Страница:
«Почему?! – удивилась Мелисанда, которая, как уже не раз жаловалась сестра Эмилия, не лезла за словом в карман. – Разве вы сами не видите, какая грубая материя на платье? У меня из-за него вся кожа расцарапана. Неужто мне следует быть благодарной за эту дурацкую власяницу… да и как по-другому назвать то, что на мне надето?!»
Вне всякого сомнения, ее платье иначе как уродством не назовешь! А Мелисанда мечтала носить восхитительные платья, сшитые из такой же роскошной дорогой материи, что и костюм англичанина. Девочка вспомнила, как он улыбнулся, и какое у него было довольное лицо, когда она притворилась, что потеряла свое сабо. Глаза его были серо-карие, словно после осенних проливных дождей вода в реке, когда она вы ходит из берегов и подступает к самым домам. Судя по всему, улыбается он редко, но ведь ей-то он улыбнулся! Она поклялась себе, что непременно вспомнит об этом, когда ее станут наказывать.
Унылая цепочка детских фигурок уже проползла под воротами и карабкалась по тропинке, ведущей через ухоженную лужайку. Как же холодно было внутри монастырских стен! Печально звонили колокола. Было время второго завтрака. Сердечко маленькой Мелисанды гулко заколотилось. Ей впервые пришло в голову, что ее могут в наказание оставить без еды, а она уже проголодалась. Она всегда была голодна, но сегодня – больше обычного. Petit dejeuner [2]– жидкий кофе с тоненьким ломтиком хлеба. Этого едва ли хватило бы даже кошке, к тому же прошла, казалась, уже целая вечность с тех пор, когда Мелисанда ела в последний раз. «Но какое бы наказание ни ждало меня, – упрямо подумала она, – я буду думать только о том, как он улыбался мне, тем более что он никогда никому не улыбается!» Она даже попыталась представить, о чем думала несчастная молодая монахиня в ту страшную минуту, когда глухая стена на веки отделила ее от всего мира и темнота сомкнулась вокруг – словно в могиле.
За ее спиной вдруг раздался голос сестры Евгении:
– После завтрака ты отправишься в швейную, и там сестра Эмилия скажет, каким будет наказание.
После завтрака! Мелисанда чуть не зарыдала от счастья. Так, значит, пройдет еще немало времени, прежде чем на ее голову падет кара; а пока, глоток за глотком поглощая постный суп из капусты и заедая его тонюсеньким ломтиком хлеба, она будет вспоминать чудесную улыбку англичанина. Девочка застыла возле стола, скромно сложив руки, пока сестра Тереза читала благодарственную молитву, а мысли ее и взоры были прикованы к стоявшей прямо перед ней огромной миске, над которой поднимался пар. Как только все сели, Мелисанда бросила быстрый взгляд на сестру Терезу, сидевшую во главе стола, и сестру Евгению – на обычном месте, в конце, и торопливо опустила ресницы, испугавшись, что они заметят, какое торжество сияет в ее похожих на влажные изумруды глазах.
Но завтрак закончился слишком скоро. За супом из капусты последовали клецки, которые она обожала. Мелисанда набила полный рот и все еще жевала, когда страхи вернулись к ней. Сестра Тереза уже ее ожидала.
– Не забудь! В швейной!
Мелисанда терпеть не могла комнату для шитья. Направляясь туда, девочка вспоминала бесконечные часы кропотливой работы, исколотые иголкой пальцы, а она кладет стежок за стежком, сшивая грубую толстую материю, из которой делали одежду для таких же бедняков, как она, а потом продавали на рыночной площади. Посредине комнаты, на возвышении, стоял огромный стол, на нем громоздился расшитый покров на алтарь, над которым было позволено трудиться только самым искусным мастерицам. Это была великая честь – сидеть за столом и шить золотыми и багрово-алыми нитками под завистливыми взорами тех, кто теснился на расставленных вдоль стен скамейках и гнул спины над уродливыми грубыми платьями.
Сестра Эмилия любила повторять, что шить на этом помосте – значит, трудиться для Господа и его святых мучеников, а шить на скамейках – значит, работать для людей. Мелисанда однажды шокировала ее, заявив, что предпочитает вообще не работать, чем гнуть на кого-то спину. Втайне девочка любовалась богатыми красками, которыми сиял алтарный покров, однако порой ловила себя на мысли, что мечтает носить платья из такой же богатой ткани, а не шить часами покрывало для Господа и всех его святых.
– Знаешь ли, – сказала ей сестра Эмилия, – я порой ломаю голову, кто же ты: дурочка или, наоборот, слишком умная девочка?!
– Может быть, и то и другое, – медленно произнесла в ответ Мелисанда, – ведь la Mere [3]обычно говорит, что все мы и хитры, и в то же время простодушны… все мы, бедные грешники… даже святые сестры и сама la Mere…
И на этот раз сестра Эмилия онемела от изумления, как и многие другие сестры при знакомстве с острым как бритва язычком Мелисанды.
– Неужто тебе не хочется в один прекрасный день сесть на возвышении и потрудиться над этим великолепным покровом? – только и нашла она, что сказать.
– Какая разница, что шить? – фыркнула Мелисанда. – Ведь пальцы-то так и так исколоты!
Но сейчас, конечно, и речи быть не могло о том, что Мелисанде будет доверено вышивать, сидя на почетном помосте, переливающийся яркими красками драгоценный покров. Для нее наверняка припасли какую-либо отвратительную работу. Должно быть, ее заставят часы напролет сидеть и шить, пока не заболит спина и глаза не начнут слезиться, и все это только за то, что она осмелилась ненадолго покинуть шеренгу девочек и заговорить с каким-то англичанином!
– Проходи, – велела сестра Эмилия. Мелисанда повиновалась. Глаза ее были покорно опущены. Не было ни малейшего смысла расточать улыбки.
– Мне было неприятно услышать о том, что ты снова ослушалась, – сказала сестра Эмилия. – Садись и принимайся за работу. Возьми верхнюю рубашку из стопки. Уйдешь отсюда, когда закончишь работу.
Мелисанда молча взяла рубашку. Она была как раз из той грубой материи, которую она всегда так ненавидела. Присев на скамейку, девочка принялась за шитье. На ткань ложились крупные неровные стежки. Вскоре на ней появились и крошечные кровавые пятнышки, ведь Мелисанда не преминула исколоть себе пальцы.
Мелисанда, однако, была верна данному себе самой слову – все это время перед глазами у нее стоял англичанин. Вскоре она принялась мечтать вслух:
– Думаю, это совсем не так страшно, как когда тебя замуровывают в монастырскую стену.
– Что именно? – удивленно спросила сестра Эмилия.
– Прошу прощения, сестра. Я думала о монахине, у которой был возлюбленный и которую за это замуровали в стену.
Эмилия встревожилась.
– Но эти мысли совсем не свидетельствуют о раскаянии, дочь моя, – закудахтала она. – Разве можно думать о таких вещах – тем более в этих святых стенах?!
– Конечно, нет, сестра.
Повисло молчание. Мелисанда уныло тыкала иголкой в грубую ткань, а из головы у нее не выходила страшная судьба, которая постигла юную монахиню и ее возлюбленного. Да разве ее чудесное приключение не стоило того, чтобы принести ради него подобную жертву? Может быть, иметь возлюбленного – огромное счастье хотя и думать, и говорить о подобных вещах было строго-настрого запрещено, впрочем, как думать и говорить и о многом другом, столь же восхитительном, такое огромное, что за него не жалко и жизнь отдать, каплю за каплей, медленно умирая во тьме и холоде за толстой монастырской стеной?
А тем временем в холодной, почти пустой келье неподалеку Тереза и Евгения стояли перед столом, за которым сидела мать настоятельница.
Руки ее были скрещены на груди, а это, как знали сестры, свидетельствовало о сильном волнении. Матери настоятельнице было шестьдесят три года, но она казалась гораздо старше своих лет. Лицо ее, изрезанное глубоки ми морщинами, казалось серым, как старый пергамент. Спокойствие матери настоятельницы было не так-то легко нарушить. Обычно это происходило лишь в том случае, если кто-то нарушал заведенные правила – кто-то из вверенных ее попечению.
Первой заговорила Евгения:
– Матушка, это очень серьезно. Дело в том, что девочка все заранее обдумала. Снять сабо – это уже само по себе хитро придумано, но устроить все так, чтобы башмак упал прямо к ногам этого человека… причем намеренно! Мы даже не знаем, как теперь поступить!
– Он остановился в гостинице, – пробормотала настоятельница. – Это не слишком благоразумно!
– Неужели, матушка, вы думаете, что это он и есть?
– По-моему, сестра Тереза, такое вполне возможно.
– Но ведь именно девочка устроила так, чтобы они встретились.
– Да, да, но уверена, что именно он каким-то образом привлек ее внимание.
– Есть что-то особенное в этой девочке, – задумчиво добавила сестра Тереза. – Да, в ней, несомненно, что-то есть!
– Она постоянно позволяет себе всякие шалости, – вступила в разговор Евгения.
– Она по сути своей принадлежит миру, – сказала настоятельница.
Какое-то время она молчала, но губы ее беззвучно шевелились. Сестры догадались, что старуха молится. Не раз видели, как она, вот так же беззвучно шевеля губами, бродила вдоль монастырских стен. Никто ни когда не сомневался, что она молча возносит молитву святым заступникам. Но кому же она молилась сейчас, невольно подумала Тереза. Святому Христофору? Как и он, матушка готова была перенести дитя через реку и, как и он, чувствовала порой, что ноша слишком для нее тяжела.
Вдруг мать настоятельница подняла голову и негромко сказала:
– Садитесь.
Сестры уселись, и в комнате вновь воцарилось молчание. Все трое по-прежнему думали о Мелисанде. Ей было только тринадцать – очень опасный возраст. Сестра Тереза вздохнула, вспоминая свою жизнь. В эти годы ноги, кажется, сами несут тебя по пути, который ведет к праздности и роскоши, к распутству и греху, вместо того чтобы стремиться к добродетели и благочестию. Сестра Евгения, которая, в отличие от нее, всю жизнь провела в стенах монастыря, наивно считала, что наилучшим решением было бы посадить непослушного ребенка под замок и держать там до тех пор, пока англичанин не уедет из города.
Вздохнула и мать настоятельница. Тринадцать лет. Ей было столько полвека назад. Тогда вокруг, казалось, царили мир и покой. Она вновь увидела себя в родительском особняке неподалеку от площади Сен-Жермен, увидела свою старую классную комнату и лицо строгой гувернантки. Потом перед ее мысленным взором всплыли одно за другим лица слуг – такие, какими они стали, когда в их глазах появился страх. Она вспомнила, как каждый вечер они тщательно запирали двери особняка. До нее порой долетал их приглушенный шепот: «А вы слышали, как кто-то кричал прошлой ночью? Что, если они придут?.. Шшш, малышка услышит». Она вспоминала сад вокруг дома – деревья в цвету, мелодичное журчание бесчисленных фонтанов, потом ей на память пришел тот день, когда мать с отцом вдруг приехали домой в панике. «Жанна… быстро наверх… возьми плащ… Нельзя терять ни минуты!» Испуганное перешептывание слуг, встревоженные взгляды, суетливая беготня из комнаты в комнату… Все это было словно зловещий грохот барабанов судьбы, которые сулили всем им опасность и смерть. Тогда она ни о чем не догадывалась, не понимала, что их ждет. Она взбежала по лестнице с одной мыслью: то неведомое, что все они так боялись, наконец, нагрянуло к ним. «Мы убежим, – думала она, – и вскоре будем в безопасности». Но ошибалась – им не удалось спастись. Еще до того, как она спустилась, внизу, в холле, послышались выстрелу и те, кого она еще много лет спустя называла не иначе как «уродами», появились в их доме. Спрятавшись за балюстрадой лестницы, она видела, как увели родителей. Чужие люди заполни ли весь дом, для них не было ничего святого, и никто не мог считать себя в безопасности. До нее то и дело доле тал звон разбитого стекла, девочка вздрагивала от чьих-то душераздирающих криков, хриплого гогота и пьяных голосов, распевающих слова, которые с тех пор намертво врезались в ее память: «Вперед, сыны отчизны…»
И они увели с собой ее дорогих папу и маму – увели на Гревскую площадь, где в те страшные дни скатилось немало благородных голов. Ей удалось ускользнуть только благодаря сообразительности старой гувернантки, которая провела ее через сад, и обе они укрылись в густом кустарнике. «Уродам» не пришло в голову искать их там. Всю ночь, вздрагивая от малейшего шороха, маленькая Жанна и гувернантка пробирались темными улочками к монастырю Пресвятой Девы Марии. С тех пор она так и жила в монастыре, отгородившись толстой монастырской стеной от всего того ужаса, что творился за ней. Это случилось почти полвека назад. В то время ей самой было как раз столько же лет, сколько сейчас Мелисанде.
В этом возрасте каждый ребенок нуждается в защите. Мать настоятельница еще не забыла, каково это – в ужасе просыпаться среди ночи, видеть вокруг себя уродливые бородатые физиономии, залитое кровью любимое лицо, слышать, как с треском рвут шелковое платье на визжащей от ужаса женщине, которая умоляет о пощаде. И в снах ее, больше похожих на кошмары, жутким зловещим грохотом барабанов до сих пор звучала «Марсельеза». Она ненавидела весь мир, потому что боялась; ей хотелось собрать вокруг себя всех детей от мала до велика и укрыть их в безопасности за толстыми монастырскими стенами; она была бы счастлива, если бы их жизнь, как когда-то ее собственная, была отдана молитве и служению Господу. И покой воцарился бы в ее душе, сумей она, подобно ангелу-хранителю, укрыть этих бедных крошек от опасностей, подстерегающих их в жестоком и страшном мире.
Но мать настоятельница была достаточно умна для того, чтобы признать: среди них есть и такие, кому эта защита вовсе не нужна. Мелисанда как раз одна из них, но старая монахиня все равно тревожилась о ней.
А Тереза тем временем вспоминала, как, работая в поле, украдкой любовалась могучими мускулами Жан-Пьера. Он протянул к ней руки и горделиво сказал: «Смотри, какой я сильный, малышка! Я могу поднять тебя на руки! Могу унести отсюда далеко-далеко… и ты не остановишь меня!» Тогда ей тоже было тринадцать. Жизнь вообще страшная штука, особенно для таких молодых.
Мать настоятельница, по-видимому, приняла какое-то решение.
– Ему следует все объяснить, – сказала она. – Завтра же утром ты, сестра Тереза, и ты, сестра Евгения, отправитесь в гостиницу и попросите у этого человека разрешение побеседовать. Говорить вы должны со всей возможной откровенностью. Постарайтесь узнать, существует ли какая-то особая причина его интереса к малышке. Если он тот самый человек, то поймет вас. Скажите, что с его стороны большая неосторожность – приехать в наш город. У девочки не по-детски острый ум. Ему следует скрывать свой интерес, иначе Мелисанда заподозрит неладное, и постепенно докопается до правды. Надо убедить его уехать, по крайней мере, держаться подальше от монастыря. Конечно, в том случае, если он не приехал специально для того, чтобы сделать нам какое-то предложение.
Сестры покорно склонили головы.
– Будем надеяться, что нет, – со вздохом продолжила матушка. – Это дитя нуждается в защите. Ей необходим душевный покой и безопасность. Я так надеялась, что со временем она присоединится к нам.
На лице сестры Евгении отразилось сомнение. Старая Тереза сокрушенно покачала головой.
– Нет, боюсь, этого никогда не случится, – прошептала настоятельница. – Но малышка нуждается в защите хотя бы до тех пор, пока не повзрослеет. Заронить ненужные мысли в такую головку, как у нее, значит, посеять зерна греха в ее душе.
– Вы, как всегда, правы, матушка, – сказала Тереза.
– Итак… проследите, чтобы она не покидала пределов монастыря, пока он не уедет. А сами завтра же отправляйтесь в гостиницу и поговорите с ним. Это будет самое лучшее.
Сестры вышли, а старая настоятельница устало прикрыла глаза. В ушах ее с новой силой гремела «Марсельеза» и звучали хриплые вопли революционеров.
Раздался бой часов. Мелисанде казалось, что швам не будет конца. Чего она только не делала, чтобы немного отвлечься, даже попыталась представить, что грубая материя – это сказочный город, а иголка, проворно сновавшая от стежка к стежку, – путешественник, пробирающийся по незнакомым улицам. Вот это церковь, там – лодочный сарай, а вот и пекарня, маленькие домики, гостиница, река и руины древнего замка. Она представила, как пекарь стоит у дверей и раскланивается с ней, когда она проходит мимо. «Пирожное для малютки…» Оно восхитительно. Даже сейчас Мелисанда почувствовала запах пряностей, который придавал ему особый аромат. Пекарь слыл настоящим волшебником – ни одна живая душа не могла разгадать тайну его рецептов. Можно было только ломать себе голову, что он кладет в свои булочки и пирожные, но вкус они имели восхитительный. Сестра Тереза и сестра Евгения, слава Богу, ничего не заметили. Вдруг пекарь ухмыльнулся. «Не бойтесь, мы проведем их! – сказал хитрец. – Кому же и есть мои пирожные, как не вам – самой очаровательной, самой хорошенькой из всех воспитанниц! Да это великая честь для меня!»
Мелисанда рассмеялась про себя. Сейчас она была далеко-далеко от ненавистной комнаты для шитья. Девочка шла от дома к дому, направляясь к гостинице, а за столиком сидел он и смотрел, как она приближается. На лице его играла улыбка, и он больше не ждал, пока она сбросит свои сабо. Взгляды их встретились, и мужчина сказал: «Вы так хорошо говорите по-английски. Я бы мог принять вас за англичанку. Хотите, заберу вас из монастыря и увезу с собой?» В памяти Мелисанды было еще свежо воспоминание о том, как в прошлом году в монастырь приехала какая-то женщина и забрала Анн-Мари. Дети, замирая от восторга, следили, как от ворот отъехал роскошный экипаж. «Это ее тетка, – перешептывались они. – Теперь Анн-Мари будет жить с ней. Она очень богата и подарит Анн-Мари шелковые платья и плащ, опушенный мехом». С тех самых пор Мелисанда без устали мечтала, как в один прекрасный день другая, не менее богатая женщина приедет, чтобы увезти с собой ее. «Впрочем, – подумала она, – богатый мужчина тоже сойдет».
Дверь отворилась, и на пороге появилась сестра Евгения. Торопливо подойдя к столу, она прошептала несколько слов на ухо сестре Эмилии. Та, ничего не ответив, вышла, и Мелисанда осталась наедине с сестрой Евгенией.
Монахиня бросила неодобрительный взгляд на рубашку, которую подшивала девочка. Вытянув вперед костлявый палец, она ткнула в уродливый рубец, испещренный кривыми, слишком большими стежками.
– Возьми книгу и читай вслух, – велела она. – А рубашку отдай мне. Пока ты читаешь, я постараюсь исправить то, что можно.
Мелисанда взяла в руки книгу. Это было «Странствие Пилигрима» на английском. Девочка читала медленно, наслаждаясь рассказом человека, с таким достоинством несущего свое бремя. Но еще большее удовольствие по лучила бы она, если бы перед ней сейчас лежала история некоей Мелисанды, которую еще младенцем оставили в монастыре, и только много лет спустя какая-то богатая женщина или мужчина забрали ее, чтобы поселить в великолепном доме, где ей было суждено провести оставшуюся жизнь, набивая рот пирожными и расхаживая в роскошном голубом платье, отороченном мехом.
Мадам Лефевр заметила двух монахинь, которые остановились перед входом в гостиницу. Бросив все дела, она кинулась к окну. Арман, как всегда сидевший за столиком, поднялся и вежливо поклонился сестрам. До мадам донеслось его громоподобное «Бонжур!» и тихий ответ одной из монахинь. Впрочем, можно было не беспокоиться: даже со святыми сестрами Арман будет так же изысканно галантен, как и с прочими представительницами прекрасного пола.
– Счастлив видеть вас здесь! Наша скромная гостиница в вашем распоряжении, – любезно произнес он.
Мадам не стала ждать, что они ответят, подобрала юбки и опрометью бросилась вниз по лестнице. Сделав реверанс, хозяйка приветствовала святых сестер с такой же искренней радостью, как и муж.
– Сестры пришли поговорить с английским джентльменом, – сообщил он.
– Ах, вот оно что! – воскликнула мадам.
– Но я уже сказал им, что англичанин этим утром уехал.
Мадам вздохнула. Конечно, это было печально. Его отъезд наполнил грустью сердце хозяйки.
– Вчера вечером он так неожиданно решил уехать… – сказала она. – Подходит ко мне и говорит: «Мадам, я должен срочно уехать!» Ни свет ни заря сел в дилижанс и укатил!
Сестры молча кивнули. В глубине души они порадовались, что его нет. По крайней мере, все кончено. Они поблагодарили хозяев и медленно направились в обратный путь.
Плечи Армана ссутулились, он отводил глаза в сторону, стараясь не встречаться взглядом с мадам, поскольку чувствовал себя виновным в том, что англичанину пришлось уехать в такой спешке. Но ни за что на свете он не решился бы признаться жене, о чем они толковали накануне.
Но этот человек непременно вернется, успокаивал себя Арман. Как и раньше, будет сидеть за столиком и провожать взглядом цепочку монастырских воспитанниц, но глаза его будут прикованы к крошке Мелисанде. Она вылитая англичанка, да и он тоже, и для Армана этим было все сказано.
Некоторое время мадам еще стояла на пороге, ломая голову, зачем все-таки приходили монахини. Потом повернулась и ушла в дом, где, как всегда, ждали неотложные дела.
А Арман вернулся к своему столику и своему графинчику. Вскоре мимо прошел один из конюхов, тащивший на спине связку корзин, – он собирался продать их на рыночной площади. Крикнув «Здорово!», он присел за столик, утер лоб и попросил стакан вина.
За их спиной зазвонили колокола монастыря. Близился полдень. Арман прислушался – вдалеке послышался слабый стук детских сабо по дороге. Цепочкой потянулись унылые маленькие фигурки монастырских воспитанниц во главе с сестрой Терезой. Она вгляделась в лица мужчин близорукими глазами и склонила голову.
– Здравствуйте, мадам. Здравствуйте, дети.
– Здравствуйте, мсье.
Унылая шеренга удалилась, петляя по тропинке, бегущей вдоль реки. Слышался мирный топот, сегодня башмаки стучали как-то особенно громко, словно протестуя. Вряд ли кто-либо из девочек успел забыть, как накануне Мелисанда храбро стащила с ног опостылевшие сабо и пошла босиком.
А вот и она – с любопытством приглядывается к сидящим за столиком. «Надеется увидеть его, – подумал Арман, – но птичка улетела! Да, да, моя крошка, увы! Это ты и я, мы с тобой заставили его уехать».
Дети скрылись из виду. Арман болтал с конюхом, они обсуждали городские новости.
Жизнь шла своим чередом.
Глава 2
Вне всякого сомнения, ее платье иначе как уродством не назовешь! А Мелисанда мечтала носить восхитительные платья, сшитые из такой же роскошной дорогой материи, что и костюм англичанина. Девочка вспомнила, как он улыбнулся, и какое у него было довольное лицо, когда она притворилась, что потеряла свое сабо. Глаза его были серо-карие, словно после осенних проливных дождей вода в реке, когда она вы ходит из берегов и подступает к самым домам. Судя по всему, улыбается он редко, но ведь ей-то он улыбнулся! Она поклялась себе, что непременно вспомнит об этом, когда ее станут наказывать.
Унылая цепочка детских фигурок уже проползла под воротами и карабкалась по тропинке, ведущей через ухоженную лужайку. Как же холодно было внутри монастырских стен! Печально звонили колокола. Было время второго завтрака. Сердечко маленькой Мелисанды гулко заколотилось. Ей впервые пришло в голову, что ее могут в наказание оставить без еды, а она уже проголодалась. Она всегда была голодна, но сегодня – больше обычного. Petit dejeuner [2]– жидкий кофе с тоненьким ломтиком хлеба. Этого едва ли хватило бы даже кошке, к тому же прошла, казалась, уже целая вечность с тех пор, когда Мелисанда ела в последний раз. «Но какое бы наказание ни ждало меня, – упрямо подумала она, – я буду думать только о том, как он улыбался мне, тем более что он никогда никому не улыбается!» Она даже попыталась представить, о чем думала несчастная молодая монахиня в ту страшную минуту, когда глухая стена на веки отделила ее от всего мира и темнота сомкнулась вокруг – словно в могиле.
За ее спиной вдруг раздался голос сестры Евгении:
– После завтрака ты отправишься в швейную, и там сестра Эмилия скажет, каким будет наказание.
После завтрака! Мелисанда чуть не зарыдала от счастья. Так, значит, пройдет еще немало времени, прежде чем на ее голову падет кара; а пока, глоток за глотком поглощая постный суп из капусты и заедая его тонюсеньким ломтиком хлеба, она будет вспоминать чудесную улыбку англичанина. Девочка застыла возле стола, скромно сложив руки, пока сестра Тереза читала благодарственную молитву, а мысли ее и взоры были прикованы к стоявшей прямо перед ней огромной миске, над которой поднимался пар. Как только все сели, Мелисанда бросила быстрый взгляд на сестру Терезу, сидевшую во главе стола, и сестру Евгению – на обычном месте, в конце, и торопливо опустила ресницы, испугавшись, что они заметят, какое торжество сияет в ее похожих на влажные изумруды глазах.
Но завтрак закончился слишком скоро. За супом из капусты последовали клецки, которые она обожала. Мелисанда набила полный рот и все еще жевала, когда страхи вернулись к ней. Сестра Тереза уже ее ожидала.
– Не забудь! В швейной!
Мелисанда терпеть не могла комнату для шитья. Направляясь туда, девочка вспоминала бесконечные часы кропотливой работы, исколотые иголкой пальцы, а она кладет стежок за стежком, сшивая грубую толстую материю, из которой делали одежду для таких же бедняков, как она, а потом продавали на рыночной площади. Посредине комнаты, на возвышении, стоял огромный стол, на нем громоздился расшитый покров на алтарь, над которым было позволено трудиться только самым искусным мастерицам. Это была великая честь – сидеть за столом и шить золотыми и багрово-алыми нитками под завистливыми взорами тех, кто теснился на расставленных вдоль стен скамейках и гнул спины над уродливыми грубыми платьями.
Сестра Эмилия любила повторять, что шить на этом помосте – значит, трудиться для Господа и его святых мучеников, а шить на скамейках – значит, работать для людей. Мелисанда однажды шокировала ее, заявив, что предпочитает вообще не работать, чем гнуть на кого-то спину. Втайне девочка любовалась богатыми красками, которыми сиял алтарный покров, однако порой ловила себя на мысли, что мечтает носить платья из такой же богатой ткани, а не шить часами покрывало для Господа и всех его святых.
– Знаешь ли, – сказала ей сестра Эмилия, – я порой ломаю голову, кто же ты: дурочка или, наоборот, слишком умная девочка?!
– Может быть, и то и другое, – медленно произнесла в ответ Мелисанда, – ведь la Mere [3]обычно говорит, что все мы и хитры, и в то же время простодушны… все мы, бедные грешники… даже святые сестры и сама la Mere…
И на этот раз сестра Эмилия онемела от изумления, как и многие другие сестры при знакомстве с острым как бритва язычком Мелисанды.
– Неужто тебе не хочется в один прекрасный день сесть на возвышении и потрудиться над этим великолепным покровом? – только и нашла она, что сказать.
– Какая разница, что шить? – фыркнула Мелисанда. – Ведь пальцы-то так и так исколоты!
Но сейчас, конечно, и речи быть не могло о том, что Мелисанде будет доверено вышивать, сидя на почетном помосте, переливающийся яркими красками драгоценный покров. Для нее наверняка припасли какую-либо отвратительную работу. Должно быть, ее заставят часы напролет сидеть и шить, пока не заболит спина и глаза не начнут слезиться, и все это только за то, что она осмелилась ненадолго покинуть шеренгу девочек и заговорить с каким-то англичанином!
– Проходи, – велела сестра Эмилия. Мелисанда повиновалась. Глаза ее были покорно опущены. Не было ни малейшего смысла расточать улыбки.
– Мне было неприятно услышать о том, что ты снова ослушалась, – сказала сестра Эмилия. – Садись и принимайся за работу. Возьми верхнюю рубашку из стопки. Уйдешь отсюда, когда закончишь работу.
Мелисанда молча взяла рубашку. Она была как раз из той грубой материи, которую она всегда так ненавидела. Присев на скамейку, девочка принялась за шитье. На ткань ложились крупные неровные стежки. Вскоре на ней появились и крошечные кровавые пятнышки, ведь Мелисанда не преминула исколоть себе пальцы.
Мелисанда, однако, была верна данному себе самой слову – все это время перед глазами у нее стоял англичанин. Вскоре она принялась мечтать вслух:
– Думаю, это совсем не так страшно, как когда тебя замуровывают в монастырскую стену.
– Что именно? – удивленно спросила сестра Эмилия.
– Прошу прощения, сестра. Я думала о монахине, у которой был возлюбленный и которую за это замуровали в стену.
Эмилия встревожилась.
– Но эти мысли совсем не свидетельствуют о раскаянии, дочь моя, – закудахтала она. – Разве можно думать о таких вещах – тем более в этих святых стенах?!
– Конечно, нет, сестра.
Повисло молчание. Мелисанда уныло тыкала иголкой в грубую ткань, а из головы у нее не выходила страшная судьба, которая постигла юную монахиню и ее возлюбленного. Да разве ее чудесное приключение не стоило того, чтобы принести ради него подобную жертву? Может быть, иметь возлюбленного – огромное счастье хотя и думать, и говорить о подобных вещах было строго-настрого запрещено, впрочем, как думать и говорить и о многом другом, столь же восхитительном, такое огромное, что за него не жалко и жизнь отдать, каплю за каплей, медленно умирая во тьме и холоде за толстой монастырской стеной?
А тем временем в холодной, почти пустой келье неподалеку Тереза и Евгения стояли перед столом, за которым сидела мать настоятельница.
Руки ее были скрещены на груди, а это, как знали сестры, свидетельствовало о сильном волнении. Матери настоятельнице было шестьдесят три года, но она казалась гораздо старше своих лет. Лицо ее, изрезанное глубоки ми морщинами, казалось серым, как старый пергамент. Спокойствие матери настоятельницы было не так-то легко нарушить. Обычно это происходило лишь в том случае, если кто-то нарушал заведенные правила – кто-то из вверенных ее попечению.
Первой заговорила Евгения:
– Матушка, это очень серьезно. Дело в том, что девочка все заранее обдумала. Снять сабо – это уже само по себе хитро придумано, но устроить все так, чтобы башмак упал прямо к ногам этого человека… причем намеренно! Мы даже не знаем, как теперь поступить!
– Он остановился в гостинице, – пробормотала настоятельница. – Это не слишком благоразумно!
– Неужели, матушка, вы думаете, что это он и есть?
– По-моему, сестра Тереза, такое вполне возможно.
– Но ведь именно девочка устроила так, чтобы они встретились.
– Да, да, но уверена, что именно он каким-то образом привлек ее внимание.
– Есть что-то особенное в этой девочке, – задумчиво добавила сестра Тереза. – Да, в ней, несомненно, что-то есть!
– Она постоянно позволяет себе всякие шалости, – вступила в разговор Евгения.
– Она по сути своей принадлежит миру, – сказала настоятельница.
Какое-то время она молчала, но губы ее беззвучно шевелились. Сестры догадались, что старуха молится. Не раз видели, как она, вот так же беззвучно шевеля губами, бродила вдоль монастырских стен. Никто ни когда не сомневался, что она молча возносит молитву святым заступникам. Но кому же она молилась сейчас, невольно подумала Тереза. Святому Христофору? Как и он, матушка готова была перенести дитя через реку и, как и он, чувствовала порой, что ноша слишком для нее тяжела.
Вдруг мать настоятельница подняла голову и негромко сказала:
– Садитесь.
Сестры уселись, и в комнате вновь воцарилось молчание. Все трое по-прежнему думали о Мелисанде. Ей было только тринадцать – очень опасный возраст. Сестра Тереза вздохнула, вспоминая свою жизнь. В эти годы ноги, кажется, сами несут тебя по пути, который ведет к праздности и роскоши, к распутству и греху, вместо того чтобы стремиться к добродетели и благочестию. Сестра Евгения, которая, в отличие от нее, всю жизнь провела в стенах монастыря, наивно считала, что наилучшим решением было бы посадить непослушного ребенка под замок и держать там до тех пор, пока англичанин не уедет из города.
Вздохнула и мать настоятельница. Тринадцать лет. Ей было столько полвека назад. Тогда вокруг, казалось, царили мир и покой. Она вновь увидела себя в родительском особняке неподалеку от площади Сен-Жермен, увидела свою старую классную комнату и лицо строгой гувернантки. Потом перед ее мысленным взором всплыли одно за другим лица слуг – такие, какими они стали, когда в их глазах появился страх. Она вспомнила, как каждый вечер они тщательно запирали двери особняка. До нее порой долетал их приглушенный шепот: «А вы слышали, как кто-то кричал прошлой ночью? Что, если они придут?.. Шшш, малышка услышит». Она вспоминала сад вокруг дома – деревья в цвету, мелодичное журчание бесчисленных фонтанов, потом ей на память пришел тот день, когда мать с отцом вдруг приехали домой в панике. «Жанна… быстро наверх… возьми плащ… Нельзя терять ни минуты!» Испуганное перешептывание слуг, встревоженные взгляды, суетливая беготня из комнаты в комнату… Все это было словно зловещий грохот барабанов судьбы, которые сулили всем им опасность и смерть. Тогда она ни о чем не догадывалась, не понимала, что их ждет. Она взбежала по лестнице с одной мыслью: то неведомое, что все они так боялись, наконец, нагрянуло к ним. «Мы убежим, – думала она, – и вскоре будем в безопасности». Но ошибалась – им не удалось спастись. Еще до того, как она спустилась, внизу, в холле, послышались выстрелу и те, кого она еще много лет спустя называла не иначе как «уродами», появились в их доме. Спрятавшись за балюстрадой лестницы, она видела, как увели родителей. Чужие люди заполни ли весь дом, для них не было ничего святого, и никто не мог считать себя в безопасности. До нее то и дело доле тал звон разбитого стекла, девочка вздрагивала от чьих-то душераздирающих криков, хриплого гогота и пьяных голосов, распевающих слова, которые с тех пор намертво врезались в ее память: «Вперед, сыны отчизны…»
И они увели с собой ее дорогих папу и маму – увели на Гревскую площадь, где в те страшные дни скатилось немало благородных голов. Ей удалось ускользнуть только благодаря сообразительности старой гувернантки, которая провела ее через сад, и обе они укрылись в густом кустарнике. «Уродам» не пришло в голову искать их там. Всю ночь, вздрагивая от малейшего шороха, маленькая Жанна и гувернантка пробирались темными улочками к монастырю Пресвятой Девы Марии. С тех пор она так и жила в монастыре, отгородившись толстой монастырской стеной от всего того ужаса, что творился за ней. Это случилось почти полвека назад. В то время ей самой было как раз столько же лет, сколько сейчас Мелисанде.
В этом возрасте каждый ребенок нуждается в защите. Мать настоятельница еще не забыла, каково это – в ужасе просыпаться среди ночи, видеть вокруг себя уродливые бородатые физиономии, залитое кровью любимое лицо, слышать, как с треском рвут шелковое платье на визжащей от ужаса женщине, которая умоляет о пощаде. И в снах ее, больше похожих на кошмары, жутким зловещим грохотом барабанов до сих пор звучала «Марсельеза». Она ненавидела весь мир, потому что боялась; ей хотелось собрать вокруг себя всех детей от мала до велика и укрыть их в безопасности за толстыми монастырскими стенами; она была бы счастлива, если бы их жизнь, как когда-то ее собственная, была отдана молитве и служению Господу. И покой воцарился бы в ее душе, сумей она, подобно ангелу-хранителю, укрыть этих бедных крошек от опасностей, подстерегающих их в жестоком и страшном мире.
Но мать настоятельница была достаточно умна для того, чтобы признать: среди них есть и такие, кому эта защита вовсе не нужна. Мелисанда как раз одна из них, но старая монахиня все равно тревожилась о ней.
А Тереза тем временем вспоминала, как, работая в поле, украдкой любовалась могучими мускулами Жан-Пьера. Он протянул к ней руки и горделиво сказал: «Смотри, какой я сильный, малышка! Я могу поднять тебя на руки! Могу унести отсюда далеко-далеко… и ты не остановишь меня!» Тогда ей тоже было тринадцать. Жизнь вообще страшная штука, особенно для таких молодых.
Мать настоятельница, по-видимому, приняла какое-то решение.
– Ему следует все объяснить, – сказала она. – Завтра же утром ты, сестра Тереза, и ты, сестра Евгения, отправитесь в гостиницу и попросите у этого человека разрешение побеседовать. Говорить вы должны со всей возможной откровенностью. Постарайтесь узнать, существует ли какая-то особая причина его интереса к малышке. Если он тот самый человек, то поймет вас. Скажите, что с его стороны большая неосторожность – приехать в наш город. У девочки не по-детски острый ум. Ему следует скрывать свой интерес, иначе Мелисанда заподозрит неладное, и постепенно докопается до правды. Надо убедить его уехать, по крайней мере, держаться подальше от монастыря. Конечно, в том случае, если он не приехал специально для того, чтобы сделать нам какое-то предложение.
Сестры покорно склонили головы.
– Будем надеяться, что нет, – со вздохом продолжила матушка. – Это дитя нуждается в защите. Ей необходим душевный покой и безопасность. Я так надеялась, что со временем она присоединится к нам.
На лице сестры Евгении отразилось сомнение. Старая Тереза сокрушенно покачала головой.
– Нет, боюсь, этого никогда не случится, – прошептала настоятельница. – Но малышка нуждается в защите хотя бы до тех пор, пока не повзрослеет. Заронить ненужные мысли в такую головку, как у нее, значит, посеять зерна греха в ее душе.
– Вы, как всегда, правы, матушка, – сказала Тереза.
– Итак… проследите, чтобы она не покидала пределов монастыря, пока он не уедет. А сами завтра же отправляйтесь в гостиницу и поговорите с ним. Это будет самое лучшее.
Сестры вышли, а старая настоятельница устало прикрыла глаза. В ушах ее с новой силой гремела «Марсельеза» и звучали хриплые вопли революционеров.
Раздался бой часов. Мелисанде казалось, что швам не будет конца. Чего она только не делала, чтобы немного отвлечься, даже попыталась представить, что грубая материя – это сказочный город, а иголка, проворно сновавшая от стежка к стежку, – путешественник, пробирающийся по незнакомым улицам. Вот это церковь, там – лодочный сарай, а вот и пекарня, маленькие домики, гостиница, река и руины древнего замка. Она представила, как пекарь стоит у дверей и раскланивается с ней, когда она проходит мимо. «Пирожное для малютки…» Оно восхитительно. Даже сейчас Мелисанда почувствовала запах пряностей, который придавал ему особый аромат. Пекарь слыл настоящим волшебником – ни одна живая душа не могла разгадать тайну его рецептов. Можно было только ломать себе голову, что он кладет в свои булочки и пирожные, но вкус они имели восхитительный. Сестра Тереза и сестра Евгения, слава Богу, ничего не заметили. Вдруг пекарь ухмыльнулся. «Не бойтесь, мы проведем их! – сказал хитрец. – Кому же и есть мои пирожные, как не вам – самой очаровательной, самой хорошенькой из всех воспитанниц! Да это великая честь для меня!»
Мелисанда рассмеялась про себя. Сейчас она была далеко-далеко от ненавистной комнаты для шитья. Девочка шла от дома к дому, направляясь к гостинице, а за столиком сидел он и смотрел, как она приближается. На лице его играла улыбка, и он больше не ждал, пока она сбросит свои сабо. Взгляды их встретились, и мужчина сказал: «Вы так хорошо говорите по-английски. Я бы мог принять вас за англичанку. Хотите, заберу вас из монастыря и увезу с собой?» В памяти Мелисанды было еще свежо воспоминание о том, как в прошлом году в монастырь приехала какая-то женщина и забрала Анн-Мари. Дети, замирая от восторга, следили, как от ворот отъехал роскошный экипаж. «Это ее тетка, – перешептывались они. – Теперь Анн-Мари будет жить с ней. Она очень богата и подарит Анн-Мари шелковые платья и плащ, опушенный мехом». С тех самых пор Мелисанда без устали мечтала, как в один прекрасный день другая, не менее богатая женщина приедет, чтобы увезти с собой ее. «Впрочем, – подумала она, – богатый мужчина тоже сойдет».
Дверь отворилась, и на пороге появилась сестра Евгения. Торопливо подойдя к столу, она прошептала несколько слов на ухо сестре Эмилии. Та, ничего не ответив, вышла, и Мелисанда осталась наедине с сестрой Евгенией.
Монахиня бросила неодобрительный взгляд на рубашку, которую подшивала девочка. Вытянув вперед костлявый палец, она ткнула в уродливый рубец, испещренный кривыми, слишком большими стежками.
– Возьми книгу и читай вслух, – велела она. – А рубашку отдай мне. Пока ты читаешь, я постараюсь исправить то, что можно.
Мелисанда взяла в руки книгу. Это было «Странствие Пилигрима» на английском. Девочка читала медленно, наслаждаясь рассказом человека, с таким достоинством несущего свое бремя. Но еще большее удовольствие по лучила бы она, если бы перед ней сейчас лежала история некоей Мелисанды, которую еще младенцем оставили в монастыре, и только много лет спустя какая-то богатая женщина или мужчина забрали ее, чтобы поселить в великолепном доме, где ей было суждено провести оставшуюся жизнь, набивая рот пирожными и расхаживая в роскошном голубом платье, отороченном мехом.
Мадам Лефевр заметила двух монахинь, которые остановились перед входом в гостиницу. Бросив все дела, она кинулась к окну. Арман, как всегда сидевший за столиком, поднялся и вежливо поклонился сестрам. До мадам донеслось его громоподобное «Бонжур!» и тихий ответ одной из монахинь. Впрочем, можно было не беспокоиться: даже со святыми сестрами Арман будет так же изысканно галантен, как и с прочими представительницами прекрасного пола.
– Счастлив видеть вас здесь! Наша скромная гостиница в вашем распоряжении, – любезно произнес он.
Мадам не стала ждать, что они ответят, подобрала юбки и опрометью бросилась вниз по лестнице. Сделав реверанс, хозяйка приветствовала святых сестер с такой же искренней радостью, как и муж.
– Сестры пришли поговорить с английским джентльменом, – сообщил он.
– Ах, вот оно что! – воскликнула мадам.
– Но я уже сказал им, что англичанин этим утром уехал.
Мадам вздохнула. Конечно, это было печально. Его отъезд наполнил грустью сердце хозяйки.
– Вчера вечером он так неожиданно решил уехать… – сказала она. – Подходит ко мне и говорит: «Мадам, я должен срочно уехать!» Ни свет ни заря сел в дилижанс и укатил!
Сестры молча кивнули. В глубине души они порадовались, что его нет. По крайней мере, все кончено. Они поблагодарили хозяев и медленно направились в обратный путь.
Плечи Армана ссутулились, он отводил глаза в сторону, стараясь не встречаться взглядом с мадам, поскольку чувствовал себя виновным в том, что англичанину пришлось уехать в такой спешке. Но ни за что на свете он не решился бы признаться жене, о чем они толковали накануне.
Но этот человек непременно вернется, успокаивал себя Арман. Как и раньше, будет сидеть за столиком и провожать взглядом цепочку монастырских воспитанниц, но глаза его будут прикованы к крошке Мелисанде. Она вылитая англичанка, да и он тоже, и для Армана этим было все сказано.
Некоторое время мадам еще стояла на пороге, ломая голову, зачем все-таки приходили монахини. Потом повернулась и ушла в дом, где, как всегда, ждали неотложные дела.
А Арман вернулся к своему столику и своему графинчику. Вскоре мимо прошел один из конюхов, тащивший на спине связку корзин, – он собирался продать их на рыночной площади. Крикнув «Здорово!», он присел за столик, утер лоб и попросил стакан вина.
За их спиной зазвонили колокола монастыря. Близился полдень. Арман прислушался – вдалеке послышался слабый стук детских сабо по дороге. Цепочкой потянулись унылые маленькие фигурки монастырских воспитанниц во главе с сестрой Терезой. Она вгляделась в лица мужчин близорукими глазами и склонила голову.
– Здравствуйте, мадам. Здравствуйте, дети.
– Здравствуйте, мсье.
Унылая шеренга удалилась, петляя по тропинке, бегущей вдоль реки. Слышался мирный топот, сегодня башмаки стучали как-то особенно громко, словно протестуя. Вряд ли кто-либо из девочек успел забыть, как накануне Мелисанда храбро стащила с ног опостылевшие сабо и пошла босиком.
А вот и она – с любопытством приглядывается к сидящим за столиком. «Надеется увидеть его, – подумал Арман, – но птичка улетела! Да, да, моя крошка, увы! Это ты и я, мы с тобой заставили его уехать».
Дети скрылись из виду. Арман болтал с конюхом, они обсуждали городские новости.
Жизнь шла своим чередом.
Глава 2
Дилижанс тарахтел по пыльной дороге, направляясь к Парижу. Англичанин вновь погрузился в свои невеселые думы, которые не давали ему покоя во время поездок в монастырь. Уезжая, он каждый раз клялся себе, что побывал здесь в последний раз. И, тем не менее, снова и снова возвращался. Его словно магнит притягивало воспоминание об изящной, хрупкой девичьей фигурке в уродливом черном одеянии, о бледном лице, на котором изумительным светом сияли прозрачные зеленые глаза. Эти глаза уже много ночей не давали ему покоя.
Да и какая польза от этих поездок в монастырь, спрашивал он себя. Ровным счетом никакой! Что они принес ли ему, кроме душевных мук, став живым напоминанием о печальном событии, которое лучше всего было бы навсегда выкинуть из памяти, и о котором он с чистой совестью мог бы давно забыть? Он был богат, к тому же не глуп и давно убедился: ничто на свете не может успокоить человеческую совесть лучше, чем деньги. Ему не стоит больше тревожиться о Мелисанде. И в первую очередь не следует впредь поддаваться искушению увидеть ее – раз и навсегда прекратить эти бессмысленные, изматывающие душу и тело поездки в монастырь. К тому же в это посещение он выдал себя. А это непростительно. Старый инквизитор, хитрец трактирщик, на которого он смотрел как на источник нужных сведений, выкопал столь тщательно хранимый им секрет. Но не это тревожило его – этот человек не мог причинить ему никакого вреда. Но при мысли о том, что скоро всем в городе станет известно о его поступках, желудок скручивало ледяной судорогой страха.
Сэр Чарльз Тревеннинг был человеком, который редко выдавал свои чувства. Он вел спокойную, упорядоченную жизнь, не отказывая себе ни в чем, а коль случалось так, что предметом его желания становилось нечто такое, о чем миру знать не следовало, то мир и оставался в неведении. И вот теперь он как последний дурак выдал себя – и кому? – обычному трактирщику!
Эта неприятная мысль не давала сэру Чарльзу покоя. Однажды ему удалось обвести вокруг пальца своего опекуна, и, вне всякого сомнения, он получил от этого удовольствие. Даже наслаждение, если, конечно, у него хватит смелости дать этому чувству столь фантастическое название. Но и за удовольствие, и за наслаждение следовало платить. А сейчас предчувствие надвигающейся опасности терзало его душу, не давая покоя. В какой-то момент сэр Чарльз Тревеннинг чуть было не поддался панике, однако он был человеком, который ни за какие блага в мире не согласился бы заплатить по счету дороже, чем следует.
И когда он, невозмутимый, прямой, как палка, сидел за столиком в гостинице Лефевров, по его бесстрастному лицу никто не смог бы догадаться о том, какая буря бушевала в его душе, – буря, которую вызвала маленькая девочка из монастыря. Стоило только прозрачным, как лесные озера, глазам встретиться с его взглядом, как он понял, что маска ледяного спокойствия, надеваемая им специально для этого случая, неумолимо сползает с лица как шелуха. Это было странно и в то же время страшно. Та минута в скромной деревенской гостинице вдруг напомнила ему о другой, которую он когда-то пережил в садах Воксхолла,
Да и какая польза от этих поездок в монастырь, спрашивал он себя. Ровным счетом никакой! Что они принес ли ему, кроме душевных мук, став живым напоминанием о печальном событии, которое лучше всего было бы навсегда выкинуть из памяти, и о котором он с чистой совестью мог бы давно забыть? Он был богат, к тому же не глуп и давно убедился: ничто на свете не может успокоить человеческую совесть лучше, чем деньги. Ему не стоит больше тревожиться о Мелисанде. И в первую очередь не следует впредь поддаваться искушению увидеть ее – раз и навсегда прекратить эти бессмысленные, изматывающие душу и тело поездки в монастырь. К тому же в это посещение он выдал себя. А это непростительно. Старый инквизитор, хитрец трактирщик, на которого он смотрел как на источник нужных сведений, выкопал столь тщательно хранимый им секрет. Но не это тревожило его – этот человек не мог причинить ему никакого вреда. Но при мысли о том, что скоро всем в городе станет известно о его поступках, желудок скручивало ледяной судорогой страха.
Сэр Чарльз Тревеннинг был человеком, который редко выдавал свои чувства. Он вел спокойную, упорядоченную жизнь, не отказывая себе ни в чем, а коль случалось так, что предметом его желания становилось нечто такое, о чем миру знать не следовало, то мир и оставался в неведении. И вот теперь он как последний дурак выдал себя – и кому? – обычному трактирщику!
Эта неприятная мысль не давала сэру Чарльзу покоя. Однажды ему удалось обвести вокруг пальца своего опекуна, и, вне всякого сомнения, он получил от этого удовольствие. Даже наслаждение, если, конечно, у него хватит смелости дать этому чувству столь фантастическое название. Но и за удовольствие, и за наслаждение следовало платить. А сейчас предчувствие надвигающейся опасности терзало его душу, не давая покоя. В какой-то момент сэр Чарльз Тревеннинг чуть было не поддался панике, однако он был человеком, который ни за какие блага в мире не согласился бы заплатить по счету дороже, чем следует.
И когда он, невозмутимый, прямой, как палка, сидел за столиком в гостинице Лефевров, по его бесстрастному лицу никто не смог бы догадаться о том, какая буря бушевала в его душе, – буря, которую вызвала маленькая девочка из монастыря. Стоило только прозрачным, как лесные озера, глазам встретиться с его взглядом, как он понял, что маска ледяного спокойствия, надеваемая им специально для этого случая, неумолимо сползает с лица как шелуха. Это было странно и в то же время страшно. Та минута в скромной деревенской гостинице вдруг напомнила ему о другой, которую он когда-то пережил в садах Воксхолла,