Холт Виктория. Страстная Лилит

   Мисс Робинсон глубоко любила Доминика. Она считала, что между ними существует особенная связь, потому что он родился вскоре после того, как она появилась в этом доме; она страдала в те ужасные недели, когда впервые стало ясно, что он останется слепым.
   Самым любимым занятием мисс Робинсон в течение дня был Урок чтения Доминику. Она уже объяснила ему, как французский дворянин, месье Луи Брайль, который тоже был слепым, как и Доминик, с сожалением думал о том, что слепые люди не могут так же наслаждаться книгами, как все другие, зрячие. И теперь каждое утро Доминик сидел с ней за столом в детской комнате, и его изящные чувствительные руки скользили по выпуклым буквам, которые он очень быстро выучил.
   Доминика было невозможно жалеть, потому что сам он себя ничуть не жалел.
   Мисс Робинсон была очень счастлива. Было удивительной удачей приехать к Аманде, ждать рождения детей, которые все по очереди должны были стать ее учениками.
   Перед самым рождением Клавдии Аманда сказала:
   – Робби, даже когда дети вырастут, я бы хотела, чтобы вы оставались с нами. Конечно, до этого еще годы и годы, но... я бы не хотела, чтобы вы думали об отъезде.
   После этих слов мисс Робинсон посмотрела на Аманду засиявшими глазами, а ее красноватые руки задрожали. Впоследствии Керенса, подмечавшая все такие частности, сказала, что теперь мисс Робинсон напоминает паломника, добравшегося до святых мест и сбросившего груз грехов и забот.
   Как почти каждое утро после уроков, мисс Робинсон отправилась с детьми в парк. Лей с Керенсой обычно уходили вперед, а Доминик чаще всего шел рядом с ней, держась за руку. Ему было четыре года, Керенсе – шесть, а Лею – десять.
   Керенса вприпрыжку бежала в опасной близости к воде Серпентина. Однажды она свалится в озеро. Оно будто притягивало ее.
   – Не могу себе представить, – почти раздраженно сказала мисс Робинсон, – откуда в тебе берется твое озорство.
   – Ниоткуда не берется, – дерзко ответила Керенса. – Это все мое.
   Она обмакивала носки ботиночек в воду и подзадоривала Лея делать то же самое. Она дразнила его, пока он не повторял все за ней.
   – Отойдите от воды, – сказала мисс Робинсон. – Она сегодня ужасно воняет.
   Так это и было на самом деле. Из-за жары поднялась вонь от канализационных стоков, стекавших в Серпентин по ручью с западной его стороны.
   На замечание мисс Робинсон Керенса ответила тем, чТо от воды убежала далеко в противоположную сторону.
   – Вернись! – крикнула мисс Робинсон. – Вернись!
   Но Керенса бежала далеко впереди, пока не остановилась поглядеть на какое-то тряпье, лежащее на траве. Она подумала, что это кипа одежды, но это была старуха, бедная старуха; когда Керенса подходила к ней на цыпочках, она, казалось, медленно зашевелилась – шевелились ее волосы, шевелилось ее тряпье; и Керенса увидела, что она покрыта шевелящимися насекомыми, это они двигались, а не старуха. Запах исходил тошнотворный, хуже, чем от могил за церковными оградами, где Керенса видела копошащихся крыс.
   Керенса была в ужасе и все же стояла как завороженная. Женщина взглянула на нее, значит, она не была мертвой; в глазах у нее было что-то желтое с красным. Она смотрела на Керенсу так, будто просила о чем-то, а Керенса, несмотря на всю свою невыдержанность, была в душе так же добра, как ее мать, она нащупала в кармане приберегаемую монету в один пенни и бросила ее старухе. Больше денег у нее не было, но как бы ей хотелось, чтобы они были и чтобы она могла дать ей еще!
   После этого девочка повернулась и побежала, а слезы застилали ей глаза, потому что ей было стыдно, что она подчинилась внушенным ей правилам и не подошла ближе, и не спросила старуху, чем бы она могла ей помочь.
   Керенса подбежала прямо к воде, которая из-за ее слез казалась покрытой рябью. Лей подошел и стал рядом с ней.
   – Смотри, – воскликнула она, чтобы отвлечь внимание от своих слез. – Смотри на мои ноги. Они погружаются. Смотри! Намокли!
   Подошла мисс Робинсон и оттащила ее от воды.

* * *

   Хескет пришел поздно.
   – Аманда, – сказал он, – я хочу поговорить с тобой наедине.
   Она осталась с ним в приемной, ее сердце стучало, казалось, от волнения, потому что она заметила, как он огорчен.
   – В госпиталь доставили двух больных, – сказал он. – Боюсь... что у них холера.
   – Хескет! О... какой ужас!
   – Да. Из лондонского Ист-Энда. Ничего удивительного... На улицах такая грязь. Стоки и...
   Она вспомнила об эпидемии, разразившейся не так уж много лет назад, когда, как он ей говорил, умерло четырнадцать тысяч лондонцев, тогда же заразился и умер от этой ужасной болезни и его отец.
   – Дорогая, – сказал он, – я должен буду остаться в госпитале, Я не могу приходить сюда, как ты понимаешь. Если нам удастся локализовать эпидемию... удержать ее в пределах Ист-Энда, нам будет легче справиться с ней.
   – Да, – неуверенно ответила она. – Я это понимаю.
   – Мы пока не знаем, как она начнет распространяться. Но мы должны принять все меры предосторожности. Сейчас я возвращаюсь в госпиталь. Какое-то время мы не будем видеться.
   – О, Хескет!
   – Понимаю, моя дорогая. Но, Аманда, иначе нельзя. Я не должен возвращаться сюда, к тебе и детям.
   – Я все думаю о твоем отце, – сказала она.
   – Он не берег себя. Я тебе обещаю, что буду беречься, буду принимать все меры предосторожности. Ты ведь знаешь, не так ли, любовь моя, что обычно к врачам ничего не пристает?
   – Но...
   – Мой отец проявил неосторожность. Он работал без отдыха. Нас несколько человек, и мы будем осторожны. Мы должны не дать ей распространиться и выяснить, как предотвращать возникновение подобных эпидемий. О, Аманда, дорогая, я был более счастлив, чем когда-либо мог себе вообразить. У меня есть ты... и дети... я благополучно вернусь к вам. Ничего не бойся.
   Когда он вышел, она встала у окна и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.

* * *

   Солнце нещадно жгло тротуары, и жара не убывала.
   Керенса вышла из дому одна. Ей не позволялось выходить одной, но в доме что-то происходило. Мать не слушала ее, когда она пыталась рассказать ей о женщине в парке. Керенсу охватило раздражение: она терпеть не могла, когда ее не слушали.
   Она составила список своих любимых. Первым теперь был Фрит, мама стала второй.
   Неожиданно ей показалось очень важным сообщить Фриту о его перемещении на первое место. Она чувствовала себя нездоровой, мысли путались, и очень хотелось пить; ей хотелось, чтобы кто-нибудь ее утешил. Вместе с тем ей хотелось вредничать, доказать матери, что если она ее не слушает, то все же есть человек, который это сделает.
   Все ей говорили, что она не должна выходить одна, потому что она ребенок; но это чепуха, так как ей уже шесть лет, и все знают, что это уже вполне взрослый человек. Кроме того, дом Фрита на этой же улице неподалеку.
   Она подошла к его парадной двери, чувствуя себя важной персоной, несмотря на головную боль и на то, что веки ее почти слипались. Она позвонила, и Наполеон открыл ей дверь.
   – Привет, Наполеон, – сказала она. Наполеон ответил:
   – Ба, это маленькая мисс Керенса.
   – Это мисс Стокланд, – высокомерно поправила она его. – Я уже не маленькая, и я чувствую себя совсем больной.
   – О, я полагаю, что вы хотите видеть хозяина.
   – Да, хочу, пожалуйста, Наполеон.
   Она последовала за ним вверх по лестнице, а когда он постучал в дверь и она услышала голос Фрита, то побежала мимо Наполеона прямо к Фриту.
   – Керенса! Что это значит?
   – Фрит, я... теперь вы первый, а я больна, и у меня все болит... очень болит...
   Он поднял ее и посадил к себе на колено. Его голос доносился как бы издалека, он звал ее. Он потрогал ее лоб, а потом осмотрел белки глаз, оттянув вниз нижние веки. После этого он поднялся, крепко прижав ее к себе.
   – Фрит... Фрит... куда мы идем?
   – Ты отправляешься в постель здесь, у меня в доме. Наполеон! – позвал он. – Немедленно иди к миссис Стокланд и скажи ей, что Керенса заболела. Скажи ей, что я оставляю ее здесь, потому что думаю, что ей нельзя быть вместе со всеми. Иди немедленно и не забудь, что я тебе сказал.
   Наполеон заковылял прочь, а Фрит поднялся в свою спальню и положил Керенсу на постель, шепча ей тихонько и необыкновенно нежно, так она думала: «Все хорошо, Керенса. Фрит рядом. Я буду ухаживать за тобой, Керенса».

* * *

   В госпитале были заняты все кровати; люди лежали во дворе, ожидая свободных мест и страдая от всех признаков ужасной болезни – от жажды, жестокого поноса, судорог и полного упадка сил. Больные сотнями умирали в грязи на улицах лондонского Ист-Энда или пытались доползти до своих домишек.
   Холера из Азии, возможно, завезенная в порт Лондона иностранными моряками, быстро распространялась в узких улочках. В вонючих сточных канавах, где собиралась грязь, играли дети и множились холерные микроорганизмы. Инфекция распространялась и от земли над сводами стоков, по которым зараженные ручьи стекали в реку. В «скворечнях», где в одной комнате ютилось до десяти человек, инфекция распространялась от одного человека к другому; мухи, которых в то лето было особенно много, переносили болезнь с одной улицы на другую; крысы, копошившиеся в могилах среди разлагающихся тел и спокойно разгуливавшие у выгребных ям и сточных канав, нахально входили к людям в дома и тоже способствовали чудовищным пляскам смерти.
   Хескет работал целыми днями и большую часть ночи, выкраивая по возможности немного часов для отдыха. Таких, как он, было много – благородных, самоотверженных людей, находившихся среди пострадавших, бесстрашно несших утешение и лечивших страдальцев.
   Хескет получал от работы удовлетворение, но относился к себе критически. Смерть Беллы все еще мучила его совесть, и когда он понимал, что его действия спасли чью-то жизнь, он, бывало, думал: «Вот и спасена жизнь. Если я отнял одну жизнь, то спас несколько других».
   Он постоянно думал о семье и жаждал к ней вернуться, не переставая опасаться, как бы судьба не нанесла ему какой-нибудь удар. У него был счастливый дом и семья, которые ему всегда и больше всего на свете хотелось иметь. Но получил он их благодаря смерти Беллы. Этого он забыть не мог. А если бы Доминик не родился слепым, забыл ли бы он об этом? Он часто задавал себе этот вопрос. Конечно, глупо было даже на мгновение считать слепоту Доминика наказанием себе, божественной нахлобучкой. И все же всякий раз, когда он взглядывал на незрячие глаза мальчика, ему казалось, что он видит Беллу, лежащую на постели и с издевкой смеющуюся над ним.
   – Вам следует поспать, пока есть возможность, – сказал молодой врач, лежащий рядом с ним.
   Он повернулся и взглянул на говорившего – это был Том Барнардо, молодой врач-фанатик, которому было чуть больше двадцати лет и который лишь недавно получил право быть практикующим врачом; у этого молодого человека было благородное лицо романтика и какое-то трудно определяемое качество, привлекавшее к нему детей.
   – Вы переутомлены, – сказал Барнардо.
   – Думаю, что вы правы. А какого вы мнения о теории Бадда?
   – Возможно, она верна. Но не думаю, что она дает полный ответ.
   – Я тоже считаю, что Балд – прав. Распространителями являются канализационные стоки. И нам следует принять меры, чтобы не загрязнялась питьевая вода. Она источник беды.
   – Что ж, на этот раз нам более успешно удалось ее локализовать. Насколько я знаю, за пределами Ист-Энда не было ни одного случая. А если вспомнить последнюю вспышку...
   – Да, – сказал Хескет.
   – Знаете, – продолжал Том Барнардо, – вам не следует находиться здесь... вы семейный человек.
   – А вы не считаете, что нас здесь должно быть больше?
   – Возможно. Но у вас семья... маленькие дети, а?
   – Да, это так.
   – Ах! Дети! Вот еще проблема. Сегодня я нашел еще одного бездомного бродяжку. Мать умерла, отец умер. Я его спросил: «А чем ты занимаешься? Почему не идешь домой?» Он мне ответил: «Домой? У меня нет дома, начальник». Я привел его в госпиталь, чтобы сделать анализ. Что еще оставалось делать? Оставить его на улице! Сотни... умирают каждый день... не только от холеры... но и от голода... Бездомные дети... Только подумайте!
   – Это ужасно. Нищета, кругом нищета!
   – Если бы на нее обращали внимание, – осуждающе сказал молодой человек. – А разве обращают? Нет. Просто переходят на другую сторону улицы. Все наши лорды и леди... все церковные сановники... простите. Думая об этом, я теряю самообладание.
   – Вы тоже должны постараться уснуть.
   – Да, уснуть и видеть сны. Вы знаете, что я хочу сделать, когда все это закончится? Основать дом... дом, в котором я мог бы дать приют этим детям... этим бездомным. Я хочу дать им одежду, пищу и подготовить их к жизни в этом мире.
   Хескет с улыбкой слушал молодого Тома Барнардо, пока тот продолжал говорить, подробно излагая планы осуществления своей благородной мечты.
   Они разговаривали, пока, утомившись окончательно, не заснули. Когда они проснулись, их ожидал очередной удушающе жаркий день, полный болезней, страхов... и мечтаний.

* * *

   После болезни Керенса вытянулась и похудела, стала вести себя тише и серьезнее.
   Она почти ничего не помнила после того, как Фрит уложил ее в постель; она понимала, что была очень больна и что другим детям нельзя ее навещать, чтобы не заболеть самим. Только Фрит должен к ней приближаться, потому что он благоразумен и знал, как не заразиться.
   В течение долгого времени из-за слабости ей ничего не хотелось делать, а только тихо лежать. Фрит сам кормил ее из какого-то маленького чайничка с забавным носиком, и она долго притворялась, что слишком слаба, чтобы держать чашку, так как хотела, чтобы Фрит за ней ухаживал. Ей хотелось, чтобы он был с ней постоянно. Теперь он навсегда занял первую строку в списке ее любимых людей.
   Дни стали прохладнее, и начались дожди.
   – Это хорошо, – сказал Фрит. – Грязь будет смыта. Это то, что нам необходимо.
   – Почему?
   – Ну, потому что было очень жарко, а для больных людей это плохо.
   – А больных людей много?
   – Очень.
   – Они более больны, чем я была больна.
   – Намного. Я ведь за ними не ухаживал.
   Она рассмеялась, очень довольная. Ей казалось справедливым, что за ней, за Керенсой, ухаживал лучший в мире врач.
   – Скоро, – сказал он, – тебя можно будет навещать. Тебе это понравится.
   Она пожала плечами.
   – На самом деле мне хочется видеть только вас.
   – О, полно, я уж и так слишком много был с тобой. Разнообразие придает жизни пикантность.
   – Ну и пусть. Мне не нужна пикантность. Мне нужны вы.
   Но посетители пришли. Пришла мать, которая не могла сдержать нежности, она явно была очень напугана болезнью Керенсы; она не выпускала руку дочери из своей и непрестанно целовала ее. Керенсе было приятно такое внимание; она сознавала, что мать была очень близка к самой вершине списка ее любимых, и, не будь такого чудесного человека, как Фрит, она могла бы занять первую строку.
   Приходил улыбающийся Доминик, который ощупал ее лицо. До чего умный Ник, потрогает твои глаза и нос и знает, кто ты!
   – Привет, Ник.
   – Привет, Керри. Когда ты вернешься домой?
   – Я не знаю. Я была очень больна. Думаю, что за мной еще надо будет долго ухаживать.
   Пришел Лей, который смотрел на нее почти застенчиво и усиленно пытался скрыть, что готов заплакать от радости, что она не умерла. В этот момент Керенса поняла, что, если бы Лей составлял список своих любимых людей, то она бы возглавила этот список.
   Мисс Робинсон сказала:
   – Мы скоро вернемся к урокам, верно?
   – Вы – может быть, – ответила Керенса. – Я – нет. Мне еще надо как следует прийти в себя.
   Когда все ушли, Фрит, улыбаясь ей, остановился у ее постели.
   – Дитя мое, теперь ты можешь изменить свой томный вид. Ты замечательно сыграла роль бедной маленькой больной.
   – Но, Фрит, я все еще больна!
   – Нет, ты почти поправилась. Ну, в чем дело?
   – Когда я совсем поправлюсь, я должна буду уйти домой?
   – Конечно, ты уйдешь.
   – Тогда я не хочу выздоравливать. Я хочу жить у вас.
   – Минутная прихоть, – сказал он. – Но все же мысль хороша.
   На следующий день ее пришла навестить Лилит, она пришла одна. Керенса чинно уселась в постели, чтобы принять посетительницу.
   – Итак, теперь ты скоро вернешься домой, – сказала Лилит.
   – Я не смогу вернуться, пока не поправлюсь.
   – Лей скучал по тебе. Он только и делал, что говорил о тебе. Думаю, ты тоже скучала по Лею.
   – Я была слишком больна, – ответила Керенса. Тут она вспомнила Лея с его серьезными темными глазами и то, как много раз покрывал он ее проступки перед родителями или мисс Робинсон. На сердце у нее потеплело. – Я скучала по Лею, – сказала она. – Я бы хотела, чтобы он иногда приходил сюда с Ником... когда не будет Фрита.
   – Так, возможно, он мог бы прийти теперь, коль тебе лучше.
   Вошел Фрит.
   – Вот как, – сказал он. – Еще один посетитель.
   Керенса невольно насторожилась. Что-то особенное было в его голосе, когда он говорил с Лилит; что-то непривычное появлялось в его глазах, когда он смотрел на нее.
   – Итак, Лилит оказала тебе честь своим посещением! – Он делал вид, что говорит с Керенсой, но на самом деле говорил с Лилит. Он подтянул свой стул поближе к стулу Лилит и не спускал с Лилит глаз. – Как, вы находите, выглядит наша больная?
   – Очень хорошо. Это было так великодушно, Фрит, ухаживать за ней, как это сделали вы.
   – Что мне оставалось делать? Она просто вошла ко мне в дом... уже больная.
   – Я об этом не знала, – возмутилась Керенса.
   – Она умница, наша Керенса, – сказал Фрит. – Она знает, как извлечь пользу из своих неудач.
   Керенсе не нравилась эта манера Фрита говорить; она понимала, что он разговаривает с Лилит, не обращая на нее внимания.
   Любого другого, кроме Фрита, она бы за это возненавидела. Она определенно ненавидела Лилит за то, что Фрит смотрел на нее, а не на свою маленькую больную.
   Теперь они говорили... говорили друг с другом, совершенно позабыв о Керенсе.
   Она знала, что Лилит очень хорошенькая. Но прежде она как-то не думала об этом. На Лилит была большущая шляпа, и, когда она вошла в комнату, Керенса подумала, что у нее глупый вид. Теперь она не была уверена, что это так. Ленты на шляпе были очень яркими, а кринолин Лилит – просто огромен, значительно больше тех, что носили другие дамы. Поэтому невольно возникало желание рассмотреть крошечную Лилит в огромном кринолине.
   «Уходи, – говорила она про себя. – Ты все портишь!» Наконец Лилит на самом деле собралась уходить. Фрит пошел к двери вместе с ней.
   – Фрит, – позвала Керенса. – Фрит, останьтесь.
   Он обернулся, чтобы улыбнуться ей, но Лилит он улыбался совсем по-другому. Теперь это была отстраненная улыбка взрослого человека.
   – Через минуту вернусь, – сказал он и вышел с Лилит. Но через минуту он не вернулся. Керенса лежала, не шевелясь и прислушиваясь к тому, как закроется парадная дверь; все было тихо.
   Они были вместе, вместе смеялись и секретничали; и из этой комнаты они ушли потому, что она мешала им.
   Керенса раскраснелась от возмущения и гнева; потом немного всплакнула.
   – А все потому, что я такая слабая! – жалобно сказала она. Но какая польза изображать из себя больную, когда никто тебя не видит и не слышит?
   Казалось, прошло несколько часов, прежде чем она услышала, как закрылась дверь на улицу; она выбралась из постели и выглянула из окна, но из закрытого окна тротуар был ей не виден, а открыть окно она не решилась.
   – Почему ты не в постели? – Фрит стоял в дверях, наблюдая за ней. Он подошел и поднял ее на руки. – Какая ты горячая! Немедленно ложись.
   – Меня слишком надолго оставили одну, – сказала Керенса.
   Фрит разразился смехом и швырнул ее на постель, как будто она была узлом белья. Он укрыл ее, а она обняла его за шею. Ей хотелось спросить его, возглавляет ли она список его любимых людей; но она не решилась сделать это, потому что боялась, что если он скажет правду, то ответом могло быть «нет».

* * *

   Семья Аманды разрасталась. Появилось еще двое детей – Марта и Денис. Она была довольна своим большим семейством. Денис, младенец, был крепким маленьким мальчиком; что касается Доминика, то он оставался несравненным – самым любимым из всех детей; Клавдии исполнилось четыре года, а Марте – которая звала себя Марти – два.
   Лилит тоже была довольна. Лею исполнилось уже четырнадцать лет, он был высоким и красивым темноволосым подростком, гордостью дома, как говорил доктор; и Лилит верила, что он любит Лея ничуть не меньше, чем собственных детей. Несмотря на то, что некоторых это могло бы удивлять, Лилит это не удивляло. Ее сын, казалось, по-прежнему был воплощением лучших качеств, и когда она смотрела на него, ее глаза сияли не только от гордости, но и от торжества. Он ее творение; она создала его в соответствии со своими желаниями; и все, что она для него задумала, казалось, сбывается.
   Лей хотел стать врачом; желание возникло из-за того, что человек, которого он теперь называл отцом, как и другие дети, был врач. Они проводили вместе довольно много времени, и Лей сообщил о своих желаниях доктору Стокланду. Его образованием руководили необычайно заботливо, и если Лей и не станет никогда блестящим врачом – хотя Лилит неистово верила, что это будет именно так, – то уж добросовестным, конечно, станет.
   В четырнадцать лет его уже отправили в школу, а это означало, что Керенса стала верховодить другими детьми.
   Это был один из дней вскоре после десятилетней годовщины Керенсы – день, который она вспоминала годы спустя.
   Она лежала в детской на полу и читала Доминику, который любил, чтобы ему читали. Он тоже сидел на полу, прислонившись к ножке стола, поворачивая голову в разные стороны с видом особенного возбуждения, которое всегда интересовало окружающих; причиной было то, что, как они могли заметить, в собственном мире Доминика существовало такое, о чем они и не подозревали. Все дети любили слушать его рассказы о том, что он испытывал, гуляя в саду и стоя под грушей или наклонясь, чтобы потрогать цветы на клумбе, за которой так прилежно ухаживал Пэдноллер в небольшом и узком садике. Ему, в свою очередь, нравилось слушать их рассказы о том, что они видели, какие краски и формы; он любил, чтобы его подводили к тем вещам, о которых рассказывалось, чтобы он мог их потрогать и понюхать, пока они о них рассказывали. Это была одна из тех игр, в которую они часто играли и которая им никогда не надоедала.
   Керенса закончила рассказ и, закрывая книгу, взглянула на брата. На его лице она увидела завораживающее выражение, из-за которого ей всегда хотелось проникнуть в его незрячий мир.
   – Ник, – тихо позвала она.
   Он протянул руку, и она взяла ее в свою. Другой рукой он потрогал ее лицо.
   – Керри, что такое необычное в этой комнате? Она отличается от других комнат. В чем дело?
   – Я думаю, потому что это наша комната. В ней беспорядок. Весь стол завален разными вещами. И кубики Марты там же, и кукла Клавдии. И чья-то коробка с карандашами... А на полу расположились мы, и книга рядом.
   – В ней есть еще что-то такое необычное. Керри, расскажи мне об этой комнате, хорошо? – Он поднялся и вытянул руку. – Проведи меня вокруг нее и позволь мне все потрогать... и расскажи мне о ней все.
   Она вскочила на ноги и встала рядом с ним. Потом она подняла книгу и положила ее на стол, потому что одним из правил в детской было: ничего не оставлять на полу, чтобы Доминик не споткнулся. Это правило Керенса – небрежная во всем остальном – никогда не забывала сама и следила за тем, чтобы никто другой тоже не забывал.
   – Начнем с окна, – сказала она. – Это шторы. Они из какого-то бархата... складки и складки из бархата, присобраны. Материал называют шениль или как-то так.
   – Он мягкий. А красивый?
   – Да, он темно-красный.
   – Красный, – повторил Доминик.
   – Яблоки тоже иногда бывают красными, – сказала Керенса. – И сливы тоже красные.
   – Этот цвет больше похож на цвет слив, чем на цвет яблок. Твои щеки красные, и мои тоже... но это другой красный цвет. Красный – красивый цвет. Мне он нравится больше всех других цветов... потому что он как будто идет откуда-то к тебе.
   – Правда?
   – Ну, не на самом деле, но так кажется. Когда его окружают другие цвета, кажется, что он говорит: «Взгляни на меня, я красный!»
   Они посмеялись. Керенса лучше, чем кто-либо другой, давала ему возможность понять многие вещи.
   – Потом здесь окно, – продолжала она. – Сквозь него можно видеть, потому что это стекло. Там внизу садик.
   – То, о чем я говорю, находится не снаружи, – заметил Доминик. – Оно в этой комнате.
   – Оно находится здесь только тогда, когда здесь папа?
   – Да, а иногда и тогда, когда здесь мама... но только если он тоже здесь.
   – Хотела бы я знать, что это такое! О, как бы я хотела.
   – Проведи меня по комнате.
   – Ковер ты знаешь. Он такого цвета, как шторы.
   – Как сливы! – сказал Доминик и рассмеялся, почувствовав на зубах оскомину. Последние сливы, которые он ел, были очень кислыми.
   – Это стул. О стульях тебе все известно, правда? Ты сидел на них на всех!
   – Да, стулья я знаю. – Он нежно погладил один из них.
   – Проведи меня к шкафу, – попросил Доминик. Она подвела его к шкафу, который он ощупал. Он погладил дверцы и ручку, которую следовало повернуть, чтобы открыть шкаф.