Страница:
Чантурия решил перепроверить, чем занимается Градский, побеседовав с выбранными наугад девушками из адресных книжек Градского. Они по-разному восприняли свое разоблачение: одни перепугались, другие отнеслись к нему более или менее спокойно. Но все подтвердили слова Светланы Калининой.
Настало время снова поговорить с Максом Градским.
Узнав, какие показания дали девушки, Градский уже не вспоминал свои байки, но остался по-прежнему самонадеянным и высокомерным. Зачем он пришел на день рождения официанта? Макс лишь пожал плечами.
– Официант из «Узбекистана» знает многих девушек и немало иностранцев. Ну а теперь, если вы намерены арестовать меня, найдите, что я сделал такого противозаконного, – нагло ответил он.
– А вы читали 226-ю статью Уголовного кодекса? – спросил Чантурия, взяв со стола небольшую книжечку в сером переплете и пролистав ее. – Сводничество с корыстной целью. Наказывается лишением свободы на срок до пяти лет.
– Какая корыстная цель? Девушки просто хотят приятно провести время. Законом это не возбраняется. Денег ни от них, ни от их друзей я не беру. Иногда мне, правда, делают подарки, так, маленькие сувениры в знак признательности…
– Они нам такие сказки не рассказывали. Иногда они платят вам в валюте. А за это полагается лишение свободы от трех до восьми лет. Статья 88-я Уголовного кодекса. Хотите, покажу?
– Так это их надо сажать на срок от трех до восьми лет. Никакой валюты я от них не получал. А разве она у них есть?
– А разве нет? А где же вы приобрели кожаную куртку, в которой были в кафе в тот вечер?
Макс опять недоуменно пожал плечами:
– Мне подарили.
– Кто подарил – иностранный «друг» или кто-то из девушек?
– Отец подарил. Он купил ее, когда ездил в Италию. Не изволите спросить его об этом?
– Свидетельницы утверждают, что платили вам в валюте за знакомство с иностранцами. Следовательно, срок от трех до восьми – ваш, и ничей больше.
– Посмотрим, дадут ли вам санкцию на арест. Для своей защиты Макс использовал одно обстоятельство, вернее – два. Во-первых, он изображал занятия своих знакомых девушек как легкое, приятное времяпровождение, не содержащее в себе ничего криминального.
Незаконно, конечно, получение в ходе таких занятий советскими гражданками «настоящих» денег – но это их забота, а не Макса Градского. Во-вторых, хотя проституция и преследуется в судебном порядке, но поди докажи, что то, чем занимались эти девушки, – это и есть проституция. Вряд ли суд станет напрягаться и искать зацепки, чтобы обвинить ту или иную девушку в проституции лишь ради удовольствия засадить за решетку сына первого заместителя министра.
Ну, а наличие иностранной валюты в кармане сына замминистра вряд ли является основанием для его ареста.
– А та женщина? – спросил Чантурия. – Ну та, которая пришла в кафе вместе с иностранцем? Это вы их познакомили?
– Никогда в жизни не видел ни ее, ни его. А жаль. За годовой контракт с такой женщиной, как она, я огреб бы тыщонку долларов, – ответил Макс. – Если сыщете ее, дайте, пожалуйста, мне знать.
– Я передал бы дело этого сукина сына в прокуратуру только из принципа. Пусть покрутится его отец.
– Полегче, полегче, Серго, – увещевал его Орлов. – На этом деле какой-нибудь следователь сделает себе быструю карьеру. Ты же знаешь, как они решают такие вопросы.
В разговор вмешался Татарин:
– А вы знаете, капитан, бизнес Градского может открыть перед нами довольно интересные перспективы.
– Интересные для оболтуса, который сам не может уложить бабу в постель, – рассмеялся Крестьянин.
Татарин не обратил на него никакого внимания и продолжал:
– А почему бы нам не примкнуть к его делу?
– Я не деляга, – ответил Чантурия. – А если бы и стал таковым, то уж дело Макса Градского вряд ли пришлось бы мне по душе.
– А вы только вообразите его связи: больше сотни добропорядочных девушек спят с иностранцами. И все они благодарны ему за услуги.
– А как же мы обратим их благодарность на себя? – спросил Крестьянин.
– Тимур, меня это не интересует, – резко сказал Чантурия.
– Но почему же? – возразил Орлов. – У Тимура стоящая идея. Почему бы не войти в дело к нашему Максу? Кто знает, может, в следующий раз Макс и впрямь сумеет подложить одну из своих девиц в постель к резиденту ЦРУ.
– Меня это не интересует, – повторил Чантурия. Но некоторые идеи не так-то просто похерить. Если они не интересуют Чантурия, то других могут заинтересовать. Сам полковник Соколов, узнав об идее Тимура, проявил к ней живейший интерес.
Таким вот образом Макс Градский и вылез из своего подполья и стал продолжать налаженный бизнес, но уже с новым партнером. Тщательно разработав ему правдоподобные причины неявки на беседы и придумав прикрытие, даже более надежное, нежели он в свое время выдумывал, сотрудники КГБ в конце концов представили Макса самому Бирману, который побеседовал с ним. Конечно же, о том, что он сын первого заместителя министра общего машиностроения СССР, ничего не было сказано. Бирман не нашел в Максе Градском ничего такого, что бы заслуживало интереса.
– 19 —
– 20 —
Глава вторая
– 21 —
Настало время снова поговорить с Максом Градским.
Узнав, какие показания дали девушки, Градский уже не вспоминал свои байки, но остался по-прежнему самонадеянным и высокомерным. Зачем он пришел на день рождения официанта? Макс лишь пожал плечами.
– Официант из «Узбекистана» знает многих девушек и немало иностранцев. Ну а теперь, если вы намерены арестовать меня, найдите, что я сделал такого противозаконного, – нагло ответил он.
– А вы читали 226-ю статью Уголовного кодекса? – спросил Чантурия, взяв со стола небольшую книжечку в сером переплете и пролистав ее. – Сводничество с корыстной целью. Наказывается лишением свободы на срок до пяти лет.
– Какая корыстная цель? Девушки просто хотят приятно провести время. Законом это не возбраняется. Денег ни от них, ни от их друзей я не беру. Иногда мне, правда, делают подарки, так, маленькие сувениры в знак признательности…
– Они нам такие сказки не рассказывали. Иногда они платят вам в валюте. А за это полагается лишение свободы от трех до восьми лет. Статья 88-я Уголовного кодекса. Хотите, покажу?
– Так это их надо сажать на срок от трех до восьми лет. Никакой валюты я от них не получал. А разве она у них есть?
– А разве нет? А где же вы приобрели кожаную куртку, в которой были в кафе в тот вечер?
Макс опять недоуменно пожал плечами:
– Мне подарили.
– Кто подарил – иностранный «друг» или кто-то из девушек?
– Отец подарил. Он купил ее, когда ездил в Италию. Не изволите спросить его об этом?
– Свидетельницы утверждают, что платили вам в валюте за знакомство с иностранцами. Следовательно, срок от трех до восьми – ваш, и ничей больше.
– Посмотрим, дадут ли вам санкцию на арест. Для своей защиты Макс использовал одно обстоятельство, вернее – два. Во-первых, он изображал занятия своих знакомых девушек как легкое, приятное времяпровождение, не содержащее в себе ничего криминального.
Незаконно, конечно, получение в ходе таких занятий советскими гражданками «настоящих» денег – но это их забота, а не Макса Градского. Во-вторых, хотя проституция и преследуется в судебном порядке, но поди докажи, что то, чем занимались эти девушки, – это и есть проституция. Вряд ли суд станет напрягаться и искать зацепки, чтобы обвинить ту или иную девушку в проституции лишь ради удовольствия засадить за решетку сына первого заместителя министра.
Ну, а наличие иностранной валюты в кармане сына замминистра вряд ли является основанием для его ареста.
– А та женщина? – спросил Чантурия. – Ну та, которая пришла в кафе вместе с иностранцем? Это вы их познакомили?
– Никогда в жизни не видел ни ее, ни его. А жаль. За годовой контракт с такой женщиной, как она, я огреб бы тыщонку долларов, – ответил Макс. – Если сыщете ее, дайте, пожалуйста, мне знать.
– Я передал бы дело этого сукина сына в прокуратуру только из принципа. Пусть покрутится его отец.
– Полегче, полегче, Серго, – увещевал его Орлов. – На этом деле какой-нибудь следователь сделает себе быструю карьеру. Ты же знаешь, как они решают такие вопросы.
В разговор вмешался Татарин:
– А вы знаете, капитан, бизнес Градского может открыть перед нами довольно интересные перспективы.
– Интересные для оболтуса, который сам не может уложить бабу в постель, – рассмеялся Крестьянин.
Татарин не обратил на него никакого внимания и продолжал:
– А почему бы нам не примкнуть к его делу?
– Я не деляга, – ответил Чантурия. – А если бы и стал таковым, то уж дело Макса Градского вряд ли пришлось бы мне по душе.
– А вы только вообразите его связи: больше сотни добропорядочных девушек спят с иностранцами. И все они благодарны ему за услуги.
– А как же мы обратим их благодарность на себя? – спросил Крестьянин.
– Тимур, меня это не интересует, – резко сказал Чантурия.
– Но почему же? – возразил Орлов. – У Тимура стоящая идея. Почему бы не войти в дело к нашему Максу? Кто знает, может, в следующий раз Макс и впрямь сумеет подложить одну из своих девиц в постель к резиденту ЦРУ.
– Меня это не интересует, – повторил Чантурия. Но некоторые идеи не так-то просто похерить. Если они не интересуют Чантурия, то других могут заинтересовать. Сам полковник Соколов, узнав об идее Тимура, проявил к ней живейший интерес.
Таким вот образом Макс Градский и вылез из своего подполья и стал продолжать налаженный бизнес, но уже с новым партнером. Тщательно разработав ему правдоподобные причины неявки на беседы и придумав прикрытие, даже более надежное, нежели он в свое время выдумывал, сотрудники КГБ в конце концов представили Макса самому Бирману, который побеседовал с ним. Конечно же, о том, что он сын первого заместителя министра общего машиностроения СССР, ничего не было сказано. Бирман не нашел в Максе Градском ничего такого, что бы заслуживало интереса.
– 19 —
Понедельник, 13 февраля 1989 года,
11 часов утра,
Лубянка
В холодный февральский день Чантурия сидел в своем служебном кабинете в заснеженном здании на Лубянке, предаваясь сладким мечтам о чахохбили, хинкали, приготовленных на пару, которые следует запивать добрым грузинским вином, о хачапури и шашлыках, о золотистом блеске яркого солнца, как вдруг…
– Капитан! К полковнику Соколову! Срочно, на полусогнутых!
Когда вызывает к себе в кабинет полковник Соколов, чувствуешь себя довольно неуютно. А если следствие идет уже четвертую неделю, а докладывать нечего и дело с места не трогается, – более чем неуютно. Нехотя Чантурия поплелся к начальству, стараясь идти помедленнее.
Полковник Соколов улыбался ничуть не чаще, чем глыба льда. Поэтому Чантурия немало изумился, видя на лице полковника что-то отдаленно напоминающее улыбку. Уголки губ поползли в стороны и приоткрылись, неожиданно обнажив с левой стороны верхнего ряда зубов целое богатство в виде двух золотых коронок.
– Сегодня в двенадцать ноль-ноль прибывает поезд из Тбилиси, – отрывисто сказал Соколов. – В нем арестованные. Приказываю: встретить поезд, принять арестованных и препроводить их в Московскую городскую прокуратуру.
«Арестованные? С чего бы это полковник так радуется каким-то арестантам?» – промелькнула мысль в голове у Чантурия.
– Поздравляю вас, капитан. И ваше отделение тоже.
– Благодарю, товарищ полковник. Могу спросить: за что?
– Можете. Потому что мы исполнили свой долг перед народом. Это и есть те самые налетчики, которые ухлопали нашего покойного друга господина Хатчинса. Только что пришло сообщение из Тбилиси. Убийц задержали, они во всем признались, документы в пути вместе с арестованными. Приятная новость, капитан. Все закрыто одним махом. И все сделано на основе информации, добытой вами и вашим отделением. Отличная работа. Американцы, чтоб их черти утащили куда подальше, могут заткнуться со своей фантастической методой, которую им все равно не хочется демонстрировать нам. Преступники у нас в руках.
– Они сознались? – спросил Чантурия.
– Да, сознались. Все вопросы прояснились. Вы их встретите. Вот, взгляните-ка на эту шифровку. Хорошая работа, капитан.
Золотые зубы все еще поблескивали во рту полковника, когда он, махнув рукой, дал понять Чантурия, что тот может идти.
Арестованные выходили из вагона. На пронизывающем ветру из их ртов вырывался пар. Он как будто уносил с собой отвернувшуюся удачу, сладкие мечты о теплом юге, откуда их отправили всего тридцать часов назад, без теплой одежды, в суровую московскую зиму. Они прижимались друг к другу, громко ругаясь и дрожа от холода.
Конвоиры, трое сержантов войск КГБ, каждый из которых был прикован наручниками к одному из арестованных, передали Чантурия документы и попросили расписаться в сопроводительной бумаге, а затем приказали арестованным поставить их подписи и отомкнули наручники. Они были одеты по погоде в теплые шинели, но все равно были не прочь опять оказаться в поезде и вернуться на теплый юг.
Один из арестованных был грузин, а двое других – русские. Грузин, согласно сопроводительным документам Акакий Шецирули, оглядел Чантурия с ног до головы.
– А что, в Москве всегда такой собачий холод? – спросил он по-грузински.
– Не холоднее, чем в прошлом месяце, когда вы здесь были, – ответил Чантурия.
Ответил он на русском языке, тем самым давая понять, что не хочет выделять грузина из числа других арестованных.
– Не холоднее? Рад этому, – сказал Шецирули по-русски с грузинским акцентом.
На лестнице, ведущей с платформы к поджидавшему их фургону, он замешкался, так как сильно хромал. Заметив, что Чантурия внимательно смотрит на него, он пояснил:
– Афганистан. Наступил на мину. На добротную советскую мину. Оторвало два пальца, но сама нога цела.
– Повезло.
– Везение – оно разное бывает.
– Ну вам-то везет побольше, чем тому американцу, которого один из вас угрохал.
Чуть улыбнувшись, грузин прямо посмотрел в глаза Чантурия.
– А это я.
– А по какой же такой причине?
Шецирули, недоуменно передернув плечами, ответил:
– Такова уж профессия. Не знал я, что он американец. В следующий раз сперва будем паспорт спрашивать. Если убивать одних только наших советских, никто и внимания не обратит.
– Гребаные американцы шуток не понимают, – подал голос один из арестованных.
Всех троих усадили в фургон, туда же забрались и два охранника, а Чантурия сел рядом с третьим, он же и шофер.
Москва утонула в глубоком снегу, стояла стужа. Чантурия подумал: а из каких мест объявилась эта троица? Может, там еще холоднее? Долго он над этим не раздумывал.
11 часов утра,
Лубянка
В холодный февральский день Чантурия сидел в своем служебном кабинете в заснеженном здании на Лубянке, предаваясь сладким мечтам о чахохбили, хинкали, приготовленных на пару, которые следует запивать добрым грузинским вином, о хачапури и шашлыках, о золотистом блеске яркого солнца, как вдруг…
– Капитан! К полковнику Соколову! Срочно, на полусогнутых!
Когда вызывает к себе в кабинет полковник Соколов, чувствуешь себя довольно неуютно. А если следствие идет уже четвертую неделю, а докладывать нечего и дело с места не трогается, – более чем неуютно. Нехотя Чантурия поплелся к начальству, стараясь идти помедленнее.
Полковник Соколов улыбался ничуть не чаще, чем глыба льда. Поэтому Чантурия немало изумился, видя на лице полковника что-то отдаленно напоминающее улыбку. Уголки губ поползли в стороны и приоткрылись, неожиданно обнажив с левой стороны верхнего ряда зубов целое богатство в виде двух золотых коронок.
– Сегодня в двенадцать ноль-ноль прибывает поезд из Тбилиси, – отрывисто сказал Соколов. – В нем арестованные. Приказываю: встретить поезд, принять арестованных и препроводить их в Московскую городскую прокуратуру.
«Арестованные? С чего бы это полковник так радуется каким-то арестантам?» – промелькнула мысль в голове у Чантурия.
– Поздравляю вас, капитан. И ваше отделение тоже.
– Благодарю, товарищ полковник. Могу спросить: за что?
– Можете. Потому что мы исполнили свой долг перед народом. Это и есть те самые налетчики, которые ухлопали нашего покойного друга господина Хатчинса. Только что пришло сообщение из Тбилиси. Убийц задержали, они во всем признались, документы в пути вместе с арестованными. Приятная новость, капитан. Все закрыто одним махом. И все сделано на основе информации, добытой вами и вашим отделением. Отличная работа. Американцы, чтоб их черти утащили куда подальше, могут заткнуться со своей фантастической методой, которую им все равно не хочется демонстрировать нам. Преступники у нас в руках.
– Они сознались? – спросил Чантурия.
– Да, сознались. Все вопросы прояснились. Вы их встретите. Вот, взгляните-ка на эту шифровку. Хорошая работа, капитан.
Золотые зубы все еще поблескивали во рту полковника, когда он, махнув рукой, дал понять Чантурия, что тот может идти.
Арестованные выходили из вагона. На пронизывающем ветру из их ртов вырывался пар. Он как будто уносил с собой отвернувшуюся удачу, сладкие мечты о теплом юге, откуда их отправили всего тридцать часов назад, без теплой одежды, в суровую московскую зиму. Они прижимались друг к другу, громко ругаясь и дрожа от холода.
Конвоиры, трое сержантов войск КГБ, каждый из которых был прикован наручниками к одному из арестованных, передали Чантурия документы и попросили расписаться в сопроводительной бумаге, а затем приказали арестованным поставить их подписи и отомкнули наручники. Они были одеты по погоде в теплые шинели, но все равно были не прочь опять оказаться в поезде и вернуться на теплый юг.
Один из арестованных был грузин, а двое других – русские. Грузин, согласно сопроводительным документам Акакий Шецирули, оглядел Чантурия с ног до головы.
– А что, в Москве всегда такой собачий холод? – спросил он по-грузински.
– Не холоднее, чем в прошлом месяце, когда вы здесь были, – ответил Чантурия.
Ответил он на русском языке, тем самым давая понять, что не хочет выделять грузина из числа других арестованных.
– Не холоднее? Рад этому, – сказал Шецирули по-русски с грузинским акцентом.
На лестнице, ведущей с платформы к поджидавшему их фургону, он замешкался, так как сильно хромал. Заметив, что Чантурия внимательно смотрит на него, он пояснил:
– Афганистан. Наступил на мину. На добротную советскую мину. Оторвало два пальца, но сама нога цела.
– Повезло.
– Везение – оно разное бывает.
– Ну вам-то везет побольше, чем тому американцу, которого один из вас угрохал.
Чуть улыбнувшись, грузин прямо посмотрел в глаза Чантурия.
– А это я.
– А по какой же такой причине?
Шецирули, недоуменно передернув плечами, ответил:
– Такова уж профессия. Не знал я, что он американец. В следующий раз сперва будем паспорт спрашивать. Если убивать одних только наших советских, никто и внимания не обратит.
– Гребаные американцы шуток не понимают, – подал голос один из арестованных.
Всех троих усадили в фургон, туда же забрались и два охранника, а Чантурия сел рядом с третьим, он же и шофер.
Москва утонула в глубоком снегу, стояла стужа. Чантурия подумал: а из каких мест объявилась эта троица? Может, там еще холоднее? Долго он над этим не раздумывал.
– 20 —
Пятница, 16 февраля 1989 года,
3 часа дня,
Лубянка
Чантурия стоял последним в строю сослуживцев, дожидавшихся поздравления от полковника Душенкина. Он никак не мог поверить, что его будут поздравлять, пока полковник и впрямь не пожал ему руку. У него возникло чувство, что Душенкин и сам не верит в то, что произошло. Но все текло своим чередом, без сучка, без задоринки, как гладко катилась и сама зимушка-зима. А потом он увел подчиненных к себе в кабинет, и они распили бутылку шампанского – к великому неудовольствию Крестьянина: тот считал, что употреблять спиртное в служебное время – значит нарушать строгие распоряжения, отданные совсем недавно самим М.С.Горбачевым. Когда все ушли, Чантурия сел за стол и вновь перечитал шифровку, полученную из Тбилисского управления КГБ. Текст гласил:
«Основываясь на полученных из Москвы ориентировках, в результате следственных мероприятий выявлен подозреваемый Акакий Шецирули, возраст 30 лет, замешан в связях с преступными группировками. Подозреваемый хромает на левую ногу, раненную во время боевых действий в Афганистане в результате взрыва противопехотной мины.
В указанный период подозреваемый выезжал из Тбилиси, как полагают, в Москву. На допросе он признался, что участвовал в нападении и поджоге указанного кафе с целью вымогательства большей суммы. Нападавшие намеревались убить одного или нескольких посетителей, чтобы хозяева кафе почувствовали шаткость своего положения. Подозреваемый утверждает, что его привлекла к этому делу за деньги одна московская преступная группировка, так как московским правоохранительным органам его личность неизвестна. Двое его сообщников опознаны и взяты под стражу. Третьего убили в ходе разборки между соперничающими преступными группировками. Подозреваемые переводятся в распоряжение Московской городской прокуратуры для дальнейшего следствия».
Прочитав, Чантурия положил бумагу обратно на стол. Итак, расследование, как докладывали в своих рапортах полковники Соколов и Душенкин, успешно завершено благодаря информации, добытой отделением, которым руководит Чантурия. Теперь оставалось провести заключительные переговоры с американцами, чтобы все закруглить (вот еще один повод, который стоит отметить), и можно будет вздохнуть свободно. Большего и желать не надо.
Раздался стук в дверь, и вошел Белкин, ища глазами свой «дипломат», забытый на столе у Чантурия. На глаза ему попалась шифровка.
– Во работка, надо же? – Белкин произнес эти слова без восторга в голосе.
– Да, любовь зла – полюбишь и козла, – в тон ему заметил Чантурия, – особенно если нужен именно этот козел.
– Вам не нравится сообщение из нашего братского Тбилисского управления? – нарочито удивленно, но в то же время осмотрительно воскликнул Белкин.
Он был старше Чантурия по званию и возрасту, однако начальником отделения его не назначали. Отношения между ними всегда были корректными, но не более того.
– Ничего неверного в их донесении я не нахожу, – заметил Чантурия.
– И я тоже, – подтвердил Белкин.
– А тогда почему же оно мне не нравится? Отзываться так о служебном документе любого органа КГБ было довольно смелым шагом даже в присутствии подчиненного офицера.
Похоже, Белкин воспринял откровенность Чантурия как свидетельство доверия.
– Не знаю, товарищ капитан. Я еще не усек, почему оно мне тоже не нравится, но не нравится, да и все тут.
Насколько Чантурия смог припомнить, это было первым отклонением Белкина от чисто служебных отношений с ним. Оба они только что проявили недовольство заведенными порядками. В Советском Союзе, где все взаимоотношения между людьми должны, как считалось, строиться в рамках, установленных Системой, любая личная дружба рассматривалась как элемент тайного сговора…
– Ну что ж… В апреле я собираюсь в отпуск, – сказал Чантурия. – Я целый год не видел маму.
– Помнится, она живет в Тбилиси.
– Да, там. Белкин улыбнулся:
– Весенний воздух Кавказских гор выдует у вас из головы всю эту холодную груду зимних забот. Желаю вам свежих идей и здравого взгляда на жизнь. Но, капитан… будьте осторожны!
3 часа дня,
Лубянка
Чантурия стоял последним в строю сослуживцев, дожидавшихся поздравления от полковника Душенкина. Он никак не мог поверить, что его будут поздравлять, пока полковник и впрямь не пожал ему руку. У него возникло чувство, что Душенкин и сам не верит в то, что произошло. Но все текло своим чередом, без сучка, без задоринки, как гладко катилась и сама зимушка-зима. А потом он увел подчиненных к себе в кабинет, и они распили бутылку шампанского – к великому неудовольствию Крестьянина: тот считал, что употреблять спиртное в служебное время – значит нарушать строгие распоряжения, отданные совсем недавно самим М.С.Горбачевым. Когда все ушли, Чантурия сел за стол и вновь перечитал шифровку, полученную из Тбилисского управления КГБ. Текст гласил:
«Основываясь на полученных из Москвы ориентировках, в результате следственных мероприятий выявлен подозреваемый Акакий Шецирули, возраст 30 лет, замешан в связях с преступными группировками. Подозреваемый хромает на левую ногу, раненную во время боевых действий в Афганистане в результате взрыва противопехотной мины.
В указанный период подозреваемый выезжал из Тбилиси, как полагают, в Москву. На допросе он признался, что участвовал в нападении и поджоге указанного кафе с целью вымогательства большей суммы. Нападавшие намеревались убить одного или нескольких посетителей, чтобы хозяева кафе почувствовали шаткость своего положения. Подозреваемый утверждает, что его привлекла к этому делу за деньги одна московская преступная группировка, так как московским правоохранительным органам его личность неизвестна. Двое его сообщников опознаны и взяты под стражу. Третьего убили в ходе разборки между соперничающими преступными группировками. Подозреваемые переводятся в распоряжение Московской городской прокуратуры для дальнейшего следствия».
Прочитав, Чантурия положил бумагу обратно на стол. Итак, расследование, как докладывали в своих рапортах полковники Соколов и Душенкин, успешно завершено благодаря информации, добытой отделением, которым руководит Чантурия. Теперь оставалось провести заключительные переговоры с американцами, чтобы все закруглить (вот еще один повод, который стоит отметить), и можно будет вздохнуть свободно. Большего и желать не надо.
Раздался стук в дверь, и вошел Белкин, ища глазами свой «дипломат», забытый на столе у Чантурия. На глаза ему попалась шифровка.
– Во работка, надо же? – Белкин произнес эти слова без восторга в голосе.
– Да, любовь зла – полюбишь и козла, – в тон ему заметил Чантурия, – особенно если нужен именно этот козел.
– Вам не нравится сообщение из нашего братского Тбилисского управления? – нарочито удивленно, но в то же время осмотрительно воскликнул Белкин.
Он был старше Чантурия по званию и возрасту, однако начальником отделения его не назначали. Отношения между ними всегда были корректными, но не более того.
– Ничего неверного в их донесении я не нахожу, – заметил Чантурия.
– И я тоже, – подтвердил Белкин.
– А тогда почему же оно мне не нравится? Отзываться так о служебном документе любого органа КГБ было довольно смелым шагом даже в присутствии подчиненного офицера.
Похоже, Белкин воспринял откровенность Чантурия как свидетельство доверия.
– Не знаю, товарищ капитан. Я еще не усек, почему оно мне тоже не нравится, но не нравится, да и все тут.
Насколько Чантурия смог припомнить, это было первым отклонением Белкина от чисто служебных отношений с ним. Оба они только что проявили недовольство заведенными порядками. В Советском Союзе, где все взаимоотношения между людьми должны, как считалось, строиться в рамках, установленных Системой, любая личная дружба рассматривалась как элемент тайного сговора…
– Ну что ж… В апреле я собираюсь в отпуск, – сказал Чантурия. – Я целый год не видел маму.
– Помнится, она живет в Тбилиси.
– Да, там. Белкин улыбнулся:
– Весенний воздух Кавказских гор выдует у вас из головы всю эту холодную груду зимних забот. Желаю вам свежих идей и здравого взгляда на жизнь. Но, капитан… будьте осторожны!
Глава вторая
Тбилиси
– 21 —
Пятница, 7 апреля 1989 года,
Тбилиси, Грузинская ССР
Серго ехал из Тбилисского аэропорта домой. Слушая мать, он как бы снова становился маленьким мальчиком – голос ее ничуть не изменился. Но, взглянув на нее, он с удивлением подумал: а куда же ушло оно, то безмятежное детство? Хотя глаза матери по-прежнему хранили памятное ему с юных лет тепло, а руки – приятную мягкость, лицо уже было в заметных морщинках. Ему так хотелось, чтобы мама не старела и годы не сказывались на ее родном лице!
Мария Яшвили родилась в некогда состоятельной грузинской семье. Отец ее был архитектором, создателем самых красивых зданий в Тбилиси, построенных в тридцатых годах. Он умер во время Великой Отечественной войны. Дочка тогда была столь мала, что едва помнила отца. Когда Марии исполнилось 12 лет, умерла от воспаления легких ее мать, поэтому девочку взяла к себе тетка – мамина сестра.
Все, что она смогла унаследовать от отца, – это его талант и его друзей, которые от души порадовались, когда она тоже стала архитектором (хотя, как женщина, не могла рассчитывать, что повторит блестящую карьеру отца) и возмутились, когда Мария в возрасте двадцати четырех лет вышла замуж за Виссариона Чантурия, поразительно красивого, но, по их мнению, ни на что не годного двадцатишестилетнего шалопая. Никому не стало легче, когда выяснилось, что они оказались на все сто процентов правы. Виссарион женился, исходя из традиционных грузинских представлений о семье, согласно которым обязанности мужа заключаются в том, чтобы пить вино, развлекаться с друзьями, волочиться за женщинами и быть главой семьи. Тетка Марии и ее муж тоже придерживались старинных грузинских традиций – раз уж девушка вышла замуж, то навсегда. Они не позволили племяннице вернуться назад, и она осталась с Виссарионом. Через несколько лет родился Серго, у матери возникли надежды на то, что жизнь переменится к лучшему, но все было по-прежнему.
Мария учила сына любить литературу и историю, вместе они читали, музицировали за пианино. Время от времени, когда отец приходил домой под хмельком, маленький Серго слышал, как ссорятся родители. Отец ругался, что мать делает из ребенка слабака, ему нужно, говорил он, играть на улице со сверстниками, а не цепляться за материну юбку.
Однажды ночью, когда Серго шел восьмой год, он проснулся от громких голосов в соседней комнате. Затем голоса затихли и послышался глухой стук. Серго кинулся из спальни в комнату и увидел мать, лежащую у стены. Изо рта ее тонкой струйкой сочилась кровь. Он встал между ней и отцом, а тот засмеялся, пытаясь обнять сына. Серго, защищая свою мать, поступал как настоящий мужчина, и отец оценил этот поступок, но потом, видя решительность. Серго, упрямо продолжавшего стоять рядом с матерью, он снова впал в буйство и ударил сына.
Мария Яшвили поступила не по традиции. Она сняла комнату и ушла от мужа, а когда тот пришел за ней, спустила его с лестницы и, используя такие слова, которые никогда прежде не произносила, заставила его обещать больше никогда не беспокоить ее и сына. Она воспитывала сына одна. Никто из родственников ее не понимал, все были недовольны тем, что она ушла от мужа, и долгие месяцы пытались уговорить ее вернуться. Серго целиком был на стороне матери и, когда никто не видел, молился, чтобы она не вернулась к отцу. Как он выучился молиться? Он и сам не знал.
Виссарион Чантурия не относился к числу волевых мужчин, которые держат свое слово. Его выводила из себя одна мысль, что его жена живет в Тбилиси, и живет без него совсем неплохо. На него временами накатывали приступы самоутверждения, и он не раз пытался силой вернуть Марию. Доходило даже до нелепых обвинений, будто она украла у него деньги. Иногда Серго слышал, как мать рыдает в подушку. Он знал, что она живет в страхе. Но к мужу она так и не вернулась.
Когда Серго исполнилось пятнадцать лет, мать тяжело заболела. В Тбилиси не сумели поставить точный диагноз, и ее, с помощью влиятельных друзей, отправили в Москву, в одну из центральных клиник, которую возглавлял сам министр здравоохранения Чазов. Эта клиника находится в деловом центре города, в узком и коротком Петроверигском переулке, в старом здании, где до революции размещалось военное училище. Мать поместили в одной из палат вместе с пятью другими женщинами. Серго остался в Тбилиси на попечении подруги матери, знаменитой грузинской певицы Нино Гукушвили.
За годы после развода с мужем мать Серго значительно расширила круг своих друзей, унаследованных от отца. По четвергам Нино устраивала вечерний чай для знакомых и близких. На одном из таких вечеров писатель Георгий Микадзе предложил Серго съездить вместе с ним в Москву навестить мать.
Серго хорошо знал Георгия. Его отец не любил Микадзе. Пока родители жили вместе, Серго редко видел его, но в последующие годы Микадзе и его красавица жена София частенько заглядывали к матери вечерком на чашку кофе. Обычно они устраивались в маленькой уютной кухне, мать готовила кофе для троих взрослых в трех небольших кофеварках, а Серго наливала стакан теплого молока. Под неторопливое журчание их голосов Серго частенько засыпал. Он хорошо запомнил голос Георгия Микадзе, самый знаменитый голос Советской Грузии: он был великим писателем и поэтом, хотя, как говорили, самые лучшие его стихотворения и прозаические произведения никогда не публиковались.
Георгий и Серго отправились в Москву скорым поездом. Несколько дней они прожили в столице, в гостинице неподалеку от клиники. Хотя мать и пролежала в больнице уже два месяца, болезнь ее все еще не установили. Подозревали, что у нее была повреждена селезенка.
– Может, она упала и ударилась когда-то, много лет назад? – высказал врач предположение Георгию.
– Вполне возможно, – ответил тот.
Хотя врачи и не предписали матери конкретных лекарств и лечебных процедур, отдых, похоже, пошел ей на пользу, и она вернулась домой, подлечившись, но не избавившись от болезни.
Когда посетителей в клинику не пускали, Чантурия частенько бродил пешком по центру Москвы. Он открыл для себя улицу Богдана Хмельницкого, названную так в честь украинского гетмана, присоединившего Украину к России. На этой улице было много маленьких магазинчиков, где продавались цветы, сладости и другие незатейливые товары. Кондитерская размещалась в старинном здании, витиевато украшенном орнаментом в традиционном русском стиле. Позади него высилась безобразная, недавно построенная коробка административного здания. Его дедушка, думал Серго, стыдился бы таких домов.
Как-то днем Серго попал вместе с дядей Георгием в «Детский мир» – огромный универсальный магазин невдалеке от улицы Богдана Хмельницкого. У Микадзе не было детей, но он любил делать подарки детям своих друзей.
Итак, он вместе с Серго отправился в «Детский мир» по широкому бульвару с деревьями посредине. В конце бульвара раскинулся сквер, а за ним открывалась просторная площадь с каким-то памятником посредине. Над площадью нависла громада здания, окрашенного в светло-желтый и рыже-коричневые тона и обрамленного серым гранитом по фундаменту. Здание казалось каким-то странно утяжеленным из-за своих форм – массивных, мрачных и полных непонятной таинственности.
– А это что за дом? – поинтересовался Серго.
– Это? – рассмеялся Микадзе. – Да это Лубянка. Над этим названием большинство людей не смеялось, даже в те дни, через пятнадцать лет после похорон Сталина. Там размещались штаб-квартира и тюрьма КГБ – Комитета государственной безопасности. Это страшное здание окрестили так по древнему названию улицы, на которой оно стояло, хотя улицу давно уже переименовали в честь Феликса Дзержинского, создателя первой советской политической полиции – ЧК, предшественницы КГБ.
– Пройдем мимо него, – предложил Серго.
– Хорошо, пройдем, – согласился Микадзе, хотя и немало удивился.
Серго легко различал в толпе, снующей вокруг здания, кагэбэшников в гражданской Одежде. Они не смешивались с толпой, люди обходили их. С интересом посмотрел он на мужчин в форме, входящих в здание и выходящих из него, двигающихся размеренным, четким шагом. И он подумал, что, если бы стал одним из таких людей, мама никогда больше ничего не боялась бы.
Но лишь спустя пять лет, после армейской службы, он смог сказать матери, что решил поступать в школу КГБ. Она сперва не могла поверить, что ее сын избрал такой путь. Она думала, что он станет архитектором, как и она сама, или же артистом, как многие их друзья. Только не сотрудником КГБ.
Он не объяснил ей причину. – Ну что же, – только и сказала она, употребив поговорку, что лучше вынести удар от любимого, чем от незнакомца.
Как видно, мысль о возможности вообще избежать удара никогда не западала ей в голову. В этом она больше походила на русскую, нежели на грузинку.
Теперь мать Серго жила в центре Тбилиси, через улицу от проспекта Руставели – главной транспортной артерии города. Дом был построен по проекту ее отца. Он вспомнил, что мать переселилась в этот дом, когда он уже служил в органах госбезопасности. Как она гордилась, показывая ему высокие потолки в квартире, прекрасный вид, открывающийся из окон, двор с детской игровой площадкой! Как она гордилась тем, что этот дом создал ее отец!
Такси свернуло с обычного пути.
– Проспект Руставели закрыт, – объяснил водитель, – идет забастовка.
– Что скажешь об этом? – спросил Серго. Мать только рассмеялась:
– Да тебе же, наверное, больше известно, чем нам! Она всегда считала, что раз у него такая работа, то он должен знать все, что творится в Грузии, даже то, что происходит в ее жизни.
– Но все же объясни мне.
– Студенты перекрыли проспект. У них плакаты – сам увидишь. Протестуют. Гласность в действии.
– А чего они хотят?
– Свободу Грузии, – ответила мать. Странно было слышать политический лозунг из уст матери.
– Это написано на их плакатах?
– Да. Один из наших соседей – активист Фронта освобождения Грузии, его фамилия Цагарели, может, помнишь его? Он, наверное, зайдет к нам – придет агитировать тебя. Я ему сказала о твоем приезде.
– А он что, забыл, где я работаю? – спросил Серго, хотя прекрасно понял, что мать всего лишь шутит. – Как долго протянется эта забастовка?
– Дня три-четыре. Все началось с голодной забастовки женщин. Чего они добивались, я не знаю. Это как-то связано с абхазцами – они хотят отделиться от Грузии, Грузия – от России, а грузины не хотят отделения Абхазии… Я ничего не понимаю. Георгий знает. Я тебе говорила, что он сегодня ужинает с нами?
– Да нет. Ты писала, правда, что его освободили.
– А хорошо, что он придет?
– Конечно. Я и сам думал, как бы его разыскать.
– Он тебе все и объяснит.
Несмотря на предупреждение матери, он оказался не готов встретить такого Георгия. Он помнил его высоким симпатичным мужчиной, с развевающейся гривой черных волос и голосом, звеневшим как золото. А кто же теперь перед ним? Старый человек, с впалыми щеками, слабыми, трясущимися руками, опирающийся на трость…
Мать вышла на кухню, и через пару минут комнату наполнил аромат лепешек с острым сыром – она принесла хачапури.
Тбилиси, Грузинская ССР
Серго ехал из Тбилисского аэропорта домой. Слушая мать, он как бы снова становился маленьким мальчиком – голос ее ничуть не изменился. Но, взглянув на нее, он с удивлением подумал: а куда же ушло оно, то безмятежное детство? Хотя глаза матери по-прежнему хранили памятное ему с юных лет тепло, а руки – приятную мягкость, лицо уже было в заметных морщинках. Ему так хотелось, чтобы мама не старела и годы не сказывались на ее родном лице!
Мария Яшвили родилась в некогда состоятельной грузинской семье. Отец ее был архитектором, создателем самых красивых зданий в Тбилиси, построенных в тридцатых годах. Он умер во время Великой Отечественной войны. Дочка тогда была столь мала, что едва помнила отца. Когда Марии исполнилось 12 лет, умерла от воспаления легких ее мать, поэтому девочку взяла к себе тетка – мамина сестра.
Все, что она смогла унаследовать от отца, – это его талант и его друзей, которые от души порадовались, когда она тоже стала архитектором (хотя, как женщина, не могла рассчитывать, что повторит блестящую карьеру отца) и возмутились, когда Мария в возрасте двадцати четырех лет вышла замуж за Виссариона Чантурия, поразительно красивого, но, по их мнению, ни на что не годного двадцатишестилетнего шалопая. Никому не стало легче, когда выяснилось, что они оказались на все сто процентов правы. Виссарион женился, исходя из традиционных грузинских представлений о семье, согласно которым обязанности мужа заключаются в том, чтобы пить вино, развлекаться с друзьями, волочиться за женщинами и быть главой семьи. Тетка Марии и ее муж тоже придерживались старинных грузинских традиций – раз уж девушка вышла замуж, то навсегда. Они не позволили племяннице вернуться назад, и она осталась с Виссарионом. Через несколько лет родился Серго, у матери возникли надежды на то, что жизнь переменится к лучшему, но все было по-прежнему.
Мария учила сына любить литературу и историю, вместе они читали, музицировали за пианино. Время от времени, когда отец приходил домой под хмельком, маленький Серго слышал, как ссорятся родители. Отец ругался, что мать делает из ребенка слабака, ему нужно, говорил он, играть на улице со сверстниками, а не цепляться за материну юбку.
Однажды ночью, когда Серго шел восьмой год, он проснулся от громких голосов в соседней комнате. Затем голоса затихли и послышался глухой стук. Серго кинулся из спальни в комнату и увидел мать, лежащую у стены. Изо рта ее тонкой струйкой сочилась кровь. Он встал между ней и отцом, а тот засмеялся, пытаясь обнять сына. Серго, защищая свою мать, поступал как настоящий мужчина, и отец оценил этот поступок, но потом, видя решительность. Серго, упрямо продолжавшего стоять рядом с матерью, он снова впал в буйство и ударил сына.
Мария Яшвили поступила не по традиции. Она сняла комнату и ушла от мужа, а когда тот пришел за ней, спустила его с лестницы и, используя такие слова, которые никогда прежде не произносила, заставила его обещать больше никогда не беспокоить ее и сына. Она воспитывала сына одна. Никто из родственников ее не понимал, все были недовольны тем, что она ушла от мужа, и долгие месяцы пытались уговорить ее вернуться. Серго целиком был на стороне матери и, когда никто не видел, молился, чтобы она не вернулась к отцу. Как он выучился молиться? Он и сам не знал.
Виссарион Чантурия не относился к числу волевых мужчин, которые держат свое слово. Его выводила из себя одна мысль, что его жена живет в Тбилиси, и живет без него совсем неплохо. На него временами накатывали приступы самоутверждения, и он не раз пытался силой вернуть Марию. Доходило даже до нелепых обвинений, будто она украла у него деньги. Иногда Серго слышал, как мать рыдает в подушку. Он знал, что она живет в страхе. Но к мужу она так и не вернулась.
Когда Серго исполнилось пятнадцать лет, мать тяжело заболела. В Тбилиси не сумели поставить точный диагноз, и ее, с помощью влиятельных друзей, отправили в Москву, в одну из центральных клиник, которую возглавлял сам министр здравоохранения Чазов. Эта клиника находится в деловом центре города, в узком и коротком Петроверигском переулке, в старом здании, где до революции размещалось военное училище. Мать поместили в одной из палат вместе с пятью другими женщинами. Серго остался в Тбилиси на попечении подруги матери, знаменитой грузинской певицы Нино Гукушвили.
За годы после развода с мужем мать Серго значительно расширила круг своих друзей, унаследованных от отца. По четвергам Нино устраивала вечерний чай для знакомых и близких. На одном из таких вечеров писатель Георгий Микадзе предложил Серго съездить вместе с ним в Москву навестить мать.
Серго хорошо знал Георгия. Его отец не любил Микадзе. Пока родители жили вместе, Серго редко видел его, но в последующие годы Микадзе и его красавица жена София частенько заглядывали к матери вечерком на чашку кофе. Обычно они устраивались в маленькой уютной кухне, мать готовила кофе для троих взрослых в трех небольших кофеварках, а Серго наливала стакан теплого молока. Под неторопливое журчание их голосов Серго частенько засыпал. Он хорошо запомнил голос Георгия Микадзе, самый знаменитый голос Советской Грузии: он был великим писателем и поэтом, хотя, как говорили, самые лучшие его стихотворения и прозаические произведения никогда не публиковались.
Георгий и Серго отправились в Москву скорым поездом. Несколько дней они прожили в столице, в гостинице неподалеку от клиники. Хотя мать и пролежала в больнице уже два месяца, болезнь ее все еще не установили. Подозревали, что у нее была повреждена селезенка.
– Может, она упала и ударилась когда-то, много лет назад? – высказал врач предположение Георгию.
– Вполне возможно, – ответил тот.
Хотя врачи и не предписали матери конкретных лекарств и лечебных процедур, отдых, похоже, пошел ей на пользу, и она вернулась домой, подлечившись, но не избавившись от болезни.
Когда посетителей в клинику не пускали, Чантурия частенько бродил пешком по центру Москвы. Он открыл для себя улицу Богдана Хмельницкого, названную так в честь украинского гетмана, присоединившего Украину к России. На этой улице было много маленьких магазинчиков, где продавались цветы, сладости и другие незатейливые товары. Кондитерская размещалась в старинном здании, витиевато украшенном орнаментом в традиционном русском стиле. Позади него высилась безобразная, недавно построенная коробка административного здания. Его дедушка, думал Серго, стыдился бы таких домов.
Как-то днем Серго попал вместе с дядей Георгием в «Детский мир» – огромный универсальный магазин невдалеке от улицы Богдана Хмельницкого. У Микадзе не было детей, но он любил делать подарки детям своих друзей.
Итак, он вместе с Серго отправился в «Детский мир» по широкому бульвару с деревьями посредине. В конце бульвара раскинулся сквер, а за ним открывалась просторная площадь с каким-то памятником посредине. Над площадью нависла громада здания, окрашенного в светло-желтый и рыже-коричневые тона и обрамленного серым гранитом по фундаменту. Здание казалось каким-то странно утяжеленным из-за своих форм – массивных, мрачных и полных непонятной таинственности.
– А это что за дом? – поинтересовался Серго.
– Это? – рассмеялся Микадзе. – Да это Лубянка. Над этим названием большинство людей не смеялось, даже в те дни, через пятнадцать лет после похорон Сталина. Там размещались штаб-квартира и тюрьма КГБ – Комитета государственной безопасности. Это страшное здание окрестили так по древнему названию улицы, на которой оно стояло, хотя улицу давно уже переименовали в честь Феликса Дзержинского, создателя первой советской политической полиции – ЧК, предшественницы КГБ.
– Пройдем мимо него, – предложил Серго.
– Хорошо, пройдем, – согласился Микадзе, хотя и немало удивился.
Серго легко различал в толпе, снующей вокруг здания, кагэбэшников в гражданской Одежде. Они не смешивались с толпой, люди обходили их. С интересом посмотрел он на мужчин в форме, входящих в здание и выходящих из него, двигающихся размеренным, четким шагом. И он подумал, что, если бы стал одним из таких людей, мама никогда больше ничего не боялась бы.
Но лишь спустя пять лет, после армейской службы, он смог сказать матери, что решил поступать в школу КГБ. Она сперва не могла поверить, что ее сын избрал такой путь. Она думала, что он станет архитектором, как и она сама, или же артистом, как многие их друзья. Только не сотрудником КГБ.
Он не объяснил ей причину. – Ну что же, – только и сказала она, употребив поговорку, что лучше вынести удар от любимого, чем от незнакомца.
Как видно, мысль о возможности вообще избежать удара никогда не западала ей в голову. В этом она больше походила на русскую, нежели на грузинку.
Теперь мать Серго жила в центре Тбилиси, через улицу от проспекта Руставели – главной транспортной артерии города. Дом был построен по проекту ее отца. Он вспомнил, что мать переселилась в этот дом, когда он уже служил в органах госбезопасности. Как она гордилась, показывая ему высокие потолки в квартире, прекрасный вид, открывающийся из окон, двор с детской игровой площадкой! Как она гордилась тем, что этот дом создал ее отец!
Такси свернуло с обычного пути.
– Проспект Руставели закрыт, – объяснил водитель, – идет забастовка.
– Что скажешь об этом? – спросил Серго. Мать только рассмеялась:
– Да тебе же, наверное, больше известно, чем нам! Она всегда считала, что раз у него такая работа, то он должен знать все, что творится в Грузии, даже то, что происходит в ее жизни.
– Но все же объясни мне.
– Студенты перекрыли проспект. У них плакаты – сам увидишь. Протестуют. Гласность в действии.
– А чего они хотят?
– Свободу Грузии, – ответила мать. Странно было слышать политический лозунг из уст матери.
– Это написано на их плакатах?
– Да. Один из наших соседей – активист Фронта освобождения Грузии, его фамилия Цагарели, может, помнишь его? Он, наверное, зайдет к нам – придет агитировать тебя. Я ему сказала о твоем приезде.
– А он что, забыл, где я работаю? – спросил Серго, хотя прекрасно понял, что мать всего лишь шутит. – Как долго протянется эта забастовка?
– Дня три-четыре. Все началось с голодной забастовки женщин. Чего они добивались, я не знаю. Это как-то связано с абхазцами – они хотят отделиться от Грузии, Грузия – от России, а грузины не хотят отделения Абхазии… Я ничего не понимаю. Георгий знает. Я тебе говорила, что он сегодня ужинает с нами?
– Да нет. Ты писала, правда, что его освободили.
– А хорошо, что он придет?
– Конечно. Я и сам думал, как бы его разыскать.
– Он тебе все и объяснит.
Несмотря на предупреждение матери, он оказался не готов встретить такого Георгия. Он помнил его высоким симпатичным мужчиной, с развевающейся гривой черных волос и голосом, звеневшим как золото. А кто же теперь перед ним? Старый человек, с впалыми щеками, слабыми, трясущимися руками, опирающийся на трость…
Мать вышла на кухню, и через пару минут комнату наполнил аромат лепешек с острым сыром – она принесла хачапури.