Страница:
– О, Мария приготовила хачапури! – с восторгом воскликнул Георгий. – Помню, как я ел их в последний раз, это был такой памятный вечер, что я жил воспоминаниями о нем целых десять лет.
Он говорил размеренно, с болезненной точностью, каждое слово будто путешествие в прошлое.
– А ты помнишь, Серго?
Серго Чантурия тот вечер не помнил. Он хотел бы вспомнить, да не мог. Но зато он помнил другое. Например, как он впервые пришел домой после окончания школы КГБ. Он пытался переключить воспоминания на другое, но тщетно.
Тогда, в тот памятный вечер, тоже повсюду в доме чувствовался аппетитный аромат хачапури.
Он вымыл руки и прошел на кухню пообедать. Ели они молча. Хачапури были столь хороши, что сначала он даже не замечал молчания, что было весьма необычно, потому что мама всегда говорила с ним о всякой всячине, пока он ел. Серго заметил, что мать чем-то озабочена. «Что случилось?» – поинтересовался он. Она ничего не ответила, лишь только посмотрела своими темными глазами на окно. А потом, чувствуя его нетерпение, ответила: «Арестовали Георгия».
Хотя для него эта новость полной неожиданностью не была, но все же оказалась чувствительным ударом.
– Он что-нибудь издал за границей? – спросил сын.
– Да. Он опубликовал две статьи в парижском журнале «Континенталь». Но ты же знаешь, здесь никто печатать их не хотел, – ответила она и тихонько заплакала.
Он коснулся маминого плеча:
– Может, ему дадут небольшой срок. Мало ли как повернется дело.
Мама горестно покачала головой.
– Можешь ли ты что-нибудь сделать для него? – вдруг спросила она, опустив голову и не глядя на Серго.
Он почувствовал, как внутри его закипает раздражение. Мать никогда ни о чем не просила, хотя и знала, как, впрочем, и все, какими возможностями он как сотрудник КГБ располагает. Она всегда полагалась только на себя, ни к кому не обращаясь за помощью, и вот теперь просит помочь Георгию.
Он оцепенел: впервые она просит его о чем-то, а он ничего сделать не может.
Серго с пеленок знал Георгия. Он помнил, что еще когда он был совсем маленьким, мать говорила, что Георгий – человек с необыкновенной судьбой, он глас народа, этот дар у него от Бога.
И вот теперь его вместе с Божьим даром арестовали.
– Ты же знаешь, мама, что тут я мало что смогу сделать, – ответил Чантурия.
Ему стало больно от своих же слов. Но это была правда.
– Если бы тут было воровство – угнали машину, хулиганство или еще что-то малозначительное, я, может, и помог бы. Но тут политика. Закон есть закон. Изменить его я не могу.
– Но ведь закон несправедлив, а твоя организация проводит в жизнь этот несправедливый закон. Извини меня. Я всегда воздерживалась от того, чтобы говорить с тобой на подобные темы.
– Мама, Георгий был членом Союза писателей, и он писал, его печатали. Если он не мог издать то, что хотел, то таковы правила игры. Он знал эти правила и отдавал себе отчет, что его ждет за их нарушение. Поэтому тебе не стоит слишком переживать за него. Он знал, на какой путь вступил, и ему следовало быть готовым к тому, что его ждет.
Мать только и вымолвила:
– А вот в западных странах людей за политику не сажают. Почему же такое?
Он посмотрел на нее:
– А откуда тебе известно, что не сажают?
– По ночам я слушаю разные «голоса».
Ему нелегко было представить себе, как мать в глухую полночь, сидя в кресле перед окном – только там ловились волны зарубежных радиостанций, – слушает «голоса»: «Би-би-си», «Радио «Свобода», «Голос Америки».
Все это происходило десять лет назад, и вот он живой Георгий, которому Бог отмерил вместе с его даром два, один за другим, пятилетних срока лишения свободы: первый – за антисоветскую пропаганду, второй – для «профилактики», сразу же по окончании первого срока, вместо освобождения, якобы за нарушение лагерного режима, а на самом деле, как все знали, просто чтобы сломить его.
И вот перед ним тот самый Георгий, чье имя назвал Сахаров в первый же день по возвращении из ссылки, требуя освобождения всех политических заключенных. Тот самый Георгий – неистовый борец за свободу своего народа. Его жена умерла, здоровье он основательно подорвал, звонкий голос превратился в невнятный шепот… Но он не был сломлен, и огонь по-прежнему полыхал внутри него.
Опираясь на трость, Георгий доковылял до кресла и уютно устроился в нем. С улыбкой взглянув на Серго, он сказал:
– Сидеть в кресле приятнее, чем стоять два дня в карцере – узком шкафу, чуть-чуть больше твоего тела.
Чантурия не нашел, что ответить. Как-никак, а лагеря для заключенных находились в ведении КГБ.
– Догадываюсь, что это камушек в мой огород, – с болью сказал он.
Георгий лишь рассмеялся.
– Знать бы, где упадешь, так соломки подстелил бы, – ответил он, и некоторая натянутость между ними исчезла.
В давние времена оба они были большими любителями народных поговорок и пословиц – русских, грузинских или любого другого народа. Чантурия догадывался, что вкус к ним привил ему Георгий, хотя теперь уже точно и не помнил этого.
Некогда они затевали своеобразную игру, пересыпая разговор этими старинными байками. Оттого, что Георгий помнил об этом, на сердце Чантурия отлегло.
– Я знаю, что мой друг Сахаров, – продолжал Георгий, – выставил свою кандидатуру в народные депутаты. Довелось ли тебе побывать на каком-нибудь его предвыборном выступлении в Москве?
– Нет.
– А жаль. Мне очень хотелось бы знать, о чем он говорил. Я бы гордился, если бы мне довелось проживать в его избирательном округе. Я был бы счастлив отдать голос за такого человека.
Чантурия на это ничего не ответил. Георгий прикрыл глаза и откинулся на спинку мягкого кресла.
– В лагере у меня был друг, – начал он, – блестящий физик. Ну, конечно же, не такой блестящий, как Сахаров, не такой удачливый, не столь благополучно устроенный ранее в жизни, не такой чудесный, не такой скромный. Я вовсе не намекаю, что Сахаров стал великим благодаря счастливой судьбе или же что он не так уж и велик. Я просто хочу сказать, что тот мой друг не был столь крупной фигурой, чтобы ему позволили оставаться вне ГУЛАГа, хотя он и не говорил ничего такого особенного, кроме правды. Его путь схож с путем Сахарова, и все же правда не только сломала ему жизнь, но и в конце концов рано свела в могилу. Так вот, несмотря на все превратности судьбы, он продолжал говорить правду. Правда – товар, который попусту транжирить не стоит.
Чантурия подумал, не относится ли замечание Георгия, в частности, к нему как к представителю учреждения, которое засадило его в тюрьму, или же это обобщение всего состояния общества. Вероятно, относится и к нему, и в то же время обобщение, решил он. Георгий был ярким художником, пишущим с большой силой и остротой, его произведения читались и толковались неодномерно. Отчасти это и вызвало подозрения у людей, хотевших, чтобы все шло гладко, не содержало какого-то другого смысла, который они могут и не уловить.
– Вы сами высказываете только правду, как и всегда, – заметил Чантурия.
– Делаем что в наших силах. На завтра меня пригласили на митинг у Дома правительства. Он может оказаться интересным для тебя. Я имею в виду, конечно, не твой профессиональный интерес.
– А этот митинг имеет какое-то отношение к забастовке на проспекте Руставели?
(Дом правительства находится как раз на этой магистрали.)
Георгий улыбнулся и ответил:
– Мне следовало бы знать заранее, что я не сумею застать тебя врасплох. Да, имеет. Хотя слово «забастовка», возможно, звучит чересчур претенциозно. Да, театры, музеи, школы не работают. Поставим ли мы гиганта на колени воздержанием от развлечений или приостановкой обучения? – он окинул Чантурия взглядом. А спустя минуту задумчиво произнес:
– Ну что ж, мы делаем все, что в наших силах.
После обеда мать Чантурия внесла в комнату противень с горячим песком, а в нем маленькие кофейники с кипящим кофе.
Георгий долго смотрел на кофейники. Как и встарь, их было три, но теперь на столе не стояла кружка молока для маленького Серго – он уже вырос. Чантурия боялся, как бы Георгий не сказал по поводу кофейников, что их по-прежнему три, боялся потому, что София, жена Георгия, умерла, пока он сидел в лагере. Но тот не произнес ни слова. Он просто перелил кофе в маленькую чашечку и стал прихлебывать горький кофе, как всегда, без сахара.
– И чего же добиваются эти ваши забастовщики? – спросил Чантурия, чтоб изменить ход своих мыслей. Он не знал, о чем в этот момент думает Георгий.
– Они не мои. Они не мои, как и виноград, растущий в саду крестьянина, – он ведь вовсе не этого крестьянина. Крестьянин может говорить, что виноград принадлежит ему, но он посадил его для своих целей. Их единство продолжается до тех пор, пока согласуются их цели. Виноград тоже может назвать крестьянина: мой крестьянин, но он же не принадлежит винограду.
Георгий, как заметил Чантурия, все еще любил народные притчи, рассказывать которые он был большой мастер.
– В известном смысле, – продолжал Георгий, – мы можем взять это сравнение в качестве темы для обсуждения требований бастующих. То же самое происходит и с Грузией в ее отношениях с Советским Союзом. Советский Союз называет Грузию «моя» республика, но Грузия, безусловно, в действительности вовсе не принадлежит Союзу, так же как СССР не принадлежит Грузии. Они сотрудничают, кооперируются, пока совпадают их цели.
На минуту он замолк и взглянул на Чантурия. В глазах его мелькнули бесенята.
– Могу ли я считать, что меня никто не подслушивает, кроме, пожалуй, лиц, специально для этого выделенных? – продолжал он. До гласности в тюрьму сажали за куда меньшие прегрешения, нежели высказывания о том, что Грузия не принадлежит Советскому Союзу. Чтобы проиллюстрировать мои риторические умопостроения, скажу, что эти свободолюбивые забастовщики начали выражать протест против воли Абхазской Автономной Республики отделиться от нас – от тебя, от меня, от Грузии, а наше хорошее правительство из грузинских коммунистов в который раз поддержало их. Забастовщики подхватили идею отделения и быстренько трансформировали ее в идею освобождения Грузии от русского господства. И вот эту-то идею правительство коммунистов Грузии решительно отвергло. Короче говоря, забастовщики считают, что цели грузинского народа больше не согласуются с целями Союза Советских Социалистических республик и что с господством СССР пора кончать.
– Они что, грузинские националисты? – поинтересовался Чантурия.
– Тебя это удивляет? Ты должен видеть лучше всех, что Советский Союз – это клокочущий котел национализма.
– Ну, Прибалтика – да, объята национализмом. А Грузия-то причем?
– А здесь тоже люди – и они небезгрешны. Прибалты, украинцы, грузины, жители всех мусульманских республик – все это старый национализм, который Ленин и Сталин задавили и загнали вглубь, а теперь он поднял голову и неотступно преследует нас.
– Национализм – глухой тупик истории, – сказал Чантурия и тут же сконфузился, потому что эти слова прозвучали как на политзанятиях в школе КГБ или на семинаре в сети партпросвещения. Сконфузиться-то он сконфузился, а сам все же истово верил в то, что изрекал.
– А без Союза что станется с любой из этих республик? Какой окажется Грузия? Тут и там по всем окраинам Союза, если не в самом его сердце, вспыхнет война. Уже в доброй дюжине мест мы находимся на грани гражданской войны. Взгляни на Нагорный Карабах: ведь только армия удерживает армян от массового истребления азербайджанцев, а азербайджанцев – от геноцида армян. Взгляни на саму Грузию. Абхазцы постоянно живут в смертельном страхе, как бы мы, грузины, не перерезали им глотки в постели. Не верю я что-то, что национализм может быть панацеей в мире, где люди ненавидят друг друга и в то же время так густо перемешаны друг с другом.
Ни одна из пятнадцати республик СССР, кроме, пожалуй, России, которая сама по себе целый континент, в одиночку справиться со своими проблемами не сможет, думал Серго. Возьмем прибалтийские республики, хоть они и динамичны, но по размерам крошечны, ничуть не больше среднего графства. А Узбекистан, Азербайджан, Казахстан… без цивилизованного влияния Союза они постепенно угодят в дремучую темноту ислама, где люди обречены жить в нищете, убожестве и невежестве.
Но Грузия? Ему даже в голову никогда не приходила мысль о том, что Грузия станет независимым государством. И русским, как он думал, тоже такая мысль не приходила.
– Нет-нет. Национализм вовсе не обязательно панацея, – начал Георгий. – Но это такое средство, которое, по меньшей мере, хотя бы временно, когда у нас ничего другого нет, может оказать нам помощь. Но вот в чем проблема, как я ее представляю себе: все остальное, в чем нас хотят уверить, – это ложь. По крайней мере, даже наша национальность – ложь. Кое-что искусственно сделать нельзя, например, нас не вырастишь, как выращивают свиней, выкармливая их помоями. Да, мы осознаем себя грузинами и земля вокруг – это наша земля. И что бы партия коммунистов ни говорила нам, она не сможет убедить нас в обратном. Ужасно то, что нам не дают возможности рассуждать и заставляют слепо верить в сказанное свыше.
– Понимаете ли, – сказал Серго, – я тоже верю, как и вы. Я верю, что человечество едино и что смерть одного человека уменьшает и ослабляет всех нас. Я верю, что нам следует жить в мире и согласии, без различий между нами; а когда я говорю «мы», имею в виду всех живущих людей. Но проблема в том, что те, кто правит нами, в это не верят, хотя на словах и утверждают это. Государство всегда стремилось искоренить национализм, но оно стремилось вообще все выкорчевать. Народ же не мог безучастно смотреть, как его лишают всего. Поэтому люди тесно сплачиваются вокруг своего понимания правды, а одно из представлений, которое наши сородичи четко осознают, – это, что они грузины, а не русские.
– Народы и государства, как видишь, понятия совершенно разные. У них могут совпадать границы, но все же они не одно и то же. Союз настаивал, что мы все единый народ и во имя единства мы все должны тесно сплотиться, пока не будут разрешены все проблемы Союза. Но, конечно же, мы вовсе не единый народ: границы нашего государства устанавливались силой, а не с общего согласия. Для взаимоотношений народов в границах таких союзов требуется, само собой разумеется, вновь и вновь прибегать к силе. А когда сила иссякает, подобные государства распадаются на составляющие их нации и народы, которые сами определяют свою судьбу с общего согласия.
– Но вы же не утверждаете, что грузинами становятся по праву выбора? – настаивал Чантурия, не совсем понимая, шутит Георгий или же говорит серьезно.
– Нет, как раз утверждаю. Я грузин потому, что я так говорю. Или же, чтобы втиснуть вопрос в рамки нашего разговора, мы являемся грузинами потому, что мы так говорим. Это понимание пришло с обоюдного согласия или взаимного признания, а не просто по хотению одного человека.
– А если какой-нибудь татарин заявит, что он грузин?
– И он им станет, если все, в том числе и он сам, осознают, что он грузин. Таково определение категории национальности. У народов, конечно же, нет точно очерченных рамок. Что сказать о национальности человека, у которого мать грузинка, а отец татарин? Грузин ли он? Да, он грузин, если мы считаем его грузином.
– Мы грузины, ты и я. Мы не русские. Мы знаем это, и русские знают. И мы, и они составляем одно государство на данный момент. Русские говорят: «Мы – единый народ». Но в действительности мы не едины. Вместе мы составляем одно государство, но это вовсе не значит один народ. Да, утверждают, что мы единый народ. Но делают это, чтобы держать нас в узде, так как иначе нельзя с нами обращаться как с единой общностью людей. В сущности же, проблема национальности гораздо глубже. Проблема заключается в том, что партия, твоя партия, ведет себя так, будто она нация завоевателей, управляющая государством из покоренных народов-подданных. Эта проблема касается понятий «мы» и «они», разведенных по разным углам. Хочешь знать, где я впервые понял такое? Да в ГУЛАГе же, где государство ежеминутно вдалбливало в меня, кто есть «мы» и кто «они». «Мы» – это я сам и мои сокамерники-зеки, а «они» – все другие, в первую очередь правоохранительные и карательные органы Советского Союза. При таком раскладе не имеет никакого значения, кто заключенные по национальности: грузины, русские, чукчи или узбеки. А что в результате? Мы единый народ, народ-заключенный, народ-арестант. Но мы же должны быть народом с общего согласия. Это зеками мы стали по воле государства. К сожалению, нашему государству еще предстоит это открыть. Сила же, как бы долго она ни применялась, никогда не заменит согласия.
– Но как же достичь согласия? – настоятельно спрашивал Чантурия. – Мы же не можем твердить каждому гражданину каждый день: «Вы согласны быть частичкой нашего государства?»
– Уж вы-то, конечно, не можете, – согласился Георгий. – Поддерживать вечное согласие можно лишь постоянным взаимным интересом. Например, заботой правительства о благе и выгоде управляемых. А другого пути нет. И можно утратить согласие в любой день, к примеру, путем неосторожного применения силы. А все же другого пути нет. Правительство, власть – это институты, созданные ради блага руководимых. А у нас они работают на благо и потребу руководителей. Это просто организованная преступность.
Проблема в том, – продолжал Георгий, – что наши законы не работают. Или, скорее, в том, что у нас нет законов. Граждане обязаны подчиняться закону, а у правителей обязанностей перед людьми нет. У нас не правовое государство, оно управляется не законами, а силой, и мы привыкли к таким порядкам. Но если в государстве нет государственных законов, то это не значит, что нет и законов чести. И по ним-то живет народ, потому как честь – это не что иное, как кодекс, а те, кто признают этот кодекс, и составляют народ – они сами считают себя народом. По закону чести мы и жили, сидя в лагерях. Режим пытался заставить нас жить по закону силы, а мы жили по закону чести. Не целиком и полностью, правда, а в общем и целом. Даже если целого народа и не набирается – насчитывается всего группа людей, согласившихся придерживаться кодекса, – все равно каждый отдельный человек может жить по своим законам чести. Кто знает, может, это и есть высшая форма бытия.
После ухода Георгия Чантурия с матерью все еще продолжали разговор, но касались лишь прошлого. О многом говорить они просто не могли, больше молчали – им было о чем помолчать. Спать он отправился рано, а ночью вдруг проснулся, почувствовав какое-то мощное грохочущее движение на улице, но вскоре опять уснул.
– 22 —
Он говорил размеренно, с болезненной точностью, каждое слово будто путешествие в прошлое.
– А ты помнишь, Серго?
Серго Чантурия тот вечер не помнил. Он хотел бы вспомнить, да не мог. Но зато он помнил другое. Например, как он впервые пришел домой после окончания школы КГБ. Он пытался переключить воспоминания на другое, но тщетно.
Тогда, в тот памятный вечер, тоже повсюду в доме чувствовался аппетитный аромат хачапури.
Он вымыл руки и прошел на кухню пообедать. Ели они молча. Хачапури были столь хороши, что сначала он даже не замечал молчания, что было весьма необычно, потому что мама всегда говорила с ним о всякой всячине, пока он ел. Серго заметил, что мать чем-то озабочена. «Что случилось?» – поинтересовался он. Она ничего не ответила, лишь только посмотрела своими темными глазами на окно. А потом, чувствуя его нетерпение, ответила: «Арестовали Георгия».
Хотя для него эта новость полной неожиданностью не была, но все же оказалась чувствительным ударом.
– Он что-нибудь издал за границей? – спросил сын.
– Да. Он опубликовал две статьи в парижском журнале «Континенталь». Но ты же знаешь, здесь никто печатать их не хотел, – ответила она и тихонько заплакала.
Он коснулся маминого плеча:
– Может, ему дадут небольшой срок. Мало ли как повернется дело.
Мама горестно покачала головой.
– Можешь ли ты что-нибудь сделать для него? – вдруг спросила она, опустив голову и не глядя на Серго.
Он почувствовал, как внутри его закипает раздражение. Мать никогда ни о чем не просила, хотя и знала, как, впрочем, и все, какими возможностями он как сотрудник КГБ располагает. Она всегда полагалась только на себя, ни к кому не обращаясь за помощью, и вот теперь просит помочь Георгию.
Он оцепенел: впервые она просит его о чем-то, а он ничего сделать не может.
Серго с пеленок знал Георгия. Он помнил, что еще когда он был совсем маленьким, мать говорила, что Георгий – человек с необыкновенной судьбой, он глас народа, этот дар у него от Бога.
И вот теперь его вместе с Божьим даром арестовали.
– Ты же знаешь, мама, что тут я мало что смогу сделать, – ответил Чантурия.
Ему стало больно от своих же слов. Но это была правда.
– Если бы тут было воровство – угнали машину, хулиганство или еще что-то малозначительное, я, может, и помог бы. Но тут политика. Закон есть закон. Изменить его я не могу.
– Но ведь закон несправедлив, а твоя организация проводит в жизнь этот несправедливый закон. Извини меня. Я всегда воздерживалась от того, чтобы говорить с тобой на подобные темы.
– Мама, Георгий был членом Союза писателей, и он писал, его печатали. Если он не мог издать то, что хотел, то таковы правила игры. Он знал эти правила и отдавал себе отчет, что его ждет за их нарушение. Поэтому тебе не стоит слишком переживать за него. Он знал, на какой путь вступил, и ему следовало быть готовым к тому, что его ждет.
Мать только и вымолвила:
– А вот в западных странах людей за политику не сажают. Почему же такое?
Он посмотрел на нее:
– А откуда тебе известно, что не сажают?
– По ночам я слушаю разные «голоса».
Ему нелегко было представить себе, как мать в глухую полночь, сидя в кресле перед окном – только там ловились волны зарубежных радиостанций, – слушает «голоса»: «Би-би-си», «Радио «Свобода», «Голос Америки».
Все это происходило десять лет назад, и вот он живой Георгий, которому Бог отмерил вместе с его даром два, один за другим, пятилетних срока лишения свободы: первый – за антисоветскую пропаганду, второй – для «профилактики», сразу же по окончании первого срока, вместо освобождения, якобы за нарушение лагерного режима, а на самом деле, как все знали, просто чтобы сломить его.
И вот перед ним тот самый Георгий, чье имя назвал Сахаров в первый же день по возвращении из ссылки, требуя освобождения всех политических заключенных. Тот самый Георгий – неистовый борец за свободу своего народа. Его жена умерла, здоровье он основательно подорвал, звонкий голос превратился в невнятный шепот… Но он не был сломлен, и огонь по-прежнему полыхал внутри него.
Опираясь на трость, Георгий доковылял до кресла и уютно устроился в нем. С улыбкой взглянув на Серго, он сказал:
– Сидеть в кресле приятнее, чем стоять два дня в карцере – узком шкафу, чуть-чуть больше твоего тела.
Чантурия не нашел, что ответить. Как-никак, а лагеря для заключенных находились в ведении КГБ.
– Догадываюсь, что это камушек в мой огород, – с болью сказал он.
Георгий лишь рассмеялся.
– Знать бы, где упадешь, так соломки подстелил бы, – ответил он, и некоторая натянутость между ними исчезла.
В давние времена оба они были большими любителями народных поговорок и пословиц – русских, грузинских или любого другого народа. Чантурия догадывался, что вкус к ним привил ему Георгий, хотя теперь уже точно и не помнил этого.
Некогда они затевали своеобразную игру, пересыпая разговор этими старинными байками. Оттого, что Георгий помнил об этом, на сердце Чантурия отлегло.
– Я знаю, что мой друг Сахаров, – продолжал Георгий, – выставил свою кандидатуру в народные депутаты. Довелось ли тебе побывать на каком-нибудь его предвыборном выступлении в Москве?
– Нет.
– А жаль. Мне очень хотелось бы знать, о чем он говорил. Я бы гордился, если бы мне довелось проживать в его избирательном округе. Я был бы счастлив отдать голос за такого человека.
Чантурия на это ничего не ответил. Георгий прикрыл глаза и откинулся на спинку мягкого кресла.
– В лагере у меня был друг, – начал он, – блестящий физик. Ну, конечно же, не такой блестящий, как Сахаров, не такой удачливый, не столь благополучно устроенный ранее в жизни, не такой чудесный, не такой скромный. Я вовсе не намекаю, что Сахаров стал великим благодаря счастливой судьбе или же что он не так уж и велик. Я просто хочу сказать, что тот мой друг не был столь крупной фигурой, чтобы ему позволили оставаться вне ГУЛАГа, хотя он и не говорил ничего такого особенного, кроме правды. Его путь схож с путем Сахарова, и все же правда не только сломала ему жизнь, но и в конце концов рано свела в могилу. Так вот, несмотря на все превратности судьбы, он продолжал говорить правду. Правда – товар, который попусту транжирить не стоит.
Чантурия подумал, не относится ли замечание Георгия, в частности, к нему как к представителю учреждения, которое засадило его в тюрьму, или же это обобщение всего состояния общества. Вероятно, относится и к нему, и в то же время обобщение, решил он. Георгий был ярким художником, пишущим с большой силой и остротой, его произведения читались и толковались неодномерно. Отчасти это и вызвало подозрения у людей, хотевших, чтобы все шло гладко, не содержало какого-то другого смысла, который они могут и не уловить.
– Вы сами высказываете только правду, как и всегда, – заметил Чантурия.
– Делаем что в наших силах. На завтра меня пригласили на митинг у Дома правительства. Он может оказаться интересным для тебя. Я имею в виду, конечно, не твой профессиональный интерес.
– А этот митинг имеет какое-то отношение к забастовке на проспекте Руставели?
(Дом правительства находится как раз на этой магистрали.)
Георгий улыбнулся и ответил:
– Мне следовало бы знать заранее, что я не сумею застать тебя врасплох. Да, имеет. Хотя слово «забастовка», возможно, звучит чересчур претенциозно. Да, театры, музеи, школы не работают. Поставим ли мы гиганта на колени воздержанием от развлечений или приостановкой обучения? – он окинул Чантурия взглядом. А спустя минуту задумчиво произнес:
– Ну что ж, мы делаем все, что в наших силах.
После обеда мать Чантурия внесла в комнату противень с горячим песком, а в нем маленькие кофейники с кипящим кофе.
Георгий долго смотрел на кофейники. Как и встарь, их было три, но теперь на столе не стояла кружка молока для маленького Серго – он уже вырос. Чантурия боялся, как бы Георгий не сказал по поводу кофейников, что их по-прежнему три, боялся потому, что София, жена Георгия, умерла, пока он сидел в лагере. Но тот не произнес ни слова. Он просто перелил кофе в маленькую чашечку и стал прихлебывать горький кофе, как всегда, без сахара.
– И чего же добиваются эти ваши забастовщики? – спросил Чантурия, чтоб изменить ход своих мыслей. Он не знал, о чем в этот момент думает Георгий.
– Они не мои. Они не мои, как и виноград, растущий в саду крестьянина, – он ведь вовсе не этого крестьянина. Крестьянин может говорить, что виноград принадлежит ему, но он посадил его для своих целей. Их единство продолжается до тех пор, пока согласуются их цели. Виноград тоже может назвать крестьянина: мой крестьянин, но он же не принадлежит винограду.
Георгий, как заметил Чантурия, все еще любил народные притчи, рассказывать которые он был большой мастер.
– В известном смысле, – продолжал Георгий, – мы можем взять это сравнение в качестве темы для обсуждения требований бастующих. То же самое происходит и с Грузией в ее отношениях с Советским Союзом. Советский Союз называет Грузию «моя» республика, но Грузия, безусловно, в действительности вовсе не принадлежит Союзу, так же как СССР не принадлежит Грузии. Они сотрудничают, кооперируются, пока совпадают их цели.
На минуту он замолк и взглянул на Чантурия. В глазах его мелькнули бесенята.
– Могу ли я считать, что меня никто не подслушивает, кроме, пожалуй, лиц, специально для этого выделенных? – продолжал он. До гласности в тюрьму сажали за куда меньшие прегрешения, нежели высказывания о том, что Грузия не принадлежит Советскому Союзу. Чтобы проиллюстрировать мои риторические умопостроения, скажу, что эти свободолюбивые забастовщики начали выражать протест против воли Абхазской Автономной Республики отделиться от нас – от тебя, от меня, от Грузии, а наше хорошее правительство из грузинских коммунистов в который раз поддержало их. Забастовщики подхватили идею отделения и быстренько трансформировали ее в идею освобождения Грузии от русского господства. И вот эту-то идею правительство коммунистов Грузии решительно отвергло. Короче говоря, забастовщики считают, что цели грузинского народа больше не согласуются с целями Союза Советских Социалистических республик и что с господством СССР пора кончать.
– Они что, грузинские националисты? – поинтересовался Чантурия.
– Тебя это удивляет? Ты должен видеть лучше всех, что Советский Союз – это клокочущий котел национализма.
– Ну, Прибалтика – да, объята национализмом. А Грузия-то причем?
– А здесь тоже люди – и они небезгрешны. Прибалты, украинцы, грузины, жители всех мусульманских республик – все это старый национализм, который Ленин и Сталин задавили и загнали вглубь, а теперь он поднял голову и неотступно преследует нас.
– Национализм – глухой тупик истории, – сказал Чантурия и тут же сконфузился, потому что эти слова прозвучали как на политзанятиях в школе КГБ или на семинаре в сети партпросвещения. Сконфузиться-то он сконфузился, а сам все же истово верил в то, что изрекал.
– А без Союза что станется с любой из этих республик? Какой окажется Грузия? Тут и там по всем окраинам Союза, если не в самом его сердце, вспыхнет война. Уже в доброй дюжине мест мы находимся на грани гражданской войны. Взгляни на Нагорный Карабах: ведь только армия удерживает армян от массового истребления азербайджанцев, а азербайджанцев – от геноцида армян. Взгляни на саму Грузию. Абхазцы постоянно живут в смертельном страхе, как бы мы, грузины, не перерезали им глотки в постели. Не верю я что-то, что национализм может быть панацеей в мире, где люди ненавидят друг друга и в то же время так густо перемешаны друг с другом.
Ни одна из пятнадцати республик СССР, кроме, пожалуй, России, которая сама по себе целый континент, в одиночку справиться со своими проблемами не сможет, думал Серго. Возьмем прибалтийские республики, хоть они и динамичны, но по размерам крошечны, ничуть не больше среднего графства. А Узбекистан, Азербайджан, Казахстан… без цивилизованного влияния Союза они постепенно угодят в дремучую темноту ислама, где люди обречены жить в нищете, убожестве и невежестве.
Но Грузия? Ему даже в голову никогда не приходила мысль о том, что Грузия станет независимым государством. И русским, как он думал, тоже такая мысль не приходила.
– Нет-нет. Национализм вовсе не обязательно панацея, – начал Георгий. – Но это такое средство, которое, по меньшей мере, хотя бы временно, когда у нас ничего другого нет, может оказать нам помощь. Но вот в чем проблема, как я ее представляю себе: все остальное, в чем нас хотят уверить, – это ложь. По крайней мере, даже наша национальность – ложь. Кое-что искусственно сделать нельзя, например, нас не вырастишь, как выращивают свиней, выкармливая их помоями. Да, мы осознаем себя грузинами и земля вокруг – это наша земля. И что бы партия коммунистов ни говорила нам, она не сможет убедить нас в обратном. Ужасно то, что нам не дают возможности рассуждать и заставляют слепо верить в сказанное свыше.
– Понимаете ли, – сказал Серго, – я тоже верю, как и вы. Я верю, что человечество едино и что смерть одного человека уменьшает и ослабляет всех нас. Я верю, что нам следует жить в мире и согласии, без различий между нами; а когда я говорю «мы», имею в виду всех живущих людей. Но проблема в том, что те, кто правит нами, в это не верят, хотя на словах и утверждают это. Государство всегда стремилось искоренить национализм, но оно стремилось вообще все выкорчевать. Народ же не мог безучастно смотреть, как его лишают всего. Поэтому люди тесно сплачиваются вокруг своего понимания правды, а одно из представлений, которое наши сородичи четко осознают, – это, что они грузины, а не русские.
– Народы и государства, как видишь, понятия совершенно разные. У них могут совпадать границы, но все же они не одно и то же. Союз настаивал, что мы все единый народ и во имя единства мы все должны тесно сплотиться, пока не будут разрешены все проблемы Союза. Но, конечно же, мы вовсе не единый народ: границы нашего государства устанавливались силой, а не с общего согласия. Для взаимоотношений народов в границах таких союзов требуется, само собой разумеется, вновь и вновь прибегать к силе. А когда сила иссякает, подобные государства распадаются на составляющие их нации и народы, которые сами определяют свою судьбу с общего согласия.
– Но вы же не утверждаете, что грузинами становятся по праву выбора? – настаивал Чантурия, не совсем понимая, шутит Георгий или же говорит серьезно.
– Нет, как раз утверждаю. Я грузин потому, что я так говорю. Или же, чтобы втиснуть вопрос в рамки нашего разговора, мы являемся грузинами потому, что мы так говорим. Это понимание пришло с обоюдного согласия или взаимного признания, а не просто по хотению одного человека.
– А если какой-нибудь татарин заявит, что он грузин?
– И он им станет, если все, в том числе и он сам, осознают, что он грузин. Таково определение категории национальности. У народов, конечно же, нет точно очерченных рамок. Что сказать о национальности человека, у которого мать грузинка, а отец татарин? Грузин ли он? Да, он грузин, если мы считаем его грузином.
– Мы грузины, ты и я. Мы не русские. Мы знаем это, и русские знают. И мы, и они составляем одно государство на данный момент. Русские говорят: «Мы – единый народ». Но в действительности мы не едины. Вместе мы составляем одно государство, но это вовсе не значит один народ. Да, утверждают, что мы единый народ. Но делают это, чтобы держать нас в узде, так как иначе нельзя с нами обращаться как с единой общностью людей. В сущности же, проблема национальности гораздо глубже. Проблема заключается в том, что партия, твоя партия, ведет себя так, будто она нация завоевателей, управляющая государством из покоренных народов-подданных. Эта проблема касается понятий «мы» и «они», разведенных по разным углам. Хочешь знать, где я впервые понял такое? Да в ГУЛАГе же, где государство ежеминутно вдалбливало в меня, кто есть «мы» и кто «они». «Мы» – это я сам и мои сокамерники-зеки, а «они» – все другие, в первую очередь правоохранительные и карательные органы Советского Союза. При таком раскладе не имеет никакого значения, кто заключенные по национальности: грузины, русские, чукчи или узбеки. А что в результате? Мы единый народ, народ-заключенный, народ-арестант. Но мы же должны быть народом с общего согласия. Это зеками мы стали по воле государства. К сожалению, нашему государству еще предстоит это открыть. Сила же, как бы долго она ни применялась, никогда не заменит согласия.
– Но как же достичь согласия? – настоятельно спрашивал Чантурия. – Мы же не можем твердить каждому гражданину каждый день: «Вы согласны быть частичкой нашего государства?»
– Уж вы-то, конечно, не можете, – согласился Георгий. – Поддерживать вечное согласие можно лишь постоянным взаимным интересом. Например, заботой правительства о благе и выгоде управляемых. А другого пути нет. И можно утратить согласие в любой день, к примеру, путем неосторожного применения силы. А все же другого пути нет. Правительство, власть – это институты, созданные ради блага руководимых. А у нас они работают на благо и потребу руководителей. Это просто организованная преступность.
Проблема в том, – продолжал Георгий, – что наши законы не работают. Или, скорее, в том, что у нас нет законов. Граждане обязаны подчиняться закону, а у правителей обязанностей перед людьми нет. У нас не правовое государство, оно управляется не законами, а силой, и мы привыкли к таким порядкам. Но если в государстве нет государственных законов, то это не значит, что нет и законов чести. И по ним-то живет народ, потому как честь – это не что иное, как кодекс, а те, кто признают этот кодекс, и составляют народ – они сами считают себя народом. По закону чести мы и жили, сидя в лагерях. Режим пытался заставить нас жить по закону силы, а мы жили по закону чести. Не целиком и полностью, правда, а в общем и целом. Даже если целого народа и не набирается – насчитывается всего группа людей, согласившихся придерживаться кодекса, – все равно каждый отдельный человек может жить по своим законам чести. Кто знает, может, это и есть высшая форма бытия.
После ухода Георгия Чантурия с матерью все еще продолжали разговор, но касались лишь прошлого. О многом говорить они просто не могли, больше молчали – им было о чем помолчать. Спать он отправился рано, а ночью вдруг проснулся, почувствовав какое-то мощное грохочущее движение на улице, но вскоре опять уснул.
– 22 —
Суббота, 8 апреля 1989 года,
10 часов утра,
Проспект Руставели
В Москве в это время не утихали пронзительные порывы холодного ветра. [7]За ними пришли серые дни нудного мелкого дождя, чередующегося с сыпучими хлопьями снега. Снег таял и превращался в лед, Затем таял лед и снова замерзал… Накопившиеся за долгую зиму груды песка, грязи и соли прилипали к обуви и разносились на ногах по магазинам, учреждениям, квартирам. Россия с напряжением выдерживала зимние тяготы: уже шел апрель, а зиме, казалось, конца-края не видать, на скорый приход весны надеяться не приходилось, хотя надежда и теплилась.
А в Тбилиси, столице Грузинской Советской Социалистической Республики, в эту пору уже вовсю распустились на деревьях молодые светло-зеленые листья, золотившиеся в лучах утреннего солнца.
Чантурия остановился около пожилой женщины, которая торговала веточками ярко-желтой мимозы напротив хачапурни – кафе, где на скорую руку готовили пирожки с сыром, неплохо расходившиеся среди молодежи – старшеклассников и студентов. Чантурия оделся в старый костюм, который носил когда-то еще студентом университета: серые брюки, голубую куртку и серую рубашку из синтетики с отложным воротником. Мать, увидев его утром в этой одежде, заметила с удивлением:
– Ты совсем не взрослеешь! Студент, да и только! Пожилая женщина протянула ему букетик мимозы.
– Из моего сада, – пояснила она по-грузински. – У такого молодца, Как вы, должна быть девушка, которая любит такие цветы.
– Покупаю их для мамы, – ответил он и только тогда подумал о Тане, оставшейся в хмурой Москве.
– Ваша мама будет рада, – сказала пожилая женщина.
Она принялась копаться в потертом кошелечке, выискивая копейки на сдачу с трех рублей. Бумажных денег в кошельке не было.
– Пожалуйста, не надо сдачи, – сказал Серго подчеркнуто вежливым тоном. – Всего вам доброго.
Он зашагал по проспекту с букетиком мимозы в руке. Навстречу ему стали попадаться все более многочисленные группы молодежи. Кругом стояли, ни во что не вмешиваясь, милиционеры. Потом он увидел флаги и понял, что эти молодые ребята и есть забастовщики. Почти у всех в руках были небольшие флажки. Сперва он не мог понять, что это за флаги, пока не наткнулся на парней, которые размахивали двухметровыми полотнищами темно-красного цвета с черной и белой полосой.
Таким был флаг независимой Грузии до ее присоединения к Советскому Союзу.
Чантурия сворачивал с проспекта Руставели на прилегающие улицы и снова возвращался к нему. Транспорт не ходил, проспект невдалеке от улицы, ведущей к дому его матери, был перекрыт. Он увидел бетонные блоки, перегородившие проспект, а рядом с ними – три танка и с пяток боевых машин пехоты, стоявших с выключенными моторами вдоль тротуара под кронами деревьев. Так вот откуда тот грозный грохот ночью! Около одного из БМП толпился взвод вооруженных солдат. В открытом башенном люке танка стоял офицер. Неподалеку несколько демонстрантов с плакатами оживленно переговаривались, не обращая никакого внимания на солдат. Солдаты тоже не обращали на них внимания. Казалось, вот-вот начнется военный парад, как в Москве в день Октябрьской революции, когда на центральных улицах так же стояли танки, готовясь пройти через Красную площадь, только там не было юношей с плакатами. Самодельные транспаранты и плакаты были изготовлены из попавшихся под руку кусков фанеры или простыней, лозунги на них написаны от руки или склеены из вырезанных из бумаги букв. Чантурия участвовал в организации по меньшей мере сотни публичных демонстраций в поддержку Советской власти, но никогда в жизни не видел столько разнообразных призывов. Безусловно, их не приобретали в пропагандистских магазинах партии. На одном плакате можно было прочесть: «Российская империя умерла, она разлагается и смердит», на другом – «Армия оккупантов, вон из Грузии!», на третьем – «Русские, убирайтесь домой!»
Какая-то молодая женщина, сидевшая на скамейке под деревьями с двумя близнецами в коляске, окликнула его и спросила, который час.
– Полдвенадцатого, – ответил он. – Вам не кажется, что здесь небезопасно сидеть с детьми? Вокруг творится черт знает что.
Женщина только рассмеялась:
– Тут же полно солдат, они нас в обиду не дадут. Чантурия не понял, смеется она или говорит серьезно.
– А что вы думаете насчет забастовки?
– Да то же, что и все. Русские должны убираться отсюда и оставить Грузию нам.
Серго легко догадался, что она и его включила в это «нам».
– А кто же тогда будет защищать детей? – спросил он.
– А тогда им защита и не понадобится.
– Какие прелестные у вас детишки. Может, эти цветы принесут им счастье?
Он протянул женщине две веточки мимозы.
– Мне бы не хотелось обделять ту, которой предназначен этот букет, – заметила она с легкой улыбкой.
– Она будет рада поделиться с вашими двойняшками. Букетик предназначен моей маме, а она очень любит детей. И поскольку я уж раздариваю цветы, вот эту веточку дарю матери этих ребятишек.
– Спасибо. Я передам ей.
– А, так они не ваши?
– Моей сестры.
Он притворился озадаченным, хотя и успел заметить, что на ее руке нет обручального кольца.
– В таком случае позвольте еще добавить цветов для доброй нянюшки. Так будет по справедливости.
Он выбрал самую лучшую веточку и вручил ее девушке. Она поблагодарила и подвинулась на скамейке, освобождая место рядом.
Чантурия присел. Он похвалил двойняшек, спросил о здоровье их матери, отца и, наконец, поинтересовался самой нянюшкой.
Ее звали Ламара. Она улыбалась, и улыбка у нее была чудесной. Разговаривая с Серго, она то и дело поправляла ребячьи одеяльца, чтобы не выдувало тепло, и старалась держать коляску в тени. Она была, как сказали бы русские, сдобной, как пышка.
Демонстранты с плакатами, подчеркнуто не обращая внимания на солдат, прошли мимо Чантурия и девушки вдоль проспекта. Кое-кто из них приветственно махнул рукой, а еще кто-то спросил:
– Ламара, ты придешь?
– Конечно приду, – откликнулась та. – Только занесу домой ребят Елены.
Чантурия хотел спросить, кто эти демонстранты. Более того, он посчитал, что его долг узнать, кто они такие. Но, получив ответ, он обязан был написать докладную записку о слышанном, а писать ему не хотелось.
– Это мои друзья из университета, – пояснила Ламара, предваряя его вопрос. – Мы носили воду людям, объявившим голодную забастовку. Храбрые женщины!
– Женщины?
– Да. Больше ста женщин.
– А чего они добиваются голодной забастовкой?
– Свободы Грузии, – она произнесла эти слова, глядя в глаза Серго, как бы бросая ему вызов. – Как видно, вы не очень-то много знаете о нашем движении. Вы что, газет не читаете?
10 часов утра,
Проспект Руставели
В Москве в это время не утихали пронзительные порывы холодного ветра. [7]За ними пришли серые дни нудного мелкого дождя, чередующегося с сыпучими хлопьями снега. Снег таял и превращался в лед, Затем таял лед и снова замерзал… Накопившиеся за долгую зиму груды песка, грязи и соли прилипали к обуви и разносились на ногах по магазинам, учреждениям, квартирам. Россия с напряжением выдерживала зимние тяготы: уже шел апрель, а зиме, казалось, конца-края не видать, на скорый приход весны надеяться не приходилось, хотя надежда и теплилась.
А в Тбилиси, столице Грузинской Советской Социалистической Республики, в эту пору уже вовсю распустились на деревьях молодые светло-зеленые листья, золотившиеся в лучах утреннего солнца.
Чантурия остановился около пожилой женщины, которая торговала веточками ярко-желтой мимозы напротив хачапурни – кафе, где на скорую руку готовили пирожки с сыром, неплохо расходившиеся среди молодежи – старшеклассников и студентов. Чантурия оделся в старый костюм, который носил когда-то еще студентом университета: серые брюки, голубую куртку и серую рубашку из синтетики с отложным воротником. Мать, увидев его утром в этой одежде, заметила с удивлением:
– Ты совсем не взрослеешь! Студент, да и только! Пожилая женщина протянула ему букетик мимозы.
– Из моего сада, – пояснила она по-грузински. – У такого молодца, Как вы, должна быть девушка, которая любит такие цветы.
– Покупаю их для мамы, – ответил он и только тогда подумал о Тане, оставшейся в хмурой Москве.
– Ваша мама будет рада, – сказала пожилая женщина.
Она принялась копаться в потертом кошелечке, выискивая копейки на сдачу с трех рублей. Бумажных денег в кошельке не было.
– Пожалуйста, не надо сдачи, – сказал Серго подчеркнуто вежливым тоном. – Всего вам доброго.
Он зашагал по проспекту с букетиком мимозы в руке. Навстречу ему стали попадаться все более многочисленные группы молодежи. Кругом стояли, ни во что не вмешиваясь, милиционеры. Потом он увидел флаги и понял, что эти молодые ребята и есть забастовщики. Почти у всех в руках были небольшие флажки. Сперва он не мог понять, что это за флаги, пока не наткнулся на парней, которые размахивали двухметровыми полотнищами темно-красного цвета с черной и белой полосой.
Таким был флаг независимой Грузии до ее присоединения к Советскому Союзу.
Чантурия сворачивал с проспекта Руставели на прилегающие улицы и снова возвращался к нему. Транспорт не ходил, проспект невдалеке от улицы, ведущей к дому его матери, был перекрыт. Он увидел бетонные блоки, перегородившие проспект, а рядом с ними – три танка и с пяток боевых машин пехоты, стоявших с выключенными моторами вдоль тротуара под кронами деревьев. Так вот откуда тот грозный грохот ночью! Около одного из БМП толпился взвод вооруженных солдат. В открытом башенном люке танка стоял офицер. Неподалеку несколько демонстрантов с плакатами оживленно переговаривались, не обращая никакого внимания на солдат. Солдаты тоже не обращали на них внимания. Казалось, вот-вот начнется военный парад, как в Москве в день Октябрьской революции, когда на центральных улицах так же стояли танки, готовясь пройти через Красную площадь, только там не было юношей с плакатами. Самодельные транспаранты и плакаты были изготовлены из попавшихся под руку кусков фанеры или простыней, лозунги на них написаны от руки или склеены из вырезанных из бумаги букв. Чантурия участвовал в организации по меньшей мере сотни публичных демонстраций в поддержку Советской власти, но никогда в жизни не видел столько разнообразных призывов. Безусловно, их не приобретали в пропагандистских магазинах партии. На одном плакате можно было прочесть: «Российская империя умерла, она разлагается и смердит», на другом – «Армия оккупантов, вон из Грузии!», на третьем – «Русские, убирайтесь домой!»
Какая-то молодая женщина, сидевшая на скамейке под деревьями с двумя близнецами в коляске, окликнула его и спросила, который час.
– Полдвенадцатого, – ответил он. – Вам не кажется, что здесь небезопасно сидеть с детьми? Вокруг творится черт знает что.
Женщина только рассмеялась:
– Тут же полно солдат, они нас в обиду не дадут. Чантурия не понял, смеется она или говорит серьезно.
– А что вы думаете насчет забастовки?
– Да то же, что и все. Русские должны убираться отсюда и оставить Грузию нам.
Серго легко догадался, что она и его включила в это «нам».
– А кто же тогда будет защищать детей? – спросил он.
– А тогда им защита и не понадобится.
– Какие прелестные у вас детишки. Может, эти цветы принесут им счастье?
Он протянул женщине две веточки мимозы.
– Мне бы не хотелось обделять ту, которой предназначен этот букет, – заметила она с легкой улыбкой.
– Она будет рада поделиться с вашими двойняшками. Букетик предназначен моей маме, а она очень любит детей. И поскольку я уж раздариваю цветы, вот эту веточку дарю матери этих ребятишек.
– Спасибо. Я передам ей.
– А, так они не ваши?
– Моей сестры.
Он притворился озадаченным, хотя и успел заметить, что на ее руке нет обручального кольца.
– В таком случае позвольте еще добавить цветов для доброй нянюшки. Так будет по справедливости.
Он выбрал самую лучшую веточку и вручил ее девушке. Она поблагодарила и подвинулась на скамейке, освобождая место рядом.
Чантурия присел. Он похвалил двойняшек, спросил о здоровье их матери, отца и, наконец, поинтересовался самой нянюшкой.
Ее звали Ламара. Она улыбалась, и улыбка у нее была чудесной. Разговаривая с Серго, она то и дело поправляла ребячьи одеяльца, чтобы не выдувало тепло, и старалась держать коляску в тени. Она была, как сказали бы русские, сдобной, как пышка.
Демонстранты с плакатами, подчеркнуто не обращая внимания на солдат, прошли мимо Чантурия и девушки вдоль проспекта. Кое-кто из них приветственно махнул рукой, а еще кто-то спросил:
– Ламара, ты придешь?
– Конечно приду, – откликнулась та. – Только занесу домой ребят Елены.
Чантурия хотел спросить, кто эти демонстранты. Более того, он посчитал, что его долг узнать, кто они такие. Но, получив ответ, он обязан был написать докладную записку о слышанном, а писать ему не хотелось.
– Это мои друзья из университета, – пояснила Ламара, предваряя его вопрос. – Мы носили воду людям, объявившим голодную забастовку. Храбрые женщины!
– Женщины?
– Да. Больше ста женщин.
– А чего они добиваются голодной забастовкой?
– Свободы Грузии, – она произнесла эти слова, глядя в глаза Серго, как бы бросая ему вызов. – Как видно, вы не очень-то много знаете о нашем движении. Вы что, газет не читаете?