Страница:
– Да уж, мадам, я бы не прочь это уладить, – явно негодуя, ответил Клемент, – только речь идет о тех слугах, которых привез с собой молодой хозяин. Они что же, останутся здесь, мадам? И каково же будет их положение в доме?
Мэри-Эстер была удивлена и раздражена тем, что ее допрашивали.
– Об этом, Клемент, тебе сообщат в свое время Что дает тебе право так непочтительно говорить со мной?
– Прошу прощения, мадам, только все мы вот чувствуем… они попросили меня высказаться от их имени, все слуги… ведь эти трое браунистов… эти проклятые еретики…
Клемент, быть может, впервые в своей жизни не мог найти нужных слов, онемев от ярости. Тогда дело взяла в свои руки Лия.
– Эти новые слуги, мадам, они ведь пуритане, стало быть, ужасные еретики, и мы не желаем, мадам, чтобы они находились с нами в одном доме.
– Что такое, Лия? Ты меня просто удивляешь Ты не желаешь? Да что это за речи такие?
Но в Лии и в помине не было никакого раскаяния. Она упрямо продолжала.
– Все это не к добру, мадам. Вы-то их, может быть, пока что не видели, но те речи, которые они ведут, мадам… да мы этого и разобрать-то не могли поначалу, они ведь говорят так мудрено, но когда мы поняли – это же сущее богохульство, мадам богохульные слова так и падают у них с губ, словно яд у змеи! – Остальные слуги согласно закивали – А потом, мадам, они побрели в церковь, словно на прогулку, и – Бог мой! – чего мы там только не наслушались! А один из них, мадам, он… он… он плюнул! На пол часовни!
Остальные опять дружно закивали, округлив глаза от ужаса, а кое-кто из слуг постарше перекрестился или прочертил в воздухе знак, оберегающий от греха. Мэри-Эстер вздохнула.
– Очень хорошо, Лия, я с ними поговорю и постараюсь, чтобы ничего подобного впредь не случалось. Но пока хозяин не скажет, как следует с ними поступить, им придется остаться, а вы должны вести себя самым благопристойным образом. Держитесь от них в стороне, если не можете вынести их общества, и не надо слушать их, коли их речи вас задевают. Я полагаюсь на всех вас и надеюсь, что в доме будет мир и тишина. У хозяина сейчас и так достаточно волнений… мы не должны их увеличивать.
Слуги молча покинули зал, явно не удовлетворенные, но не прошло и нескольких минут, как Мэри-Эстер вновь потревожили. На сей раз вбежала Гетта, ее обычно веселое, ясное личико было красным от гнева и мокрым от слез.
– Мама! Мама! – рыдала она, пряча лицо в складках платья матери.
– Ну-ну, цыпленочек, в чем дело? Ты уже слишком взрослая для таких страстей. Ну, скажи мне, что случилось?
Хотя Мэри-Эстер и успокаивала ребенка, на сердце у нее самой были дурные предчувствия. У Гетты была такая веселая, уравновешенная и жизнерадостная натура, что так расстроить ее могло лишь что-то очень дурное.
– Мой сад… они затоптали мой сад! – причитала она, убитая горем.
Мэри-Эстер пришла в ужас, мгновенно поняв, что произошло. Сад Гетты был предметом гордости в ее жизни. Эдмунд подарил ей небольшой клочок земли в солнечном углу итальянского сада, и с помощью Эйбела, садовника, она с любовью трудилась над ним несколько лет, проявляя при этом упорство и терпение, совсем необычные для такой маленькой девочки. Гетта выращивала в своем садике главным образом красные и желтые цветы – цветы жизни и солнца. Но девочка по-своему, незаметно для окружающих, была еще и глубоко религиозным ребенком. В задней части сада она выстроила небольшой грот из камней и раковин, засадив его папоротником и мелкими цветами, которые хорошо приживались среди камней и расщелин. А плотник Бен вырезал для нее из дерева небольшую статую Пресвятой Девы, и Гетта поставила ее в гроте.
Все это вытекало самым естественным образом из характеров упомянутых людей, однако многие из слуг относились к гроту Гетты с почтительным суеверием. Они так обожали девочку и так восхищались ее набожностью, что в своем сознании наделяли это место огромной силой. Редко выдавался день, в который кто-нибудь не остановился бы у грота, чтобы положить там букетик цветов, произнести молитву или просто на счастье коснуться этих камней. Это было своего рода проклятием для пуритан – суеверным предрассудком, идолопоклонством, «папизмом», как они презрительно выражались. Один из этих незнакомых слуг Ричарда явно усмотрел что-то такое в этом гроте и решил отомстить самым что ни на есть жестоким способом. Сердце Мэри-Эстер, утешающей рыдания своей дочери, воспылало гневом.
– Пойдем, поговорим об этом с папой, – решительно произнесла она, беря Гетту за руку и направляясь к двери.
Ничто, кроме слез ребенка, не могло бы заставить Мэри-Эстер потревожить в этот день своего супруга.
…Все было улажено. Хозяин отдал распоряжения, и все домочадцы должны были им повиноваться. Брак молодого хозяина и пуританки был признан действительным, им предстояло получить восточную спальню и относиться к ним следовало с подобающим почтением. Однако ничто не могло помешать слугам говорить о ней как об «этой посторонней» где угодно, но только, конечно, не в присутствии хозяина. А Мэри-Эстер еще больше удивляла снисходительность Эдмунда в отношении слуг Ричарда, – точнее говоря, слуг Кэтрин, поскольку они были из домашней челяди ее отца. Ибо они больше всего нарушали покой Морлэнда. Эта троица была, как и все прочие браунисты, закоренелыми, испытанными пуританами, о чем можно было судить уже по одним их именам. Говорили они с таким сильным акцентом, что поначалу трудно было разобрать, как же их зовут. А когда, наконец, поняли, то у слуг-йоркширцев скривились губы от презрения. Лакея звали Борцом, и это, как выяснилось, было сокращением от его полного имени – Борец с дьяволом. Имя служанки – Страх, а полностью – Страх Господень. Это, конечно, звучало достаточно мерзко, но когда стало известно, что имя второго лакея, Если, является сокращением от «Если бы Господь не умирал, то тебя бы и не проклинали», негодованию слуг из Морлэнда просто не было границ.
Тем не менее хозяин объявил, что они должны остаться, хотя и при условии, что будут вести себя пристойно и прислуживать молодому хозяину и «этой посторонней». Еще более удивительным оказалось то, что им позволялось молиться на собственный манер, если только это будет происходить в уединении, и нельзя насильно заставлять их ходить к обедне. Своих решений Эдмунд никогда не обсуждал, да никто и не осмелился бы спросить у него, почему он проявлял такую терпимость, даже его жене такое не приходило в голову. Однако пару раз Мэри-Эстер заставала мужа, тоскливо глядящим на своего старшего сына, когда, по мнению Эдмунда, никто не мог этого заметить. И тогда она решила, что Эдмунд все еще надеется завоевать доверие и любовь Ричарда.
Эдмунд страдал, ему недоставало любви его сыновей. Кит вместе с Хиро и больным ребенком вернулся в Уотермилл, Фрэнсис жил в Лисьем Холме, а Амброзу вскоре предстояло обвенчаться с Мэри-Элеонорой и отправиться в Новый Свет… и, быть может, уже никогда оттуда не вернуться. Оставался лишь Ричард, а у их порога уже стояла война с этими шотландцами, да и на юге назревала гроза, и Эдмунд, наконец, ощутил, как холодный ветер времени обдувает его. Да, смерть подобралась к Морлэндам близко, и он не мог понапрасну тратить драгоценное время, домогаясь любви собственного сына.
Вот так Ричард с Кэтрин и остались в доме, и эта троица слуг-пуритан тоже осталась, и домочадцам пришлось примириться с их присутствием. Однако ничто не могло помешать рассерженным слугам-йоркширцам высказывать свое мнение, когда им этого хотелось. И никто, разумеется, не мог помешать слугам постарше креститься, когда мимо них проходили Страх, Борец или Если. Произошел, кстати, резкий подъем набожности даже у тех слуг, которых прежде приходилось силком выволакивать из постели на раннюю мессу. И едва кто-то из этих пуритан ступал за порог, всегда каким-то образом получалось так, что кто-то из дворовой челяди мигом находил срочное и длительное занятие, которое требовалось выполнять по соседству с садиком Гетты.
Север был посрамлен. Шотландцы оккупировали их земли, и никто из северян ничего не мог с этим поделать. Более того, в октябре короля вынудили подписать Райпонский договор, по которому следовало выплачивать шотландцам по 850 фунтов стерлингов, в день на оккупационные расходы до тех пор, пока их спор с Англией не будет улажен. Платить врагу, чтобы он и дальше сидел у твоего порога! Нет, никогда прежде король и его советники не были столь непопулярны. Пришлось созывать парламент для улаживания всех этих вопросов, и когда в ноябре он собрался, парламентарии не сомневались в своей силе. Что же, на сей раз король не получит никакой помощи, тюка не будут удовлетворены их требования.
Северу пришлось терпеть шотландскую оккупацию целый год. Только в августе 1641 года полчища захватчиков, получив полную оплату, рассеялись. К этому времени на севере нынешний парламент уже начинали недолюбливать с таким же пылом, с каким прежде не любили короля. Однако парламент сделал кое-какие добрые дела, он избавил северян от непопулярных советников короля, Страффорда, Уиндбанка и архиепископа Лода, упразднил Звездную палату[22] и прочие чрезвычайные суды Но, с другой стороны, парламент расправился с Советом Севера, а северянам никогда не хотелось расставаться со своей независимостью и выполнять указания далекого Лондона. Парламент отменил некоторые из особо непопулярных методов сбора денег королем, в частности, корабельный налог, принудительное обложение за рыцарское звание и владение лесами. Он также издал декреты, согласно которым прочие формы налогообложения, такие, как корабельный сбор и пошлина с веса перевозимого товара, могли впредь применяться только с дозволения парламента В то же время парламент ввел довольно суровый налог для того, чтобы сполна расплатиться с шотландцами. И те, кто на себе прочувствовал всю его тяжесть были убеждены, что, шотландцы и парламент вступили в тайный сговор, стремясь потуже набить свои карманы.
Самым же худшим из всех нововведений оказалось то, что, решив заняться религиозными реформами, парламент пошел куда дальше, чем этого хотелось бы большинству населения Все это, конечно освобождало людей от извечной тирании епископов и церковных судов. Части простолюдинов не нравился тот крен к Риму, инициатором которого был архиепископ Лод, тут спору нет, но парламент повел дело к другой крайности, пытаясь скопом упразднить все формы богослужения, а заодно и разделаться с таким милым сердцу времяпрепровождением, как пение в церквах и воскресные игры. И в итоге повсюду возникали секты экстремистов, велись проповеди против доброй старой религии. И народ начинал понимать, что король, по крайней мере, защищал их англиканскую церковь и не мешал им делать то, что их душе угодно. Словом, они уже были сыты по горло парламентом.
А потом подоспели потрясшие всех вести о резне в Ирландии. Ирландские паписты восстали и хладнокровно вырезали английских протестантов. Эти новости облетели всю страну, один за другим появлялись страстные рукописные листки, добавляя все новые подробности, описывая все новые и новые отвратительные зверства. Тысячи людей были безжалостно истреблены, и еще больше их было брошено умирать от ран. Девочек насиловали, младенцев сжигали заживо на глазах матерей, стариков замучивали до смерти – и уже не оставалось такого безумного ужаса, в который нельзя было бы не поверить. Ирландская армия намеревалась пересечь море и вторгнуться в Англию, чтобы своими бесчинствами вернуть всю страну в лапы Рима. Несомненно, это было заговором, задуманным королевой, этой всем известной паписткой, да еще и француженкой!
И вновь вернулась былая власть парламента. Для того, чтобы усмирить ирландцев, необходима армия. Но прежде чем разрешить сбор налога для комплектования этой армии, парламент потребовал вверить ему право назначать ее офицеров. Король с негодованием отказался. Парламент собирался привлечь королеву к ответственности за резню в Ирландии. Король же, чтобы защитить супругу, попытался было арестовать господина Пима, а заодно и четверых других ведущих членов нижней палаты, и отдать под суд. Однако парламент не выдал их, и в январе 1642 года король, открыто пренебрегая всеми традициями, явился в нижнюю палату во главе вооруженного конвоя, чтобы силой арестовать пятерых парламентариев.
Лондон, уже и без того пребывавший в состоянии истерии из-за резни в Ирландии и предполагаемого папистского заговора, ощетинился оружием, и городское ополчение, лучшее по подготовке и вооружению во всей стране, поднялось на защиту парламента и протестантства. Ситуация была настолько рискованной, что король поспешил убраться из города, а королеву для пущей безопасности отослал в Голландию. Сам же он отправился «путешествовать» в северном направлении, поскольку чем дальше он находился от Лондона и от влияния всех этих новых религий, тем безопаснее себя чувствовал.
К марту король уже был в Йорке, где поселился в своем поместье, в старом доме Совета Севера. И в итоге вконец сбитые с толку северяне, совсем недавно воевавшие с шотландцами, теперь только и слышали пересуды и слухи о грядущей войне с югом. Пятидесятилетний мир, казалось, рухнул едва ли не мгновенно, от одного легкого прикосновения, и никто толком не понимал, как же это случилось.
Гостиная в Шоузе была весьма приятна летом, поскольку ее каменные стены и пол сохраняли прохладу, а окна выходили на старый розовый сад, поэтому воздух, наполнявший комнату в июне, был насыщен таким ароматом, что хоть собирай его в бутылочку. Руфь пристроилась с рукоделием у одного из окон в компании Эллен. Время примирило ее даже с этим ненавистным занятием, что можно было считать везением, поскольку этой работы у нее всегда хватало выше головы. Руфь была счастлива с тех пор, как вернулась в Шоуз. Как хозяйка дома, она имела здесь и власть, и свободу, никогда при этом не оставаясь без дела. Многочисленные обязанности Руфи и присмотр за имением, а также любовь к соколиной охоте занимали все ее время. Вообще-то управлять имением должен, конечно, Малахия, но тот, хотя и был спокойным и вполне надежным человеком, по своей натуре не отличался ни находчивостью, ни сообразительностью. Природа одарила его всем, чтобы стать умелым лейтенантом, при условии, что у него будет надлежащее руководство.
Руфь следила за его развивающейся дружбой с некоторой грустью. Это же надо: из всех людей, которых Малахия мог бы выбрать себе для преклонения, он предпочел именно Кита! Но время облегчило даже эту боль. Она спокойно выслушала весть о беременности Хиро, проявив заботу о здоровье своей кузины. И теперь, хотя Руфь по-прежнему предпочла бы не видеть Хиро и Кита вместе, она могла вполне искренне пожелать им добра. В душе ее воцарилось спокойствие: она считала, что любовь умерла, и надеялась в будущем обойтись без каких-либо душевных мук. Руфь могла без всякого риска любить своего племянника, поскольку он никогда не мог бы причинить ей боль, если только его самого не убьют в какой-нибудь битве, куда он ринется следом за Китом. Но тогда никто еще всерьез не верил, что дело дойдет до войны. Парламент созвал ополчение по собственной инициативе. Но Малахия шепнул ей, что, по мнению Кита, это было всего-навсего демонстрацией силы, чтобы попытаться таким образом вынудить короля согласиться с требованиями парламента. Нет-нет, они никогда всерьез и не помышляли о вооруженном выступлении, ведь это ничего бы не решило. Бейся они хоть до конца света – король так и останется королем, равно как и все его потомство, а они будут изменниками, которых, похоже, ждет виселица.
– Мадам… – негромко позвала Эллен, привлекая внимание Руфи к стуку копыт за окном.
Обе женщины прислушались.
– Трое, – минуту спустя сказала Руфь. – Две господских лошади и мул. Кто же это может быть с моим племянником? Я схожу взглянуть.
Охотно отложив работу, она побежала к главному входу, где гостей уже приветствовал Перри, муж Эллен, который от дворового слуги поднялся до управляющего имением Сердце Руфи так и подскочило, когда она увидела, что вторым конем, стоявшим во дворе, был Оберон. Кит выглядел печальным, а Малахия – возбужденным и расстроенным. Они направлялись к ней, а следом за ними вышагивал тот, который приехал на муле, – невысокий, коренастый мужчина с просоленной, дубленой кожей, судя по его походке, явно моряк, весьма недовольный своим длительным путешествием на спине у мула.
– Руфь!.. – крикнул Малахия.
Однако обуревавшие его чувства были настолько сильны, что язык отказал ему, поэтому продолжил Кит.
– Есть новости, – начал он. – Вот этот человек доставил новости… о твоих братьях. Не зайти ли нам в дом, кузина?
– Стало быть, новости плохие, – спокойно проговорила Руфь. Она посмотрела на моряка и заметила, как он утомлен. – Перри, принеси этому человеку вина и еды. Мы будем в гостиной.
Идя впереди всех в дом, Руфь не могла не заметить восхищенного взгляда Кита, оценившего ее самообладание и сообразительность, но она постаралась не допустить, чтобы это как-то подействовало на нее. Он выглядел так привлекательно, в его смуглом худощавом лице теперь начинала проступать властность. Кит больше не был юнцом, но если бы он улыбался не так часто, то его улыбки от этого стали бы куда ослепительнее. Руфь заставила себя заговорить.
– Как там Хиро и младенец?
– У них всех хорошо, лучшего и желать нельзя. Хиро не следовало бы рожать, но она понемногу оправляется, а младенец… ну, они там все уверены, что он выживет, наши женщины, хотя у меня самого перехватывает дух, когда я его вижу: он такой крохотный и такой весь сморщенный.
Они вошли в комнату, и Руфь указала моряку на табурет, а сама снова села у окна. Вошел Перри с едой и вином, и моряк сразу же сделал большой глоток, а потом все же сдержался, когда уже собрался проглотить толстый ломоть хлеба. Руфь угадала, что его беспокоит.
– Я совсем не хочу удерживать вас от того, в чем вы столь явно нуждаетесь. Если вы можете есть и говорить Одновременно, то милости прошу. Если же нет, то я могу подождать, пока вы не утолите голод.
– Нет-нет, госпожа, я смогу и есть, и говорить, – ответил он, охотно погружая зубы в черный ржаной хлеб.
– Вы привезли новости о моих братьях? – спросила Руфь. Он кивнул, выразительно посмотрев на нее. – Они умерли? Оба?
Он снова кивнул, и Руфь испустила продолжительный вздох. Она уже давно не надеялась снова увидеть хоть одного из них… И тем не менее в его ответе заключалась такая страшная завершенность, к которой она не была готова.
– Мне очень жаль, Малахия, – проговорила Руфь.
Малахия посмотрел ей в глаза.
– Я почти не помню своего отца, – сказал он дрожащим голосом, – но все равно это для меня потрясение. Когда я в первый раз услышал о его гибели, я заплакал. Я до сих пор не могу до конца свыкнуться с утратой.
– А как до вас дошли эти вести, сэр? – спросила Руфь моряка.
– Так я же оставался с ними до самого конца, госпожа, и могу рассказать вам, как это все произошло. Мы шли неподалеку от побережья Сицилии, четыре парусника, значит, там было, да, все английские: корабли ваших братьев, «Удачливая Мэри» и «Зайчонок», потом мой корабль, «Старательный», ну и еще один полубаркас. А потом как налетит шторм… там такие, знаете ли, бывают ужасные шторма, когда лето поворачивает на осень…
– Осень? – переспросила Руфь.
– Ну да, госпожа, это ведь случилось прошлой осенью, где-то в сентябре, ну да, примерно в равноденствие. Точную дату я уж и не припомню. Ну, значит, налетел шторм, какого я никогда и не видывал. Полубаркас этот, его мигом понесло в подветренную сторону, да так быстро, что мы и моргнуть не успели – а он уж налетел на мель, ну мы его больше никогда и не видели. Да у нас и времени на него смотреть не было: все лавировали, все хотели перебраться на наветренную сторону, все хотели выйти на подходящее местечко для маневра, а то ведь, мисс, там вокруг одни скалы да маленькие островки, они днище как проткнут – вы и понять ничего не успеете.
Он с извиняющимся видом замолчал, чтобы отпить еще вина и набить рот новой порцией пищи. Потом моряк продолжил, и его поседевшая бородка покачивалась, пока он, не прекращая жевать, рассказывал:
– Ну вот, мисс, кэп послал нас на самый верх, к главному парусу, попытаться хоть чуть-чуть подальше продвинуться, только я еще и руку не успел к нему поднести, как такой дождь хлынул… Ну, ноги у меня соскользнули с футропа, и полетел я за борт… Да. Ну, думаю, конец мне настает, только не пробыл я в воде и пяти минут, как меня бросает волной прямиком о борт «Удачливой Мэри» и кто-то спускает мне вниз линь… Ну, словом, затащили они меня к себе на борт.
– И тогда вы увидели моего брата? Моряк кивнул.
– Джентльмен, мисс, вот уж истинный был джентльмен. Он с себя свой плащ снял и обернул им меня, вон оно как. А еще приказал: дать, говорит, ему вина… Ну, мисс, короче говоря, швыряло нас из стороны в сторону в этом шторме три дня, а когда на четвертый день рассвело, видим: дрейфуем мы у какого-то скалистого берега, а потом заметили – «Зайчонок» чуть подальше от нас с подветренной стороны, мачт у него уж нет, и прыгает он на эти скалы, словно конь. – Моряк сделал паузу, чтобы усилить драматический эффект, и увидел, что глаза у его слушателей расширились, а внимание их напряглось до предела. Он продолжил свой рассказ, голос его был тихим, но возбужденным: – Ну тут капитан Заф как закричит, будто эти скалы ему сердце пронзают, и вот он кричит и приказывает повернуть штурвал, и мы летим прямо туда. Только что проку от этого? Мы же слышали, как они врезались, ну а потом и мы тоже врезались, только не в скалы, а в наносный песчаник. Нас всех отбросило назад, мачты треснули, и корабль пошел ко дну. Море бурлило, словно вода в кипящем котле, но кое-кому чудом удалось выбраться на берег. И капитан Заф тоже спасся, и первым же делом направился он вверх по берегу, туда, где разбился «Зайчонок». Я тоже с ним пошел: что еще там делать было? Глядим: на берегу шесть человек и капитан Заф тоже с ними, вот только… – моряк печально покачал головой. – И часу не прошло, как он умер на руках у капитана Зафа. А мы, остальные… ну, местные жители там – народ вполне приличный, вот они нас у себя и приютили. Я все держался поближе к капитану. Он подхватил лихорадку… да и все мы тоже. Я был смертельно болен, мисс, а когда все-таки оправился, волосы у меня поседели, вот такие стали, как вы их сейчас видите. Но я слышал, как капитан Заф бредил в своей лихорадке, все брата своего поминал. А умер он уже на третий день. Сдается мне, что он совсем не хотел жить, как его брата не стало.
Когда он договорил, вокруг стояла тишина. А спустя мгновение моряк с извиняющимся видом продолжил трапезу. Наконец Руфь, придя в себя, вымолвила.
– Очень любезно было с вашей стороны доставить нам эти вести.
– Ну как же, мисс, я иначе и поступить-то не мог, ведь капитан спас мне жизнь. Я хоть и понимал, что тех, кто приносит дурные вести, не очень-то привечают…
– Мы совсем не виним вас за эти вести, – сказал Малахия, повинуясь быстрому взгляду Руфи, – и покажем вам, сколь мы признательны. Вы получите золото, а если пожелаете, здесь и место для вас найдется.
Моряк вытер рот о свое запястье.
– Что ж, сэр, очень вам за это благодарен, только если это для вас без разницы, то, думаю, я бы двинулся в порт Гул и подыскал бы там себе какой-нибудь корабль. Я же в морс с десяти лет, и только это дело и знаю.
Позднее, когда Перри увел моряка, чтобы показать ему место ночлега, Руфь сказала Малахии.
– Ну вот, Малахия, ты теперь настоящий хозяин.
– И еще смотритель Раффордского леса, – напомнил им Кит – Я передам эту печальную весть остальным членам семейства, понимаю, что вам трудно рассказывать об этом самим, а моему отцу следует непременно сообщить. Теперь, Малахия, полагаю, тебе придется подумать о женитьбе.
– И мой дядя, несомненно, пожелает, чтобы я взял в жены одну из его дочерей, – добавил Малахия с тоскливой улыбкой.
– Ты бы все равно лучше не выбрал, – отозвался Кит – А мои сестры – девушки хорошие. Как только уладятся эти неприятности с парламентом, и у нас будет время подумать о…
– Так ты считаешь, что войны не будет? – спросила Руфь.
Кит покачал головой.
– И все-таки, если уж случится худшее… – добавил он и пристально посмотрел на Руфь, стараясь встретиться с ее глазами, – нам с Малахией придется идти сражаться, а тебя, кузина, я хотел бы попросить присмотреть вместо меня за Хиро и младенцем. Ты такая сильная и умелая, а Хиро так болезненна. Мне необходимо знать, что ты позаботишься о ней.
Руфь ответила ему спокойным взглядом, лицо ее тоже было спокойным и бесстрастным. Она считала, что Хиро сильна как дуб при всей своей болезненной внешности. Однако понимал ли Кит, о чем просит, или нет, он продолжал настаивать.
– Так ты присмотришь за ними? Ради меня, кузина?
– Что ж, не будет никакого вреда, если я их навещу, – со вздохом ответила, наконец, Руфь, и Кит успокоился.
– Но до войны дело не дойдет, – снова повторил он. – Король проявит благоразумие, а парламент отступит. К Рождеству все уладится.
Глава 10
Мэри-Эстер была удивлена и раздражена тем, что ее допрашивали.
– Об этом, Клемент, тебе сообщат в свое время Что дает тебе право так непочтительно говорить со мной?
– Прошу прощения, мадам, только все мы вот чувствуем… они попросили меня высказаться от их имени, все слуги… ведь эти трое браунистов… эти проклятые еретики…
Клемент, быть может, впервые в своей жизни не мог найти нужных слов, онемев от ярости. Тогда дело взяла в свои руки Лия.
– Эти новые слуги, мадам, они ведь пуритане, стало быть, ужасные еретики, и мы не желаем, мадам, чтобы они находились с нами в одном доме.
– Что такое, Лия? Ты меня просто удивляешь Ты не желаешь? Да что это за речи такие?
Но в Лии и в помине не было никакого раскаяния. Она упрямо продолжала.
– Все это не к добру, мадам. Вы-то их, может быть, пока что не видели, но те речи, которые они ведут, мадам… да мы этого и разобрать-то не могли поначалу, они ведь говорят так мудрено, но когда мы поняли – это же сущее богохульство, мадам богохульные слова так и падают у них с губ, словно яд у змеи! – Остальные слуги согласно закивали – А потом, мадам, они побрели в церковь, словно на прогулку, и – Бог мой! – чего мы там только не наслушались! А один из них, мадам, он… он… он плюнул! На пол часовни!
Остальные опять дружно закивали, округлив глаза от ужаса, а кое-кто из слуг постарше перекрестился или прочертил в воздухе знак, оберегающий от греха. Мэри-Эстер вздохнула.
– Очень хорошо, Лия, я с ними поговорю и постараюсь, чтобы ничего подобного впредь не случалось. Но пока хозяин не скажет, как следует с ними поступить, им придется остаться, а вы должны вести себя самым благопристойным образом. Держитесь от них в стороне, если не можете вынести их общества, и не надо слушать их, коли их речи вас задевают. Я полагаюсь на всех вас и надеюсь, что в доме будет мир и тишина. У хозяина сейчас и так достаточно волнений… мы не должны их увеличивать.
Слуги молча покинули зал, явно не удовлетворенные, но не прошло и нескольких минут, как Мэри-Эстер вновь потревожили. На сей раз вбежала Гетта, ее обычно веселое, ясное личико было красным от гнева и мокрым от слез.
– Мама! Мама! – рыдала она, пряча лицо в складках платья матери.
– Ну-ну, цыпленочек, в чем дело? Ты уже слишком взрослая для таких страстей. Ну, скажи мне, что случилось?
Хотя Мэри-Эстер и успокаивала ребенка, на сердце у нее самой были дурные предчувствия. У Гетты была такая веселая, уравновешенная и жизнерадостная натура, что так расстроить ее могло лишь что-то очень дурное.
– Мой сад… они затоптали мой сад! – причитала она, убитая горем.
Мэри-Эстер пришла в ужас, мгновенно поняв, что произошло. Сад Гетты был предметом гордости в ее жизни. Эдмунд подарил ей небольшой клочок земли в солнечном углу итальянского сада, и с помощью Эйбела, садовника, она с любовью трудилась над ним несколько лет, проявляя при этом упорство и терпение, совсем необычные для такой маленькой девочки. Гетта выращивала в своем садике главным образом красные и желтые цветы – цветы жизни и солнца. Но девочка по-своему, незаметно для окружающих, была еще и глубоко религиозным ребенком. В задней части сада она выстроила небольшой грот из камней и раковин, засадив его папоротником и мелкими цветами, которые хорошо приживались среди камней и расщелин. А плотник Бен вырезал для нее из дерева небольшую статую Пресвятой Девы, и Гетта поставила ее в гроте.
Все это вытекало самым естественным образом из характеров упомянутых людей, однако многие из слуг относились к гроту Гетты с почтительным суеверием. Они так обожали девочку и так восхищались ее набожностью, что в своем сознании наделяли это место огромной силой. Редко выдавался день, в который кто-нибудь не остановился бы у грота, чтобы положить там букетик цветов, произнести молитву или просто на счастье коснуться этих камней. Это было своего рода проклятием для пуритан – суеверным предрассудком, идолопоклонством, «папизмом», как они презрительно выражались. Один из этих незнакомых слуг Ричарда явно усмотрел что-то такое в этом гроте и решил отомстить самым что ни на есть жестоким способом. Сердце Мэри-Эстер, утешающей рыдания своей дочери, воспылало гневом.
– Пойдем, поговорим об этом с папой, – решительно произнесла она, беря Гетту за руку и направляясь к двери.
Ничто, кроме слез ребенка, не могло бы заставить Мэри-Эстер потревожить в этот день своего супруга.
…Все было улажено. Хозяин отдал распоряжения, и все домочадцы должны были им повиноваться. Брак молодого хозяина и пуританки был признан действительным, им предстояло получить восточную спальню и относиться к ним следовало с подобающим почтением. Однако ничто не могло помешать слугам говорить о ней как об «этой посторонней» где угодно, но только, конечно, не в присутствии хозяина. А Мэри-Эстер еще больше удивляла снисходительность Эдмунда в отношении слуг Ричарда, – точнее говоря, слуг Кэтрин, поскольку они были из домашней челяди ее отца. Ибо они больше всего нарушали покой Морлэнда. Эта троица была, как и все прочие браунисты, закоренелыми, испытанными пуританами, о чем можно было судить уже по одним их именам. Говорили они с таким сильным акцентом, что поначалу трудно было разобрать, как же их зовут. А когда, наконец, поняли, то у слуг-йоркширцев скривились губы от презрения. Лакея звали Борцом, и это, как выяснилось, было сокращением от его полного имени – Борец с дьяволом. Имя служанки – Страх, а полностью – Страх Господень. Это, конечно, звучало достаточно мерзко, но когда стало известно, что имя второго лакея, Если, является сокращением от «Если бы Господь не умирал, то тебя бы и не проклинали», негодованию слуг из Морлэнда просто не было границ.
Тем не менее хозяин объявил, что они должны остаться, хотя и при условии, что будут вести себя пристойно и прислуживать молодому хозяину и «этой посторонней». Еще более удивительным оказалось то, что им позволялось молиться на собственный манер, если только это будет происходить в уединении, и нельзя насильно заставлять их ходить к обедне. Своих решений Эдмунд никогда не обсуждал, да никто и не осмелился бы спросить у него, почему он проявлял такую терпимость, даже его жене такое не приходило в голову. Однако пару раз Мэри-Эстер заставала мужа, тоскливо глядящим на своего старшего сына, когда, по мнению Эдмунда, никто не мог этого заметить. И тогда она решила, что Эдмунд все еще надеется завоевать доверие и любовь Ричарда.
Эдмунд страдал, ему недоставало любви его сыновей. Кит вместе с Хиро и больным ребенком вернулся в Уотермилл, Фрэнсис жил в Лисьем Холме, а Амброзу вскоре предстояло обвенчаться с Мэри-Элеонорой и отправиться в Новый Свет… и, быть может, уже никогда оттуда не вернуться. Оставался лишь Ричард, а у их порога уже стояла война с этими шотландцами, да и на юге назревала гроза, и Эдмунд, наконец, ощутил, как холодный ветер времени обдувает его. Да, смерть подобралась к Морлэндам близко, и он не мог понапрасну тратить драгоценное время, домогаясь любви собственного сына.
Вот так Ричард с Кэтрин и остались в доме, и эта троица слуг-пуритан тоже осталась, и домочадцам пришлось примириться с их присутствием. Однако ничто не могло помешать рассерженным слугам-йоркширцам высказывать свое мнение, когда им этого хотелось. И никто, разумеется, не мог помешать слугам постарше креститься, когда мимо них проходили Страх, Борец или Если. Произошел, кстати, резкий подъем набожности даже у тех слуг, которых прежде приходилось силком выволакивать из постели на раннюю мессу. И едва кто-то из этих пуритан ступал за порог, всегда каким-то образом получалось так, что кто-то из дворовой челяди мигом находил срочное и длительное занятие, которое требовалось выполнять по соседству с садиком Гетты.
Север был посрамлен. Шотландцы оккупировали их земли, и никто из северян ничего не мог с этим поделать. Более того, в октябре короля вынудили подписать Райпонский договор, по которому следовало выплачивать шотландцам по 850 фунтов стерлингов, в день на оккупационные расходы до тех пор, пока их спор с Англией не будет улажен. Платить врагу, чтобы он и дальше сидел у твоего порога! Нет, никогда прежде король и его советники не были столь непопулярны. Пришлось созывать парламент для улаживания всех этих вопросов, и когда в ноябре он собрался, парламентарии не сомневались в своей силе. Что же, на сей раз король не получит никакой помощи, тюка не будут удовлетворены их требования.
Северу пришлось терпеть шотландскую оккупацию целый год. Только в августе 1641 года полчища захватчиков, получив полную оплату, рассеялись. К этому времени на севере нынешний парламент уже начинали недолюбливать с таким же пылом, с каким прежде не любили короля. Однако парламент сделал кое-какие добрые дела, он избавил северян от непопулярных советников короля, Страффорда, Уиндбанка и архиепископа Лода, упразднил Звездную палату[22] и прочие чрезвычайные суды Но, с другой стороны, парламент расправился с Советом Севера, а северянам никогда не хотелось расставаться со своей независимостью и выполнять указания далекого Лондона. Парламент отменил некоторые из особо непопулярных методов сбора денег королем, в частности, корабельный налог, принудительное обложение за рыцарское звание и владение лесами. Он также издал декреты, согласно которым прочие формы налогообложения, такие, как корабельный сбор и пошлина с веса перевозимого товара, могли впредь применяться только с дозволения парламента В то же время парламент ввел довольно суровый налог для того, чтобы сполна расплатиться с шотландцами. И те, кто на себе прочувствовал всю его тяжесть были убеждены, что, шотландцы и парламент вступили в тайный сговор, стремясь потуже набить свои карманы.
Самым же худшим из всех нововведений оказалось то, что, решив заняться религиозными реформами, парламент пошел куда дальше, чем этого хотелось бы большинству населения Все это, конечно освобождало людей от извечной тирании епископов и церковных судов. Части простолюдинов не нравился тот крен к Риму, инициатором которого был архиепископ Лод, тут спору нет, но парламент повел дело к другой крайности, пытаясь скопом упразднить все формы богослужения, а заодно и разделаться с таким милым сердцу времяпрепровождением, как пение в церквах и воскресные игры. И в итоге повсюду возникали секты экстремистов, велись проповеди против доброй старой религии. И народ начинал понимать, что король, по крайней мере, защищал их англиканскую церковь и не мешал им делать то, что их душе угодно. Словом, они уже были сыты по горло парламентом.
А потом подоспели потрясшие всех вести о резне в Ирландии. Ирландские паписты восстали и хладнокровно вырезали английских протестантов. Эти новости облетели всю страну, один за другим появлялись страстные рукописные листки, добавляя все новые подробности, описывая все новые и новые отвратительные зверства. Тысячи людей были безжалостно истреблены, и еще больше их было брошено умирать от ран. Девочек насиловали, младенцев сжигали заживо на глазах матерей, стариков замучивали до смерти – и уже не оставалось такого безумного ужаса, в который нельзя было бы не поверить. Ирландская армия намеревалась пересечь море и вторгнуться в Англию, чтобы своими бесчинствами вернуть всю страну в лапы Рима. Несомненно, это было заговором, задуманным королевой, этой всем известной паписткой, да еще и француженкой!
И вновь вернулась былая власть парламента. Для того, чтобы усмирить ирландцев, необходима армия. Но прежде чем разрешить сбор налога для комплектования этой армии, парламент потребовал вверить ему право назначать ее офицеров. Король с негодованием отказался. Парламент собирался привлечь королеву к ответственности за резню в Ирландии. Король же, чтобы защитить супругу, попытался было арестовать господина Пима, а заодно и четверых других ведущих членов нижней палаты, и отдать под суд. Однако парламент не выдал их, и в январе 1642 года король, открыто пренебрегая всеми традициями, явился в нижнюю палату во главе вооруженного конвоя, чтобы силой арестовать пятерых парламентариев.
Лондон, уже и без того пребывавший в состоянии истерии из-за резни в Ирландии и предполагаемого папистского заговора, ощетинился оружием, и городское ополчение, лучшее по подготовке и вооружению во всей стране, поднялось на защиту парламента и протестантства. Ситуация была настолько рискованной, что король поспешил убраться из города, а королеву для пущей безопасности отослал в Голландию. Сам же он отправился «путешествовать» в северном направлении, поскольку чем дальше он находился от Лондона и от влияния всех этих новых религий, тем безопаснее себя чувствовал.
К марту король уже был в Йорке, где поселился в своем поместье, в старом доме Совета Севера. И в итоге вконец сбитые с толку северяне, совсем недавно воевавшие с шотландцами, теперь только и слышали пересуды и слухи о грядущей войне с югом. Пятидесятилетний мир, казалось, рухнул едва ли не мгновенно, от одного легкого прикосновения, и никто толком не понимал, как же это случилось.
Гостиная в Шоузе была весьма приятна летом, поскольку ее каменные стены и пол сохраняли прохладу, а окна выходили на старый розовый сад, поэтому воздух, наполнявший комнату в июне, был насыщен таким ароматом, что хоть собирай его в бутылочку. Руфь пристроилась с рукоделием у одного из окон в компании Эллен. Время примирило ее даже с этим ненавистным занятием, что можно было считать везением, поскольку этой работы у нее всегда хватало выше головы. Руфь была счастлива с тех пор, как вернулась в Шоуз. Как хозяйка дома, она имела здесь и власть, и свободу, никогда при этом не оставаясь без дела. Многочисленные обязанности Руфи и присмотр за имением, а также любовь к соколиной охоте занимали все ее время. Вообще-то управлять имением должен, конечно, Малахия, но тот, хотя и был спокойным и вполне надежным человеком, по своей натуре не отличался ни находчивостью, ни сообразительностью. Природа одарила его всем, чтобы стать умелым лейтенантом, при условии, что у него будет надлежащее руководство.
Руфь следила за его развивающейся дружбой с некоторой грустью. Это же надо: из всех людей, которых Малахия мог бы выбрать себе для преклонения, он предпочел именно Кита! Но время облегчило даже эту боль. Она спокойно выслушала весть о беременности Хиро, проявив заботу о здоровье своей кузины. И теперь, хотя Руфь по-прежнему предпочла бы не видеть Хиро и Кита вместе, она могла вполне искренне пожелать им добра. В душе ее воцарилось спокойствие: она считала, что любовь умерла, и надеялась в будущем обойтись без каких-либо душевных мук. Руфь могла без всякого риска любить своего племянника, поскольку он никогда не мог бы причинить ей боль, если только его самого не убьют в какой-нибудь битве, куда он ринется следом за Китом. Но тогда никто еще всерьез не верил, что дело дойдет до войны. Парламент созвал ополчение по собственной инициативе. Но Малахия шепнул ей, что, по мнению Кита, это было всего-навсего демонстрацией силы, чтобы попытаться таким образом вынудить короля согласиться с требованиями парламента. Нет-нет, они никогда всерьез и не помышляли о вооруженном выступлении, ведь это ничего бы не решило. Бейся они хоть до конца света – король так и останется королем, равно как и все его потомство, а они будут изменниками, которых, похоже, ждет виселица.
– Мадам… – негромко позвала Эллен, привлекая внимание Руфи к стуку копыт за окном.
Обе женщины прислушались.
– Трое, – минуту спустя сказала Руфь. – Две господских лошади и мул. Кто же это может быть с моим племянником? Я схожу взглянуть.
Охотно отложив работу, она побежала к главному входу, где гостей уже приветствовал Перри, муж Эллен, который от дворового слуги поднялся до управляющего имением Сердце Руфи так и подскочило, когда она увидела, что вторым конем, стоявшим во дворе, был Оберон. Кит выглядел печальным, а Малахия – возбужденным и расстроенным. Они направлялись к ней, а следом за ними вышагивал тот, который приехал на муле, – невысокий, коренастый мужчина с просоленной, дубленой кожей, судя по его походке, явно моряк, весьма недовольный своим длительным путешествием на спине у мула.
– Руфь!.. – крикнул Малахия.
Однако обуревавшие его чувства были настолько сильны, что язык отказал ему, поэтому продолжил Кит.
– Есть новости, – начал он. – Вот этот человек доставил новости… о твоих братьях. Не зайти ли нам в дом, кузина?
– Стало быть, новости плохие, – спокойно проговорила Руфь. Она посмотрела на моряка и заметила, как он утомлен. – Перри, принеси этому человеку вина и еды. Мы будем в гостиной.
Идя впереди всех в дом, Руфь не могла не заметить восхищенного взгляда Кита, оценившего ее самообладание и сообразительность, но она постаралась не допустить, чтобы это как-то подействовало на нее. Он выглядел так привлекательно, в его смуглом худощавом лице теперь начинала проступать властность. Кит больше не был юнцом, но если бы он улыбался не так часто, то его улыбки от этого стали бы куда ослепительнее. Руфь заставила себя заговорить.
– Как там Хиро и младенец?
– У них всех хорошо, лучшего и желать нельзя. Хиро не следовало бы рожать, но она понемногу оправляется, а младенец… ну, они там все уверены, что он выживет, наши женщины, хотя у меня самого перехватывает дух, когда я его вижу: он такой крохотный и такой весь сморщенный.
Они вошли в комнату, и Руфь указала моряку на табурет, а сама снова села у окна. Вошел Перри с едой и вином, и моряк сразу же сделал большой глоток, а потом все же сдержался, когда уже собрался проглотить толстый ломоть хлеба. Руфь угадала, что его беспокоит.
– Я совсем не хочу удерживать вас от того, в чем вы столь явно нуждаетесь. Если вы можете есть и говорить Одновременно, то милости прошу. Если же нет, то я могу подождать, пока вы не утолите голод.
– Нет-нет, госпожа, я смогу и есть, и говорить, – ответил он, охотно погружая зубы в черный ржаной хлеб.
– Вы привезли новости о моих братьях? – спросила Руфь. Он кивнул, выразительно посмотрев на нее. – Они умерли? Оба?
Он снова кивнул, и Руфь испустила продолжительный вздох. Она уже давно не надеялась снова увидеть хоть одного из них… И тем не менее в его ответе заключалась такая страшная завершенность, к которой она не была готова.
– Мне очень жаль, Малахия, – проговорила Руфь.
Малахия посмотрел ей в глаза.
– Я почти не помню своего отца, – сказал он дрожащим голосом, – но все равно это для меня потрясение. Когда я в первый раз услышал о его гибели, я заплакал. Я до сих пор не могу до конца свыкнуться с утратой.
– А как до вас дошли эти вести, сэр? – спросила Руфь моряка.
– Так я же оставался с ними до самого конца, госпожа, и могу рассказать вам, как это все произошло. Мы шли неподалеку от побережья Сицилии, четыре парусника, значит, там было, да, все английские: корабли ваших братьев, «Удачливая Мэри» и «Зайчонок», потом мой корабль, «Старательный», ну и еще один полубаркас. А потом как налетит шторм… там такие, знаете ли, бывают ужасные шторма, когда лето поворачивает на осень…
– Осень? – переспросила Руфь.
– Ну да, госпожа, это ведь случилось прошлой осенью, где-то в сентябре, ну да, примерно в равноденствие. Точную дату я уж и не припомню. Ну, значит, налетел шторм, какого я никогда и не видывал. Полубаркас этот, его мигом понесло в подветренную сторону, да так быстро, что мы и моргнуть не успели – а он уж налетел на мель, ну мы его больше никогда и не видели. Да у нас и времени на него смотреть не было: все лавировали, все хотели перебраться на наветренную сторону, все хотели выйти на подходящее местечко для маневра, а то ведь, мисс, там вокруг одни скалы да маленькие островки, они днище как проткнут – вы и понять ничего не успеете.
Он с извиняющимся видом замолчал, чтобы отпить еще вина и набить рот новой порцией пищи. Потом моряк продолжил, и его поседевшая бородка покачивалась, пока он, не прекращая жевать, рассказывал:
– Ну вот, мисс, кэп послал нас на самый верх, к главному парусу, попытаться хоть чуть-чуть подальше продвинуться, только я еще и руку не успел к нему поднести, как такой дождь хлынул… Ну, ноги у меня соскользнули с футропа, и полетел я за борт… Да. Ну, думаю, конец мне настает, только не пробыл я в воде и пяти минут, как меня бросает волной прямиком о борт «Удачливой Мэри» и кто-то спускает мне вниз линь… Ну, словом, затащили они меня к себе на борт.
– И тогда вы увидели моего брата? Моряк кивнул.
– Джентльмен, мисс, вот уж истинный был джентльмен. Он с себя свой плащ снял и обернул им меня, вон оно как. А еще приказал: дать, говорит, ему вина… Ну, мисс, короче говоря, швыряло нас из стороны в сторону в этом шторме три дня, а когда на четвертый день рассвело, видим: дрейфуем мы у какого-то скалистого берега, а потом заметили – «Зайчонок» чуть подальше от нас с подветренной стороны, мачт у него уж нет, и прыгает он на эти скалы, словно конь. – Моряк сделал паузу, чтобы усилить драматический эффект, и увидел, что глаза у его слушателей расширились, а внимание их напряглось до предела. Он продолжил свой рассказ, голос его был тихим, но возбужденным: – Ну тут капитан Заф как закричит, будто эти скалы ему сердце пронзают, и вот он кричит и приказывает повернуть штурвал, и мы летим прямо туда. Только что проку от этого? Мы же слышали, как они врезались, ну а потом и мы тоже врезались, только не в скалы, а в наносный песчаник. Нас всех отбросило назад, мачты треснули, и корабль пошел ко дну. Море бурлило, словно вода в кипящем котле, но кое-кому чудом удалось выбраться на берег. И капитан Заф тоже спасся, и первым же делом направился он вверх по берегу, туда, где разбился «Зайчонок». Я тоже с ним пошел: что еще там делать было? Глядим: на берегу шесть человек и капитан Заф тоже с ними, вот только… – моряк печально покачал головой. – И часу не прошло, как он умер на руках у капитана Зафа. А мы, остальные… ну, местные жители там – народ вполне приличный, вот они нас у себя и приютили. Я все держался поближе к капитану. Он подхватил лихорадку… да и все мы тоже. Я был смертельно болен, мисс, а когда все-таки оправился, волосы у меня поседели, вот такие стали, как вы их сейчас видите. Но я слышал, как капитан Заф бредил в своей лихорадке, все брата своего поминал. А умер он уже на третий день. Сдается мне, что он совсем не хотел жить, как его брата не стало.
Когда он договорил, вокруг стояла тишина. А спустя мгновение моряк с извиняющимся видом продолжил трапезу. Наконец Руфь, придя в себя, вымолвила.
– Очень любезно было с вашей стороны доставить нам эти вести.
– Ну как же, мисс, я иначе и поступить-то не мог, ведь капитан спас мне жизнь. Я хоть и понимал, что тех, кто приносит дурные вести, не очень-то привечают…
– Мы совсем не виним вас за эти вести, – сказал Малахия, повинуясь быстрому взгляду Руфи, – и покажем вам, сколь мы признательны. Вы получите золото, а если пожелаете, здесь и место для вас найдется.
Моряк вытер рот о свое запястье.
– Что ж, сэр, очень вам за это благодарен, только если это для вас без разницы, то, думаю, я бы двинулся в порт Гул и подыскал бы там себе какой-нибудь корабль. Я же в морс с десяти лет, и только это дело и знаю.
Позднее, когда Перри увел моряка, чтобы показать ему место ночлега, Руфь сказала Малахии.
– Ну вот, Малахия, ты теперь настоящий хозяин.
– И еще смотритель Раффордского леса, – напомнил им Кит – Я передам эту печальную весть остальным членам семейства, понимаю, что вам трудно рассказывать об этом самим, а моему отцу следует непременно сообщить. Теперь, Малахия, полагаю, тебе придется подумать о женитьбе.
– И мой дядя, несомненно, пожелает, чтобы я взял в жены одну из его дочерей, – добавил Малахия с тоскливой улыбкой.
– Ты бы все равно лучше не выбрал, – отозвался Кит – А мои сестры – девушки хорошие. Как только уладятся эти неприятности с парламентом, и у нас будет время подумать о…
– Так ты считаешь, что войны не будет? – спросила Руфь.
Кит покачал головой.
– И все-таки, если уж случится худшее… – добавил он и пристально посмотрел на Руфь, стараясь встретиться с ее глазами, – нам с Малахией придется идти сражаться, а тебя, кузина, я хотел бы попросить присмотреть вместо меня за Хиро и младенцем. Ты такая сильная и умелая, а Хиро так болезненна. Мне необходимо знать, что ты позаботишься о ней.
Руфь ответила ему спокойным взглядом, лицо ее тоже было спокойным и бесстрастным. Она считала, что Хиро сильна как дуб при всей своей болезненной внешности. Однако понимал ли Кит, о чем просит, или нет, он продолжал настаивать.
– Так ты присмотришь за ними? Ради меня, кузина?
– Что ж, не будет никакого вреда, если я их навещу, – со вздохом ответила, наконец, Руфь, и Кит успокоился.
– Но до войны дело не дойдет, – снова повторил он. – Король проявит благоразумие, а парламент отступит. К Рождеству все уладится.
Глава 10
В молодом человеке, шагавшем вдоль пристаней Гааги, даже без ранца с выкладкой за спиной, любой признал бы наемника. Крепкое худощавое тело, небрежно-уверенная походка, настороженный взгляд, обветренное, жесткое морщинистое лицо – все это ясно свидетельствовало о роде его занятий, как, впрочем, и сильно поношенная одежда. Случайный наблюдатель мог бы также приметить его высокие кожаные сапоги, начисто выбритое лицо, шляпу с перьями и изогнутыми полями, предположив, что это, пожалуй, всадник, а не пехотинец. Предположение еще более окрепло бы, доведись сему наблюдателю увидеть нашего молодого человека обнаженным, со всеми рубцами от заживших ран на предплечьях и бедрах.