, Джонни еще не скоро его увидит». Или: «Барбитураты. Даже не сомневайся. По ее волосам сразу видно».
   Я вхожу, и у меня сразу же возникает чувство, что вот он — мой дом.
   Что я был здесь всегда, и никуда отсюда не уходил.
   Катя очень высокая. Ее длинные черные волосы спутаны так же, как ее скульптуры. Она одета в обрывки потрескавшейся черной кожи и какие-то непонятные тряпки, уворованные в дешевых магазинах. Ее лицо густо замазано белым тональным кремом, но все равно видно, какая у нее плохая кожа — и вовсе не потому, что у Кати прыщи или что-то такое, просто она всегда расчесывает до крови даже самый маленький прыщик.
   Однажды мы с ней замутили секс. Действительно только однажды, и я не жалею, что мы это затеяли — один раз завсегда хорошо, в смысле укрепления взаимодоверия, — но для того, чтобы я смог повторить этот подвиг, мне надо быть совершенно уторченным, в хлам. От нее сильно пахнет — и если бы только немытым телом, а то еще и духами, которыми она обливается в немереных количествах; и пизда у нее какая-то вся вялая и расхлябанная под очень твердой лобковой костью, и от нее несет мочой и плесенью. Грудь у Кати большая и мягкая, как густая каша, а на плоских сосках растут волосы: две-три длинные волосины, жесткие, как проволока. Такое впечатление, что все силы ее организма уходят на поддержание нервной системы, и их уже не хватает на половые органы — вот они постепенно и разрыхляются. Она, вообще, любит секс, но ее возбуждение сосредотачивается не в теле, а вне его. Заниматься любовью с Катей — это как заниматься любовью с облаком статистического электричества. И теперь каждый раз, когда я вижу Катю, я вспоминаю ее кашеобразную грудь с двумерными сосками, похожими на волосатые родинки, и этот образ буквально стоит у меня перед глазами.
   Но зато она прекрасно ко мне относится, и всегда хочет меня порадовать, и у нее есть наркота. Хорошо, что мы с ней повидались.
   Сразу, с порога, вгоняю дозу. Смесь герыча с метедрином. Вставляет мгновенно. Накрывает волной — дрожь проходит по телу и возносит меня на вершину мира. Я начинаю рассказывать Кате о нашей поездке и обо всем, о чем я передумал по дороге сюда.
   Она меня слушает, и улыбается — улыбается ласково и чуть снисходительно; сразу видно, что ей действительно интересно, и что она мной гордится, и что она за меня очень рада, — и одобрительно кивает, и ходит взад-вперед по комнате, подправляя свои проволочные конструкции. Я рассказываю про парня в баре сегодня утром. Про машину, про мои ощущения за рулем. Про ее проволочные скульптуры — как хорошо они выражают жизнь, где все так же сложно переплетено. Я рассказываю про бабочек и про птиц в кустарнике, который как разделительная полоса между мной и каким-нибудь незнакомцем: я его видел в первый и последний раз, но сейчас почему-то хочу про него рассказать. Я говорю, что наркотики — это самое лучшее, что ничего лучше еще не придумали.
   Я вывожу Катю на улицу, и мы пару минут стоим под прохладным дождем, а потом возвращаемся, и я вгоняю себе еще дозу, потому что иначе — никак. Потому что мне нужно опять испытать эту дрожь, когда нервы — на грани разрыва, а в душе — запредельный восторг, истекающий взвихренными потоками прямо в член, который вдруг наливается восхитительной тяжестью.
   И это покалывание во всем теле… и, само собой, Катя вдруг начинает казаться вполне привлекательной в плане заняться сексом, и я понимаю, что мне пора, хотя не прошло всего три часа, и я еще только начал. Упорно борюсь с искушением придумать что-нибудь по-настоящему грязное — чего бы над ней учинить, — но она никуда не денется, а конкретно сейчас мне хочется вернуться в мотель к Криссе. Хочется поделиться своими прозрениями. В общем, я собираюсь. Катя снабдила меня машинкой и изрядным количеством спида и герыча.
   Уже перед самым уходом она выдает мне зонтик, но я его не раскрываю. Иду сквозь изморось, словно лев. Скоро на свете уже не останется львов. Скоро они все вымрут. Но я готов умереть, если так нужно, чтобы быть львом. Я издаю мощный рев, только на языке дождя и песка: я невидимый, я хорошо маскируюсь, сливаюсь со своим окружением, и я не голоден, так что меня можно не опасаться. Никто не пострадает. Просто мне интересно за ними следить, наблюдать. Жить среди них, восхищаться, жалеть и любить. Они такие красивые, что я сейчас заплачу. Как можно было забыть о том, какой он удивительный и интересный, этот мир? Каждая крохотная деталь — словно вход в грандиозный каньон понимания и знания. И как все вокруг сексуально. Ограничений не существует. Ничто не сдерживает себя, все стремится быть только собой — искренне, зрело и соблазнительно, — все преисполнено смысла и явных знаков, все сплетено в единую паутину.
   Улицы влажно искрятся. Меня периодически пробивает на измену. Приступы кратковременной паранойи — безотчетный страх обнаружить себя. Но я понимаю, что это глупо, и страх отступает. Через пару кварталов до меня вдруг доходит, что я заблудился, но я не особо тревожусь, я знаю: все кончается там, где оно начиналось. Но все равно я себя чувствую слишком огромным для этих улиц. Другие прохожие — у каждого в голове свои сложные построения из побуждений и целей, — таят в себе смутную угрозу, и приходится тратить силы, чтобы отслеживать их намерения. Удивительно, сколько всего можно узнать только по одному мимолетному взгляду — какая глубинная психология заключена в лице, в позе, в одежде («Из какой вы страны?» О, нет. Заберите меня домой.), — но когда ты один среди них, это уже чересчур.
   Захожу в «Мистер Донат» и беру себе кофе и пончик с медом. Очень по-американски. Один, за стойкой, в чужом незнакомом городе. Перед тобой — белая чашка с дымящимся кофе и блюдце с двумя зелеными полосочками по краю, а на блюдце — медовый пончик на бумажной салфетке. И все такое яркое. А сам ты уторчен по самое нехочу. У нас еще говорят: «скручен проволочкой». Скручен проволочкой! Она скрутила меня проволокой! Смеюсь вслух и громко. И как же мне раньше в голову не приходило?! Я даже не сомневаюсь, что сама Катя давно оценила прикол. Да, забавно. Поразительно просто, как часто мы не замечаем вполне очевидных вещей. Может быть, истина как раз в том, чего мы не замечаем, в упор не видим? Может быть, все усилия видеть и говорить правду обречены изначально, потому что правда всегда невидима — она есть, и она всегда рядом, просто мы ее не замечаем. Типа как человек не может увидеть свои глаза. Ты ищешь, ищешь и ищешь, а правду, по определению, найти нельзя. Ты ее не видишь и не можешь увидеть, потому что ты и есть правда. «Привычки внимания есть рефлексы совокупного характера индивида». А можно, вообще, заметить собственные привычки внимания? Если делать заметки, писать, то можно. А на самом глубинном уровне? Как говорится, уже без разницы. В этом-то все и дело. Это как в дзене. Истина — не в напряженной погоне за истиной, истина — в неделании. Истина в том, чтобы просто быть. Без напряжения и без усилий. Черт, получается, тут и думать особенно не о чем, а я люблю обстоятельно поразмыслить.
   Внутри опять шевельнулся страх. Страх, что я снова выпал из реальности; что я где-то вовне, выступаю с очередным несмешным номером, тасую карты воображения, пытаясь показывать фокусы, а там, внутри, где настоящая жизни и реальные люди, происходит все по-настоящему важное, потому что все это делается с чистыми помыслами… с помыслами чистоты… с чистотой помыслов… кажется, я начинаю бредить.
   Ладно, забей. Вот он я, здесь, с чашкой кофе. И вместе мы — сила.
   Нахожу телефон-автомат и вызываю такси, чтобы меня отвезли в мотель.

15

   Вхожу в номер. Крисса сидит у себя на кровати и надписывает открытки. Телевизор включен, но без звука. Я тоже включен. Все вокруг — включено. В комнате сумрачно, горит только лампа у кровати Криссы, и Крисса сидит в пятне света в своих ярких одеждах — единственная раскрашенная фигура среди черно-белого окружения. В голове у меня все гудит и звенит. Крисса похожа на старинную картину. Я бы назвал ее: «Та, кто творит любовь». Я опять вспоминаю ту первую ночь, которую мы провели вместе — на ней тогда была белая мужская рубашка.
   — Крисса, там, на улице, так хорошо.
   — Да, город красивый.
   — У меня для тебя сюрприз. — Запускаю руку в карман и достаю пакетик со спидом.
   — Это что?
   — Это спид — метедрин.
   — Где достал?
   — У одного знакомого. Ты когда-нибудь пробовала эту штуку?
   — Нет.
   — Тебе обязательно надо попробовать. Тебе понравится. Это стимулятор, и…
   — Я знаю, что это такое
   — Хочешь попробовать?
   — Может быть.
   — Тебе понравится, раз тебе нравится кокаин. Действие очень похоже, только спид круче вставляет и дольше не отпускает. Ты себя чувствуешь великолепно, и мозги начинают работать на полную мощность. В общем, хорошая штука.
   Сажусь к себе на кровать, прямо напротив Криссы. Открываю ящик в тумбочке, смотрю, что там есть, и достаю открытку с картой Сан-Франциско. Высыпаю на нее немного спида и делаю из него дорожку книжечкой отрывных спичек.
   Похоже, Крисса и вправду решила принять. И от этого мне хорошо и радостно.
   Я смотрю на нее, и меня вдруг накрывает знакомое ощущение — я чувствую всех наркоманов Америки, которые вставляются в эту минуту. Наш тихий полутемный номер соединяется с другими такими же номерами в других мотелях — как один из бесчисленных срезов прозрачных реальностей, пронзенных насквозь светом сияющей наркоты, — в маленьких ледяных укрытиях, в сказочных домиках посреди леса, глубоко в сонном сумраке и пустоте континента. Да. Пройдите, пожалуйста, на посадку. ВОВНЕ: стрелочка в ту сторону. Моя прекрасная, моя кошмарная семья, мои сородичи и меценаты.
   Я смотрю на нее, и мне трогательно до слез. Как будто она сладко спит, а я украдкой за ней наблюдаю. Как будто я — добрый Боженька. Она втягивает порошок сначала одной ноздрей, потом — другой. Я, словно Будда, весь преисполнен сочувствия, и светлой печали, и усталой, растраченной понапрасну любви — к себе, к ней, ко всем людям.
   Я не хочу прятаться в ванной, чтобы вставиться очередной дозой. Не хочу и не прячусь. Выкладываю все свои новые причиндалы на маленький столик перед телевизором, готовлю дозу и втираю себе по полной. Крисса сто раз это видела: как я ширяюсь. Вроде бы однообразно и буднично, но в то же время — и сексуально, как легкий флирт, на который тебе отвечают таким же флиртом, хотя я понятия не имею, что она думает по этому поводу. Я возвращаюсь к себе на кровать.
   — Крисса, я включу звук, ага? На пару минут. — Меня привлекло происходящее на экране.
   — Включай.
   Это ток-шоу с самым противным ведущим из всех ведущих ток-шоу. Сегодняшний гость — один комедийный актер, самый противный из всех комедийных актеров. Я даже не знаю, кто из двоих объективно противнее. Так что мне интересно послушать, о чем они говорят. Ведущий сегодняшней передачи — бывший третьеразрядный эстрадный певец по имени Мел Фарнум. Его основная аудитория — дамы в годах с увядающей дряблой кожей и при избытке свободного времени. Гостя зовут Пит Винтон; этот лысеющий, круглолицый живчик играет главу большой дружной семьи, где двенадцать детей, в своем популярном еженедельном телешоу. Пит рассказывает случай из собственной жизни.
   — Мне тогда было всего-то тринадцать лет, Мел, но там было написано, на афише, что это зрелище познавательное и для общего развития даже необходимое. Мы в свои тринадцать лет были гораздо моложе теперешних тринадцатилетних, правда? Тогда время было другое. Да, я знаю, ты тогда был совсем сопляком, и еще даже не сделал свои первые девятьсот триллионов. В общем, там было написано, на афише: «Наполовину мужчина — наполовину женщина. Крис и Кристина». Такими большими красными буквами. Мне было страсть как любопытно… но и боязно тоже. Но я все же набрался смелости. Меня пропустили. Это был кинотеатр, но в те время в кинотеатрах не только кино показывали — на самом деле, Мел, у тебя бы здорово получилось выступить на пару с Джоджо Двуглавым Псом… В общем, в зале нас было человек тридцать. На сцену вышел мужчина в заляпанном лабораторном халате, прочитал нам серьезную лекцию о мутациях человеческого организма и о гермафродитах в истории и объявил, что сейчас выступит Мел Фарнум. Шутка, Мел. Он показал нам брошюрку, которую продавали в фойе. С описанием этого медицинского казуса… Потом вышла такая румяная пышечка, со строгим лицом. В форме медицинской сестры. Она раздвинула занавеску на проволоке, натянутой вдоль центрального прохода. Получилось, что занавеска разделила зал на две половины. Мужчина на сцене — он назвался профессором, — объяснил, что это сделано из соображений приличия. Пусть леди и джентльмены сядут раздельно. На самом деле, в зале не было ни одной женщины, но подобные приготовления нагнетали атмосферу таинственности, и мне было очень волнительно. Да и не мне одному.
   Я заворожено слушаю. Мне нравится, как он излагает свои мысли, и как отчетливо произносит слова. И вообще, это круто — что такая история, явно скабрезного свойства, звучит в эфире в прайм-тайме.
   — Наконец доктор Как-бишь-его-там представляет Крисса и Кристину. Человек вышел из боковой кулисы, и в профиль смотрелся как самый обычный мужик с бородой. Но когда он повернулся лицом к залу, мы увидели, что его лицо как бы разделено на две продольные половинки. Одна сторона — бородатая, другая — гладкая. И одежда на нем была тоже «двойная». С одной стороны — мужская, с другой — женская; хотя они и сочетались по цвету. Волосы на голове на безбородой половинке были длинными и густыми. Я обалдел. И, понятное дело, грудь у него… у нее… с одной стороны была женской, а с другой — мужской, плоской…
   — Вам было тринадцать?
   — Ага.
   — И что вы испытывали в тот момент, о чем думали?
   — Ну, я думал о том, что воистину нет предела многообразию божьих тварей. Я был удивлен, поражен. Но это еще не конец… Через пару дней я пошел в кино, в тот самый кинотеатр. А еще раньше у нас с папой был разговор, и он мне сказал, что в кино ходят всякие чудики, и может так получиться, что, когда выключат свет и начнется фильм, мужчина, который будет сидеть рядом со мной, положит руку мне на ногу. Если что-то подобное произойдет, сказал папа, надо просто сказать, громко и твердо: «Пожалуйста, уберите руку с моего колена». Не надо грубить, говорить надо вежливо, но решительно, и так, чтобы тебя услышали люди, которые сидят поблизости. Со мной никогда не случалось ничего подобного, но в тот день — случилось. Мужчина, сидевший справа, положил руку мне на колено. Я весь обмер от страха, но я был готов, и я знал, что делать. Я повернулся к нему и уже открыл рот, чтобы сказать те самые слова… и вдруг увидел, что это Крис и Кристина! Я отвернулся. Я был в полной растерянности. Что я мог сделать? Не мог же я так разговаривать со звездой!