Страница:
надменную осанку важной клиентки: войдя, останавливалась в дверях и
окидывала рассеянным взглядом все и вся, никого не замечая; к ней подходила
продавщица, и только тут Юдит оборачивалась, как бы изумляясь, что в
магазине, оказывается, есть кто-то еще, кроме нее. Зато на сцене она
преображалась: простота, с какой она двигалась, ничего общего не имела с той
идиотской расхлябанностью, что свойственна дилетантам -- те фланируют по
подмосткам, натужно изображая непринужденность; нет, ее простота -- это
простота облегчения перед серьезностью задачи, ибо только на сцене Юдит
принимала жизнь всерьез. Сколько бы она ни прикидывалась, ни кривлялась в
жизни, на сцене она успокаивалась и становилась самозабвенно внимательной и
чуткой к партнерам; после спектакля о ней можно было забыть -- до того
естественно вела она свою роль.
Мои размышления прервала сирена полицейской машины, ее вой почти
заглушил оркестр. Я смотрел на листок театральной программки, который,
качаясь и ныряя, очень медленно падал с ложи балкона, и внезапно эта бумажка
своим неказистым движением напомнила мне о Юдит -- я сразу подумал, что она
сию минуту беззаботно ужинает где-нибудь в ресторане, и увидел, как она,
подняв пальчик, подзывает официанта и столь поглощена этим серьезным
занятием, что ни о чем другом думать не может. Как лихо вскидывается дирижер
из оркестровой ямы! А как безупречно отглажены брюки актеров! Или вот только
что, будто соперничая с Юдит, как аппетитно слизнула Бэкалл мартини с оливки
и как ловко отправила потом эту оливку в рот. Нет, с Юдит ничего не
случится! Просто невозможно представить, чтобы ей сейчас плохо жилось. На
мои-то деньги! Я вдруг захотел есть, с трудом дождался антракта и поехал в
Центральный парк, в ресторан.
Деревья в парке тихо шелестели, точно перед дождем. В ресторане даже
карточки меню были с искусственными подпалинами по углам, а у гардероба
лежала раскрытая книга гостей, записи в ней светлели, как строчки на
обуглившейся газете. Снова завыла сирена. Один официант раздвинул шторы на
окне, другой, скрестив руки, подошел к дверям, и оба они уставились на
улицу. Сирена выла пронзительно -- от ее воя в стакане с водой, который
первым делом передо мной поставили, даже всколыхнулись кубики льда. В этот
час посетителей оставалось уже немного, их лица скрадывала полутень. В зале
было почти пусто и так просторно, что я, слушая угасающее вдали завывание,
вдруг почувствовал усталость. Я замер, стараясь не шевелиться, и внезапно
ощутил в себе какое-то смутное движение, примерно в том же ритме, в каком
сам я весь день передвигался по Нью-Йорку. Движение это поначалу запнулось,
потом уверенно набрало ход и, промчавшись по прямой, вдруг заложило крутой
вираж, понеслось по кругу и, покружив вволю, наконец улеглось. То, что
двигалось во мне, было не представлением и не звуком -- только ритмом,
который заменял и звук, и представление. Лишь теперь в мое сознание начал
проникать город, почти не замеченный мною прежде.
Меня нагоняли окрестности, которые я миновал в течение дня. Улицы и
ряды домов восстанавливались в памяти из тех промельков, поворотов, заминок
и рывков, которыми они запечатлелись во мне. Вместе с ними восстанавливались
и звуки -- шипение и гул, словно из глубин мощного потока, ворвавшегося в
тихую долину. Толстые портьеры на окнах не могли сдержать этих звуков и
образов, они разворачивались в моем сознании, то опадая до простых мельканий
и ритмов, то снова взмывая и вибрируя пуще прежнего, высвечивая короткими
вспышками улицы еще более длинные, здания еще более высокие и перспективы,
уходящие к горизонту все дальше. Но странное дело, все происходившее было
даже приятно: узор Нью-Йорка мирно расстилался во мне, нисколько не угнетая.
Я просто рас-
слабленно сидел за столом, и все же меня не покидало любопытство; я с
удовольствием ел бифштекс из баранины, на который сам себя пригласил,
запивал его красным калифорнийским, от которого с каждым глотком все сильнее
испытывал жажду, и созерцал весь этот столпившийся и все еще отзывавшийся во
мне гудением город как невинное явление природы. Все, что я раньше видел
вблизи и по частям -- стеклянные поверхности, щиты со словом "стоп",
флагштоки, неоновые надписи, -- все это, возможно, именно потому, что часами
маячило передо мною, заслоняя взгляд, теперь раздвинулось и открыло вид,
свободный и просторный, куда ни глянь. Мне далее захотелось там прилечь и
почитать книгу.
Я уже давно покончил с едой, но снова и снова принимался просматривать
карточку меню, читая названия блюд с той же ненасытностью, с какой в свое
время читал в молитвеннике жития святых. Мясо по-алабамски, цыплята
по-луизиански, медвежий окорок а 1а Даниэль Бун (американский исследователь,
натуралист), котлеты "дяди Тома". Немногие посетители все еще оставались на
своих местах и теперь громко разговаривали. Разносчик газет заглянул в дверь
и бросил на барьер гардероба несколько газет. Старая накрашенная женщина
переходила от столика к столику, предлагая цветы. Официант, обслуживавший
чету толстяков-супругов, ловким движением плеснул коньяк на омлет, женщина
подала ему зажженную спичку, которую он с поклоном принял и поднес к
сковородке. Омлет вспыхнул, и супруги захлопали в ладоши. Официант
улыбнулся, выложил омлет на тарелку и поставил тарелку перед дамой. Потом,
обернув бутылку салфеткой, извлек ее из ведерка со льдом и, заложив
свободную руку за спину, налил супругам белого вина. Откуда-то возник
пианист и тут же начал тихо наигрывать. Из раздаточного окошечка выглянул
повар и посмотрел на пианиста. Я заказал еще один графин красного вина,
выпил его и продолжал сидеть.
Официант отправился на кухню и вскоре вернулся оттуда, что-то жуя.
Гардеробщица раскладывала пасьянс. Она держала во рту булавку и между делом
помешивала кофе в чашечке, стоявшей перед ней на барьере. Потом отложила
ложечку в сторону, разжав губы, выронила булавку и выпила кофе залпом. Она
поболтала чашечкой в воздухе, чтобы остаток сахара получше растворился в
остатке кофе, и, завершая движение, снова опрокинула чашечку в рот, после
чего опять взялась за пасьянс. В зал вошли две женщины, одна приветственно
махнула официантам рукой в длинной перчатке, другая сразу направилась к
роялю, пианист сменил мелодию, и она запела:
In the days of old, in the days of gold,
In the days of forty-nine1.
("В те давние дни, золотые дни, в дни сорок девятого года" (англ.) --
старинная песня старателей-золотодобытчиков; 1849 г. положил начало
знаменитой "золотой лихорадке" в США)
В отель я вернулся пешком, далеко за полночь. Ночной портье вручил мне
билет на филадельфийский поезд, и я отправился в бар, который назывался
"Blue bar" -- "Голубой бар", сидел там, медленно пил виски "Кентукки" и не
хмелел. Я брал со столика открытки с видом отеля и писал разным людям, в том
числе и тем, кому никогда еще не писал. В вестибюле я купил в автомате
авиамарки и там же опустил открытки в ящик. Потом вернулся в бар, устроился
там в широком кожаном кресле, на котором можно было вертеться, и долго
держал стакан перед собой на ладони. Иногда, склоняясь к стакану, я отпивал
маленький глоток. Подошел бармен и поставил пепельницу на соседний столик,
там сидела старая женщина, время от времени она хихикала. Потом всякий раз
доставала из плетеной сумочки записную книжку и что-то черкала маленькой
серебряной шариковой ручкой. Наконец я второй раз за эту ночь почувствовал
усталость, взял из стопки открыток еще одну и пешком поднялся в свой номер.
Открытку я надписал на ходу и бросил ее в прорезь для писем в холле на своем
этаже. Я слышал, как она шуршит, падая вниз.
На полу в номере белел листок бумаги. Решив, что это записка, я поднял
его. Оказалось, это всего лишь визитная карточка хозяина отеля, она лежала
на вазе с фруктами и, видно, упала оттуда. Я позвонил вниз и попросил
включить кондиционер. Потом, даже не помывшись, лег в постель и раскрыл
"Зеленого Генриха".
Я читал о том, как Генрих Лее в школе нажил себе первого врага. Это был
его одноклассник, он вызывал Генриха на спор из-за всего, что происходило
вокруг и в природе: на какую штакетину в заборе сядет птица, на сколько
согнется дерево под ветром, какая по счету волна на озере окажется самой
большой. Генрих превратился в заядлого спорщика, и он проигрывал, а потом,
когда ему нечем стало расплачиваться, оба, теперь уже врагами, встретились
однажды на узкой горной тропке. Они молча бросились друг на друга и дрались
с тупым ожесточением. С убийственным спокойствием Генрих подмял под себя
своего врага и время от времени бил его кулаком в лицо, испытывая такую
дикую горечь, какой ему больше никогда не довелось испытать. Вскоре ему
пришлось бросить школу и переехать в деревню, где он впервые свободно
взглянул на природу и неожиданно ощутил потребность рисовать.
Я вырос в деревне и не могу взять в толк, как это природа может дать
чувство свободы; меня она только угнетала или в лучшем случае внушала
чувство неуюта. Скошенные поля, фруктовые деревья, пространства лугов всегда
были неприятны мне и казались зловещими. Я знаком с ними слишком близко: по
жнивью бегал босиком; карабкаясь по деревьям, в кровь раздирал коленки; в
резиновых сапогах бродил под дождем по лугам за вонючими коровами. Но только
сейчас я понял, почему воспринимал все эти мелкие неудобства столь остро --
я никогда не имел возможности свободно двигаться на природе: фруктовые
деревья принадлежали другим, тем, от кого приходилось убегать по полям, а в
награду за то, что ты пас скот, можно было получить только резиновые сапоги,
без которых подпаску все равно не обойтись. Меня с малолетства выталкивали
на природу только работать, и мне некогда было учиться видеть ее, я замечал
разве что диковинные вещи: расселины скал, дупла в деревьях, норы, вообще
все виды подземных пустот, в которых можно укрыться и спрятаться. Еще меня
притягивали всевозможные заросли, кукурузные поля, густой орешник, овраги,
ручьи в глубоких ложбинах. Дома и улицы были мне милее природы, здесь
вероятность ненароком совершить недозволенное была куда меньше. Когда ветер
волновал пшеничное поле, я воспринимал это только как помеху, потому что он
сдувал волосы мне на лицо, и еще много лет спустя достаточно представить
пшеничное поле, которое колышется на ветру, чтобы убедить себя, как неуютно
было мне на природе. А суть была в том, что я никогда ничего не мог себе там
позволить.
Я уже отложил книгу и просто лежал в темноте. Кондиционер тихо жужжал,
и постепенно я начал замечать, что засыпаю. Дверь ванной комнаты
превратилась в белый домик на вершине холма. Кто-то дышал носом, и у
подножия отвесной скалы глубоко подо мной в ответ заскулила собака. Я
перевернулся на другой бок и тотчас покатился вниз по склону. Я упал в
пересохшее русло ручья, там валялись платяные вешалки и разрезанные
резиновые сапоги, я свернулся калачиком, чтобы поскорее заснуть. Дождь
шумел, мощный прилив надвигался с рокотом, но не накатываясь на меня. "Я
забыл записаться в книгу гостей".
На следующее утро около полудня я сел на станции Пенсильвания в
филадельфийский поезд компании "Пэнн сентрал рейлуэй".
Вспоминая, никак не могу понять, почему этот день промелькнул так
быстро, прямо как в фильме ужасов. Подземное здание вокзала, эскалаторы
увозят меня все глубже, потом открытая дверь, в которую я вытолкнут с
последней ступеньки эскалатора, я сажусь, поезд трогается, и только тут я
понимаю, что я в купе вагона. Несколько минут за окнами темно, поезд идет по
туннелю под Гудзоном, но и в Нью-Джерси, где он выныривает на поверхность,
взгляду открывается сумрачный ландшафт, к тому же еще более затемненный
тонированными стеклами, В вагоне светло, страницы книги, когда я их
переворачиваю, режут глаза белизной. Но стоит взглянуть в окно, и облака
кажутся все чернее, а окрестности под ними становятся с каждым взглядом все
пустыннее: груды мусора вместо домов, желтый дым на горизонте -- и никаких
труб, автомобиль без шин, колесами кверху, брошенный на пустыре, сплошь
заросшие кустарником перелески, где пожухлые, с корнями вырванные ураганом
деревья цепляются за зеленые ветки уцелевших собратьев, повсюду какое-то
тряпье, словно лоскуты парашютного шелка, чайки, залетевшие на сушу и
бродящие по песчаным холмам. Железнодорожная компания недавно обанкротилась,
поезд без остановок проезжал мимо станций, от обслуживания которых компании
пришлось отказаться, через города, где дома, поставленные спиной к железной
дороге, казались покинутыми и нежилыми. Два с половиной часа спустя, когда к
путям сплошными рядами подступили закоптелые дома с заколоченными окнами и с
наклеенными объявлениями, предупреждавшими о крысином яде, в купе стало так
темно, что я пропустил момент, когда поезд медленно вошел в туннель и пополз
к подземному вокзалу в Филадельфии.
Опять эскалаторы; большая площадь, на которую выходишь сразу, не
поднимаясь по ступенькам. Я осмотрелся, меня никто не ждал. Я сказал: "Тебе
нечего прятаться. За какой колонной ты притаилась и подсматриваешь за мной?
Я вовсе не хочу тебя найти".
"Не шантажируй меня мною самим, -- сказал я еще. -- Не желаю я больше
бояться, во всяком случае, мне уже недолго оставаться трусом. И перед
страхом я уже не беззащитен".
Два священника-квакера в длинных черных сюртуках, в низких широкополых
шляпах направлялись через площадь к открытой автомашине, возле которой их
ждал молодой шофер-негр с маленьким транзисторным приемником в кармане
рубашки. Моряк, которого я видел еще в поезде, бегом нагнал квакеров и
что-то им показал. Они только улыбнулись, один отмахнулся, другой уже
садился в машину. Вдруг он вылез обратно и кивнул в мою сторону. Я
испугался. Они начали подзывать меня, я медленно подошел. Моряк поднял руку,
на ней болтался мой фотоаппарат; я забыл его в поезде.
Потом я пошел с моряком по площади. Мы оба не знали, куда идем, один
сопровождал другого. У памятника Вильяму Пенну (английский политический
деятель, принадлежал к секте квакеров, основатель колонии Пенсильвания) я
сфотографировал моряка, и, когда фотография проявилась, он сунул ее в
бумажник. Достал оттуда газетную вырезку, развернул ее и, придерживая за
края, словно важный документ, показал мне. Это была заметка о возвращении
моряка в родной город Рэд-Уинг в Миннесоте. Клуб ветеранов организовал
встречу, моряк произнес речь, которая, как сообщала газета, хотя и была
проста, но всех убедила бодростью.
-- А я ничего особенного и не говорил, рассказал только, как к нам
однажды приезжал Боб Хоуп (популярный комический актер кино, эстрады,
телевидения), ну, и пару анекдотов, какие он нам рассказывал, -- сказал
моряк. -- Но настроение было приятное, меня ни о чем не расспрашивали. Я
тогда ввел у нас рок-н-ролл, -- продолжал моряк. -- Мы с моей девушкой
сперва дома тренировались, а вечером я подошел к музыкальному автомату,
включил "Рок арестантов", мы начали вроде как вальс, а потом я ее сразу
ка-ак кину через плечо. Элвис Пресли -- вот парень что надо, -- сказал
моряк. -- И в армии был больше двух лет, а сейчас снова при деле. Сам-то я
на флот не очень хотел, но это деньги. Однажды я у берега смотрел на камыши,
одна камышинка стояла неподвижно, а рядом еще несколько, но они все
покачивались. А эта ни с места. Конечно, приходилось и убивать, а иначе тебя
самого убьют.
У моряка круглое лицо, широкие ноздри. Он носил очки, перхоть, упавшая
с бровей, замутняла стекла и взгляд. Белесые губы, золотой зуб. Он говорил
тихим голосом, который в конце каждой фразы вопросительно и напевно
повышался, переходя в пение, словно он ждал кивка, чтобы продолжать дальше.
Он снял фуражку и показал мне зачес, какой носили все поклонники
рок-н-ролла. Очки сползли на нос, глаза смотрели на меня со слепым,
безразличным дружелюбием. Я заметил, что впервые за долгое время могу
смотреть без напряжения на человека в упор. Просто смотреть на моряка.
Глагол в безличной форме. И вместе с тем я был оскорблен, что он
рассказывает свою историю именно мне. "Почему так получается, что истории
всегда рассказывают именно мне? -- с досадой подумал я. -- Ведь по мне сразу
должно быть видно, что я не из тех простачков, кто заранее согласен
выслушать любую чушь. Тем не менее именно мне то и дело рассказывают самые
идиотские истории -- и притом с безмятежным спокойствием, точно я нанялся
сочувственно внимать всем кому не лень, словно и вообразить нельзя, что я
могу отнестись к этому бреду как-то иначе".
Неужели мне все еще нужно прикидываться кем-то другим, чтобы выглядеть
естественно? -- спросил я себя, отделавшись наконец под предлогом срочного
телефонного звонка от назойливого попутчика. -- Неужели мое поведение, с чем
я соглашусь, а с чем нет, распознается только в разговоре, когда я начинаю
возражать? Разве не ясно это по моим манерам, по тому, как я двигаюсь, как
держу голову, смотрю по сторонам? Или я все еще не избавился от дурной
привычки на каждом шагу выдумывать себе новую позу? -- размышлял я в такси
по пути в отель. -- И разве со стороны заметно, что всякий раз я решаю про
себя, какую осанку принять, какой жест выбрать? Может, оттого и возникает
впечатление, будто я заранее готов согласиться с любым суждением?
А может, меня хотят только проверить? -- раздумывал я, наблюдая у
подъезда, как водитель передает чемодан швейцару. -- Вероятно, я похож на
человека, по которому сразу видно, что им можно вертеть, как вздумается; к
таким людям с первого взгляда перестают питать уважение и интерес,
сопровождающие обычно всякое знакомство; с ними сразу начинают говорить
запанибрата, потому что их нечего опасаться; такие готовы довольствоваться
всем и даже обиду проглотят с удовольствием.
Невольно я запрокинул голову -- как при кровотечении из носа; облака
отсвечивали розовым, и мне сделалось страшно оттого, что ночь настает так
стремительно. Ведь еще совсем недавно было утро, я садился в поезд, потом
прошелся с моряком по площади -- и вот уже вечерело: длинные тени, когда
ненадолго проглядывало солнце, ложились вокруг, словно знаки, что скоро
совсем стемнеет и все станет иным и означать будет нечто иное. Со странным
чувством, будто нога, которую я выкидывал вперед, делая шаг, слишком легка,
в то время как другая, отстающая, слишком тяжела, я следовал за швейцаром по
коридору, который вел в глубь отеля к стойке администратора. Я только и
успел, что заполнить формуляр и подождать в лифте, пока туда ввозили
постояльца в инвалидном кресле; но, когда я оказался в номере, солнце уже
заходило. Я вышел из ванной -- и уже смеркалось. А когда я повесил в шкаф
плащ, расправив его, возможно, чуть тщательнее, чем обычно, и оглянулся --
было уже темно.
-- Ты, тваръ! -- сказал я. -- Я же сделаю из тебя котлету, я тебя в
порошок сотру, я же тебя изувечу. Пожалуйста, только не попадайся мне на
глаза, ты, гадина, я не советую тебе найтись, это может плохо кончиться.
Человек бился в конвульсиях, его выносили из дома, я кинулся туда,
увидел, как он задохнулся перед дверью -- "от цветочной пыльцы!" -- другой,
тот, что держал его, начал вдруг оседать и свалился, я помог внести мертвого
в дом, потом медленно побрел прочь, и, когда босой ногой наступил на
маленький и даже не острый камешек, пронзительная боль прошила меня, словно
током, с головы до пят. Потом женщины за моей спиной шептались о смерти,
жалостливо; они даже не шептались, только шуршали их платья, два жабьих
глаза выглядывали из болотной жижи, дверная ручка медленно повернулась --
жалостливо? -- я вытянул голые ноги и угодил в крапиву. Краем глаза я успел
заметить прошмыгнувшую белку, но это был лишь фирменный гостиничный брелок,
который все еще тихо покачивался на ключе в двери. "Не хочу больше быть
один", -- сказал я.
В Финиксвилле, к западу от Филадельфии, жила женщина; перед отъездом я
написал ей, пообещав при случае наведаться. Ее звали Клэр Мэдисон. Три года
назад, когда я впервые был в Америке, мы однажды переспали. Мы были едва
знакомы, я тогда опередил события и потому невольно вспоминал о ней слишком
часто. Я отыскал ее номер в телефонной книге и позвонил.
-- Ты где? -- удивилась она.
-- В Филадельфии, -- ответил я.
-- А мы с дочкой завтра едем в Сент-Луис. На машине. Поедешь с нами?
Мы договорились, что я приеду завтра часов в двенадцать, а после того,
как ребенок днем поспит, мы отправимся.
Она быстро повесила трубку, а я остался сидеть у телефона. На ночном
столике стояли маленькие электрические часы. Тусклый свет разливался от
циферблата по всей темной комнате. Каждую минуту, когда перескакивала цифра,
часы тихо пощелкивали. Когда мы увиделись в первый раз, Клэр было около
тридцати. Это высокая женщина с пухлыми губами, которые при улыбке не
приоткрывались, а только делались тоньше. У нее округлое лицо, гладить ее
было как-то неловко. Вообще невозможно было представить любовные ласки с
ней. О себе она никогда не говорила, да и мне не приходило в голову, что о
ней можно что-то сказать. Ее присутствие всегда было настолько физически
ощутимым, что еще и говорить о ней казалось излишним. Вот мы и говорили обо
мне или о погоде -- это был единственный способ нежности, нам доступный.
Вести себя иначе мы уже не могли, это нас утомляло. В день отъезда я зашел к
ней, она крикнула мне из комнаты, что дверь не заперта; эта незапертая дверь
и поза, в которой она стояла, прислонясь к другой двери, когда я вошел,
мгновенно, как во сне, сложились для меня в сигнал -- подойти к ней и
стиснуть. Вспомнив, как все случилось, я встал, потом снова сел и до боли
зажмурил глаза. И это бесконечное бормотание, когда она раздевалась.
Отвернувшись, мы что-то говорили не своим голосом, потом долго молча
рассматривали друг друга жадными и все же пустыми взглядами. Мы начали
ласкать друг друга. Казалось, ласкам не будет конца, мы даже закашлялись от
возбуждения и разомкнули объятия. И все повторилось: мы снова жадно и
застенчиво разглядывали друг друга с ног до головы, потом стыдливо отводили
глаза, отворачивались, один из нас опять принимался бормотать севшим от
волнения голосом, пока другой не прерывал его лепет новыми преувеличенно
пылкими ласками. А дверь, к которой она прислонилась, оказалась
всего-навсего дверцей огромного американского холодильника. Ну, а потом, во
время очередного порыва этих деланных нежностей, мы вдруг слились. Я
чувствовал, что надо произнести ее имя -- и не мог. Она преподает немецкий в
колледже. Отец ее после войны обосновался в Гейдельберге, но к себе не
зовет, только шлет письма, советуя, как следует учить немецкий. Она была
замужем. Ребенок у нее не от меня.
Глубокая ночь. Номер мой высоко, на последнем этаже, и свет с улицы не
доходит до моих окон. Вокруг темные здания учреждений, уборщицы оттуда уже
ушли. Только однажды в проеме между домами мелькнул яркий луч -- низко
пролетел самолет, мигая сигнальными огнями. Я обзвонил несколько
филадельфийских отелей, достаточно дорогих, чтобы удовлетворить запросам
Юдит: "Шератон", "Уорвик", "Адельфия", "Нормандия". Тут меня осенило, что
она могла остановиться и здесь, в моем отеле; я позвонил портье. Да, жила,
но уже два дня как уехала. Ничего не оставила и ничего не забыла; счет
оплачен наличными.
Я рассвирепел, потом ярость внезапно прошла, и меня объял такой ужас,
что, казалось, все предметы в комнате превратились в летучих мышей и
трепещут крыльями. Потом и ужас прошел, мне стало просто тошно оттого, что я
все тот же и не знаю, как мне быть. Я попросил принести из ресторана тостов
и к ним красного французского вина, зажег сразу все лампы в комнате -- разве
что на рекламном проспекте можно увидеть гостиничный номер в таком
освещении. И в ванной все лампы включил. Когда появился официант с тележкой,
на которой тосты нелепо соседствовали с бутылкой красного вина, я вдобавок
включил еще и цветной телевизор. Я ел, пил вино и поглядывал на экран, когда
оттуда доносился женский вскрик или, наоборот, слишком долго не доносилось
ни звука. В одну из таких пауз, когда стало слышно потрескивание телевизора,
я поднял глаза и увидел на заднем плане кадра пустынный ряд старых немецких
бюргерских домов, а на переднем, совсем близко, появилась голова чудовища и
проплыла мимо. Иногда фильм прерывался, и мужчина в поварском колпаке
рекламировал готовый обед из пяти блюд: достаточно опустить целлофановый
пакет в кипящую воду и через несколько минут вынуть. Для наглядности мужчина
все это проделывал, взрезал пакет ножницами, 'и снятые крупным планом
дымящиеся порции плюхались в бумажные тарелки. После этого я уже только пил
вино. Посмотрел по другой программе мультфильм про кошку, которая так сильно
раздула жевательную резинку, что та лопнула, и кошка в ней задохнулась. В
первый раз на моей памяти кто-то погибал в мультфильме.
Мне захотелось пройтись. Я не выключил телевизор, оставил гореть свет и
спустился вниз. Было воскресенье, бар не работал, я вышел на улицу. В
Филадельфии улицы идут параллельно, поперечные пересекают их строго под
прямым углом. Я двинулся прямо, потом завернул на Честнат-стрит, одну из
главных улиц, и направился по ней дальше. На улицах было тихо. В
подвальчике, куда меня привлекли звуки музыки, я снова повстречал моряка.
окидывала рассеянным взглядом все и вся, никого не замечая; к ней подходила
продавщица, и только тут Юдит оборачивалась, как бы изумляясь, что в
магазине, оказывается, есть кто-то еще, кроме нее. Зато на сцене она
преображалась: простота, с какой она двигалась, ничего общего не имела с той
идиотской расхлябанностью, что свойственна дилетантам -- те фланируют по
подмосткам, натужно изображая непринужденность; нет, ее простота -- это
простота облегчения перед серьезностью задачи, ибо только на сцене Юдит
принимала жизнь всерьез. Сколько бы она ни прикидывалась, ни кривлялась в
жизни, на сцене она успокаивалась и становилась самозабвенно внимательной и
чуткой к партнерам; после спектакля о ней можно было забыть -- до того
естественно вела она свою роль.
Мои размышления прервала сирена полицейской машины, ее вой почти
заглушил оркестр. Я смотрел на листок театральной программки, который,
качаясь и ныряя, очень медленно падал с ложи балкона, и внезапно эта бумажка
своим неказистым движением напомнила мне о Юдит -- я сразу подумал, что она
сию минуту беззаботно ужинает где-нибудь в ресторане, и увидел, как она,
подняв пальчик, подзывает официанта и столь поглощена этим серьезным
занятием, что ни о чем другом думать не может. Как лихо вскидывается дирижер
из оркестровой ямы! А как безупречно отглажены брюки актеров! Или вот только
что, будто соперничая с Юдит, как аппетитно слизнула Бэкалл мартини с оливки
и как ловко отправила потом эту оливку в рот. Нет, с Юдит ничего не
случится! Просто невозможно представить, чтобы ей сейчас плохо жилось. На
мои-то деньги! Я вдруг захотел есть, с трудом дождался антракта и поехал в
Центральный парк, в ресторан.
Деревья в парке тихо шелестели, точно перед дождем. В ресторане даже
карточки меню были с искусственными подпалинами по углам, а у гардероба
лежала раскрытая книга гостей, записи в ней светлели, как строчки на
обуглившейся газете. Снова завыла сирена. Один официант раздвинул шторы на
окне, другой, скрестив руки, подошел к дверям, и оба они уставились на
улицу. Сирена выла пронзительно -- от ее воя в стакане с водой, который
первым делом передо мной поставили, даже всколыхнулись кубики льда. В этот
час посетителей оставалось уже немного, их лица скрадывала полутень. В зале
было почти пусто и так просторно, что я, слушая угасающее вдали завывание,
вдруг почувствовал усталость. Я замер, стараясь не шевелиться, и внезапно
ощутил в себе какое-то смутное движение, примерно в том же ритме, в каком
сам я весь день передвигался по Нью-Йорку. Движение это поначалу запнулось,
потом уверенно набрало ход и, промчавшись по прямой, вдруг заложило крутой
вираж, понеслось по кругу и, покружив вволю, наконец улеглось. То, что
двигалось во мне, было не представлением и не звуком -- только ритмом,
который заменял и звук, и представление. Лишь теперь в мое сознание начал
проникать город, почти не замеченный мною прежде.
Меня нагоняли окрестности, которые я миновал в течение дня. Улицы и
ряды домов восстанавливались в памяти из тех промельков, поворотов, заминок
и рывков, которыми они запечатлелись во мне. Вместе с ними восстанавливались
и звуки -- шипение и гул, словно из глубин мощного потока, ворвавшегося в
тихую долину. Толстые портьеры на окнах не могли сдержать этих звуков и
образов, они разворачивались в моем сознании, то опадая до простых мельканий
и ритмов, то снова взмывая и вибрируя пуще прежнего, высвечивая короткими
вспышками улицы еще более длинные, здания еще более высокие и перспективы,
уходящие к горизонту все дальше. Но странное дело, все происходившее было
даже приятно: узор Нью-Йорка мирно расстилался во мне, нисколько не угнетая.
Я просто рас-
слабленно сидел за столом, и все же меня не покидало любопытство; я с
удовольствием ел бифштекс из баранины, на который сам себя пригласил,
запивал его красным калифорнийским, от которого с каждым глотком все сильнее
испытывал жажду, и созерцал весь этот столпившийся и все еще отзывавшийся во
мне гудением город как невинное явление природы. Все, что я раньше видел
вблизи и по частям -- стеклянные поверхности, щиты со словом "стоп",
флагштоки, неоновые надписи, -- все это, возможно, именно потому, что часами
маячило передо мною, заслоняя взгляд, теперь раздвинулось и открыло вид,
свободный и просторный, куда ни глянь. Мне далее захотелось там прилечь и
почитать книгу.
Я уже давно покончил с едой, но снова и снова принимался просматривать
карточку меню, читая названия блюд с той же ненасытностью, с какой в свое
время читал в молитвеннике жития святых. Мясо по-алабамски, цыплята
по-луизиански, медвежий окорок а 1а Даниэль Бун (американский исследователь,
натуралист), котлеты "дяди Тома". Немногие посетители все еще оставались на
своих местах и теперь громко разговаривали. Разносчик газет заглянул в дверь
и бросил на барьер гардероба несколько газет. Старая накрашенная женщина
переходила от столика к столику, предлагая цветы. Официант, обслуживавший
чету толстяков-супругов, ловким движением плеснул коньяк на омлет, женщина
подала ему зажженную спичку, которую он с поклоном принял и поднес к
сковородке. Омлет вспыхнул, и супруги захлопали в ладоши. Официант
улыбнулся, выложил омлет на тарелку и поставил тарелку перед дамой. Потом,
обернув бутылку салфеткой, извлек ее из ведерка со льдом и, заложив
свободную руку за спину, налил супругам белого вина. Откуда-то возник
пианист и тут же начал тихо наигрывать. Из раздаточного окошечка выглянул
повар и посмотрел на пианиста. Я заказал еще один графин красного вина,
выпил его и продолжал сидеть.
Официант отправился на кухню и вскоре вернулся оттуда, что-то жуя.
Гардеробщица раскладывала пасьянс. Она держала во рту булавку и между делом
помешивала кофе в чашечке, стоявшей перед ней на барьере. Потом отложила
ложечку в сторону, разжав губы, выронила булавку и выпила кофе залпом. Она
поболтала чашечкой в воздухе, чтобы остаток сахара получше растворился в
остатке кофе, и, завершая движение, снова опрокинула чашечку в рот, после
чего опять взялась за пасьянс. В зал вошли две женщины, одна приветственно
махнула официантам рукой в длинной перчатке, другая сразу направилась к
роялю, пианист сменил мелодию, и она запела:
In the days of old, in the days of gold,
In the days of forty-nine1.
("В те давние дни, золотые дни, в дни сорок девятого года" (англ.) --
старинная песня старателей-золотодобытчиков; 1849 г. положил начало
знаменитой "золотой лихорадке" в США)
В отель я вернулся пешком, далеко за полночь. Ночной портье вручил мне
билет на филадельфийский поезд, и я отправился в бар, который назывался
"Blue bar" -- "Голубой бар", сидел там, медленно пил виски "Кентукки" и не
хмелел. Я брал со столика открытки с видом отеля и писал разным людям, в том
числе и тем, кому никогда еще не писал. В вестибюле я купил в автомате
авиамарки и там же опустил открытки в ящик. Потом вернулся в бар, устроился
там в широком кожаном кресле, на котором можно было вертеться, и долго
держал стакан перед собой на ладони. Иногда, склоняясь к стакану, я отпивал
маленький глоток. Подошел бармен и поставил пепельницу на соседний столик,
там сидела старая женщина, время от времени она хихикала. Потом всякий раз
доставала из плетеной сумочки записную книжку и что-то черкала маленькой
серебряной шариковой ручкой. Наконец я второй раз за эту ночь почувствовал
усталость, взял из стопки открыток еще одну и пешком поднялся в свой номер.
Открытку я надписал на ходу и бросил ее в прорезь для писем в холле на своем
этаже. Я слышал, как она шуршит, падая вниз.
На полу в номере белел листок бумаги. Решив, что это записка, я поднял
его. Оказалось, это всего лишь визитная карточка хозяина отеля, она лежала
на вазе с фруктами и, видно, упала оттуда. Я позвонил вниз и попросил
включить кондиционер. Потом, даже не помывшись, лег в постель и раскрыл
"Зеленого Генриха".
Я читал о том, как Генрих Лее в школе нажил себе первого врага. Это был
его одноклассник, он вызывал Генриха на спор из-за всего, что происходило
вокруг и в природе: на какую штакетину в заборе сядет птица, на сколько
согнется дерево под ветром, какая по счету волна на озере окажется самой
большой. Генрих превратился в заядлого спорщика, и он проигрывал, а потом,
когда ему нечем стало расплачиваться, оба, теперь уже врагами, встретились
однажды на узкой горной тропке. Они молча бросились друг на друга и дрались
с тупым ожесточением. С убийственным спокойствием Генрих подмял под себя
своего врага и время от времени бил его кулаком в лицо, испытывая такую
дикую горечь, какой ему больше никогда не довелось испытать. Вскоре ему
пришлось бросить школу и переехать в деревню, где он впервые свободно
взглянул на природу и неожиданно ощутил потребность рисовать.
Я вырос в деревне и не могу взять в толк, как это природа может дать
чувство свободы; меня она только угнетала или в лучшем случае внушала
чувство неуюта. Скошенные поля, фруктовые деревья, пространства лугов всегда
были неприятны мне и казались зловещими. Я знаком с ними слишком близко: по
жнивью бегал босиком; карабкаясь по деревьям, в кровь раздирал коленки; в
резиновых сапогах бродил под дождем по лугам за вонючими коровами. Но только
сейчас я понял, почему воспринимал все эти мелкие неудобства столь остро --
я никогда не имел возможности свободно двигаться на природе: фруктовые
деревья принадлежали другим, тем, от кого приходилось убегать по полям, а в
награду за то, что ты пас скот, можно было получить только резиновые сапоги,
без которых подпаску все равно не обойтись. Меня с малолетства выталкивали
на природу только работать, и мне некогда было учиться видеть ее, я замечал
разве что диковинные вещи: расселины скал, дупла в деревьях, норы, вообще
все виды подземных пустот, в которых можно укрыться и спрятаться. Еще меня
притягивали всевозможные заросли, кукурузные поля, густой орешник, овраги,
ручьи в глубоких ложбинах. Дома и улицы были мне милее природы, здесь
вероятность ненароком совершить недозволенное была куда меньше. Когда ветер
волновал пшеничное поле, я воспринимал это только как помеху, потому что он
сдувал волосы мне на лицо, и еще много лет спустя достаточно представить
пшеничное поле, которое колышется на ветру, чтобы убедить себя, как неуютно
было мне на природе. А суть была в том, что я никогда ничего не мог себе там
позволить.
Я уже отложил книгу и просто лежал в темноте. Кондиционер тихо жужжал,
и постепенно я начал замечать, что засыпаю. Дверь ванной комнаты
превратилась в белый домик на вершине холма. Кто-то дышал носом, и у
подножия отвесной скалы глубоко подо мной в ответ заскулила собака. Я
перевернулся на другой бок и тотчас покатился вниз по склону. Я упал в
пересохшее русло ручья, там валялись платяные вешалки и разрезанные
резиновые сапоги, я свернулся калачиком, чтобы поскорее заснуть. Дождь
шумел, мощный прилив надвигался с рокотом, но не накатываясь на меня. "Я
забыл записаться в книгу гостей".
На следующее утро около полудня я сел на станции Пенсильвания в
филадельфийский поезд компании "Пэнн сентрал рейлуэй".
Вспоминая, никак не могу понять, почему этот день промелькнул так
быстро, прямо как в фильме ужасов. Подземное здание вокзала, эскалаторы
увозят меня все глубже, потом открытая дверь, в которую я вытолкнут с
последней ступеньки эскалатора, я сажусь, поезд трогается, и только тут я
понимаю, что я в купе вагона. Несколько минут за окнами темно, поезд идет по
туннелю под Гудзоном, но и в Нью-Джерси, где он выныривает на поверхность,
взгляду открывается сумрачный ландшафт, к тому же еще более затемненный
тонированными стеклами, В вагоне светло, страницы книги, когда я их
переворачиваю, режут глаза белизной. Но стоит взглянуть в окно, и облака
кажутся все чернее, а окрестности под ними становятся с каждым взглядом все
пустыннее: груды мусора вместо домов, желтый дым на горизонте -- и никаких
труб, автомобиль без шин, колесами кверху, брошенный на пустыре, сплошь
заросшие кустарником перелески, где пожухлые, с корнями вырванные ураганом
деревья цепляются за зеленые ветки уцелевших собратьев, повсюду какое-то
тряпье, словно лоскуты парашютного шелка, чайки, залетевшие на сушу и
бродящие по песчаным холмам. Железнодорожная компания недавно обанкротилась,
поезд без остановок проезжал мимо станций, от обслуживания которых компании
пришлось отказаться, через города, где дома, поставленные спиной к железной
дороге, казались покинутыми и нежилыми. Два с половиной часа спустя, когда к
путям сплошными рядами подступили закоптелые дома с заколоченными окнами и с
наклеенными объявлениями, предупреждавшими о крысином яде, в купе стало так
темно, что я пропустил момент, когда поезд медленно вошел в туннель и пополз
к подземному вокзалу в Филадельфии.
Опять эскалаторы; большая площадь, на которую выходишь сразу, не
поднимаясь по ступенькам. Я осмотрелся, меня никто не ждал. Я сказал: "Тебе
нечего прятаться. За какой колонной ты притаилась и подсматриваешь за мной?
Я вовсе не хочу тебя найти".
"Не шантажируй меня мною самим, -- сказал я еще. -- Не желаю я больше
бояться, во всяком случае, мне уже недолго оставаться трусом. И перед
страхом я уже не беззащитен".
Два священника-квакера в длинных черных сюртуках, в низких широкополых
шляпах направлялись через площадь к открытой автомашине, возле которой их
ждал молодой шофер-негр с маленьким транзисторным приемником в кармане
рубашки. Моряк, которого я видел еще в поезде, бегом нагнал квакеров и
что-то им показал. Они только улыбнулись, один отмахнулся, другой уже
садился в машину. Вдруг он вылез обратно и кивнул в мою сторону. Я
испугался. Они начали подзывать меня, я медленно подошел. Моряк поднял руку,
на ней болтался мой фотоаппарат; я забыл его в поезде.
Потом я пошел с моряком по площади. Мы оба не знали, куда идем, один
сопровождал другого. У памятника Вильяму Пенну (английский политический
деятель, принадлежал к секте квакеров, основатель колонии Пенсильвания) я
сфотографировал моряка, и, когда фотография проявилась, он сунул ее в
бумажник. Достал оттуда газетную вырезку, развернул ее и, придерживая за
края, словно важный документ, показал мне. Это была заметка о возвращении
моряка в родной город Рэд-Уинг в Миннесоте. Клуб ветеранов организовал
встречу, моряк произнес речь, которая, как сообщала газета, хотя и была
проста, но всех убедила бодростью.
-- А я ничего особенного и не говорил, рассказал только, как к нам
однажды приезжал Боб Хоуп (популярный комический актер кино, эстрады,
телевидения), ну, и пару анекдотов, какие он нам рассказывал, -- сказал
моряк. -- Но настроение было приятное, меня ни о чем не расспрашивали. Я
тогда ввел у нас рок-н-ролл, -- продолжал моряк. -- Мы с моей девушкой
сперва дома тренировались, а вечером я подошел к музыкальному автомату,
включил "Рок арестантов", мы начали вроде как вальс, а потом я ее сразу
ка-ак кину через плечо. Элвис Пресли -- вот парень что надо, -- сказал
моряк. -- И в армии был больше двух лет, а сейчас снова при деле. Сам-то я
на флот не очень хотел, но это деньги. Однажды я у берега смотрел на камыши,
одна камышинка стояла неподвижно, а рядом еще несколько, но они все
покачивались. А эта ни с места. Конечно, приходилось и убивать, а иначе тебя
самого убьют.
У моряка круглое лицо, широкие ноздри. Он носил очки, перхоть, упавшая
с бровей, замутняла стекла и взгляд. Белесые губы, золотой зуб. Он говорил
тихим голосом, который в конце каждой фразы вопросительно и напевно
повышался, переходя в пение, словно он ждал кивка, чтобы продолжать дальше.
Он снял фуражку и показал мне зачес, какой носили все поклонники
рок-н-ролла. Очки сползли на нос, глаза смотрели на меня со слепым,
безразличным дружелюбием. Я заметил, что впервые за долгое время могу
смотреть без напряжения на человека в упор. Просто смотреть на моряка.
Глагол в безличной форме. И вместе с тем я был оскорблен, что он
рассказывает свою историю именно мне. "Почему так получается, что истории
всегда рассказывают именно мне? -- с досадой подумал я. -- Ведь по мне сразу
должно быть видно, что я не из тех простачков, кто заранее согласен
выслушать любую чушь. Тем не менее именно мне то и дело рассказывают самые
идиотские истории -- и притом с безмятежным спокойствием, точно я нанялся
сочувственно внимать всем кому не лень, словно и вообразить нельзя, что я
могу отнестись к этому бреду как-то иначе".
Неужели мне все еще нужно прикидываться кем-то другим, чтобы выглядеть
естественно? -- спросил я себя, отделавшись наконец под предлогом срочного
телефонного звонка от назойливого попутчика. -- Неужели мое поведение, с чем
я соглашусь, а с чем нет, распознается только в разговоре, когда я начинаю
возражать? Разве не ясно это по моим манерам, по тому, как я двигаюсь, как
держу голову, смотрю по сторонам? Или я все еще не избавился от дурной
привычки на каждом шагу выдумывать себе новую позу? -- размышлял я в такси
по пути в отель. -- И разве со стороны заметно, что всякий раз я решаю про
себя, какую осанку принять, какой жест выбрать? Может, оттого и возникает
впечатление, будто я заранее готов согласиться с любым суждением?
А может, меня хотят только проверить? -- раздумывал я, наблюдая у
подъезда, как водитель передает чемодан швейцару. -- Вероятно, я похож на
человека, по которому сразу видно, что им можно вертеть, как вздумается; к
таким людям с первого взгляда перестают питать уважение и интерес,
сопровождающие обычно всякое знакомство; с ними сразу начинают говорить
запанибрата, потому что их нечего опасаться; такие готовы довольствоваться
всем и даже обиду проглотят с удовольствием.
Невольно я запрокинул голову -- как при кровотечении из носа; облака
отсвечивали розовым, и мне сделалось страшно оттого, что ночь настает так
стремительно. Ведь еще совсем недавно было утро, я садился в поезд, потом
прошелся с моряком по площади -- и вот уже вечерело: длинные тени, когда
ненадолго проглядывало солнце, ложились вокруг, словно знаки, что скоро
совсем стемнеет и все станет иным и означать будет нечто иное. Со странным
чувством, будто нога, которую я выкидывал вперед, делая шаг, слишком легка,
в то время как другая, отстающая, слишком тяжела, я следовал за швейцаром по
коридору, который вел в глубь отеля к стойке администратора. Я только и
успел, что заполнить формуляр и подождать в лифте, пока туда ввозили
постояльца в инвалидном кресле; но, когда я оказался в номере, солнце уже
заходило. Я вышел из ванной -- и уже смеркалось. А когда я повесил в шкаф
плащ, расправив его, возможно, чуть тщательнее, чем обычно, и оглянулся --
было уже темно.
-- Ты, тваръ! -- сказал я. -- Я же сделаю из тебя котлету, я тебя в
порошок сотру, я же тебя изувечу. Пожалуйста, только не попадайся мне на
глаза, ты, гадина, я не советую тебе найтись, это может плохо кончиться.
Человек бился в конвульсиях, его выносили из дома, я кинулся туда,
увидел, как он задохнулся перед дверью -- "от цветочной пыльцы!" -- другой,
тот, что держал его, начал вдруг оседать и свалился, я помог внести мертвого
в дом, потом медленно побрел прочь, и, когда босой ногой наступил на
маленький и даже не острый камешек, пронзительная боль прошила меня, словно
током, с головы до пят. Потом женщины за моей спиной шептались о смерти,
жалостливо; они даже не шептались, только шуршали их платья, два жабьих
глаза выглядывали из болотной жижи, дверная ручка медленно повернулась --
жалостливо? -- я вытянул голые ноги и угодил в крапиву. Краем глаза я успел
заметить прошмыгнувшую белку, но это был лишь фирменный гостиничный брелок,
который все еще тихо покачивался на ключе в двери. "Не хочу больше быть
один", -- сказал я.
В Финиксвилле, к западу от Филадельфии, жила женщина; перед отъездом я
написал ей, пообещав при случае наведаться. Ее звали Клэр Мэдисон. Три года
назад, когда я впервые был в Америке, мы однажды переспали. Мы были едва
знакомы, я тогда опередил события и потому невольно вспоминал о ней слишком
часто. Я отыскал ее номер в телефонной книге и позвонил.
-- Ты где? -- удивилась она.
-- В Филадельфии, -- ответил я.
-- А мы с дочкой завтра едем в Сент-Луис. На машине. Поедешь с нами?
Мы договорились, что я приеду завтра часов в двенадцать, а после того,
как ребенок днем поспит, мы отправимся.
Она быстро повесила трубку, а я остался сидеть у телефона. На ночном
столике стояли маленькие электрические часы. Тусклый свет разливался от
циферблата по всей темной комнате. Каждую минуту, когда перескакивала цифра,
часы тихо пощелкивали. Когда мы увиделись в первый раз, Клэр было около
тридцати. Это высокая женщина с пухлыми губами, которые при улыбке не
приоткрывались, а только делались тоньше. У нее округлое лицо, гладить ее
было как-то неловко. Вообще невозможно было представить любовные ласки с
ней. О себе она никогда не говорила, да и мне не приходило в голову, что о
ней можно что-то сказать. Ее присутствие всегда было настолько физически
ощутимым, что еще и говорить о ней казалось излишним. Вот мы и говорили обо
мне или о погоде -- это был единственный способ нежности, нам доступный.
Вести себя иначе мы уже не могли, это нас утомляло. В день отъезда я зашел к
ней, она крикнула мне из комнаты, что дверь не заперта; эта незапертая дверь
и поза, в которой она стояла, прислонясь к другой двери, когда я вошел,
мгновенно, как во сне, сложились для меня в сигнал -- подойти к ней и
стиснуть. Вспомнив, как все случилось, я встал, потом снова сел и до боли
зажмурил глаза. И это бесконечное бормотание, когда она раздевалась.
Отвернувшись, мы что-то говорили не своим голосом, потом долго молча
рассматривали друг друга жадными и все же пустыми взглядами. Мы начали
ласкать друг друга. Казалось, ласкам не будет конца, мы даже закашлялись от
возбуждения и разомкнули объятия. И все повторилось: мы снова жадно и
застенчиво разглядывали друг друга с ног до головы, потом стыдливо отводили
глаза, отворачивались, один из нас опять принимался бормотать севшим от
волнения голосом, пока другой не прерывал его лепет новыми преувеличенно
пылкими ласками. А дверь, к которой она прислонилась, оказалась
всего-навсего дверцей огромного американского холодильника. Ну, а потом, во
время очередного порыва этих деланных нежностей, мы вдруг слились. Я
чувствовал, что надо произнести ее имя -- и не мог. Она преподает немецкий в
колледже. Отец ее после войны обосновался в Гейдельберге, но к себе не
зовет, только шлет письма, советуя, как следует учить немецкий. Она была
замужем. Ребенок у нее не от меня.
Глубокая ночь. Номер мой высоко, на последнем этаже, и свет с улицы не
доходит до моих окон. Вокруг темные здания учреждений, уборщицы оттуда уже
ушли. Только однажды в проеме между домами мелькнул яркий луч -- низко
пролетел самолет, мигая сигнальными огнями. Я обзвонил несколько
филадельфийских отелей, достаточно дорогих, чтобы удовлетворить запросам
Юдит: "Шератон", "Уорвик", "Адельфия", "Нормандия". Тут меня осенило, что
она могла остановиться и здесь, в моем отеле; я позвонил портье. Да, жила,
но уже два дня как уехала. Ничего не оставила и ничего не забыла; счет
оплачен наличными.
Я рассвирепел, потом ярость внезапно прошла, и меня объял такой ужас,
что, казалось, все предметы в комнате превратились в летучих мышей и
трепещут крыльями. Потом и ужас прошел, мне стало просто тошно оттого, что я
все тот же и не знаю, как мне быть. Я попросил принести из ресторана тостов
и к ним красного французского вина, зажег сразу все лампы в комнате -- разве
что на рекламном проспекте можно увидеть гостиничный номер в таком
освещении. И в ванной все лампы включил. Когда появился официант с тележкой,
на которой тосты нелепо соседствовали с бутылкой красного вина, я вдобавок
включил еще и цветной телевизор. Я ел, пил вино и поглядывал на экран, когда
оттуда доносился женский вскрик или, наоборот, слишком долго не доносилось
ни звука. В одну из таких пауз, когда стало слышно потрескивание телевизора,
я поднял глаза и увидел на заднем плане кадра пустынный ряд старых немецких
бюргерских домов, а на переднем, совсем близко, появилась голова чудовища и
проплыла мимо. Иногда фильм прерывался, и мужчина в поварском колпаке
рекламировал готовый обед из пяти блюд: достаточно опустить целлофановый
пакет в кипящую воду и через несколько минут вынуть. Для наглядности мужчина
все это проделывал, взрезал пакет ножницами, 'и снятые крупным планом
дымящиеся порции плюхались в бумажные тарелки. После этого я уже только пил
вино. Посмотрел по другой программе мультфильм про кошку, которая так сильно
раздула жевательную резинку, что та лопнула, и кошка в ней задохнулась. В
первый раз на моей памяти кто-то погибал в мультфильме.
Мне захотелось пройтись. Я не выключил телевизор, оставил гореть свет и
спустился вниз. Было воскресенье, бар не работал, я вышел на улицу. В
Филадельфии улицы идут параллельно, поперечные пересекают их строго под
прямым углом. Я двинулся прямо, потом завернул на Честнат-стрит, одну из
главных улиц, и направился по ней дальше. На улицах было тихо. В
подвальчике, куда меня привлекли звуки музыки, я снова повстречал моряка.