Хендке П. Короткое письмо к долгому прощанию

С меня сбили шляпу. Сразу несколько рук быстрыми движениями вывернули мои
карманы, даже не коснувшись тела, белокурый на четвереньках ползал вокруг,
подбирая добычу. Напоследок я получил еще подзатыльник, потом все кинулись к
машине, что стояла сзади. Дверцы были предусмотрительно распахнуты настежь.
Они попрыгали в машину, мотор взревел, дверцы поочередно захлопнулись, на
одной я успел прочесть марку машины: "герц". За рулем я увидел Юдит, лицо --
белее снега, взгляд устремлен прямо перед собой, к нижней губе прилипла
спичка. Машина рванула с места, спичка упала.
Слегка пошатываясь, я сделал несколько шагов. Смешно... Отовсюду на мне
мешочками свисали выдернутые карманы. Я запихивал их на место, потом снова
выворачивал, словно мог этим что-то доказать. И внутренние карманы
топорщились подкладкой наружу, я это только теперь заметил. Я взглянул вниз
-- навстречу мне пузырем торчала белая подкладка нагрудного кармана. На
тротуаре валялся железнодорожный билет, поезд Нью-Йорк -- Филадельфия.
"Тротуар-то деревянный", -- мелькнуло у меня голове. Потом я произнес это
вслух. Я надел шляпу, распихал подкладки карманов по своим местам и
удалился. УДАЛИЛСЯ...
С дороги я сбился окончательно, отель мне нипочем не найти. Потом я
вдруг вспомнил, что имею обыкновение совать деньги в карманы рубашки. И
точно, там нашлось десять долларов, я взял такси. Я не мог сдержать смеха,
когда убедился, что номер мой и вправду заперт, а на замке в этот раз ни
единой царапины. Я повалился на кровать. Наконец-то! Хорошо, что билет на
самолет я оставил в кармане плаща. Там и деньги обнаружились, больше ста
долларов... Это все была сдача: мне нравилось расплачиваться крупными
купюрами, чтобы не отсчитывать мелочь. Теперь это бахвальство неожиданным
образом себя оправдало. Окрыленный успехом, я вскочил и в поисках денег
принялся рыться во всех своих вещах. В карманах рубашек, куда бы я ни сунул
руку, приятно похрустывало; даже в отворот брючины завалилась
двадцатипятицентовая монета. Я сложил деньги кучкой на столе и созерцал их с
той же завороженностью, с какой утром смотрел на бесшумную струйку стекающей
воды. Занавески тихо колышутся на окне -- это работает вентиляция. А вот и
батарея парового отопления, в ней целых пять звеньев, и как тесно они
прижаты друг к другу. Только со второго взгляда я распознал оптический
обман: я попросту забыл о перспективе.
Позвонил матери в Австрию. Там уже было утро следующего дня. Она
сказала, что только что сверкнула молния и прогремел гром.
-- Представляешь, прямо с утра -- и гроза.
Она уже выходила во двор, белье снимать. Она много гуляет и при этом
совсем забывает о времени. На президентских выборах опять победил кандидат
от социал-демократов, его
противник на предвыборном собрании вынужден был опровергать обвинения в
том, что он будто бы нацист, если вообще не еврей. Я не мог отделаться от
ощущения, что мать рассказывает мне анекдоты. Я попросил ее дать адрес моего
брата, он вот уже несколько лет работает на лесопилке где-то на севере штата
Орегон. Зачем?
-- Мне надо туда, -- ответил я.
Записал адрес. Местечко называлось Эстакада. Придется переоформить
билет и завтра вылетать.
Я спустился вниз и долго сидел во внутреннем дворике под пальмой у
бассейна. Ветер совсем стих, где-то у меня за спиной бармен сбивает
коктейли, автоматы с кока-колой и имбирным пивом вокруг бассейна то и дело
принимаются урчать, и, когда холодильник отключается, слышно, как внутри
сотрясаются банки. Поверхность воды пуста, в низких лучах прожекторов по ней
лениво перекатываются плавные волны, словно им неохота расставаться с
последними дуновениями присмиревшего ветра. Звезды в квадрате неба над
внутренним двориком... Они сияют так ярко, что нельзя смотреть не мигая. И в
воздухе такая прозрачность, что виден не только освещенный лунный серп, но и
затененная часть луны. Я понял вдруг, что до сих пор, пожалуй, так и не
встретил в Америке человека, погруженного в бескорыстное созерцание. Люди
здесь довольствуются механическим восприятием, потом взгляд равнодушно
скользит в сторону, подыскивая следующий предмет. А если человек смотрит на
что-нибудь дольше обычного, он незамедлительно принимает позу знатока. И
селения здесь тоже не погружаются в ландшафт, сродняясь с ним, а всегда
стоят на взгорке, норовя обособиться от окружения, словно их занесло сюда
нелепой игрой случая. Только пьяные и наркоманы, да еще безработные тупо
глазеют в пространство прямо перед собой -- безо всякого выражения. Разве я
пьян? Я начал подталкивать стакан к краю стола, пока он, скользнув по
скругленной кромке, не свалился в бассейн.
С улицы слышны щелчки переключающихся светофоров; по их команде
трогались с места редкие в этот час автомашины. Позади меня, у стойки бара,
мужчина беседует со своей девушкой, понуро склонившись над пустым стаканом и
время от времени касаясь зубами его края. Выдержать все это было выше моих
сил, и я снова удалился.
У себя в номере я дочитал "Зеленого Генриха". Маленькая гипсовая
фигурка, которую Генрих не сумел зарисовать, навела его на мысль, что он до
сих пор никогда по-настоящему не присматривался к людям. Он поехал домой, к
матери, которая все еще помогала ему деньгами, -- и застал ее уже при
смерти, с трясущейся головой.
После смерти матери он долгие годы ходил как в воду опущенный, угрюмый
и скучный. Но потом из Америки вернулась та самая женщина, что любила его,
потому что завидовала его мыслям, тогда он начал понемногу оживать. Тут его
история превращалась в сказку, и, когда я добрался до строк: "Мы мирно и
радостно пообедали вместе в парадном зальце трактира "Золотая звезда" ", мне
пришлось отвести глаза в сторону, чтобы не заплакать. Потом я все равно
заплакал, мои слезы сильно смахивали на истерику, но помогли забыть о
времени.
Я лежал в темноте, и внезапно, уже в полусне, мне стало горько оттого,
что у меня отняли деньги. Не то чтобы я жалел о них, нет, просто это была
неуправляемая физическая боль, и никакие доводы рассудка не могли ее унять:
из меня вырвали кусок, и эта пустота теперь долго будет зарастать. Не
хотелось ни о чем думать. Во сне кто-то свалился в огромную лохань, в
которой мыли помидоры. Он исчез под помидорами, и я смотрел на лохань,
которая почему-то уже стояла на сцене, и ждал, когда же он снова вынырнет.
"Еще хоть одно переживание -- и я лопну", -- громко сказал я себе во сне.
В Орегоне на следующий день шел дождь. Хотя это строго запрещалось, я,
стоя в своей соломенной шляпе у выезда из портлендского аэропорта, прямо на
обочине ловил попутную машину в горы, до Эстакады. Самолетом авиакомпании
"Вестерн-эрлайнз" я прибыл сюда с посадкой в Солт-Лейк-Сити; всю дорогу меня
не покидало чувство, будто я чей-то двойник и передвигаюсь в абсолютной
пустоте. Мне случалось читать про людей, перенесших шок: они потом еще долго
жуют пустым ртом. По-моему, примерно так же и я очутился здесь, в Орегоне.
В конце концов нашелся овощной фургон -- он вез салат из Калифорнии в
горы, -- водитель которого согласился подбросить меня до Эстакады. "Дворник"
расчищал ветровое стекло только со стороны шофера, так что дороги я почти не
видел. Но меня это вполне устраивало -- голова раскалывалась. Иногда
удавалось забыть о боли, но при вздохе она всякий раз напоминала о себе.
Шофер был в ковбойке, из-под нее виднелась застегнутая на все пуговицы
нижняя рубашка. Видимо, ему все время не давал покоя назойливый мотивчик, он
то и дело распрямлялся на сиденье, словно готовясь запеть, но вместо этого
только выстукивал мелодию пальцами по рулевому колесу. Он так и не запел,
лишь однажды, когда мы поднялись уже довольно высоко и дождь постепенно
перешел в снег, принялся насвистывать. Сперва снег подтеками сползал с
ветрового стекла, потом залепил его сплошь.
Эстакада лежит на высоте чуть больше километра, жителей в поселке
тысячи полторы, большинство заняты деревообработкой. Я поймал себя на том,
что разыскиваю глазами таблички телефонов "Скорой помощи", пожарной команды
и полиции. У въезда в местечко, в котором всего-то и было что две тихих
провинциальных улочки да один перекресток, расположился мотель. На него-то и
ткнул мне водитель. Я снял комнату на ночь, это обошлось в пять долларов. Я
проспал до вечера, а когда проснулся, то не встал, а просто скатился с
кровати. Потом мне стало холодно на полу, я накинул плащ и принялся
прохаживаться перед включенным телевизором. Изображение плыло -- Эстакада со
всех сторон окружена горами. Я спросил у портье, как пройти к общежитию для
бессемейных рабочих. Придется идти через сугробы, снегоочистительные машины
в эту пору уже не работают. В местечке почти не осталось деревьев, лишь
кое-где попадалась ель, сохраненная, скорее, как символ и пугавшая
случайного прохожего высвобожденным взмахом своих лап, когда с них опадали
тяжелые шапки снега. Еще несколько елей уцелело возле памятника
пионерам-поселенцам, проходя мимо, я слышал, как там шушукается любовная
парочка. Занавески повсюду задернуты, смрадный пар вырывается из
вентиляторов кафе и решеток сточных канав, вокруг которых уже подтаял снег.
Открытая дверь аптеки: человек с забинтованным большим пальцем пьет кофе.
Лампочка над входом в ту часть барака, где жил Грегор, перегорела;
наверно, снег на патроне подтаял, и получилось короткое замыкание. Я потопал
ногами, обивая комья снега с ботинок, но никто не вышел ко мне. Дверь не
заперта, я вошел. Внутри почти совсем темно, только уличный фонарь освещает
комнату. Я подобрал с пола листок бумаги, полагая, что это записка для меня,
и включил свет. Это была телеграмма, которую я отправил брату с дороги.
На столе разбросанная колода карт, немецких, с пестрыми рубашками,
рядом маленький будильник, опрокинувшийся, видимо, от собственного же звона.
На спинке стула два длинных обувных шнурка, все в коросте грязи, на другом
стуле -- пижамные штаны. Эту пижаму Грегор когда-то унаследовал от меня.
Сверху на штанах разложен носовой платок с вышитыми цифрами -- 248, мой
номер в прачечной интерната. Этому платку не меньше пятнадцати лет.
Шкаф раскрыт настежь, от крючка на внутренней стороне двери к трубе
печурки протянута веревка, на ней кое-как, наспех, развешаны кальсоны и
носки. Я потрогал вещи, они были совсем сухие и уже жесткие на ощупь. На
холодной печурке -- блюдечко, в нем -- кусок прогорклого масла с вдавленным
отпечатком большого пальца. В шкафу -- несколько проволочных плечиков, на
каких возвращают сорочки из прачечной; на некоторых -- выстиранные, но не
выглаженные рубашки, разорванные по шву под мышками.
Постель не застлана, на простыне -- серые пятна убитой моли, одна моль
и сейчас ползла между двумя складками. Под кроватью пустые пивные банки.
На подоконнике -- флакончик жидкого мыла, вокруг -- следы кошачьих лап.
Настенный календарь из Австрии, цветная фотография нарциссового поля,
на его фоне -- женщина в плетеной шляпе. Под фотографией штамп магазина
нашего родного поселка.
Фото на календаре...
В детстве мы видели так мало, а жизнь наша была так скудна событиями,
что мы готовы были радоваться даже новой картинке на настенном календаре.
Осенью мы дождаться не могли прихода страхового агента, который взимал
годовой взнос, но в качестве вознаграждения оставлял календарь страховой
компании -- уже на следующий год и обязательно с новой картинкой.
Так неужели брат до сих пор просит высылать ему в Америку новый
календарь?.. С новой картинкой?
Мысль об этом оказалась до такой степени нестерпимой, что новое чувство
тотчас же вытеснило ее, и мне стало легче. Я положил телеграмму на стол и
очень осторожно, стараясь ничего не сломать, разгладил ее другой рукой.
Уже выходя, я заметил на полу возле корыта низкие полуботинки с
парусиновыми мысками, почти полностью вмявшимися вовнутрь. У нас про такие
говорили: "Каши просят". Остроносые ботинки, по моде десятилетней
давности... По двору бойни носятся ребятишки с воздушными шарами, помощник
мясника поднял и подержал мальчонку над тушей забитой свиньи... Не
оглядываясь, то и дело поскальзываясь на утоптанном снегу, я уходил по
главной улице Эстакады, прочь, прочь.
Было так тихо, что я все чаще останавливался, прислушиваясь. Неоновые
вывески "Пиццерия " и "Бензин" застилает пар. Далеко за поселком мерцает
экран открытого кинотеатра для автомобилистов, на нем -- только мелькание
света и тени, звука совсем не слышно. Я зашел в зал игральных автоматов, но
мне тут же расхотелось играть. И все же я переходил от автомата к автомату,
рассеянно следя за бегом шариков. Я вдруг ясно понял, что любые виды игр
теперь уже не для меня: просто невозможно представить, чтобы я еще хоть раз
подошел к такому вот автомату, или перетасовал карты, или выбросил кости.
Внезапно все это для меня кончилось. Я устало опустился на табурет рядом с
пьяным, тот спал, привалившись к стене, все лицо в поту, рубаха нараспашку,
в ямку над ключицей набегает пот и время от времени ручейком стекает вниз.
Пьяный раскрыл глаза, часто-часто заморгал, пока зрачки не приспособились к
свету... шкурки освежеванных зайцев... я вышел.
В мотеле я сразу прошел в ванную вымыть руки. Взявшись за кран горячей
воды, заметил, что он еще теплый. Значит, из него недавно текла вода?
Отступив на шаг назад, я осторожно повернул кран. Сперва он зашипел,
потом выплюнул в раковину сгусток пузырящейся, кипящей жижи. Несколько
капель брызнули мне на брюки и мгновенно проели маленькие дырочки с черным
ободком. Прекрасно! Я кивнул словно в знак согласия. Я видел, что поцарапана
нарезка обоих кранов, осторожно повернул кран холодной воды, отскочил и
подождал, пока вся кислота не вытекла. Потом, моя руки, заметил, что со
стаканов для питья сорвана целлофановая обертка -- это надо понимать как
заботливое предложение выпить водички, чтобы успокоиться. Я уставился на эти
стаканы: предметы из другого мира, с другой планеты.
На ночь я оставил дверь в мою комнату открытой. Один раз мне даже
послышались шаги под окном. Но это был всего лишь мотылек, заплутавший между
оконным стеклом и занавеской. Впервые за долгое время я спал вообще без
всяких снов.
Проснулся я сам не свой, ничего вокруг не узнавая. Потом спозаранку
отправился на лесопильню, где работал брат. В воздухе по-прежнему висел
смрад, талая вода под решетками сточных канав бурлила и чавкала. Ничего не
узнавая и здесь, я брел среди чужих домов словно среди чужих мыслей. Это
было невыносимо, я снова пустился бегом. Как обычно подыскиваешь слово,
точно так же я сейчас искал глазами какой-нибудь вид, который бы вернул мне
прежнее ощущение реальности. Вот обугленные пни; вот склоны гор, местами, на
вырубках, совсем облысевшие; вот выжженные урны. Потом, уже в поле, солома,
она похрустывает под ногами на разогретых солнцем проталинах. Я по горло сыт
умствованиями о собственной персоне; только я подумал об этом, как тут же
представил себя чревовещателем и услышал, как мой живот вместо меня начал
перечислять все, о чем я сейчас не желал знать. Навстречу шла девочка с
бутылкой молока -- на удивление тощая; и тут же вместе с удивлением все во
мне встало на свои места.
Лесопильня находилась в ложбине, по которой протекает речка Клакэмас.
Возле ревущей деревосушильной установки работала группа мужчин, они снимали
кору с толстенной ели. Среди них я уже издали различил фигуру брата. Стоя на
дереве, он просовывал ломик поглубже в щель между корой и стволом, Я
остановился на пригорке и оттуда наблюдал за ним. Он был в перчатках и
вязаной шапочке. Он наваливался на ломик, при этом нога, которой он
упирался, то и дело скользила по голой древесине очищенного ствола. Второй
рабочий тоже поддел кору ломиком и приналег со своего конца -- кора
отвалилась длинным пластом. После этого они топорами стесали кору вместе с
сучьями и побросали все это в кучу.
Теперь Грегор отошел в сторонку. Я решил, что он заметил меня, и шагнул
навстречу. Он, однако, остановился возле кустика и осмотрелся, не поднимая
головы. Под кустом еще лежал снег. Он спустил штаны и присел на корточки. Я
смотрел на его голую задницу и на дерьмо, медленно падающее в снег.
Испражнившись, он еще некоторое время посидел. Потом встал, одним привычным
движением натянул и кальсоны, и штаны и, отряхивая руки, направился обратно
к стволу... Словно я приехал сюда специально для того, чтобы увидеть то, что
видел... Я развернулся и побежал. И бежал до самого мотеля.
Там меня ждала весточка -- наконец-то. На открытке с высоты птичьего
полета было запечатлено местечко Туин-Рокс на Тихоокеанском побережье,
километрах в ста западнее Эстакады. Вдоль залива широкой дугой протянулось
шоссе, две черные скалы торчат из моря, вода вокруг них пенится. Снято с
большой высоты, но даже распределительные полосы на шоссе видны отчетливо. В
одном месте, где шоссе полукругом расширяется в сторону моря, образуя то ли
смотровую площадку, то ли просто подъезд к автобусной остановке, авторучкой
нарисован кружок -- с таким нажимом, что контур его отчетливо выдавился на
открытке с обратной стороны. "Значит, она снова купила авторучку", --
задумчиво сказал я администраторше мотеля, она в это время сортировала
мелочь, которой я расплатился по счету. Женщина подняла на меня глаза, потом
принялась считать сначала. Она перебирала монетки одной рукой, другую,
отставив в сторону, держала на весу -- она только что покрасила ногти. На
шее у нее между складками кожи я заметил длинный розоватый шрам, который
сперва принял за оплывший слой макияжа. Мне не хотелось еще раз сбивать ее
со счета, и я не стал спрашивать, каким образом к ней попала открытка.
На последние деньги я еду в такси по автострадам штата Орегон. День
сумрачный, в самый раз для дороги, светлеет только временами, когда
принимается дождь. На коленях у меня фотоаппарат, вокруг со всех сторон то и
дело открываются живописные виды, но мне не до снимков.
Иногда я задремываю; проснувшись, вижу долину реки на том месте, где
только что вздымался суровый скалистый утес; при следующем пробуждении
дорогу сплошной черной стеной обступает хвойный лес, и, чтобы увидеть хоть
клочок неба, я высовываюсь в окно.
-- Закройте окно, кондиционер испортится, -- требует водитель. Просто
сидеть с закрытыми глазами я не в состоянии: все, что успел вобрать в себя
последний взгляд, начинает стремительно лететь на меня, прямо дух
захватывает. Я раскрываю глаза, и все возвращается на свои места. Снова
хлынул ливень, на стекла ложится мутная пелена воды, и я, должно быть, опять
проваливаюсь в сон, потому что в следующее мгновение стекла уже сухие и
чистые, слабо проглядывает солнце, и навстречу нам прямо на ветровое стекло
ползет огромная серая скалистая стена. Я выпрямляюсь, встряхиваюсь; стена
опрокидывается, расстилаясь до самого горизонта, -- это Тихий океан.
Водитель настраивает радио, но в приемнике только шипит и потрескивает.
Несколько минут спустя мы останавливаемся в Туин-Роксе; на крыше
единственной бензоколонки сидят чайки.
Ну что ж, тогда вперед! "В этом поселке не больше сотни жителей, --
думаю я. Но уже и такие фразы больше не помогают. Я решаю бросить чемодан,
но потом все же тащу его с собой. Небо здесь очень светлое; когда солнце
пробивается из-за облаков, никель на облицовке машин посверкивает. Один раз
я останавливаюсь, не опуская чемодан на землю, и вижу в окне ребенка, он
наблюдает за мной и рассеянно повторяет выражение моеголица.
Двигаюсь дальше. Вокруг чиркают ласточки -- так стремительно, что их не
видно, только движение, точно промельк летучей мыши в сумерках.
Сиди на скамеечке,
Жди прихода матушки.
Как большой баран придет,
Со скамейки нас столкнет.
Мышь летучая примчится,
Всех нас с полу подберет.
На окраине в стеклах домов отражается море. Не может быть: и здесь
выжженные урны! Перед одним из домов вращается бело-голубой цилиндр:
парикмахерская. Там только одна посетительница, глаза скрыты колпаком фена,
парикмахерша на корточках покрывает лаком ногти на ногах. Она раздвинула
пальцы, скрюченные, с мозолями на суставах, и по этим пальцам я узнаю Юдит:
еще девчонкой она работала продавщицей и тогда испортила себе ноги. Теперь я
замечаю возле стойки гардероба и ее дорожную сумку коричневой замши, она
полуоткрыта, наверно, Юдит доставала оттуда накидку, которая сейчас у нее на
плечах. Накидка из парчи, и она мягко светится в лучах заходящего солнца.
"Она, значит, поехала в Америку со своей накидкой для парикмахерской", --
подумал я. Пока парикмахерша красила ей ногти, теперь уже на руках, я
смотрел, как Юдит двумя пальцами одной ноги почесывает большой палец другой.
Сон: просыпаешься утром и выплевываешь изо рта дождевого червя. Я не мог
оторваться. Вдруг Юдит выпрямилась в кресле -- она гневно встрепенулась,
словно заранее что-то решив и предвкушая последствия. В непостижимых
глубинах моей памяти отозвался хлопок пробки, вытащенной из бутылки зубами.
Парикмахерша подняла глаза, еще подслеповатые оттого, что она так низко
склонялась к пальцам. Я быстро отскочил от окна.
Рыбий скелет, застрявший в прутьях решетки над сточной канавой; плесень
в щелях между бетонными блоками; люди выходят на порог, смотрят на небо и
заходят обратно. Еще один памятник пионерам-поселенцам перед зданием
супермаркета, на сей раз -- в виде бочек жидкого мыла и свиного сала с
надписями, повествующими об основании поселка. Пьяный с расстегнутой
ширинкой, откуда выглядывает голое тело, вынырнул из-за угла и пошел прямо
на меня. Я посторонился, и он, споткнувшись на том месте, где я только что
стоял, шлепнулся прямо в лужу.
Уже зажглись фонари дневного света, а ведь еще не стемнело. Одна трубка
мигает.
Во рту у меня застрял волосок, я никак не могу от него избавиться. Но
это даже кстати -- по крайней мере, есть чем заняться во время ходьбы.
Иногда я пускаюсь бегом. Я иду по набережной, домов здесь уже нет. Вот
наконец и две черные скалы в море. Я пересекаю улицу и, дойдя до площадки,
которая помечена на открытке, ставлю чемодан и сажусь на него. Солнце только
что закатилось, поднялся ветерок. Оказывается, это и смотровая площадка, и
автобусная остановка. Нет-нет да и проедет машина. Я смотрю на каменистый
пляж, он внизу, подо мной; среди прибрежных камней в пене плавают щепки.
Площадка огорожена парапетом. Неподалеку от меня стоит женщина, около нее
слабоумный ребенок, он то и дело норовит вскарабкаться на парапет, женщина
его оттаскивает, а он, глядя на море, вопит что-то нечленораздельное.
Подошел автобус с табличкой "Бэй-Сити", они садятся в автобус, а я остаюсь в
одиночестве.
Передо мной Тихий океан. Вода еще поблескивает, отражая последние лучи
света, но уже почернела. Я пытаюсь воскресить в памяти первое впечатление,
снова увидеть отвесную серую скалистую стену. Но сколько ни бьюсь, передо
мной по-прежнему все та же плоская морская равнина.
Первое впечатление от Юдит: почему я не могу его в себе вызвать? Где
оно, радостное влечение, что окрыляло меня, делало легче пушинки? Не оно ли
должно было навсегда остаться мерилом наших отношений? Я забыл о нем, мы
теперь способны смотреть друг на друга только с искаженными злобой лицами.
Еще один взгляд на море: его зияющая пустынность, казалось, вот-вот
целиком поглотит меня. Клочья тумана ползут над пляжем. Я не чувствовал
своего тела, оно точно расползалось на части, разъезжалось в разные стороны,
и нечем было заполнить эти расширявшиеся промежутки, бестелесность которых
вызывала чувство дурноты. Измочаленный, зачуханный, жалкий... Я слишком
долго с удобствами располагался во всех мыслимых позах отчуждения; слишком
долго обосабливался от всех, низводя их в ранг "существ". Это существо,
говорил я про Юдит, эта тварь. Этот, эта, это. Я зажал руки коленями и весь
съежился. Низко над набережной пролетел вертолет, вспышки его мигалки
пунктиром прочертили асфальт.
Стало совсем тихо. Только откуда-то очень издалека донесся гул
самолета, едва различимый; чтобы расслышать его, пришлось напрячь слух до
боли в затылке.
Я оглянулся и увидел Юдит; с сумкой в руке она выходила из-за последних
домов Туин-Рокса. На другой стороне улицы она остановилась, посмотрела
направо, посмотрела налево, потом перешла. Она в косынке, должно быть,
волосы еще не совсем просохли. Все, что было за ее спиной, уже почти скрыла
тьма. Она навела на меня револьвер. "Она принимает меня всерьез, -- подумал
я. -- Нет, честное слово, она принимает меня всерьез ". Юдит взвела курок.
Звук до неправдоподобия тихий, кажется, я слышал его не наяву, а только в
воображении. Я испепелен, от меня осталась одна оболочка, готовая
рассыпаться от малейшего прикосновения, превратиться в горстку золы. Так
вот, значит, как это бывает... И ради этой минуты я, оказывается, родился на
свет... Глубоко разочарованный, я встал с чемодана и пошел ей навстречу. С
застывшими лицами, как два истукана, мы приближались друг к другу. Вдруг она
разом отвернулась от меня и закричала -- пронзительно, как закатившийся в
истерике ребенок, пока у нее не перехватило дыхание. Я замер, ожидая
повторного крика, я знал, она должна закричать еще раз, так же громко; но
она безмолвствовала, только захлебывалась рыданиями, ее душили слезы. Я