Страница:
Ну, а этой мушкетной пули Гамиль не услышал и не почувствовал. Она ударила его сбоку по голове, чуть-чуть повыше уха, когда он повернул Светлячка и хотел отъехать. Он боком опрокинулся с седла. Светлячок прошел еще несколько шагов, а потом в недоумении остановился, ожидая указаний хозяина. Поводья его волочились по земле. И Гамиль тоже лежал на земле, лицом вниз, его темные кудри рассыпались из-под шляпы. Загорелая рука подергалась, словно пыльцы пытались уцепиться за землю, а потом расслабилась и замерла.
К часу дня битва была безвозвратно проиграна, и король покинул поле сражения, бежав вместе с остатками своей армии в сторону Лестера и оставив на поле Нэзби, вероятно, с тысячу убитых. Неприятель преследовал их почти до самого города, захватив обоз королевской армии. И в отместку за резню, учиненную в Лестере, они перерезали всех женщин и солдатских жен, всего несколько сотен, – всех, кого только нашли при обозе. Некоторые из них были благородного происхождения: Саймондс был не единственным офицером, жена которого ехала за ним следом.
Глава 20
К часу дня битва была безвозвратно проиграна, и король покинул поле сражения, бежав вместе с остатками своей армии в сторону Лестера и оставив на поле Нэзби, вероятно, с тысячу убитых. Неприятель преследовал их почти до самого города, захватив обоз королевской армии. И в отместку за резню, учиненную в Лестере, они перерезали всех женщин и солдатских жен, всего несколько сотен, – всех, кого только нашли при обозе. Некоторые из них были благородного происхождения: Саймондс был не единственным офицером, жена которого ехала за ним следом.
Глава 20
Саймондс и Анна остановились в Понтефракте, и именно там их нагнала весть о битве при Нэзби. После сражения Руперт и Мориц направились на запад, к Бристолю, и некоторые из кавалеристов-северян, отказавшись последовать за ними, потихоньку разбежались по домам. Эти люди и сообщили о гибели капитана Гамильтона, о захвате обоза и о резне. Саймондс побледнел при мысли о том, что могло бы случиться с Анной, но сама она осталась спокойна.
– Этого же не случилось и не могло случиться. Подобные вещи не происходят случайно: Господь повелевает всем, даже полетом воробья. И это Он ниспослал тебе твои раны, чтобы мы смогли вернуться домой: ведь окажись они легче, ты бы не захотел уехать, а будь они тяжелее, ты, возможно, просто был бы не в состоянии уехать. – Саймондса, однако, это не утешило, и Анна печально улыбнулась мужу. – Бог мой, как бы я не хотела, чтобы мои взгляды на жизнь были подобны твоим: я не считаю, что мир – это хаос и что все в нем происходит случайно! – промолвила она.
Они решили продолжить свой путь и не задерживаться на отдых в Понтефракте, ибо после поражения при Нэзби Понтефракт, недавно отвоеванный у парламента северной конницей Лэнгдейла, по всей вероятности, был обречен снова пасть.
– Мы должны ехать в Йорк, – сказала Анна. – Нам надо рассказать Хиро о ее брате и попросить благословения у моего отца.
– А примет ли нас твой отец? – неуверенно спросил Саймондс.
– Не знаю, но попытаться мы должны. Мне очень хотелось бы снова увидеть свою матушку Анна настолько сомневалась в приеме, который ей окажут дома, что сначала решила заехать в Шоуз и оттуда отправить домой записку. Они прибыли туда вскоре после полудня в один из первых дней августа, и там их встретили не только Хиро, Руфь, маленький Кит и Аннунсиата, но и Мэри-Эстер, навестившая их вместе с Ральфом и Эдуардом. Последовало радостное воссоединение матери и дочери, которое не могла омрачить незримо царившая вокруг печаль. Лия плакала навзрыд, пытаясь дотянуться до Анны сквозь лес обнимавших ее рук. И даже Эдуард с Ральфом взирали на свою сестру с возросшим уважением, узнав, что она была рядом со сражением. Ну, а потом они перенесли свое внимание на Саймондса и потребовали дать им полный отчет о том, как его ранило.
Рассказ заинтересовал и остальную компанию, так что деваться Саймондсу было некуда. Но когда Сэм добрался в своем повествовании до спасшего ему жизнь Гамиля, он запнулся и посмотрел на Анну, а глаза той неудержимо устремились к Хиро. Хиро стояла у камина, опершись на плечо маленького Кита. Выглядела она, с точки зрения Анны, странно усохшей в своем черном платье – хотя минуло уже более года со времени смерти Кита, она не переставала носить траур. Однако ни возраст, ни горе не оставили заметных следов на ее изящном лице. Анна обратила внимание, что рука Хиро непроизвольно сжалась на плече мальчика, а глаза ее слегка расширились.
– Я все знаю, – сказала она слабым голосом. Слабым, невыразительным, словно доносящимся издалека.
– Но как ты узнала? – воскликнула Анна. Синие глаза Хиро посмотрели сквозь нее, и Анна увидела, что они оплетены со всех сторон тонкими морщинками, которых прежде не заметила. Вот это и было свидетельством прожитых лет, словно возраст, пощадив ее, оставил свой след только в одном месте… Это были глаза старухи.
– Я знаю это давно. Он был моим близнецом. Как он умер?
Анна с Сэмом переглянулись, не зная, следует ли сообщать ей подробности.
– Это было при Нэзби, – начала Анна, – после нашего отъезда. Солдаты, возвращавшиеся домой, рассказали нам, что он пал в той битве, но как именно, я не знаю.
Хиро кивнула, и Анна увидела, как она вздохнула и напряженные плечи расслабились.
– Теперь все они ушли, – спокойно произнесла Хиро. – Малахия и Кит, Фрэнк и Гамиль… Теперь нам больше не за кого бояться.
Руфь резко посмотрела на нее, а потом на маленького Кита, на Ральфа и на Эдуарда. Это было новое поколение, Ральф с Эдуардом уже стремились поскорее подрасти, чтобы пойти на войну. Неужели и их жизни тоже были обречены?
Между тем Анна повернулась к своей матери и спросила:
– А как там Гетта? Почему она не с тобой? Как дела дома?
– Она, конечно, приехала бы, если бы знала, что ты будешь здесь, – сказала Мэри-Эстер, уклоняясь от сути вопроса. – Дома у нас сейчас спокойно, но… непросто. – Она понизила голос, чтобы ее слышала только Анна: – Уже есть изменения: молитвенная книга запрещена и введены штрафы для тех, кто служит обедню. Нам пришлось убрать все украшения в часовне. Ричард утверждает, что только благодаря его влиянию нас не трогают. Ну, не знаю… твой отец уже выплатил крупные штрафы за то, что Кит и Фрэнсис сражались в войске короля. Их называют не штрафами, а налогами на снабжение армии, только, по-моему, это самые настоящие штрафы.
– Значит… значит, отец не примет нас?
– Ох, я и не знаю, – ответила Мэри-Эстер, – не знаю, не опасно ли принимать вас в доме и не навредит ли…
– Тогда мы, разумеется, не поедем, – быстро сказала Анна, чтобы уберечь мать от боли, которую та испытала бы, сообщая дочери о запрете приехать домой. – Мы никого из вас не хотим подвергать опасности.
– А куда вы направляетесь? – спросила Мэри-Эстер. – В дом твоего мужа?
– Да, в Кокетдейл. Сэм говорит, что это совсем близко от наших земель на Лисьем Холме. Мы поселимся там навсегда, мама, поэтому мне хотелось бы на прощание повидаться с отцом и попросить его благословения.
– Я попрошу его, только вот не знаю, как он отнесется к встрече с вами.
Анна внимательно посмотрела на мать.
– Мама, а как твои дела? Ты неважно выглядишь.
– Я просто устала, только и всего, – уклончиво ответила Мэри-Эстер. – Трудно жить в постоянном страхе и все время таиться.
– Нет, дело не только в этом, – возразила Анна. Она видела на лице матери следы не одной лишь усталости, и на нее повеяло внезапным холодом. Прежде Анна думала о своей матери – в той степени, в какой вообще думала о ней, – как о бессмертной и вечно молодой, каковыми и следует быть матерям. – Ты не больна?
– У меня порой бывают боли… в боку, но они потом проходят.
– А ты не виделась с врачом? Мэри-Эстер, твердо посмотрев в глаза дочери, ответила:
– При нынешнем положении вещей это невозможно. Лия готовит мне разные снадобья, и боль проходит.
И взглядом она запретила Анне продолжать этот разговор. Потом Мэри-Эстер, слегка повысив голос, произнесла веселым тоном:
– Ты знаешь, мне странно, что ты уже сама мать. Так трудно осознавать, что твои младенцы становятся взрослыми. А он красивый, твой Криспиан?
– Пока что нет, но когда немного подрастет, станет хорошеньким. А вот Аннунсиата – настоящая красавица. Такие глаза!
– Хорошо, что у нас снова есть детишки, – воскликнула Мэри-Эстер. – Значит, жизнь продолжается, несмотря ни на что. Даже маленькая Катерина, дочка Ричарда, теперь окрепла, хотя выглядит такой хрупкой, что, кажется, ее может унести легкий ветерок. А жена Ричарда снова беременна. Да, хорошо, когда в доме дети. У меня такое ощущение, что я давным-давно держала на руках своих малюток…
Голос ее дрогнул, и на какой-то миг Анна и Руфь заметили в ее глазах полное одиночество. Она была еще не старой – ей ведь не исполнилось и сорока, хотя последние несколько лет состарили Мэри-Эстер больше, чем все предшествующее десятилетие, – и ей так хотелось любить, но всех тех, кого она любила, у нее отнимали одного за другим…
– Я буду скучать по тебе, Анна.
У Анны с языка уже готовы были слететь слова: «Поедем с нами». Но она понимала, что это нереально. Мэри-Эстер не могла оставить мужа, хотя верность ему и отдалила ее от своей семьи, от своей веры… Еще хуже было то, что, оставаясь с ним, она при этом была отгорожена и от его любви.
– А мне будет не хватать всех вас. Вот как-нибудь, когда война закончится…
Все они дружно закивали. Ну, конечно, когда война закончится…
Гетта поехала вместе с матерью спустя неделю повидаться с отъезжавшими Анной и Сэмом. Их не приняли в Морлэнде, но Эдмунд прислал письмо со своим благословением, а заодно попросил по приезде домой навестить Арабеллу и ее ребенка и оказать им необходимую помощь. После сражения на Марстонской пустоши с Лисьего Холма не пришло ни весточки, впрочем, вполне вероятно, что Арабелла попросту не могла прислать письмо, поскольку шотландцы по-прежнему оккупировали север Англии.
Эдмунд также отправил Анне в подарок деньги, «все, что смог выделить», как он написал, хотя и не уточнил, из чего именно. Это было очень похоже на него, принимая во внимание противоречивость его позиции и вообще образа мыслей: не пожелать увидеть свою дочь, но написать ей, не дать за ней никакого приданого, но прислать в подарок золото… В иные времена он, по всей вероятности, одобрил бы эту партию. Сэм был старшим сыном, а имение в Кокетдейле, хотя и небольшое и, подобно Лисьему Холму, состоящие в основном из неплодородной гористой земли, должно было полностью отойти к нему по смерти его отца. Более того – поскольку они поженились без его разрешения, Эдмунд не был обязан давать приданое, соразмерное прежнему положению Анны в обществе, отчего эта партия становилась еще выгоднее. Однако обычный порядок вещей был нарушен, и его одобрение носило двусмысленный характер.
Анну потрясла перемена, произошедшая в Гетте, и теперь она с запозданием размышляла, не было ли у нее какой-либо тайны, которую ей, Анне, следовало бы разузнать. Гетта восхищалась ребенком Анны и, заглядывая в глаза сестре с безмолвным пониманием, целовала малыша с симпатией и смущением.
– Гетта, поедем с нами:., поедем в Нортумберленд, – воскликнула Анна, подчиняясь внезапному порыву. – Ты была бы там счастлива, ведь правда, Сэм?
Но Гетта, слегка улыбнувшись, покачала головой.
– Я не могу. Отец никогда мне не позволит. А кроме того… – тут она замолчала. Кроме того, имела она в виду, ей следовало оставаться там, где ее смог бы снова найти Карл… если он еще жив. – Кроме того, я и так счастлива.
И Анна поняла: не то, совсем не то собиралась сказать Гетта, и сказанное было неправдой. Спустя некоторое время они отправились в свое долгое путешествие на север. Оглянувшись назад с гребня холма, Анна увидела мать и сестру. Они стояли рядышком, все еще наблюдая за ними, и на таком расстоянии казались похожими, хотя их и разделяли двадцать лет.
Путешествие домой оказалось трудным, порой опасным и продолжительным, поскольку Сэм не мог долго ехать верхом без отдыха и скакать быстрее легкого шага. Но даже при такой скорости при любом легком толчке или рывке его лицо белело от боли. Анна с беспокойством смотрела на мужа.
– Нам следовало бы подождать, пока твоя нога заживет, – говорила она не раз и не два, но Сэм в ответ только качал головой.
Ему очень хотелось поскорее оказаться дома, да и не было надежного места, где они могли бы задержаться.
Ехали они налегке, стараясь не привлекать внимания, в сопровождении лишь служанки Анны и слуги Сэма. На них была прочная одежда без всяких украшений, простенькие плащи, а вся их поклажа умещалась в седельных мешках. Да у супругов и в самом деле было мало имущества, поскольку Анна сбежала из дома в чем была, а Сэм потерял все свои вещи после сражения на Марстонской пустоши. Самую большую драгоценность Анна везла под своим плащом – она держала младенца так, как это иногда делают сельские женщины, с помощью перевязи из плотной материи, пропущенной вокруг спины и через плечо. Ребенка, к ужасу своей служанки, Анна кормила сама. Криспиан был очень чутким: он реагировал на голос своей матери, редко плакал, а физическая близость, которую совсем немногие из благородных дам делят со своими детьми, сделала ее любовь к нему куда глубже, чем Анна могла ожидать.
Саймондсы двигались кружным путем, уклоняясь от крупных селений, где могли бы наткнуться на мерзкие шотландские войска. Они перемещались от деревни к деревне, находя добрый прием всюду, куда бы ни попадали, ибо для жителей дальнего севера Англии гостеприимство было не просто знаком учтивости, а необходимостью, ну а раненому воину с благородными манерами и хорошенькой молодой женщине с новорожденным младенцем сочувствовал каждый. Кроме того, шотландцы были врагами для всех, и люди с радостью помогали этим путешественникам. К концу сентября они добрались до реки Тайн и сделали крюк к западу от Хексхема. Переправились супруги на другой берег чуть-чуть южнее Эмомба, поскольку города, по всей вероятности, могли представлять опасность. Потом они двинулись прямиком на север, по долине Северного Тайна, и Сэм, облегченно вздохнув, объявил:
– Вот мы и на родной земле. Ты только подумай, Анна, мы уже почти дома!
Да, теперь они могли передвигаться более свободно, ибо это было Приграничье, куда шотландцы и по сию пору едва осмеливались показываться. Немного ниже Беллингема путники резко свернули на северо-восток, на возвышенность Редсдейл, и теперь стали подниматься все выше и выше, а земли, по которым они скакали, становились все более пустынными. У Оттерберна долина Редсдейла повернула на северо-запад, в сторону Шотландии, и Сэм, показав на долину, сказал:
– Вот земли моего отца – вон там и там, видишь, где долина сужается и холмы такие пурпурные.
Анна посмотрела в том направлении.
– Там родился мой дедушка, на Лисьем Холмс.
– Да, я знаю, – отозвался Сэм. – Даже по нашу сторону холма до сих пор еще поют о его матери… баллада о Мэри Перси, верно? Ну, поехали. Больше не будет никаких дорог, только тропы… и городов тоже не будет.
Они поскакали дальше и к вечеру подъехали к месту, где глубокая долина реки Кокет сворачивала на северо-запад и бежала параллельно Редсдейлу. Между этими двумя долинами, за Кокетдейлом, высились большие, лишенные растительности горы, Шевиоты. Супруги ехали молча, чтобы Анна могла отведать, вдохнуть, почувствовать да и услышать то, что наполняло все ее существо, подобно глубоким глоткам свежего воздуха, дурманя ей голову. Сэм время от времени поглядывал на жену, видя сияние ее глаз и возбуждение на лице. Осень уже пришла в нагорье, и по обе стороны от них простиралось море папоротника, бронзово-золотистое, подернутое рябью, словно легкое пламя. Река Кокет струилась, холодно журча по серым камням русла, то тут, то там образуя заводи, которые были загадочно тихими и спокойными, и прибрежные рябины отражались в них всем сверкающим великолепием своего алого цвета.
Маленькая процессия поднималась все выше и выше, копыта лошадей теперь бесшумно ступали по дерну, порой позванивая о гранит, покрытый лишайником. У Анны звучал в ушах нежный напев ветра, смех бесчисленных маленьких ручейков, она вдыхала ароматы гор… нет, все это великолепие было невозможно вынести. «Я приехала домой, – снова и снова повторяла она, – я приехала домой». Сын спокойно спал у нее на груди, словно почувствовав, что ему теперь ничто не угрожает: мать привезла его домой, в родные места, к этим холмам, на родину предков. Теперь прямо над ними высились два огромных холма, все еще зеленых у самого подножия, золотистых повыше и серовато-фиолетовых на самом верху.
– Левый холм – Колокол, – сказал Сэм, – а правый – Голубятня. Мы дома, Анна.
Здесь река ныряла вниз и бежала между лугов, резко поворачивая от своего источника на юго-запад, высоко в нагорье, а на зеленом пространстве между двумя этими холмами стояло несколько зданий, где и родился Сэм, – в прочном доме из серого камня, с золотистой от лишайника крышей. К нему лепились флигели и хижины из камня и дерева, крыши их были покрыты дерном, чем-то напоминая зеленые парики. Они устремились вниз, к этому селению, а навстречу им уже бежали люди, что-то радостно выкрикивая. И вот эта поющая тишина рассыпалась на разные звуки: голоса людей, лай собак, позвякивание металла о металл, доносившееся из какой-то мастерской позади дома, кудахтанье кур, удары Топора, журчание реки, поворачивавшей лопасти колеса водяной мельницы… Уже долетали запахи горевшего под очагами торфа, готовящейся пищи, скота и людей, вместе с прежними ароматами травы и земли.
Потом Сэма буквально сдернули с лошади и принялись похлопывать и обнимать вот эти самые мужчины и женщины, которые знали его с детства и не чаяли увидеть снова. Затем внезапно они присмирели и расступились, и к Сэму с Анной со стороны дома направился какой-то мужчина. Он был стар и изможден, его волосы, некогда рыжеватые, давно уже поседели, а лицо было настолько испещрено возрастом и непогодами, что выглядело дотемна загорелым. Он держался прямо и двигался твердо, с видимой легкостью, однако Анне с ее удобного для наблюдения места было видно, каких усилий ему стоило казаться вот таким, была видна и долгая борьба с болью, спрятавшаяся в морщинах его лица. Сэм преклонил голову – на колени он опуститься не мог – и воскликнул:
– Отец!
Старик положил руку ему на голову, и прошло немалое время, прежде чем он промолвил:
– Благословляю тебя, сын мой.
Рука его опустилась, а другая рука сжала ее, как бы стремясь утешить и придать силы. Отец с сыном долго-долго смотрели в лица друг друга, а потом старик спросил:
– Рейнольд?..
Сэм покачал головой.
– Он пал на Марстонской пустоши, отец. Старик не устоял против такого удара, однако принял его открыто, некоторое время осмысливая печальную весть, подобно человеку, привыкшему к боли. Сэм между тем продолжал:
– Боюсь, что дело короля проиграно. У мятежников неистощимые припасы, бесчисленные резервы, а наши ряды, наши силы истощаются.
Анна видела, что его отцу это неинтересно, и предположила, что Сэм тоже понимает это, но просто дает отцу время привыкнуть. Старик тем временем, внимательно осмотрев его, спросил:
– Ты ранен?
– Да, – отозвался Сэм, – у меня были сломаны рука и нога. С ними все будет в порядке, но этого оказалось достаточно, чтобы вывести меня из строя. Вот я и вернулся домой. – Теперь старик наконец-то перевел взгляд на Анну, терпеливо сидящую на лошади, и Сэм, отступив в ее сторону на полшага, сказал: – Отец, это моя жена, Анна Морлэнд. И… наш сын.
Старик не проронил ни слова, и выражение его лица не изменилось. Он смотрел на нее спокойными глазами, с неспешностью какого-нибудь пастуха или скотовода с нагорья, который наблюдает с отдаленного холма за хищной птицей, парящей милях в десяти от него, над овечьим стадом одного из своих соседей. Сэм кивнул своему слуге, и тот приблизился, чтобы спустить Анну с седла. Она скинула с плеч плащ, и по толпе наблюдавших за происходящим слуг пронесся вздох при виде ребенка, лежавшего на изгибе ее руки: ведь это сын молодого хозяина, который после него станет их хозяином! Потом Анна подошла к старику и легко опустилась перед ним на одно колено, ни на секунду не сводя глаз с его лица. После довольно продолжительной паузы молодая женщина увидела, что эти спокойные глаза улыбнулись, хотя бесстрастное лицо не дрогнуло. И вот старик поднял руку и положил ее на голову Анны, благословляя. Рука его была легкой, словно птичья лапка, но она совсем не дрожала.
– Благословляю тебя, дочь моя. Мы рады принять тебя здесь. – Анна поднялась, а старик добавил: – Подай мне моего внука.
Она осторожно выпростала младенца из перевязи и протянула его свекру. Тот взял ребенка и легонько пошевелил его на своих руках, подобно пастуху, ощупывающему ягнят. Криспиан уже не спал, он не заплакал, очутившись в незнакомых руках, а глядел рассеянным взглядом в лицо старика. Солнечный луч вспыхнул золотом на туфельках-брелке, висевшем на ремешке на его шейке. Сэм стоял рядом с Анной, и под прикрытием складок ее платья он крепко сжал жене руку.
– Ты приехал в свой дом, – промолвил старик и, закрыв глаза, поцеловал Криспиана в лоб, а потом, прижав его к плечу, повернулся и сказал: – Пора за стол.
Кэтрин сидела в одиночестве в гостиной. Пристроившись у окна и положив руки на колени, она пристально смотрела в темноту за стеклом. Комнату освещали лишь отблески огня в камине. Она провела здесь уже не один час, и у нее не было сил позвать слугу, чтобы зажечь свечи, после того, как стемнело, да к тому же темнота вполне соответствовала ее мрачному настроению. Кэтрин чувствовала себя несчастной, и только решимость удерживала ее от отчаяния, поскольку она хорошо знала: отчаяние – это грех, и любую проблему можно решить с помощью упорной работы и поисков наставлений в Библии. Конечно, она много размышляла, молясь и читая Евангелие, только все без толку. Кэтрин интересовало, как бы поступил ее отец в таких обстоятельствах, но даже представить его в подобной ситуации было невозможно.
Когда-то все, во что она верила, казалось таким понятным и ясным, и вот теперь этот ясный свет померк, и осознание своей миссии и предназначения покинуло ее, и она беспомощно блуждала во мраке, не видя более своего пути и не слыша гласа Господня… Кэтрин вышла замуж за Ричарда и явилась сюда, чтобы спасти его семью, и считала свой шаг правильным – уж это-то она знала точно, ибо чувствовала, что сила так и разливается по ней. Потом возникла необходимость полностью осуществить их брак, и вот с этих-то пор все и пошло вкривь и вкось. Интимные отношения нарушили единое понимание цели. Она с самого начала ощущала, что супружеский акт означает для мужа нечто иное, она даже предполагала, что он получает от него некое богомерзкое удовольствие, с которым ему приходится изо всех сил бороться. И вот по этой-то причине Кэтрин и ограничила их соитие, совершенно прекратив его, едва она зачала.
Смерть первого ребенка стала для нее потрясением. Потом родилась Кэти, и хотя девочке исполнился годик, она по-прежнему была болезненной, слабенькой и хрупкой. Уж не наказывал ли их за что-то Господь? Теперь Кэтрин вновь была беременна и чувствовала себя неважно, ее тошнило, и свет истины померк еще больше, чем прежде. Ричард не обращал на нее никакого внимания, избегал ее общества и относился к ней без всякого уважения. Когда же она пыталась заговорить об их миссии, он резко обрывал ее и переходил на другую тему, а то и просто убегал.
Самым худшим в теперешнем положении Кэтрин было вот что: несмотря на ее беременность, стало быть, отсутствие повода к близости, Ричард настойчиво пытался осуществить с ней любовный акт. Поначалу она была слишком расстроена и смущена, чтобы предпринять что-либо, помимо простого протеста… словом, она не проявила должной настойчивости. Но спустя некоторое время, когда ее протесты не отвратили супруга, она была вынуждена решительно отказать ему в подобных контактах, укоряя Ричарда за его похоть, пытаясь напомнить ему о предназначении брака и об их задаче в совместной жизни. Ричард, однако, попросту игнорировал ее, а прошлой ночью, самой отвратительной из всех, когда она оттолкнула его, он сказал ей грубым голосом, настолько не похожим на его обычный, что она даже на короткий миг испугалась, уж не одержим ли он дьяволом:
– Смотрите, мадам, как бы вам не оттолкнуть меня чересчур далеко. Есть ведь и другие, которые с готовностью примут то, что вы презираете.
– Что ты имеешь в виду, Ричард? – воскликнула она.
И он безжалостно ответил:
– Если ты будешь выталкивать меня из своей постели, я пойду и подыщу себе другую, так что берегись!
И впервые в своей жизни она вышла из себя и в слезах закричала:
– Ну так ищи, на здоровье, ты ведь ничем не лучше дикого зверя!
Вспоминая о стычке теперь, Кэтрин снова расплакалась и даже ругала себя за это, но никак не могла остановиться. Она чувствовала себя такой слабой, всеми покинутой. Ее детство иные сочли бы одиноким, ибо у нее не было ни братьев, ни сестер, ни матери, ни даже друзей-сверстников – вообще никого, кроме отца. Но сколько Кэтрин себя помнила, у нее всегда было ощущение присутствия Иисуса, невидимого, но стоявшего рядом с ней, ее настоящего друга, который понимал ее и направлял на путь истинный, который терпел ее глупость, хотя порой Ему приходилось выговаривать ей за это. И пока рядом находился Он, она никогда не чувствовала себя изолированной. Теперь же Кэтрин более не ощущала Его, а когда она взывала к Нему, голос Его молчал, и она была одна-одинешенька. Может быть, думала Кэтрин, Он не одобрял потерю ею целомудрия? Даже несмотря на то, что она пошла на это во имя благих целей? «Ага, – отвечало ее сознание, – но точно ли для благих целей? А может быть, ей просто нравилась похоть супруга, и она только убедила себя, что, мол, этим лишь поспособствует святому делу?» Слезы вяло скатывались по ее лицу, и она промокала их платком, но остановить никак не могла.
– Этого же не случилось и не могло случиться. Подобные вещи не происходят случайно: Господь повелевает всем, даже полетом воробья. И это Он ниспослал тебе твои раны, чтобы мы смогли вернуться домой: ведь окажись они легче, ты бы не захотел уехать, а будь они тяжелее, ты, возможно, просто был бы не в состоянии уехать. – Саймондса, однако, это не утешило, и Анна печально улыбнулась мужу. – Бог мой, как бы я не хотела, чтобы мои взгляды на жизнь были подобны твоим: я не считаю, что мир – это хаос и что все в нем происходит случайно! – промолвила она.
Они решили продолжить свой путь и не задерживаться на отдых в Понтефракте, ибо после поражения при Нэзби Понтефракт, недавно отвоеванный у парламента северной конницей Лэнгдейла, по всей вероятности, был обречен снова пасть.
– Мы должны ехать в Йорк, – сказала Анна. – Нам надо рассказать Хиро о ее брате и попросить благословения у моего отца.
– А примет ли нас твой отец? – неуверенно спросил Саймондс.
– Не знаю, но попытаться мы должны. Мне очень хотелось бы снова увидеть свою матушку Анна настолько сомневалась в приеме, который ей окажут дома, что сначала решила заехать в Шоуз и оттуда отправить домой записку. Они прибыли туда вскоре после полудня в один из первых дней августа, и там их встретили не только Хиро, Руфь, маленький Кит и Аннунсиата, но и Мэри-Эстер, навестившая их вместе с Ральфом и Эдуардом. Последовало радостное воссоединение матери и дочери, которое не могла омрачить незримо царившая вокруг печаль. Лия плакала навзрыд, пытаясь дотянуться до Анны сквозь лес обнимавших ее рук. И даже Эдуард с Ральфом взирали на свою сестру с возросшим уважением, узнав, что она была рядом со сражением. Ну, а потом они перенесли свое внимание на Саймондса и потребовали дать им полный отчет о том, как его ранило.
Рассказ заинтересовал и остальную компанию, так что деваться Саймондсу было некуда. Но когда Сэм добрался в своем повествовании до спасшего ему жизнь Гамиля, он запнулся и посмотрел на Анну, а глаза той неудержимо устремились к Хиро. Хиро стояла у камина, опершись на плечо маленького Кита. Выглядела она, с точки зрения Анны, странно усохшей в своем черном платье – хотя минуло уже более года со времени смерти Кита, она не переставала носить траур. Однако ни возраст, ни горе не оставили заметных следов на ее изящном лице. Анна обратила внимание, что рука Хиро непроизвольно сжалась на плече мальчика, а глаза ее слегка расширились.
– Я все знаю, – сказала она слабым голосом. Слабым, невыразительным, словно доносящимся издалека.
– Но как ты узнала? – воскликнула Анна. Синие глаза Хиро посмотрели сквозь нее, и Анна увидела, что они оплетены со всех сторон тонкими морщинками, которых прежде не заметила. Вот это и было свидетельством прожитых лет, словно возраст, пощадив ее, оставил свой след только в одном месте… Это были глаза старухи.
– Я знаю это давно. Он был моим близнецом. Как он умер?
Анна с Сэмом переглянулись, не зная, следует ли сообщать ей подробности.
– Это было при Нэзби, – начала Анна, – после нашего отъезда. Солдаты, возвращавшиеся домой, рассказали нам, что он пал в той битве, но как именно, я не знаю.
Хиро кивнула, и Анна увидела, как она вздохнула и напряженные плечи расслабились.
– Теперь все они ушли, – спокойно произнесла Хиро. – Малахия и Кит, Фрэнк и Гамиль… Теперь нам больше не за кого бояться.
Руфь резко посмотрела на нее, а потом на маленького Кита, на Ральфа и на Эдуарда. Это было новое поколение, Ральф с Эдуардом уже стремились поскорее подрасти, чтобы пойти на войну. Неужели и их жизни тоже были обречены?
Между тем Анна повернулась к своей матери и спросила:
– А как там Гетта? Почему она не с тобой? Как дела дома?
– Она, конечно, приехала бы, если бы знала, что ты будешь здесь, – сказала Мэри-Эстер, уклоняясь от сути вопроса. – Дома у нас сейчас спокойно, но… непросто. – Она понизила голос, чтобы ее слышала только Анна: – Уже есть изменения: молитвенная книга запрещена и введены штрафы для тех, кто служит обедню. Нам пришлось убрать все украшения в часовне. Ричард утверждает, что только благодаря его влиянию нас не трогают. Ну, не знаю… твой отец уже выплатил крупные штрафы за то, что Кит и Фрэнсис сражались в войске короля. Их называют не штрафами, а налогами на снабжение армии, только, по-моему, это самые настоящие штрафы.
– Значит… значит, отец не примет нас?
– Ох, я и не знаю, – ответила Мэри-Эстер, – не знаю, не опасно ли принимать вас в доме и не навредит ли…
– Тогда мы, разумеется, не поедем, – быстро сказала Анна, чтобы уберечь мать от боли, которую та испытала бы, сообщая дочери о запрете приехать домой. – Мы никого из вас не хотим подвергать опасности.
– А куда вы направляетесь? – спросила Мэри-Эстер. – В дом твоего мужа?
– Да, в Кокетдейл. Сэм говорит, что это совсем близко от наших земель на Лисьем Холме. Мы поселимся там навсегда, мама, поэтому мне хотелось бы на прощание повидаться с отцом и попросить его благословения.
– Я попрошу его, только вот не знаю, как он отнесется к встрече с вами.
Анна внимательно посмотрела на мать.
– Мама, а как твои дела? Ты неважно выглядишь.
– Я просто устала, только и всего, – уклончиво ответила Мэри-Эстер. – Трудно жить в постоянном страхе и все время таиться.
– Нет, дело не только в этом, – возразила Анна. Она видела на лице матери следы не одной лишь усталости, и на нее повеяло внезапным холодом. Прежде Анна думала о своей матери – в той степени, в какой вообще думала о ней, – как о бессмертной и вечно молодой, каковыми и следует быть матерям. – Ты не больна?
– У меня порой бывают боли… в боку, но они потом проходят.
– А ты не виделась с врачом? Мэри-Эстер, твердо посмотрев в глаза дочери, ответила:
– При нынешнем положении вещей это невозможно. Лия готовит мне разные снадобья, и боль проходит.
И взглядом она запретила Анне продолжать этот разговор. Потом Мэри-Эстер, слегка повысив голос, произнесла веселым тоном:
– Ты знаешь, мне странно, что ты уже сама мать. Так трудно осознавать, что твои младенцы становятся взрослыми. А он красивый, твой Криспиан?
– Пока что нет, но когда немного подрастет, станет хорошеньким. А вот Аннунсиата – настоящая красавица. Такие глаза!
– Хорошо, что у нас снова есть детишки, – воскликнула Мэри-Эстер. – Значит, жизнь продолжается, несмотря ни на что. Даже маленькая Катерина, дочка Ричарда, теперь окрепла, хотя выглядит такой хрупкой, что, кажется, ее может унести легкий ветерок. А жена Ричарда снова беременна. Да, хорошо, когда в доме дети. У меня такое ощущение, что я давным-давно держала на руках своих малюток…
Голос ее дрогнул, и на какой-то миг Анна и Руфь заметили в ее глазах полное одиночество. Она была еще не старой – ей ведь не исполнилось и сорока, хотя последние несколько лет состарили Мэри-Эстер больше, чем все предшествующее десятилетие, – и ей так хотелось любить, но всех тех, кого она любила, у нее отнимали одного за другим…
– Я буду скучать по тебе, Анна.
У Анны с языка уже готовы были слететь слова: «Поедем с нами». Но она понимала, что это нереально. Мэри-Эстер не могла оставить мужа, хотя верность ему и отдалила ее от своей семьи, от своей веры… Еще хуже было то, что, оставаясь с ним, она при этом была отгорожена и от его любви.
– А мне будет не хватать всех вас. Вот как-нибудь, когда война закончится…
Все они дружно закивали. Ну, конечно, когда война закончится…
Гетта поехала вместе с матерью спустя неделю повидаться с отъезжавшими Анной и Сэмом. Их не приняли в Морлэнде, но Эдмунд прислал письмо со своим благословением, а заодно попросил по приезде домой навестить Арабеллу и ее ребенка и оказать им необходимую помощь. После сражения на Марстонской пустоши с Лисьего Холма не пришло ни весточки, впрочем, вполне вероятно, что Арабелла попросту не могла прислать письмо, поскольку шотландцы по-прежнему оккупировали север Англии.
Эдмунд также отправил Анне в подарок деньги, «все, что смог выделить», как он написал, хотя и не уточнил, из чего именно. Это было очень похоже на него, принимая во внимание противоречивость его позиции и вообще образа мыслей: не пожелать увидеть свою дочь, но написать ей, не дать за ней никакого приданого, но прислать в подарок золото… В иные времена он, по всей вероятности, одобрил бы эту партию. Сэм был старшим сыном, а имение в Кокетдейле, хотя и небольшое и, подобно Лисьему Холму, состоящие в основном из неплодородной гористой земли, должно было полностью отойти к нему по смерти его отца. Более того – поскольку они поженились без его разрешения, Эдмунд не был обязан давать приданое, соразмерное прежнему положению Анны в обществе, отчего эта партия становилась еще выгоднее. Однако обычный порядок вещей был нарушен, и его одобрение носило двусмысленный характер.
Анну потрясла перемена, произошедшая в Гетте, и теперь она с запозданием размышляла, не было ли у нее какой-либо тайны, которую ей, Анне, следовало бы разузнать. Гетта восхищалась ребенком Анны и, заглядывая в глаза сестре с безмолвным пониманием, целовала малыша с симпатией и смущением.
– Гетта, поедем с нами:., поедем в Нортумберленд, – воскликнула Анна, подчиняясь внезапному порыву. – Ты была бы там счастлива, ведь правда, Сэм?
Но Гетта, слегка улыбнувшись, покачала головой.
– Я не могу. Отец никогда мне не позволит. А кроме того… – тут она замолчала. Кроме того, имела она в виду, ей следовало оставаться там, где ее смог бы снова найти Карл… если он еще жив. – Кроме того, я и так счастлива.
И Анна поняла: не то, совсем не то собиралась сказать Гетта, и сказанное было неправдой. Спустя некоторое время они отправились в свое долгое путешествие на север. Оглянувшись назад с гребня холма, Анна увидела мать и сестру. Они стояли рядышком, все еще наблюдая за ними, и на таком расстоянии казались похожими, хотя их и разделяли двадцать лет.
Путешествие домой оказалось трудным, порой опасным и продолжительным, поскольку Сэм не мог долго ехать верхом без отдыха и скакать быстрее легкого шага. Но даже при такой скорости при любом легком толчке или рывке его лицо белело от боли. Анна с беспокойством смотрела на мужа.
– Нам следовало бы подождать, пока твоя нога заживет, – говорила она не раз и не два, но Сэм в ответ только качал головой.
Ему очень хотелось поскорее оказаться дома, да и не было надежного места, где они могли бы задержаться.
Ехали они налегке, стараясь не привлекать внимания, в сопровождении лишь служанки Анны и слуги Сэма. На них была прочная одежда без всяких украшений, простенькие плащи, а вся их поклажа умещалась в седельных мешках. Да у супругов и в самом деле было мало имущества, поскольку Анна сбежала из дома в чем была, а Сэм потерял все свои вещи после сражения на Марстонской пустоши. Самую большую драгоценность Анна везла под своим плащом – она держала младенца так, как это иногда делают сельские женщины, с помощью перевязи из плотной материи, пропущенной вокруг спины и через плечо. Ребенка, к ужасу своей служанки, Анна кормила сама. Криспиан был очень чутким: он реагировал на голос своей матери, редко плакал, а физическая близость, которую совсем немногие из благородных дам делят со своими детьми, сделала ее любовь к нему куда глубже, чем Анна могла ожидать.
Саймондсы двигались кружным путем, уклоняясь от крупных селений, где могли бы наткнуться на мерзкие шотландские войска. Они перемещались от деревни к деревне, находя добрый прием всюду, куда бы ни попадали, ибо для жителей дальнего севера Англии гостеприимство было не просто знаком учтивости, а необходимостью, ну а раненому воину с благородными манерами и хорошенькой молодой женщине с новорожденным младенцем сочувствовал каждый. Кроме того, шотландцы были врагами для всех, и люди с радостью помогали этим путешественникам. К концу сентября они добрались до реки Тайн и сделали крюк к западу от Хексхема. Переправились супруги на другой берег чуть-чуть южнее Эмомба, поскольку города, по всей вероятности, могли представлять опасность. Потом они двинулись прямиком на север, по долине Северного Тайна, и Сэм, облегченно вздохнув, объявил:
– Вот мы и на родной земле. Ты только подумай, Анна, мы уже почти дома!
Да, теперь они могли передвигаться более свободно, ибо это было Приграничье, куда шотландцы и по сию пору едва осмеливались показываться. Немного ниже Беллингема путники резко свернули на северо-восток, на возвышенность Редсдейл, и теперь стали подниматься все выше и выше, а земли, по которым они скакали, становились все более пустынными. У Оттерберна долина Редсдейла повернула на северо-запад, в сторону Шотландии, и Сэм, показав на долину, сказал:
– Вот земли моего отца – вон там и там, видишь, где долина сужается и холмы такие пурпурные.
Анна посмотрела в том направлении.
– Там родился мой дедушка, на Лисьем Холмс.
– Да, я знаю, – отозвался Сэм. – Даже по нашу сторону холма до сих пор еще поют о его матери… баллада о Мэри Перси, верно? Ну, поехали. Больше не будет никаких дорог, только тропы… и городов тоже не будет.
Они поскакали дальше и к вечеру подъехали к месту, где глубокая долина реки Кокет сворачивала на северо-запад и бежала параллельно Редсдейлу. Между этими двумя долинами, за Кокетдейлом, высились большие, лишенные растительности горы, Шевиоты. Супруги ехали молча, чтобы Анна могла отведать, вдохнуть, почувствовать да и услышать то, что наполняло все ее существо, подобно глубоким глоткам свежего воздуха, дурманя ей голову. Сэм время от времени поглядывал на жену, видя сияние ее глаз и возбуждение на лице. Осень уже пришла в нагорье, и по обе стороны от них простиралось море папоротника, бронзово-золотистое, подернутое рябью, словно легкое пламя. Река Кокет струилась, холодно журча по серым камням русла, то тут, то там образуя заводи, которые были загадочно тихими и спокойными, и прибрежные рябины отражались в них всем сверкающим великолепием своего алого цвета.
Маленькая процессия поднималась все выше и выше, копыта лошадей теперь бесшумно ступали по дерну, порой позванивая о гранит, покрытый лишайником. У Анны звучал в ушах нежный напев ветра, смех бесчисленных маленьких ручейков, она вдыхала ароматы гор… нет, все это великолепие было невозможно вынести. «Я приехала домой, – снова и снова повторяла она, – я приехала домой». Сын спокойно спал у нее на груди, словно почувствовав, что ему теперь ничто не угрожает: мать привезла его домой, в родные места, к этим холмам, на родину предков. Теперь прямо над ними высились два огромных холма, все еще зеленых у самого подножия, золотистых повыше и серовато-фиолетовых на самом верху.
– Левый холм – Колокол, – сказал Сэм, – а правый – Голубятня. Мы дома, Анна.
Здесь река ныряла вниз и бежала между лугов, резко поворачивая от своего источника на юго-запад, высоко в нагорье, а на зеленом пространстве между двумя этими холмами стояло несколько зданий, где и родился Сэм, – в прочном доме из серого камня, с золотистой от лишайника крышей. К нему лепились флигели и хижины из камня и дерева, крыши их были покрыты дерном, чем-то напоминая зеленые парики. Они устремились вниз, к этому селению, а навстречу им уже бежали люди, что-то радостно выкрикивая. И вот эта поющая тишина рассыпалась на разные звуки: голоса людей, лай собак, позвякивание металла о металл, доносившееся из какой-то мастерской позади дома, кудахтанье кур, удары Топора, журчание реки, поворачивавшей лопасти колеса водяной мельницы… Уже долетали запахи горевшего под очагами торфа, готовящейся пищи, скота и людей, вместе с прежними ароматами травы и земли.
Потом Сэма буквально сдернули с лошади и принялись похлопывать и обнимать вот эти самые мужчины и женщины, которые знали его с детства и не чаяли увидеть снова. Затем внезапно они присмирели и расступились, и к Сэму с Анной со стороны дома направился какой-то мужчина. Он был стар и изможден, его волосы, некогда рыжеватые, давно уже поседели, а лицо было настолько испещрено возрастом и непогодами, что выглядело дотемна загорелым. Он держался прямо и двигался твердо, с видимой легкостью, однако Анне с ее удобного для наблюдения места было видно, каких усилий ему стоило казаться вот таким, была видна и долгая борьба с болью, спрятавшаяся в морщинах его лица. Сэм преклонил голову – на колени он опуститься не мог – и воскликнул:
– Отец!
Старик положил руку ему на голову, и прошло немалое время, прежде чем он промолвил:
– Благословляю тебя, сын мой.
Рука его опустилась, а другая рука сжала ее, как бы стремясь утешить и придать силы. Отец с сыном долго-долго смотрели в лица друг друга, а потом старик спросил:
– Рейнольд?..
Сэм покачал головой.
– Он пал на Марстонской пустоши, отец. Старик не устоял против такого удара, однако принял его открыто, некоторое время осмысливая печальную весть, подобно человеку, привыкшему к боли. Сэм между тем продолжал:
– Боюсь, что дело короля проиграно. У мятежников неистощимые припасы, бесчисленные резервы, а наши ряды, наши силы истощаются.
Анна видела, что его отцу это неинтересно, и предположила, что Сэм тоже понимает это, но просто дает отцу время привыкнуть. Старик тем временем, внимательно осмотрев его, спросил:
– Ты ранен?
– Да, – отозвался Сэм, – у меня были сломаны рука и нога. С ними все будет в порядке, но этого оказалось достаточно, чтобы вывести меня из строя. Вот я и вернулся домой. – Теперь старик наконец-то перевел взгляд на Анну, терпеливо сидящую на лошади, и Сэм, отступив в ее сторону на полшага, сказал: – Отец, это моя жена, Анна Морлэнд. И… наш сын.
Старик не проронил ни слова, и выражение его лица не изменилось. Он смотрел на нее спокойными глазами, с неспешностью какого-нибудь пастуха или скотовода с нагорья, который наблюдает с отдаленного холма за хищной птицей, парящей милях в десяти от него, над овечьим стадом одного из своих соседей. Сэм кивнул своему слуге, и тот приблизился, чтобы спустить Анну с седла. Она скинула с плеч плащ, и по толпе наблюдавших за происходящим слуг пронесся вздох при виде ребенка, лежавшего на изгибе ее руки: ведь это сын молодого хозяина, который после него станет их хозяином! Потом Анна подошла к старику и легко опустилась перед ним на одно колено, ни на секунду не сводя глаз с его лица. После довольно продолжительной паузы молодая женщина увидела, что эти спокойные глаза улыбнулись, хотя бесстрастное лицо не дрогнуло. И вот старик поднял руку и положил ее на голову Анны, благословляя. Рука его была легкой, словно птичья лапка, но она совсем не дрожала.
– Благословляю тебя, дочь моя. Мы рады принять тебя здесь. – Анна поднялась, а старик добавил: – Подай мне моего внука.
Она осторожно выпростала младенца из перевязи и протянула его свекру. Тот взял ребенка и легонько пошевелил его на своих руках, подобно пастуху, ощупывающему ягнят. Криспиан уже не спал, он не заплакал, очутившись в незнакомых руках, а глядел рассеянным взглядом в лицо старика. Солнечный луч вспыхнул золотом на туфельках-брелке, висевшем на ремешке на его шейке. Сэм стоял рядом с Анной, и под прикрытием складок ее платья он крепко сжал жене руку.
– Ты приехал в свой дом, – промолвил старик и, закрыв глаза, поцеловал Криспиана в лоб, а потом, прижав его к плечу, повернулся и сказал: – Пора за стол.
Кэтрин сидела в одиночестве в гостиной. Пристроившись у окна и положив руки на колени, она пристально смотрела в темноту за стеклом. Комнату освещали лишь отблески огня в камине. Она провела здесь уже не один час, и у нее не было сил позвать слугу, чтобы зажечь свечи, после того, как стемнело, да к тому же темнота вполне соответствовала ее мрачному настроению. Кэтрин чувствовала себя несчастной, и только решимость удерживала ее от отчаяния, поскольку она хорошо знала: отчаяние – это грех, и любую проблему можно решить с помощью упорной работы и поисков наставлений в Библии. Конечно, она много размышляла, молясь и читая Евангелие, только все без толку. Кэтрин интересовало, как бы поступил ее отец в таких обстоятельствах, но даже представить его в подобной ситуации было невозможно.
Когда-то все, во что она верила, казалось таким понятным и ясным, и вот теперь этот ясный свет померк, и осознание своей миссии и предназначения покинуло ее, и она беспомощно блуждала во мраке, не видя более своего пути и не слыша гласа Господня… Кэтрин вышла замуж за Ричарда и явилась сюда, чтобы спасти его семью, и считала свой шаг правильным – уж это-то она знала точно, ибо чувствовала, что сила так и разливается по ней. Потом возникла необходимость полностью осуществить их брак, и вот с этих-то пор все и пошло вкривь и вкось. Интимные отношения нарушили единое понимание цели. Она с самого начала ощущала, что супружеский акт означает для мужа нечто иное, она даже предполагала, что он получает от него некое богомерзкое удовольствие, с которым ему приходится изо всех сил бороться. И вот по этой-то причине Кэтрин и ограничила их соитие, совершенно прекратив его, едва она зачала.
Смерть первого ребенка стала для нее потрясением. Потом родилась Кэти, и хотя девочке исполнился годик, она по-прежнему была болезненной, слабенькой и хрупкой. Уж не наказывал ли их за что-то Господь? Теперь Кэтрин вновь была беременна и чувствовала себя неважно, ее тошнило, и свет истины померк еще больше, чем прежде. Ричард не обращал на нее никакого внимания, избегал ее общества и относился к ней без всякого уважения. Когда же она пыталась заговорить об их миссии, он резко обрывал ее и переходил на другую тему, а то и просто убегал.
Самым худшим в теперешнем положении Кэтрин было вот что: несмотря на ее беременность, стало быть, отсутствие повода к близости, Ричард настойчиво пытался осуществить с ней любовный акт. Поначалу она была слишком расстроена и смущена, чтобы предпринять что-либо, помимо простого протеста… словом, она не проявила должной настойчивости. Но спустя некоторое время, когда ее протесты не отвратили супруга, она была вынуждена решительно отказать ему в подобных контактах, укоряя Ричарда за его похоть, пытаясь напомнить ему о предназначении брака и об их задаче в совместной жизни. Ричард, однако, попросту игнорировал ее, а прошлой ночью, самой отвратительной из всех, когда она оттолкнула его, он сказал ей грубым голосом, настолько не похожим на его обычный, что она даже на короткий миг испугалась, уж не одержим ли он дьяволом:
– Смотрите, мадам, как бы вам не оттолкнуть меня чересчур далеко. Есть ведь и другие, которые с готовностью примут то, что вы презираете.
– Что ты имеешь в виду, Ричард? – воскликнула она.
И он безжалостно ответил:
– Если ты будешь выталкивать меня из своей постели, я пойду и подыщу себе другую, так что берегись!
И впервые в своей жизни она вышла из себя и в слезах закричала:
– Ну так ищи, на здоровье, ты ведь ничем не лучше дикого зверя!
Вспоминая о стычке теперь, Кэтрин снова расплакалась и даже ругала себя за это, но никак не могла остановиться. Она чувствовала себя такой слабой, всеми покинутой. Ее детство иные сочли бы одиноким, ибо у нее не было ни братьев, ни сестер, ни матери, ни даже друзей-сверстников – вообще никого, кроме отца. Но сколько Кэтрин себя помнила, у нее всегда было ощущение присутствия Иисуса, невидимого, но стоявшего рядом с ней, ее настоящего друга, который понимал ее и направлял на путь истинный, который терпел ее глупость, хотя порой Ему приходилось выговаривать ей за это. И пока рядом находился Он, она никогда не чувствовала себя изолированной. Теперь же Кэтрин более не ощущала Его, а когда она взывала к Нему, голос Его молчал, и она была одна-одинешенька. Может быть, думала Кэтрин, Он не одобрял потерю ею целомудрия? Даже несмотря на то, что она пошла на это во имя благих целей? «Ага, – отвечало ее сознание, – но точно ли для благих целей? А может быть, ей просто нравилась похоть супруга, и она только убедила себя, что, мол, этим лишь поспособствует святому делу?» Слезы вяло скатывались по ее лицу, и она промокала их платком, но остановить никак не могла.