Страница:
– Ну, Гетта – она такой румяный пухленький воробушек, что я готов представить что угодно, – ответил Амброз. – Девочка целый день напролет все щебечет и щебечет, так смело подходит ко всем и требует их любви, причем, заметь, почти не ожидая отказа, чему же удивляться, если она находит эту любовь повсюду, куда бы ни пошла? Она мне напоминает тебя, когда ты была в ее возрасте. – Он потянулся вверх шишковатой подагрической рукой и нежно погладил один из ее темных локонов. – Ну, а как поживает наша мамаша-воробьиха? Как же ты находишь время навещать больного старика при всех своих неотложных делах? Да еще привозить все эти замечательные дары? Вид у тебя бледный, моя голубушка. Не сомневаюсь, ты слишком уж много трудишься.
– А я не сомневаюсь, что ты пытаешься отвлечь меня от своих невзгод, напоминая мне о моих, – улыбнулась Мэри-Эстер.
– А у тебя разве есть невзгоды, деточка? И в чем же они? – с беспокойством спросил Амброз.
– Ох, не тревожься, дядюшка, у меня не больше причин для беспокойства, чем всегда. По правде сказать, дом кажется таким тихим теперь, когда младший Амброз в Винчестере, а Хиро с Китом уехали в Уотермилл.
– Ах, да, я совсем и забыл про это. Они там уже устроились?
– И, надеюсь, вполне успешно, хотя Хиро по-прежнему тревожится о Гамиле. Она боится, что его убьют, и переживает, что, может быть, по этой самой причине он и пошел в наемные солдаты… чтобы там найти свою смерть. Я как могу разуверяю ее в этом, только тот факт, что он ушел, даже не простившись с ней, заставляет девочку чувствовать, что он не простил ее, и укрепляет в своем предположении.
– А почему он решил заделаться наемником? – спросил Амброз.
– Думаю, чтобы убраться подальше. Уотермилл хранит слишком много печальных воспоминаний, да к тому же он все чувствовал близкое присутствие Хиро и Кита. Вот когда он повидает мир, примет участие в нескольких сражениях, то с радостью вернется домой… хотя, полагаю, не в Уотермилл. Теперь это место всегда будет преследовать его, словно привидение. Он винит себя в смерти Сабины, хотя я его и убеждала, что за безумными нельзя углядеть, если только, конечно, не связать их, как диких зверей. Они так изобретательны и всегда отыщут способ поступить по-своему.
– Похоже, этот юноша вообще берет на себя слишком много вины. Это его и грызет.
Мэри-Эстер кивнула.
– Все это печально. Прежде он был счастлив, пока не разлучился с Хиро… только вот вся его печаль выдуманная.
– Ну, а как там твой досточтимый супруг? По Амброзу-младшему скучает?
– Как ни странно, но по Хиро, мне кажется, он скучает больше, – улыбнулась Мэри-Эстер. – Он к ней испытывал такое расположение, что даже, бывало, сидел с ней вечерами. А теперь вот ему приходится иметь дело со мной.
Амброз засмеялся и легонько похлопал ее по щеке.
– Иметь дело… ха-ха… это уж точно! Ну, а какие еще новости ты мне привезла?
– Что ж… как ты, несомненно, уже слышал, Роб с Сабиной выиграли свое дело в суде и должны перебраться в дом в Эберледи к Рождеству. Они хотели, чтобы Гамиль переехал к ним, только к тому времени, как прибыло письмо от них, он уже уехал. Поэтому мальчик узнает эти новости не скоро. Но это означает, что теперь он обеспечен жильем, а Кит с Хиро могут получить Уотермилл, словом, все это весьма приятно. И у Эдмунда, наконец, появится возможность заняться судьбой Амброза-младшего и Фрэнсиса.
– А его беспокоит их будущее? Мэри-Эстер кивнула.
– Да, он должен решить проблему их наследства. Для одного из мальчиков, разумеется, есть Лисий Холм, но ведь потребуется по меньшей мере еще одно имение, если уж нельзя разрывать на куски Морлэнд… Эдмунд скорее отрежет себе руки и ноги и их раздаст, чем станет делить Морлэнд. Я часто думаю: как же нам повезло, что мои дети – девочки! Новые сыновья только добавили бы ему хлопот Словом, весь вопрос в том, что же делать с землей.
– А как дела у будущего хозяина Морлэнда? От него есть какие-нибудь вести?
– Он довольно регулярно пишет Киту, а тот, по доброте душевной, приносит эти письма почитать отцу. Ричард, похоже, ведет себя настолько хорошо, что это всерьез заставляет меня нервничать: я все время жду от него какой-нибудь непредвиденной выходки. Но Эдмунд доволен и ничего плохого не подозревает. Ричард живет вместе с одним весьма благовоспитанным молодым человеком по имени Бирни, у которого есть друзья при дворе. И в их кругу, как ни удивительно, не творится ничего предосудительного. Они только курят, ведут беседы и распевают песни. Письма Ричарда полны описаний событий на юге, придворных сплетен и политических новостей, о себе же он пишет очень мало.
– Его всегда бросало из одной крайности в другую, – заметил Амброз. – Мы все должны молить Господа, чтобы когда его голова, наконец, перестанет вертеться, она оказалась бы лицом в правильном направлении.
– Да будет так! – отозвалась Мэри-Эстер. – Эти молодые люди, с которыми он общается сейчас, похоже, оказывают на него благотворное влияние, во всяком случае, Эдмунд очень доволен. Он написал Ричарду, чтобы выразить ему свое удовольствие его поведением… и еще сообщил, что по окончании Оксфорда он отправит его в Норвич обучаться всем этим новым методам, которые там нынче используются в производстве и торговле шерстью. Такие меры необходимы в предвидении тех времен, когда бразды правления перейдут в руки Ричарда. Мне остается только надеяться, что Ричард сообразит, какая похвала ему стоит за этим, а не решит, будто его держат подальше от дома с какой-то тайной целью.
– Ну, с учетом всех этих обстоятельств, похоже, моя деточка, у тебя и в самом деле мало причин для беспокойства, – заключил Амброз, а Мэри-Эстер в ответ крепко пожала его руку.
– Да, совсем мало, дядюшка, если не считать твоего здоровья. Ты у нас снова должен быть бодрым и здоровым до холодов. Меня, честно говоря, вот что интересует: как ты посмотришь на то, чтобы перебраться в Морлэнд? Я бы тогда смогла куда лучше ухаживать за тобой. Не сомневаюсь, Эйла делает все, что в ее силах, только постоялый двор – не совсем подходящее место для больного. К тому же в Морлэнде теплее, да и удобнее…
Но голос ее умолк, когда она увидела выражение лица своего дяди, заботливое и полное сожаления. И ей показалось, что чья-то холодная рука сжала ее сердце.
– Мэри, голубушка моя… – начал он.
– Нет-нет, дядюшка, пожалуйста, не говори этого.
– Мэри, дорогая ты моя, тебе ведь рано или поздно придется посмотреть правде в глаза. Все живые создания в какой-то момент теряют своих родителей. Я уже очень стар, любимая моя, и…
– Нет, ты совсем не так стар! Тебе еще жить да жить. Да, ты болен, но мы в этот раз тебя вылечим, а весной…
– Весной меня уже не будет, – буднично произнес он. – Ах, Мэри, любимая, не плачь. И не печалься. Я стар, я прожил хорошую жизнь и вполне доволен ею. И я ни о чем не буду жалеть, кроме того, конечно, что приходится покидать тебя. Ты ведь знаешь, что ты была в моей жизни чем-то вроде солнечного света. – Мэри-Эстер не могла вымолвить ни слова, и он сжал ее руку. – Не делай это для меня еще труднее.
– Я не смогу жить без тебя, – прошептала Мэри-Эстер.
– Сможешь, дорогая моя, сможешь. Ты теперь уже взрослая женщина и вполне способна обойтись без старой высохшей скорлупки, жизнь которой завершена. Ну-ну, моя птичка, не плачь больше. Я же не умру прямо сию минуту… мы еще с тобой много-много раз вдоволь наговоримся, ну а потом, в один прекрасный день…
Отчаянно замотав головой, Мэри-Эстер заставила его замолчать. На какой-то миг она, наклонясь, уткнулась в него щекой, пытаясь сдержать слезы. А когда в конце концов Мэри-Эстер заговорила, голос ее был по-обычному бодрым и только чуть-чуть дрожал.
– Но ты вернешься в Морлэнд?
– Нет, моя дорогая. Здесь мне лучше. Я всю свою жизнь прожил в тавернах. Позволь уж мне остаться здесь… только приезжай навещать меня почаще, хорошо?
Ответом ему стало крепкое объятие.
Голоса и свет свечи заставили Мэри-Эстер лишь пошевелиться, но холод, пробравшийся в постель, когда поднялся Эдмунд, все-таки разбудил ее. Она лежала, сонно перебирая в уме, что же могло случиться. Видимо, какая-то беда, раз уж мужу пришлось встать посреди холодной январской ночи, но, значит, не слишком большая, коли не потревожили ее сон. Эдмунда вызвали, стараясь не разбудить ее. А кто, кстати, его вызвал? Мэри-Эстер порылась в памяти и вспомнила, что это был голос Клемента… ну конечно же… а потом раздался и голос Гидеона, старшего конюха. И после этого ей нетрудно было сделать некий вывод. Она быстро села и потянулась к свече.
Мэри-Эстер второпях натянула платье поверх ночной рубашки, завернулась в самую свою теплую шаль и поспешила вниз по лестнице. Главная дверь по-прежнему была незаперта и закрыта на засовы, и она предположила, что Эдмунд и Гидеон вышли через кладовую. Маленькая дверь, которой пользовались слуги, чтобы зайти в кухню прямо со двора, конечно, была заперта, и Мэри-Эстер шагнула в морозную сверкающую ночь, омытую голубым светом холодной луны. Огонек ее свечи отчаянно затрепетал на сильном ветру, и она дала ему погаснуть. Совсем ни к чему было брать в конюшню зажженную свечу, к тому же ей был хорошо виден путь через двор, потому что в конюшне уже горела лампа, отбрасывающая очень желтый, в сравнении с лунным, свет.
Клемент держал лампу у дверцы в стойло Феи, а сама старая кобыла растянулась внутри на боку. Глаза ее были широко раскрыты, ноздри сильно раздувались от затрудненного дыхания. Эдмунд и Гидеон стояли рядом с ней на коленях прямо на соломе.
– Она рожает? – спросила Мэри-Эстер. Клемент испуганно повернулся, но двое других мужчин, кажется, не были удивлены ее появлением.
– Ничего у нее не выходит, – отозвался Гидеон. – Слишком уж она стара.
– Она ослабла, только и всего, – возразил Эдмунд.
Он находился у головы кобылы, и ее огромные, полные боли глаза были устремлены на него. Мэри-Эстер коснулась руки Клемента.
– Дай мне лампу и возвращайся обратно в постель, – велела она ему.
– Нет, мадам… – начал было он, но Мэри-Эстер осталась непреклонна.
– У тебя и без того достаточно дел, так что иди спать. Лампу я подержу. Я все равно не засну, пока хозяин здесь.
Клемент поклонился и неохотно попятился назад. Он был хорошим слугой и выполнял распоряжения своих господ беспрекословно. При движении света Эдмунд поднял взгляд, и его глаза, рассеянно коснувшись жены, снова остановились на Фее.
– Она ослабла, ее не кормили как следует. Не допустил ли я ошибку, что опять дал покрыть ее жеребцу? Летом она выглядела такой бодрой.
Гидеон посмотрел на своего хозяина, а потом – на Мэри-Эстер, не понимая, кому был адресован этот вопрос. Но Мэри-Эстер поняла.
– Она не приняла бы его, если бы была больна. Может быть, все еще обойдется. Дух у нее – крепче некуда.
Эдмунд кивнул, а потом сказал Гидеону:
– Пойди и намешай горячее пойло из отрубей, а еще добавь туда немного эля. Только погоди… сперва сбегай за Клементом и скажи ему, чтобы дал тебе бутылочку спирта, принесешь ее сюда. Давай побыстрее.
Когда Гидеон скрылся, Мэри-Эстер отыскала крюк для лампы и, повесив ее туда, подошла поближе к Эдмунду и опустилась рядом с ним на колени. Он гладил щеки кобылы, дергал ее за уши, что-то ласково говорил ей, и пока он проделывал все это, Мэри-Эстер заметила, что бока Феи приподнялись в продолжительном судорожном усилии, которое окончилось резким толчком ее задних ног. На лице Эдмунда отразились и эти усилия, и эта боль. Под его глазами уже залегли синие тени, и в падавшем сверху свете лампы лицо его выглядело сплошным скоплением плоскостей и углов, наподобие черепа.
– Мы должны попытаться сами извлечь жеребенка, – сказал Эдмунд.
Его жена ответила на невысказанный им вопрос:
– Я останусь и помогу тебе. – Он взглянул на нее снизу вверх, и Мэри-Эстер увидела в его глазах следующий вопрос. – Эдмунд, я несчетное число раз помогала при рождении детей. Я смогу помочь тебе.
Он, кивнув, посмотрел на нее с облегчением. Мэри-Эстер безумно хотелось прикоснуться к нему, но она понимала, что сейчас не время.
– В кладовой лежит несколько мотков веревки. Принеси самую тонкую и мягкую, а заодно прихвати немного ветоши, если найдешь ее. И там должны быть еще лампы. Возьми с собой вот эту, разожги другую и принеси ее.
Ему не надо было просить ее поторопиться. Стоя на коленях в этой темноте, Эдмунд в глубине души испытывал чувство облегчения, приглушенное, однако тревога не могла уничтожить его полностью. Ведь рядом была она, с ее находчивым умом и быстрыми ногами. Мэри-Эстер возвратилась с новой лампой и веревкой как раз в тот момент, когда вошел Гидеон с бутылочкой спирта. Эдмунд заставил ее выпить глоточек обжигающей жидкости, прежде чем она помогла ему влить немного в послушное горло кобылы. А Гидеон тем временем отправился готовить пойло из отрубей.
Спирт, похоже, помог Фее, потому что вскоре она снова принялась тужиться. С помощью Эдмунда и Мэри-Эстер кобыла перевернулась на грудь и с усилием попыталась подняться на ноги. Эдмунд без устали продолжал нежно подбадривать Фею, в то же время стараясь помочь ей. А Мэри-Эстер тянула Фею за уздечку, и в конце концов, издав продолжительный натужный стон, старая кобыла подобрала под себя колени и ухитрилась встать. Правда, какое-то время она устало раскачивалась из стороны в сторону, прежде чем снова смогла отдаться родовым схваткам.
Когда вернулся Гидеон, Эдмунд сдернул с себя куртку и закатал рукава нижней рубашки. Пока Мэри-Эстер держала голову Феи, гладя ее вспотевшую шею и подбадривая кобылу, Эдмунд с Гидеоном взялись за веревки, обернутые еще и тряпками, обвили ими уже показавшиеся задние ноги жеребенка и приготовились тянуть, чтобы помочь Фее, когда она будет тужиться. Да, это было долгое и трудное занятие, и несколько раз только резкий окрик Эдмунда не давал Фее снова без сил рухнуть на солому. Мимолетные взгляды, которые Мэри-Эстер успевала бросить на Эдмунда, говорили ей, что он испытывает те же самые чувства. Но в конце концов их усилия были вознаграждены, и жеребенок выскользнул на солому. А Эдмунд, опустившийся на колени, чтобы развязать веревки и прочистить ноздри новорожденного, сказал:
– Кобылка… она жива.
Спустя мгновение жеребенок чихнул, изогнулся, пошлепал своими мокрыми ушами и испустил этакий блеющий крик. Фея, устало повернув голову, ответила ему слабым ржанием, хотя она была слишком слаба, чтобы пошевелиться.
– Помоги мне подтянуть к ней жеребенка, – крикнул Эдмунд Гидеону.
Вдвоем они поднесли новорожденную кобылку к тому месту, где Фея могла без усилий насухо вылизать ее. И под медленной лаской шершавого материнского языка кобылка замигала своими длинными ресницами и снова чихнула, а вскоре уже попыталась встать, распрямляя длинные, хрупкие на вид ноги, неуклюжие, словно ходули. Наконец она сумела отыскать материнский сосок и животворное молоко в нем.
Только вот Фея уже не обращала ни на что внимания. Ноги ее подогнулись, и Эдмунд, оставив жеребенка на попечение Гидеона, вцепился в уздечку Феи и дернул ее вверх, крича:
– Ну держись же, дорогая! Давай, Фея, давай же, держись! Теперь ты не должна сдаваться! Пойло… дайте же кто-нибудь сюда это пойло! Может быть, ее удастся заставить съесть что-нибудь. Это должно придать ей сил.
Мэри-Эстер держала ведро, пока Эдмунд кормил Фею из собственных ладоней, хотя усталость не позволила ей сделать больше двух глотков. Но Эдмунд словно каким-то непостижимым образом влил в Фею свои силы, и в результате она осталась на ногах, а ее маленький жеребенок тем временем сосал молоко. Конечно, Фею пошатывало из стороны в сторону, конечно, ее голова все тяжелее и тяжелее свешивалась на плечо Эдмунда, и все-таки она накормила новорожденную. И только после того, как жеребенок наполнил свой желудок, Фея с протяжным вздохом снова опустилась на солому.
– Хорошая кобылка, – нараспев шептал Эдмунд, встав подле Феи на колени и гладя ее морду. – Ах ты, моя хорошая. Как отлично все у нас получилось. Теперь твоя малютка спит, и ты тоже можешь отдохнуть.
Гидеон принес меховую полость, чтобы набросить ее на Фею, и Эдмунд кивком показал конюху, что тот может уходить. Но поскольку Эдмунд решил подольше побыть с лошадью, то и Мэри-Эстер задержалась в стойле. Он говорил чуть слышно, и поначалу Мэри-Эстер решила, что муж разговаривает сам с собой. Эдмунд был благодарен ей за то, что она осталась с ним.
– Самая лучшая кобыла из всех, что у меня когда-либо были, самая лучшая лошадь, самая лучшая производительница… Ее жеребята – самые лучшие в этом графстве. А смелость-то какая! Ты ведь никогда ничего не боялась, Фея, верно? Какие только испытания ни выпадали на твою долю – и все ты преодолевала, да уж, смелости у тебя, что у льва. Ты ведь не покинешь своего детеныша, пока не выкормишь, не умрешь ведь, милая моя Фея? Хорошая кобылка, ах ты, моя хорошая.
Он держал голову лошади у себя на коленях, гладил ее и тихонько говорил. И Фея спокойно дышала, время от времени ее веки подрагивали или подергивались уши – она как будто откликалась на его голос, поскольку никаких иных движений сделать уже не могла. Мэри-Эстер в молчаливом сочувствии склонилась рядом, а под теплым боком Феи, пригревшись, спал новорожденный жеребенок. Эдмунд устало посмотрел на жену.
– С ней прошла моя молодость. Мой отец вырастил ее, вскормил буквально своими руками, как всегда делают в приграничных областях, и она за всю свою жизнь никогда не знала ни грубого слова, ни, упаси Господи, удара. Она совсем не боялась человеческих рук. Сколько верховых прогулок мы с ней совершили вместе? Должно быть, тысяч двадцать, от первой и до последней. Я скакал на ней, когда впервые приметил тебя… ты помнишь? – Мэри-Эстер кивнула. – На ней я приехал навестить тебя, и на ней я привез тебя в Морлэнд, она несла нас обоих… ты тогда сидела передо мной. Ты была такая маленькая и легкая, что Фея едва ли заметила этот груз. А теперь вот… – он посмотрел вниз, на свои руки, легонько поглаживающие шелковистые уши, и голос его чуть дрогнул: – Жизнь животных так коротка.
– У нее была счастливая жизнь, – сказала Мэри-Эстер.
Эдмунд ничего не ответил. Ночной мрак уже начинал светлеть, когда он, наконец, опустил тяжелую голову Феи на солому и утомленно поднялся на ноги. Мэри-Эстер, качавшаяся от усталости, тоже встала. Эдмунд, опустив глаза, только и смог вымолвить:
– Вместе с ней умерла и моя молодость. Потом он повернулся и побрел прочь, но у двери остановился и после долгого колебания двинулся обратно. Эдмунд не смотрел в глаза Мэри-Эстер, и голос его был неестественным и смущенным, однако, пересилив свою застенчивость, он проговорил:
– Спасибо тебе… что осталась со мной. Волна тепла омыла ее всю и, шагнув вперед, Мэри-Эстер взяла руку мужа и взглянула на него. И медленно, очень медленно его глаза встретились с ее глазами, и он позволил себе положить руку ей на плечи.
– Не пойти ли тебе в постель? Ночь еще не закончилась.
– Да, – отозвался Эдмунд, а потом с трудом добавил: – А ты пойдешь? Ты нужна мне, Мэри.
Вдвоем они пересекли безмолвный двор, а затем, пройдя через спящий дом, оказались в спальне. И за задернутым пологом постели он почувствовал себя увереннее.
– Ты замерзла, дорогая моя. Иди поближе, дай я согрею тебя.
И Мэри-Эстер поудобнее устроилась возле него, а Эдмунд обнял ее и погладил по голове.
– Ты и вправду согреваешь меня, Эдмунд Ты для меня словно солнечное тепло.
Она почувствовала, что муж затрепетал от ее слов а спустя мгновение он повернул ее лицо, чтобы осыпать его поцелуями. Напряжение этой долгой ночи, боль и печаль от утраты прорвались сквозь его сдержанность, и он пылко начал целовать ее, ее лоб, глаза и губы, ее пальцы, снова и снова лаская ее длинные локоны. Прижавшись друг к другу, они вновь обрели ту свободу, которую их совместная жизнь и его натура даровали столь редко. Прежде Эдмунд не мог отдаться страсти с такой полнотой, с какой отдавала себя она. И вот теперь, когда это случилось, ему показалось, что открылась его душа и выбралась на свободу, словно созревший плод. Это наслаждение было таким сильным, таким пронизывающим, что Эдмунд чувствовал, еще немного – и он умрет от блаженства, или какое-нибудь неверное слово может убить его.
Но Мэри-Эстер сказала только.
– Я люблю тебя…
И тогда дрожь, с которой он сдавал последний оплот своей стойкости, и радость их слияния достигли небывалой дотоле вершины.
Они долго-долго плыли вместе в этой темноте, а потом он пришел в себя и произнес голосом, совсем не похожим на его собственный – настоль ко он был сердечным и раскованным.
– Мэри… о, любовь моя.
И, наконец, теплый мрак окутал их. Щека к щеке, грудь к груди они уснули. Мэри-Эстер по-прежнему лежала в его объятьях, когда в сером свете январского утра ее разбудил чей-то голос, который она старалась не замечать. Впервые в жизни ей так не хотелось просыпаться.
– Мадам, мадам, – это была Лия – Проснитесь, госпожа, проснитесь же.
– Ох, Лия… Ну что там еще такое? – сонно пробормотала она. – Не может быть ничего такого важного, чтобы…
– Ох, госпожа, ох, госпожа, мне так жаль, – эти слова разорвали приятный густой туман – ах, как же это тягостно, как мучительно, когда тебя вот так будят – Прибыл посыльный из «Зайца и вереска»… ваш дядюшка Амброз, мадам. Ах, мадам как мне жаль!
Эдмунд лежал совершенно обнаженным, как впрочем, и она. Тела их переплелись, и оторваться от него – все равно что вырвать сердце из своей груди.
– Хорошо, Лия, я иду.
Книга вторая
Глава 8
– А я не сомневаюсь, что ты пытаешься отвлечь меня от своих невзгод, напоминая мне о моих, – улыбнулась Мэри-Эстер.
– А у тебя разве есть невзгоды, деточка? И в чем же они? – с беспокойством спросил Амброз.
– Ох, не тревожься, дядюшка, у меня не больше причин для беспокойства, чем всегда. По правде сказать, дом кажется таким тихим теперь, когда младший Амброз в Винчестере, а Хиро с Китом уехали в Уотермилл.
– Ах, да, я совсем и забыл про это. Они там уже устроились?
– И, надеюсь, вполне успешно, хотя Хиро по-прежнему тревожится о Гамиле. Она боится, что его убьют, и переживает, что, может быть, по этой самой причине он и пошел в наемные солдаты… чтобы там найти свою смерть. Я как могу разуверяю ее в этом, только тот факт, что он ушел, даже не простившись с ней, заставляет девочку чувствовать, что он не простил ее, и укрепляет в своем предположении.
– А почему он решил заделаться наемником? – спросил Амброз.
– Думаю, чтобы убраться подальше. Уотермилл хранит слишком много печальных воспоминаний, да к тому же он все чувствовал близкое присутствие Хиро и Кита. Вот когда он повидает мир, примет участие в нескольких сражениях, то с радостью вернется домой… хотя, полагаю, не в Уотермилл. Теперь это место всегда будет преследовать его, словно привидение. Он винит себя в смерти Сабины, хотя я его и убеждала, что за безумными нельзя углядеть, если только, конечно, не связать их, как диких зверей. Они так изобретательны и всегда отыщут способ поступить по-своему.
– Похоже, этот юноша вообще берет на себя слишком много вины. Это его и грызет.
Мэри-Эстер кивнула.
– Все это печально. Прежде он был счастлив, пока не разлучился с Хиро… только вот вся его печаль выдуманная.
– Ну, а как там твой досточтимый супруг? По Амброзу-младшему скучает?
– Как ни странно, но по Хиро, мне кажется, он скучает больше, – улыбнулась Мэри-Эстер. – Он к ней испытывал такое расположение, что даже, бывало, сидел с ней вечерами. А теперь вот ему приходится иметь дело со мной.
Амброз засмеялся и легонько похлопал ее по щеке.
– Иметь дело… ха-ха… это уж точно! Ну, а какие еще новости ты мне привезла?
– Что ж… как ты, несомненно, уже слышал, Роб с Сабиной выиграли свое дело в суде и должны перебраться в дом в Эберледи к Рождеству. Они хотели, чтобы Гамиль переехал к ним, только к тому времени, как прибыло письмо от них, он уже уехал. Поэтому мальчик узнает эти новости не скоро. Но это означает, что теперь он обеспечен жильем, а Кит с Хиро могут получить Уотермилл, словом, все это весьма приятно. И у Эдмунда, наконец, появится возможность заняться судьбой Амброза-младшего и Фрэнсиса.
– А его беспокоит их будущее? Мэри-Эстер кивнула.
– Да, он должен решить проблему их наследства. Для одного из мальчиков, разумеется, есть Лисий Холм, но ведь потребуется по меньшей мере еще одно имение, если уж нельзя разрывать на куски Морлэнд… Эдмунд скорее отрежет себе руки и ноги и их раздаст, чем станет делить Морлэнд. Я часто думаю: как же нам повезло, что мои дети – девочки! Новые сыновья только добавили бы ему хлопот Словом, весь вопрос в том, что же делать с землей.
– А как дела у будущего хозяина Морлэнда? От него есть какие-нибудь вести?
– Он довольно регулярно пишет Киту, а тот, по доброте душевной, приносит эти письма почитать отцу. Ричард, похоже, ведет себя настолько хорошо, что это всерьез заставляет меня нервничать: я все время жду от него какой-нибудь непредвиденной выходки. Но Эдмунд доволен и ничего плохого не подозревает. Ричард живет вместе с одним весьма благовоспитанным молодым человеком по имени Бирни, у которого есть друзья при дворе. И в их кругу, как ни удивительно, не творится ничего предосудительного. Они только курят, ведут беседы и распевают песни. Письма Ричарда полны описаний событий на юге, придворных сплетен и политических новостей, о себе же он пишет очень мало.
– Его всегда бросало из одной крайности в другую, – заметил Амброз. – Мы все должны молить Господа, чтобы когда его голова, наконец, перестанет вертеться, она оказалась бы лицом в правильном направлении.
– Да будет так! – отозвалась Мэри-Эстер. – Эти молодые люди, с которыми он общается сейчас, похоже, оказывают на него благотворное влияние, во всяком случае, Эдмунд очень доволен. Он написал Ричарду, чтобы выразить ему свое удовольствие его поведением… и еще сообщил, что по окончании Оксфорда он отправит его в Норвич обучаться всем этим новым методам, которые там нынче используются в производстве и торговле шерстью. Такие меры необходимы в предвидении тех времен, когда бразды правления перейдут в руки Ричарда. Мне остается только надеяться, что Ричард сообразит, какая похвала ему стоит за этим, а не решит, будто его держат подальше от дома с какой-то тайной целью.
– Ну, с учетом всех этих обстоятельств, похоже, моя деточка, у тебя и в самом деле мало причин для беспокойства, – заключил Амброз, а Мэри-Эстер в ответ крепко пожала его руку.
– Да, совсем мало, дядюшка, если не считать твоего здоровья. Ты у нас снова должен быть бодрым и здоровым до холодов. Меня, честно говоря, вот что интересует: как ты посмотришь на то, чтобы перебраться в Морлэнд? Я бы тогда смогла куда лучше ухаживать за тобой. Не сомневаюсь, Эйла делает все, что в ее силах, только постоялый двор – не совсем подходящее место для больного. К тому же в Морлэнде теплее, да и удобнее…
Но голос ее умолк, когда она увидела выражение лица своего дяди, заботливое и полное сожаления. И ей показалось, что чья-то холодная рука сжала ее сердце.
– Мэри, голубушка моя… – начал он.
– Нет-нет, дядюшка, пожалуйста, не говори этого.
– Мэри, дорогая ты моя, тебе ведь рано или поздно придется посмотреть правде в глаза. Все живые создания в какой-то момент теряют своих родителей. Я уже очень стар, любимая моя, и…
– Нет, ты совсем не так стар! Тебе еще жить да жить. Да, ты болен, но мы в этот раз тебя вылечим, а весной…
– Весной меня уже не будет, – буднично произнес он. – Ах, Мэри, любимая, не плачь. И не печалься. Я стар, я прожил хорошую жизнь и вполне доволен ею. И я ни о чем не буду жалеть, кроме того, конечно, что приходится покидать тебя. Ты ведь знаешь, что ты была в моей жизни чем-то вроде солнечного света. – Мэри-Эстер не могла вымолвить ни слова, и он сжал ее руку. – Не делай это для меня еще труднее.
– Я не смогу жить без тебя, – прошептала Мэри-Эстер.
– Сможешь, дорогая моя, сможешь. Ты теперь уже взрослая женщина и вполне способна обойтись без старой высохшей скорлупки, жизнь которой завершена. Ну-ну, моя птичка, не плачь больше. Я же не умру прямо сию минуту… мы еще с тобой много-много раз вдоволь наговоримся, ну а потом, в один прекрасный день…
Отчаянно замотав головой, Мэри-Эстер заставила его замолчать. На какой-то миг она, наклонясь, уткнулась в него щекой, пытаясь сдержать слезы. А когда в конце концов Мэри-Эстер заговорила, голос ее был по-обычному бодрым и только чуть-чуть дрожал.
– Но ты вернешься в Морлэнд?
– Нет, моя дорогая. Здесь мне лучше. Я всю свою жизнь прожил в тавернах. Позволь уж мне остаться здесь… только приезжай навещать меня почаще, хорошо?
Ответом ему стало крепкое объятие.
Голоса и свет свечи заставили Мэри-Эстер лишь пошевелиться, но холод, пробравшийся в постель, когда поднялся Эдмунд, все-таки разбудил ее. Она лежала, сонно перебирая в уме, что же могло случиться. Видимо, какая-то беда, раз уж мужу пришлось встать посреди холодной январской ночи, но, значит, не слишком большая, коли не потревожили ее сон. Эдмунда вызвали, стараясь не разбудить ее. А кто, кстати, его вызвал? Мэри-Эстер порылась в памяти и вспомнила, что это был голос Клемента… ну конечно же… а потом раздался и голос Гидеона, старшего конюха. И после этого ей нетрудно было сделать некий вывод. Она быстро села и потянулась к свече.
Мэри-Эстер второпях натянула платье поверх ночной рубашки, завернулась в самую свою теплую шаль и поспешила вниз по лестнице. Главная дверь по-прежнему была незаперта и закрыта на засовы, и она предположила, что Эдмунд и Гидеон вышли через кладовую. Маленькая дверь, которой пользовались слуги, чтобы зайти в кухню прямо со двора, конечно, была заперта, и Мэри-Эстер шагнула в морозную сверкающую ночь, омытую голубым светом холодной луны. Огонек ее свечи отчаянно затрепетал на сильном ветру, и она дала ему погаснуть. Совсем ни к чему было брать в конюшню зажженную свечу, к тому же ей был хорошо виден путь через двор, потому что в конюшне уже горела лампа, отбрасывающая очень желтый, в сравнении с лунным, свет.
Клемент держал лампу у дверцы в стойло Феи, а сама старая кобыла растянулась внутри на боку. Глаза ее были широко раскрыты, ноздри сильно раздувались от затрудненного дыхания. Эдмунд и Гидеон стояли рядом с ней на коленях прямо на соломе.
– Она рожает? – спросила Мэри-Эстер. Клемент испуганно повернулся, но двое других мужчин, кажется, не были удивлены ее появлением.
– Ничего у нее не выходит, – отозвался Гидеон. – Слишком уж она стара.
– Она ослабла, только и всего, – возразил Эдмунд.
Он находился у головы кобылы, и ее огромные, полные боли глаза были устремлены на него. Мэри-Эстер коснулась руки Клемента.
– Дай мне лампу и возвращайся обратно в постель, – велела она ему.
– Нет, мадам… – начал было он, но Мэри-Эстер осталась непреклонна.
– У тебя и без того достаточно дел, так что иди спать. Лампу я подержу. Я все равно не засну, пока хозяин здесь.
Клемент поклонился и неохотно попятился назад. Он был хорошим слугой и выполнял распоряжения своих господ беспрекословно. При движении света Эдмунд поднял взгляд, и его глаза, рассеянно коснувшись жены, снова остановились на Фее.
– Она ослабла, ее не кормили как следует. Не допустил ли я ошибку, что опять дал покрыть ее жеребцу? Летом она выглядела такой бодрой.
Гидеон посмотрел на своего хозяина, а потом – на Мэри-Эстер, не понимая, кому был адресован этот вопрос. Но Мэри-Эстер поняла.
– Она не приняла бы его, если бы была больна. Может быть, все еще обойдется. Дух у нее – крепче некуда.
Эдмунд кивнул, а потом сказал Гидеону:
– Пойди и намешай горячее пойло из отрубей, а еще добавь туда немного эля. Только погоди… сперва сбегай за Клементом и скажи ему, чтобы дал тебе бутылочку спирта, принесешь ее сюда. Давай побыстрее.
Когда Гидеон скрылся, Мэри-Эстер отыскала крюк для лампы и, повесив ее туда, подошла поближе к Эдмунду и опустилась рядом с ним на колени. Он гладил щеки кобылы, дергал ее за уши, что-то ласково говорил ей, и пока он проделывал все это, Мэри-Эстер заметила, что бока Феи приподнялись в продолжительном судорожном усилии, которое окончилось резким толчком ее задних ног. На лице Эдмунда отразились и эти усилия, и эта боль. Под его глазами уже залегли синие тени, и в падавшем сверху свете лампы лицо его выглядело сплошным скоплением плоскостей и углов, наподобие черепа.
– Мы должны попытаться сами извлечь жеребенка, – сказал Эдмунд.
Его жена ответила на невысказанный им вопрос:
– Я останусь и помогу тебе. – Он взглянул на нее снизу вверх, и Мэри-Эстер увидела в его глазах следующий вопрос. – Эдмунд, я несчетное число раз помогала при рождении детей. Я смогу помочь тебе.
Он, кивнув, посмотрел на нее с облегчением. Мэри-Эстер безумно хотелось прикоснуться к нему, но она понимала, что сейчас не время.
– В кладовой лежит несколько мотков веревки. Принеси самую тонкую и мягкую, а заодно прихвати немного ветоши, если найдешь ее. И там должны быть еще лампы. Возьми с собой вот эту, разожги другую и принеси ее.
Ему не надо было просить ее поторопиться. Стоя на коленях в этой темноте, Эдмунд в глубине души испытывал чувство облегчения, приглушенное, однако тревога не могла уничтожить его полностью. Ведь рядом была она, с ее находчивым умом и быстрыми ногами. Мэри-Эстер возвратилась с новой лампой и веревкой как раз в тот момент, когда вошел Гидеон с бутылочкой спирта. Эдмунд заставил ее выпить глоточек обжигающей жидкости, прежде чем она помогла ему влить немного в послушное горло кобылы. А Гидеон тем временем отправился готовить пойло из отрубей.
Спирт, похоже, помог Фее, потому что вскоре она снова принялась тужиться. С помощью Эдмунда и Мэри-Эстер кобыла перевернулась на грудь и с усилием попыталась подняться на ноги. Эдмунд без устали продолжал нежно подбадривать Фею, в то же время стараясь помочь ей. А Мэри-Эстер тянула Фею за уздечку, и в конце концов, издав продолжительный натужный стон, старая кобыла подобрала под себя колени и ухитрилась встать. Правда, какое-то время она устало раскачивалась из стороны в сторону, прежде чем снова смогла отдаться родовым схваткам.
Когда вернулся Гидеон, Эдмунд сдернул с себя куртку и закатал рукава нижней рубашки. Пока Мэри-Эстер держала голову Феи, гладя ее вспотевшую шею и подбадривая кобылу, Эдмунд с Гидеоном взялись за веревки, обернутые еще и тряпками, обвили ими уже показавшиеся задние ноги жеребенка и приготовились тянуть, чтобы помочь Фее, когда она будет тужиться. Да, это было долгое и трудное занятие, и несколько раз только резкий окрик Эдмунда не давал Фее снова без сил рухнуть на солому. Мимолетные взгляды, которые Мэри-Эстер успевала бросить на Эдмунда, говорили ей, что он испытывает те же самые чувства. Но в конце концов их усилия были вознаграждены, и жеребенок выскользнул на солому. А Эдмунд, опустившийся на колени, чтобы развязать веревки и прочистить ноздри новорожденного, сказал:
– Кобылка… она жива.
Спустя мгновение жеребенок чихнул, изогнулся, пошлепал своими мокрыми ушами и испустил этакий блеющий крик. Фея, устало повернув голову, ответила ему слабым ржанием, хотя она была слишком слаба, чтобы пошевелиться.
– Помоги мне подтянуть к ней жеребенка, – крикнул Эдмунд Гидеону.
Вдвоем они поднесли новорожденную кобылку к тому месту, где Фея могла без усилий насухо вылизать ее. И под медленной лаской шершавого материнского языка кобылка замигала своими длинными ресницами и снова чихнула, а вскоре уже попыталась встать, распрямляя длинные, хрупкие на вид ноги, неуклюжие, словно ходули. Наконец она сумела отыскать материнский сосок и животворное молоко в нем.
Только вот Фея уже не обращала ни на что внимания. Ноги ее подогнулись, и Эдмунд, оставив жеребенка на попечение Гидеона, вцепился в уздечку Феи и дернул ее вверх, крича:
– Ну держись же, дорогая! Давай, Фея, давай же, держись! Теперь ты не должна сдаваться! Пойло… дайте же кто-нибудь сюда это пойло! Может быть, ее удастся заставить съесть что-нибудь. Это должно придать ей сил.
Мэри-Эстер держала ведро, пока Эдмунд кормил Фею из собственных ладоней, хотя усталость не позволила ей сделать больше двух глотков. Но Эдмунд словно каким-то непостижимым образом влил в Фею свои силы, и в результате она осталась на ногах, а ее маленький жеребенок тем временем сосал молоко. Конечно, Фею пошатывало из стороны в сторону, конечно, ее голова все тяжелее и тяжелее свешивалась на плечо Эдмунда, и все-таки она накормила новорожденную. И только после того, как жеребенок наполнил свой желудок, Фея с протяжным вздохом снова опустилась на солому.
– Хорошая кобылка, – нараспев шептал Эдмунд, встав подле Феи на колени и гладя ее морду. – Ах ты, моя хорошая. Как отлично все у нас получилось. Теперь твоя малютка спит, и ты тоже можешь отдохнуть.
Гидеон принес меховую полость, чтобы набросить ее на Фею, и Эдмунд кивком показал конюху, что тот может уходить. Но поскольку Эдмунд решил подольше побыть с лошадью, то и Мэри-Эстер задержалась в стойле. Он говорил чуть слышно, и поначалу Мэри-Эстер решила, что муж разговаривает сам с собой. Эдмунд был благодарен ей за то, что она осталась с ним.
– Самая лучшая кобыла из всех, что у меня когда-либо были, самая лучшая лошадь, самая лучшая производительница… Ее жеребята – самые лучшие в этом графстве. А смелость-то какая! Ты ведь никогда ничего не боялась, Фея, верно? Какие только испытания ни выпадали на твою долю – и все ты преодолевала, да уж, смелости у тебя, что у льва. Ты ведь не покинешь своего детеныша, пока не выкормишь, не умрешь ведь, милая моя Фея? Хорошая кобылка, ах ты, моя хорошая.
Он держал голову лошади у себя на коленях, гладил ее и тихонько говорил. И Фея спокойно дышала, время от времени ее веки подрагивали или подергивались уши – она как будто откликалась на его голос, поскольку никаких иных движений сделать уже не могла. Мэри-Эстер в молчаливом сочувствии склонилась рядом, а под теплым боком Феи, пригревшись, спал новорожденный жеребенок. Эдмунд устало посмотрел на жену.
– С ней прошла моя молодость. Мой отец вырастил ее, вскормил буквально своими руками, как всегда делают в приграничных областях, и она за всю свою жизнь никогда не знала ни грубого слова, ни, упаси Господи, удара. Она совсем не боялась человеческих рук. Сколько верховых прогулок мы с ней совершили вместе? Должно быть, тысяч двадцать, от первой и до последней. Я скакал на ней, когда впервые приметил тебя… ты помнишь? – Мэри-Эстер кивнула. – На ней я приехал навестить тебя, и на ней я привез тебя в Морлэнд, она несла нас обоих… ты тогда сидела передо мной. Ты была такая маленькая и легкая, что Фея едва ли заметила этот груз. А теперь вот… – он посмотрел вниз, на свои руки, легонько поглаживающие шелковистые уши, и голос его чуть дрогнул: – Жизнь животных так коротка.
– У нее была счастливая жизнь, – сказала Мэри-Эстер.
Эдмунд ничего не ответил. Ночной мрак уже начинал светлеть, когда он, наконец, опустил тяжелую голову Феи на солому и утомленно поднялся на ноги. Мэри-Эстер, качавшаяся от усталости, тоже встала. Эдмунд, опустив глаза, только и смог вымолвить:
– Вместе с ней умерла и моя молодость. Потом он повернулся и побрел прочь, но у двери остановился и после долгого колебания двинулся обратно. Эдмунд не смотрел в глаза Мэри-Эстер, и голос его был неестественным и смущенным, однако, пересилив свою застенчивость, он проговорил:
– Спасибо тебе… что осталась со мной. Волна тепла омыла ее всю и, шагнув вперед, Мэри-Эстер взяла руку мужа и взглянула на него. И медленно, очень медленно его глаза встретились с ее глазами, и он позволил себе положить руку ей на плечи.
– Не пойти ли тебе в постель? Ночь еще не закончилась.
– Да, – отозвался Эдмунд, а потом с трудом добавил: – А ты пойдешь? Ты нужна мне, Мэри.
Вдвоем они пересекли безмолвный двор, а затем, пройдя через спящий дом, оказались в спальне. И за задернутым пологом постели он почувствовал себя увереннее.
– Ты замерзла, дорогая моя. Иди поближе, дай я согрею тебя.
И Мэри-Эстер поудобнее устроилась возле него, а Эдмунд обнял ее и погладил по голове.
– Ты и вправду согреваешь меня, Эдмунд Ты для меня словно солнечное тепло.
Она почувствовала, что муж затрепетал от ее слов а спустя мгновение он повернул ее лицо, чтобы осыпать его поцелуями. Напряжение этой долгой ночи, боль и печаль от утраты прорвались сквозь его сдержанность, и он пылко начал целовать ее, ее лоб, глаза и губы, ее пальцы, снова и снова лаская ее длинные локоны. Прижавшись друг к другу, они вновь обрели ту свободу, которую их совместная жизнь и его натура даровали столь редко. Прежде Эдмунд не мог отдаться страсти с такой полнотой, с какой отдавала себя она. И вот теперь, когда это случилось, ему показалось, что открылась его душа и выбралась на свободу, словно созревший плод. Это наслаждение было таким сильным, таким пронизывающим, что Эдмунд чувствовал, еще немного – и он умрет от блаженства, или какое-нибудь неверное слово может убить его.
Но Мэри-Эстер сказала только.
– Я люблю тебя…
И тогда дрожь, с которой он сдавал последний оплот своей стойкости, и радость их слияния достигли небывалой дотоле вершины.
Они долго-долго плыли вместе в этой темноте, а потом он пришел в себя и произнес голосом, совсем не похожим на его собственный – настоль ко он был сердечным и раскованным.
– Мэри… о, любовь моя.
И, наконец, теплый мрак окутал их. Щека к щеке, грудь к груди они уснули. Мэри-Эстер по-прежнему лежала в его объятьях, когда в сером свете январского утра ее разбудил чей-то голос, который она старалась не замечать. Впервые в жизни ей так не хотелось просыпаться.
– Мадам, мадам, – это была Лия – Проснитесь, госпожа, проснитесь же.
– Ох, Лия… Ну что там еще такое? – сонно пробормотала она. – Не может быть ничего такого важного, чтобы…
– Ох, госпожа, ох, госпожа, мне так жаль, – эти слова разорвали приятный густой туман – ах, как же это тягостно, как мучительно, когда тебя вот так будят – Прибыл посыльный из «Зайца и вереска»… ваш дядюшка Амброз, мадам. Ах, мадам как мне жаль!
Эдмунд лежал совершенно обнаженным, как впрочем, и она. Тела их переплелись, и оторваться от него – все равно что вырвать сердце из своей груди.
– Хорошо, Лия, я иду.
Книга вторая
Яблоня
Иду туда, где кровь с полей
Мир слабый затопила.
Встань для забавы королей
Еще одна могила!
Сэр Уильям Девэнант. Солдат, идущий на поле брани
Глава 8
Служанка, открывшая дверь квартиры у Перекрестка, посмотрела на Ричарда без всякого неодобрения, пропустив его и даже осветив дорогу по лестнице. Был он, конечно, не особенно красив, подумала она, но все же как-никак джентльмен. Да и признаться, вид у него стал настолько приличнее по сравнению с первым визитом к мадам Люси, что и поверить в это было трудно. Поэтому служанка весьма любезно заговорила с ним:
– Какой мягкий вечер для октября, сэр.
А потом, улыбнувшись ему, стала подниматься по лестнице. Свет ее свечи падал на лицо Ричарда, освещая его. Это было широкое лицо с высокими скулами, с чистой кожей, с коротковатым широким носом и довольно привлекательно изогнутым ртом. И выбрито чисто, если не считать тонких светло-рыжих усов и модной бородки-эспаньолки под нижней губой. Рыжевато-светлые волосы и без всякой подвивки были пушистыми и волнистыми. Теперь он содержал их чистыми и аккуратно причесанными, не допуская, чтобы они вырастали ниже линии плеч. Одежда Ричарда тоже была чистой и нарядной, и хотя ему не удалось достичь уровня модного франтовства своего приятеля, его воротничок и манжеты из тонкого полотна всегда имели отделку из кружев, а туфли были украшены черными шелковыми розочками. Правда, наиболее приметной переменой из всех было то, что Ричард больше не сутулился и не хмурился, а выражение его лица стало умным и внимательно-настороженным.
От Люси Сьен тоже не укрылись все произошедшие с ним перемены, и всякий раз, когда он навещал ее, она принимала его со все возраставшим удовольствием.
– Мой дорогой Ричард, – сказала Люси, выходя поздороваться с ним, – ты немного рановато: Кловис еще не пришел.
Ричард склонился над ее протянутой рукой.
– Извини… я тут шел к вам и, видно, неверно рассчитал, сколько времени это у меня займет.
– О, можешь не извиняться, я рада твоему обществу. Мне что-то так скучно сегодня. Мэгги, принеси нам немного вина. Ты ведь выпьешь, не так ли? А что же заставило тебя отправиться пешком сегодня? Надеюсь, твоя лошадь не захромала?
– О нет, – ответил Ричард.
Люси опустилась в кресло у камина, а Ричард остался стоять, прислонившись к каминной доске: так он мог сверху вниз смотреть на ее лицо. Большинство преображений в нем было совершено ради Люси, хотя сам Ричард вряд ли осознавал это. Он относился к ней как к божеству.
– Нет, лошадь вполне здорова. Просто я хотел прогуляться, чтобы дать себе время подумать. Я на днях получил письмо из дома.
– Надеюсь, дурных вестей нет? – спросила Люси. Ричард, не отвечая, задумчиво смотрел в огонь камина. – Никто не заболел, слава Богу?
– Нет… но это все равно дурные вести. Моя… жена моего отца родила еще одного ребенка. Сына. Родился он в день Святого Эдуарда, ну они и назвали его тоже Эдуардом.
Люси внимательно посмотрела на него и улыбнулась.
– Какой мягкий вечер для октября, сэр.
А потом, улыбнувшись ему, стала подниматься по лестнице. Свет ее свечи падал на лицо Ричарда, освещая его. Это было широкое лицо с высокими скулами, с чистой кожей, с коротковатым широким носом и довольно привлекательно изогнутым ртом. И выбрито чисто, если не считать тонких светло-рыжих усов и модной бородки-эспаньолки под нижней губой. Рыжевато-светлые волосы и без всякой подвивки были пушистыми и волнистыми. Теперь он содержал их чистыми и аккуратно причесанными, не допуская, чтобы они вырастали ниже линии плеч. Одежда Ричарда тоже была чистой и нарядной, и хотя ему не удалось достичь уровня модного франтовства своего приятеля, его воротничок и манжеты из тонкого полотна всегда имели отделку из кружев, а туфли были украшены черными шелковыми розочками. Правда, наиболее приметной переменой из всех было то, что Ричард больше не сутулился и не хмурился, а выражение его лица стало умным и внимательно-настороженным.
От Люси Сьен тоже не укрылись все произошедшие с ним перемены, и всякий раз, когда он навещал ее, она принимала его со все возраставшим удовольствием.
– Мой дорогой Ричард, – сказала Люси, выходя поздороваться с ним, – ты немного рановато: Кловис еще не пришел.
Ричард склонился над ее протянутой рукой.
– Извини… я тут шел к вам и, видно, неверно рассчитал, сколько времени это у меня займет.
– О, можешь не извиняться, я рада твоему обществу. Мне что-то так скучно сегодня. Мэгги, принеси нам немного вина. Ты ведь выпьешь, не так ли? А что же заставило тебя отправиться пешком сегодня? Надеюсь, твоя лошадь не захромала?
– О нет, – ответил Ричард.
Люси опустилась в кресло у камина, а Ричард остался стоять, прислонившись к каминной доске: так он мог сверху вниз смотреть на ее лицо. Большинство преображений в нем было совершено ради Люси, хотя сам Ричард вряд ли осознавал это. Он относился к ней как к божеству.
– Нет, лошадь вполне здорова. Просто я хотел прогуляться, чтобы дать себе время подумать. Я на днях получил письмо из дома.
– Надеюсь, дурных вестей нет? – спросила Люси. Ричард, не отвечая, задумчиво смотрел в огонь камина. – Никто не заболел, слава Богу?
– Нет… но это все равно дурные вести. Моя… жена моего отца родила еще одного ребенка. Сына. Родился он в день Святого Эдуарда, ну они и назвали его тоже Эдуардом.
Люси внимательно посмотрела на него и улыбнулась.