Страница:
Она въехала в конюшню и передала Гоббо молодому конюху. Войдя в дом, она увидела, что у нее осталось всего пять минут на то, чтобы переодеться к ланчу.
Она бегом поднялась к себе в комнату и переодела платье. Мальчик должен будет подождать. Но как он может ждать, пока они позавтракают? Его могут схватить, если кто-нибудь из слуг окажется на лужайке для выгула лошадей. Она схватила шнурок от звонка и трижды резко дернула его. На звонок пришла Бесс.
– Мне срочно нужна Лилит. Скажите ей, чтобы она поторопилась. Это очень срочно.
Но Лилит задерживалась, часы тикали и тикали. Хоть бы в столовой произошла задержка с началом ланча. Наконец Лилит пришла, она вошла медленно и с вызывающим видом.
– Твой брат-близнец пришел повидать тебя, – сказала Аманда. – Он прячется на лужайке для выгула лошадей. Будь осторожна. Держись поближе к зеленой изгороди, и тебя не заметят. В это время дня там довольно спокойно.
Лилит, широко раскрыв глаза, с удивлением смотрела на нее.
– Иди скорее, – продолжала Аманда. – И будь осторожна. Аманда заторопилась мимо Лилит и вниз по лестнице в столовую.
Она открыла дверь; голос отца звучал громко, как всегда, когда он заканчивал благодарственную молитву. Они знали, что она вошла, но сделали вид, что не заметили ее появления, тем более что глаза их были закрыты и предполагалось, что они дружно благодарят Бога за предстоящее ниспослание им пищи.
Стрит стояла на коленях у буфета, тоже с закрытыми глазами. Бесс приоткрыла глаза и с сочувствием посмотрела на Аманду.
Закончив молиться, мистер Лей открыл глаза и холодно посмотрел на дочь.
– Папа, – начала Аманда, – мне очень жаль...
– Мне более чем жаль, – прервал он ее, – я глубоко скорблю. Чем можно объяснить такое поведение?
– Я... боюсь, что я задержалась вне дома.
– Ты задержалась! Ты ездила верхом, я полагаю, и так эгоистично была занята собственным удовольствием, что даже не подумала, как мы с твоей матерью страдаем. Ты заставляешь нас бояться, что мы не удостоились твоего уважения. Это, возможно, не важно в сравнении с твоим прегрешением перед Богом. Я обращался к Нему. А ты приходишь поздно и врываешься к нам. Ты приходишь поздно. Ты решила обойтись без благодарности нашему Господу за то, что стоит на моем столе.
– Папа... – безнадежно начала она. Но он отмахнулся от нее.
– Ты пришла разгоряченная, непричесанная. Не считай, что если я не придаю значения твоим оскорблениям в адрес нашей семьи, то я не придам значения такому поступку в отношении Бога. Немедленно отправляйся к себе в комнату. Ты не будешь принимать участие в трапезе, к которой не считаешь нужным являться вовремя. Ты будешь оставаться в своей комнате до тех пор, пока тебе не будет позволено выйти из нее.
Под укоряющим взглядом матери, испуганным взглядом мисс Робинсон и сочувствующими взглядами Стрита и Бесс Аманда вышла из столовой.
– Ваш отец очень сердит, – сказала она. – А ваша мать очень опечалена. Завтрак прошел в полном молчании. Я не нахожу слов. После всего, что я сделала...
Аманда обняла гувернантку:
– Мне очень жаль, Робби. Это не ваша вина. Я им скажу, что вашей вины в этом нет.
– Ваш отец велел вам немедленно прийти к нему в кабинет. Следует поторопиться. Но прежде всего причешитесь. Голова похожа на воронье гнездо. А руки чистые? Ну, торопитесь же, дитя. Крайне неразумно заставлять его ждать.
Аманда молча пригладила волосы; руки мыть не стала. Проходя по галерее, она взглянула на портрет деда, который, как ей часто думалось, слегка поддразнивал ее, подбивал ее быть смелее и не обращать внимания на то, что они считают ее такой скверной. Она спустилась по лестнице в холл и постучала в дверь кабинета отца.
Она не любила эту комнату. В ней было темнее, чем где бы то ни было в доме; ее окна были почти полностью закрыты плотными шторами неопределенного серо-коричневого цвета. В комнате преобладали блеклые тона; ничто в ней не напоминало о прежних владельцах; это был рабочий кабинет ее отца, обставленный по его вкусу.
Аманду попросили войти.
Он не сразу поднял голову, но, когда наконец посмотрел на нее, его взгляд был почти сочувствующим, а вернее, презрительно-сочувствующим.
– Вот как... ты пришла. Неужели ты – моя дочь? Возможно ли это? – Посыпались вопросы, на которые он не ждал ответа, поэтому она скромно стояла в длинном синем шерстяном платье, сжав за спиной руки и опустив глаза. – Почему ты опоздала ко второму завтраку? – спросил он.
– Я очень виновата, папа. Я забыла о времени.
– Ты забыла о времени! «Всему свое время». Иногда я не могу понять, что из тебя получится. Тебя не заботит, как ты огорчаешь меня и свою мать. Ты дурно себя ведешь, и иногда мне думается, что ты находишь наслаждение в своих дурных поступках. День за днем я наблюдаю, как ты почти радостно готовишь себе дорогу в ад. Я спрашиваю себя, что это за чудовище, которому я помог появиться на свет. Ты не чувствуешь никакой ответственности? Если ты огорчаешь меня, своего земного отца, то как должен быть огорчен твой Небесный Отец? Молчишь. Итак, ты сердишься?
– Нет, папа. Мне очень жаль, что я огорчила вас и Господа. Я не хотела делать этого.
– Сомневаюсь, что ты сожалеешь. Сомневаюсь, что ты когда-нибудь даже подумала о своей порочности.
Отец встал и, оперев руки о стол, наклонился в ее сторону. Он начал говорить о дороге в ад, о том, как люди сперва неосознанно скатываются по этой дороге, как дьявол подстерегает их на каждом шагу, всегда готовый завладеть их душами.
– Преклони колени вместе со мной, – закончил он наконец. – Мы будем просить Бога помочь тебе. Мы приложим все старания; мы бросим дьяволу вызов.
Она опустилась на колени. Даже ковры в его комнате были грубые; ему нравилось жить подобно монаху в келье. Он был так безупречен, что все другие казались ему порочными. Его голос звучал непрерывно, и когда он наконец дал ей знак подняться, она не помнила ничего из того, что он говорил, кроме того, что все это было о ее порочности.
Наконец он вынес приговор:
– Ты отправишься к себе в комнату и будешь сидеть и сегодня, и весь завтрашний день на хлебе и воде. Уроки учить будешь в своей комнате, выучишь наизусть двадцать пятый псалом и завтра вечером расскажешь его мне. Будешь сидеть на хлебе и воде до тех пор, пока не сможешь рассказать его без запинки. А теперь иди. И старайся исправиться. Не только ради меня, не только из любви к Богу, но и ради своей бессмертной души.
После ухода дочери мистер Лей сел к столу и закрыл лицо руками. Образ дочери, недавно стоявшей перед ним, был как живой перед его мысленным взором; ее рыжие волосы напоминали ему волосы его отца; взгляд ее глаз, как ни старалась она выглядеть смиренной, был если и не дерзок, то полон тайн. Он вспомнил поведение отца после одного из многих случаев его озорства, когда вся округа обсуждала ту, последнюю, скандальную его выходку. Он вспоминал, каким очаровательным старался быть отец, каким нежным и кающимся, какие комплименты расточал он жене, называя ее самым очаровательным существом в Корнуолле.
Ему казалось, что в лице Аманды он видел то же выражение. Порочность проявилась через поколение в этой девочке.
Он мог закрыть глаза и тотчас представить лицо отца, не красивое, а такое, каким оно было в последнее время, – покрасневшее от вина и расплывшееся от распутства; врачи пускали ему кровь, а он бушевал, так как они запретили ему пить виски; он вспомнил, как больной отец поднялся и искал бутылку с виски, спрятанную от него по приказу врачей. Он свалился с лестницы и лежал в холле со сломанной шеей, раздавленный всеми своими грехами.
Мистер Лей снова опустился на колени и молился за душу отца, которая, как он был убежден, обречена на вечную муку; молился и за то, чтобы ему было дано избавить дочь от ее сатанинской скрытности.
Он говорил об Аманде с Чарлзом Дейнсборо, но Дейнсборо, как он понял, слишком любил покой и комфорт, что не подобает настоящему служителю Господа. Мистер Лей с недоверием относился к его громкому, здоровому смеху и к его терпимости по отношению к собственным детям. «Аманда? – ответил Дейнсборо. – Славная малышка. Мои двое очень любят Аманду». Как будто благодаря тому, что девочка пришлась по душе двум его детям, она являет собой образец всех добродетелей. Дейнсборо слишком легкомысленный человек; он просто дурак. От него нечего ждать помощи.
В дверь робко постучала миссис Лей; он ответил, чтобы она вошла, но с колен не поднялся. Он сделал ей знак присоединиться к нему и снова громко молился за спасение их порочной дочери.
– Аминь, – наконец сказал он.
– Аминь, – эхом отозвалась Лаура.
– Наша дочь – трудная задача для нас, – сказал он, поднимаясь.
Лаура была ему благодарна за то, что он назвал Аманду их дочерью. Бывали моменты, когда он говорил «ваша дочь». Она посчитала это добрым знаком.
– Я боюсь за ее будущее, – продолжал он.
– Это так легко... когда человек молод и беззаботен... забыть о времени. Боюсь, что со мной это тоже случается.
– Ее учили почитать своих отца и мать, а она так глубоко нас оскорбила. Не могу сказать, что это впервые. Она нарушила одну из Божьих заповедей. «Почитай отца твоего и мать твою...» Не старайтесь оправдать свою дочь, миссис Лей. Если ей позволить нарушить одну заповедь, она может нарушить и другие. Ее порочность может усугубиться тем, что она единственный ребенок.
Лаура опустила глаза. Вот она, вторая тень, еще одна проблема, не дававшая ей покоя. Два выкидыша, а потом Аманда. Потом еще два выкидыша, а сына нет до сих пор. Она до ужаса боялась беременности. Ритуал, предшествующий тяжелым месяцам беременности, ее тоже отталкивал. Каждый вечер, когда они вместе сидели в гостиной, она страшилась услышать те слова: «Я приду к вам сегодня вечером, миссис Лей».
Вчера, глядя из своего окна, она увидела, как Джейн Треморни разговаривала с сыном фермера Полгарда, приехавшего на двуколке с пони и привезшего яйца и молоко; она наблюдала за неловким и застенчивым фермерским сыном, с которым заигрывала Джейн с грубоватыми шутками, к которым часто прибегают женщины низших классов в отношениях с молодыми мужчинами. Как они могут? Если бы они только знали! А им, похоже, это нравится; но они, конечно, не так утонченны, как благородные дамы.
– Я уверена, – торопливо сказала она, – что вы в этом случае поступили как должно. Я убеждена, что мы увидим ее, твердо стоящей на верном пути.
Он наклонил голову, а она продолжала стоять перед ним, горя желанием поскорее уйти и не смея сделать это, страшась услышать далее, что вечером он пожалует к ней.
Наступили сумерки, и Аманда была в комнате одна. «К Тебе, Господи, возношу душу мою; Боже мой, на Тебя уповаю, да не постыжусь, да не восторжествуют надо мною враги мои».
Ее врагами, она понимала, были дьявол и его подручные, порочные люди, старавшиеся для него на земле.
Ей послышался какой-то звук. Она посмотрела на дверь и увидела, что створка медленно открывается.
– Кто там? – торопливо спросила она.
Дверь открылась, и появилась Лилит. Она нерешительно улыбнулась и двинулась к Аманде, держа правую руку за спиной.
– Одна? – прошептала Лилит.
– Да.
Лилит вынула из-за спины что-то, завернутое в столовую салфетку. Она положила сверток на стол и развернула салфетку, в которой лежал кусок пирога с мясом, картошкой и луком. Лилит отступила назад и с удовольствием смотрела на дело своих рук.
– Это тебе, – прошептала она.
– Ты это на кухне украла?
Лилит кивнула, снова улыбнувшись.
– О... но ты не должна красть.
– Да это не кража, – нетерпеливо сказала Лилит. – Это же тебе, какая же это кража. Я подумала, что ты голодная.
– Это так, но...
– Тогда не будь размазней, – презрительно заключила Лилит.
Аманда взяла пирог, и ее угрызения совести пропали, так как она была очень голодна. Она стала с аппетитом есть.
– Не беспокойся, – сказала Лилит. – Сколько бы они тебя здесь ни держали, я тебе буду приносить поесть, моя бедняжка.
– Ты... разговаривала со своим братом?
– Ну да. Я услышала про тебя на кухне. Они говорят, что леди так не поступают. А я про себя: «Бог ты мой, да ведь она это сделала ради меня и Уильяма».
Лилит была довольна. Она обнаружила, что девочка, которой она завидовала всю свою жизнь, была ничуть не счастливее ее самой; с ней так мало считались, что даже могли унизить в присутствии слуг, отослать в ее комнату, посадить на хлеб и воду. Только подумать, что они там едят жареного утенка и сыр, пироги и густые топленые сливки, а она в этой комнате на хлебе с водой! Лилит никогда бы такого не потерпела. Стало быть, не так уж это сладко быть дочерью дворянина. Она и сама не заметила, как у нее пропали все недобрые чувства к Аманде.
– Если бы кто-нибудь увидел, как ты это крадешь, – сказала Аманда, – тебя могли бы отправить к мировому судье.
Лилит беззаботно кивнула.
– Мой отец очень хороший человек, – продолжала Аманда. – Он такой добродетельный, что ему почти все кажутся порочными.
Лилит снова кивнула. Она повалилась на кровать Аманды и принялась разглядывать свои новые башмаки, которые ей нашла миссис Дерри.
– Пожалуйста, встань с моей постели, – сказала Аманда как можно строже.
Но Лилит только рассмеялась, и не думая подниматься. Тогда Аманда тоже нерешительно улыбнулась. Она поняла, что Лилит стала ее союзницей; она предлагала ей свою дружбу. Единственным условием при этом было то, что, когда они наедине, с ней следует обращаться как с ровней.
2
Она бегом поднялась к себе в комнату и переодела платье. Мальчик должен будет подождать. Но как он может ждать, пока они позавтракают? Его могут схватить, если кто-нибудь из слуг окажется на лужайке для выгула лошадей. Она схватила шнурок от звонка и трижды резко дернула его. На звонок пришла Бесс.
– Мне срочно нужна Лилит. Скажите ей, чтобы она поторопилась. Это очень срочно.
Но Лилит задерживалась, часы тикали и тикали. Хоть бы в столовой произошла задержка с началом ланча. Наконец Лилит пришла, она вошла медленно и с вызывающим видом.
– Твой брат-близнец пришел повидать тебя, – сказала Аманда. – Он прячется на лужайке для выгула лошадей. Будь осторожна. Держись поближе к зеленой изгороди, и тебя не заметят. В это время дня там довольно спокойно.
Лилит, широко раскрыв глаза, с удивлением смотрела на нее.
– Иди скорее, – продолжала Аманда. – И будь осторожна. Аманда заторопилась мимо Лилит и вниз по лестнице в столовую.
Она открыла дверь; голос отца звучал громко, как всегда, когда он заканчивал благодарственную молитву. Они знали, что она вошла, но сделали вид, что не заметили ее появления, тем более что глаза их были закрыты и предполагалось, что они дружно благодарят Бога за предстоящее ниспослание им пищи.
Стрит стояла на коленях у буфета, тоже с закрытыми глазами. Бесс приоткрыла глаза и с сочувствием посмотрела на Аманду.
Закончив молиться, мистер Лей открыл глаза и холодно посмотрел на дочь.
– Папа, – начала Аманда, – мне очень жаль...
– Мне более чем жаль, – прервал он ее, – я глубоко скорблю. Чем можно объяснить такое поведение?
– Я... боюсь, что я задержалась вне дома.
– Ты задержалась! Ты ездила верхом, я полагаю, и так эгоистично была занята собственным удовольствием, что даже не подумала, как мы с твоей матерью страдаем. Ты заставляешь нас бояться, что мы не удостоились твоего уважения. Это, возможно, не важно в сравнении с твоим прегрешением перед Богом. Я обращался к Нему. А ты приходишь поздно и врываешься к нам. Ты приходишь поздно. Ты решила обойтись без благодарности нашему Господу за то, что стоит на моем столе.
– Папа... – безнадежно начала она. Но он отмахнулся от нее.
– Ты пришла разгоряченная, непричесанная. Не считай, что если я не придаю значения твоим оскорблениям в адрес нашей семьи, то я не придам значения такому поступку в отношении Бога. Немедленно отправляйся к себе в комнату. Ты не будешь принимать участие в трапезе, к которой не считаешь нужным являться вовремя. Ты будешь оставаться в своей комнате до тех пор, пока тебе не будет позволено выйти из нее.
Под укоряющим взглядом матери, испуганным взглядом мисс Робинсон и сочувствующими взглядами Стрита и Бесс Аманда вышла из столовой.
* * *
Мисс Робинсон поднялась к Аманде тотчас после ланча.– Ваш отец очень сердит, – сказала она. – А ваша мать очень опечалена. Завтрак прошел в полном молчании. Я не нахожу слов. После всего, что я сделала...
Аманда обняла гувернантку:
– Мне очень жаль, Робби. Это не ваша вина. Я им скажу, что вашей вины в этом нет.
– Ваш отец велел вам немедленно прийти к нему в кабинет. Следует поторопиться. Но прежде всего причешитесь. Голова похожа на воронье гнездо. А руки чистые? Ну, торопитесь же, дитя. Крайне неразумно заставлять его ждать.
Аманда молча пригладила волосы; руки мыть не стала. Проходя по галерее, она взглянула на портрет деда, который, как ей часто думалось, слегка поддразнивал ее, подбивал ее быть смелее и не обращать внимания на то, что они считают ее такой скверной. Она спустилась по лестнице в холл и постучала в дверь кабинета отца.
Она не любила эту комнату. В ней было темнее, чем где бы то ни было в доме; ее окна были почти полностью закрыты плотными шторами неопределенного серо-коричневого цвета. В комнате преобладали блеклые тона; ничто в ней не напоминало о прежних владельцах; это был рабочий кабинет ее отца, обставленный по его вкусу.
Аманду попросили войти.
Он не сразу поднял голову, но, когда наконец посмотрел на нее, его взгляд был почти сочувствующим, а вернее, презрительно-сочувствующим.
– Вот как... ты пришла. Неужели ты – моя дочь? Возможно ли это? – Посыпались вопросы, на которые он не ждал ответа, поэтому она скромно стояла в длинном синем шерстяном платье, сжав за спиной руки и опустив глаза. – Почему ты опоздала ко второму завтраку? – спросил он.
– Я очень виновата, папа. Я забыла о времени.
– Ты забыла о времени! «Всему свое время». Иногда я не могу понять, что из тебя получится. Тебя не заботит, как ты огорчаешь меня и свою мать. Ты дурно себя ведешь, и иногда мне думается, что ты находишь наслаждение в своих дурных поступках. День за днем я наблюдаю, как ты почти радостно готовишь себе дорогу в ад. Я спрашиваю себя, что это за чудовище, которому я помог появиться на свет. Ты не чувствуешь никакой ответственности? Если ты огорчаешь меня, своего земного отца, то как должен быть огорчен твой Небесный Отец? Молчишь. Итак, ты сердишься?
– Нет, папа. Мне очень жаль, что я огорчила вас и Господа. Я не хотела делать этого.
– Сомневаюсь, что ты сожалеешь. Сомневаюсь, что ты когда-нибудь даже подумала о своей порочности.
Отец встал и, оперев руки о стол, наклонился в ее сторону. Он начал говорить о дороге в ад, о том, как люди сперва неосознанно скатываются по этой дороге, как дьявол подстерегает их на каждом шагу, всегда готовый завладеть их душами.
– Преклони колени вместе со мной, – закончил он наконец. – Мы будем просить Бога помочь тебе. Мы приложим все старания; мы бросим дьяволу вызов.
Она опустилась на колени. Даже ковры в его комнате были грубые; ему нравилось жить подобно монаху в келье. Он был так безупречен, что все другие казались ему порочными. Его голос звучал непрерывно, и когда он наконец дал ей знак подняться, она не помнила ничего из того, что он говорил, кроме того, что все это было о ее порочности.
Наконец он вынес приговор:
– Ты отправишься к себе в комнату и будешь сидеть и сегодня, и весь завтрашний день на хлебе и воде. Уроки учить будешь в своей комнате, выучишь наизусть двадцать пятый псалом и завтра вечером расскажешь его мне. Будешь сидеть на хлебе и воде до тех пор, пока не сможешь рассказать его без запинки. А теперь иди. И старайся исправиться. Не только ради меня, не только из любви к Богу, но и ради своей бессмертной души.
После ухода дочери мистер Лей сел к столу и закрыл лицо руками. Образ дочери, недавно стоявшей перед ним, был как живой перед его мысленным взором; ее рыжие волосы напоминали ему волосы его отца; взгляд ее глаз, как ни старалась она выглядеть смиренной, был если и не дерзок, то полон тайн. Он вспомнил поведение отца после одного из многих случаев его озорства, когда вся округа обсуждала ту, последнюю, скандальную его выходку. Он вспоминал, каким очаровательным старался быть отец, каким нежным и кающимся, какие комплименты расточал он жене, называя ее самым очаровательным существом в Корнуолле.
Ему казалось, что в лице Аманды он видел то же выражение. Порочность проявилась через поколение в этой девочке.
Он мог закрыть глаза и тотчас представить лицо отца, не красивое, а такое, каким оно было в последнее время, – покрасневшее от вина и расплывшееся от распутства; врачи пускали ему кровь, а он бушевал, так как они запретили ему пить виски; он вспомнил, как больной отец поднялся и искал бутылку с виски, спрятанную от него по приказу врачей. Он свалился с лестницы и лежал в холле со сломанной шеей, раздавленный всеми своими грехами.
Мистер Лей снова опустился на колени и молился за душу отца, которая, как он был убежден, обречена на вечную муку; молился и за то, чтобы ему было дано избавить дочь от ее сатанинской скрытности.
Он говорил об Аманде с Чарлзом Дейнсборо, но Дейнсборо, как он понял, слишком любил покой и комфорт, что не подобает настоящему служителю Господа. Мистер Лей с недоверием относился к его громкому, здоровому смеху и к его терпимости по отношению к собственным детям. «Аманда? – ответил Дейнсборо. – Славная малышка. Мои двое очень любят Аманду». Как будто благодаря тому, что девочка пришлась по душе двум его детям, она являет собой образец всех добродетелей. Дейнсборо слишком легкомысленный человек; он просто дурак. От него нечего ждать помощи.
В дверь робко постучала миссис Лей; он ответил, чтобы она вошла, но с колен не поднялся. Он сделал ей знак присоединиться к нему и снова громко молился за спасение их порочной дочери.
– Аминь, – наконец сказал он.
– Аминь, – эхом отозвалась Лаура.
– Наша дочь – трудная задача для нас, – сказал он, поднимаясь.
Лаура была ему благодарна за то, что он назвал Аманду их дочерью. Бывали моменты, когда он говорил «ваша дочь». Она посчитала это добрым знаком.
– Я боюсь за ее будущее, – продолжал он.
– Это так легко... когда человек молод и беззаботен... забыть о времени. Боюсь, что со мной это тоже случается.
– Ее учили почитать своих отца и мать, а она так глубоко нас оскорбила. Не могу сказать, что это впервые. Она нарушила одну из Божьих заповедей. «Почитай отца твоего и мать твою...» Не старайтесь оправдать свою дочь, миссис Лей. Если ей позволить нарушить одну заповедь, она может нарушить и другие. Ее порочность может усугубиться тем, что она единственный ребенок.
Лаура опустила глаза. Вот она, вторая тень, еще одна проблема, не дававшая ей покоя. Два выкидыша, а потом Аманда. Потом еще два выкидыша, а сына нет до сих пор. Она до ужаса боялась беременности. Ритуал, предшествующий тяжелым месяцам беременности, ее тоже отталкивал. Каждый вечер, когда они вместе сидели в гостиной, она страшилась услышать те слова: «Я приду к вам сегодня вечером, миссис Лей».
Вчера, глядя из своего окна, она увидела, как Джейн Треморни разговаривала с сыном фермера Полгарда, приехавшего на двуколке с пони и привезшего яйца и молоко; она наблюдала за неловким и застенчивым фермерским сыном, с которым заигрывала Джейн с грубоватыми шутками, к которым часто прибегают женщины низших классов в отношениях с молодыми мужчинами. Как они могут? Если бы они только знали! А им, похоже, это нравится; но они, конечно, не так утонченны, как благородные дамы.
– Я уверена, – торопливо сказала она, – что вы в этом случае поступили как должно. Я убеждена, что мы увидим ее, твердо стоящей на верном пути.
Он наклонил голову, а она продолжала стоять перед ним, горя желанием поскорее уйти и не смея сделать это, страшась услышать далее, что вечером он пожалует к ней.
Наступили сумерки, и Аманда была в комнате одна. «К Тебе, Господи, возношу душу мою; Боже мой, на Тебя уповаю, да не постыжусь, да не восторжествуют надо мною враги мои».
Ее врагами, она понимала, были дьявол и его подручные, порочные люди, старавшиеся для него на земле.
Ей послышался какой-то звук. Она посмотрела на дверь и увидела, что створка медленно открывается.
– Кто там? – торопливо спросила она.
Дверь открылась, и появилась Лилит. Она нерешительно улыбнулась и двинулась к Аманде, держа правую руку за спиной.
– Одна? – прошептала Лилит.
– Да.
Лилит вынула из-за спины что-то, завернутое в столовую салфетку. Она положила сверток на стол и развернула салфетку, в которой лежал кусок пирога с мясом, картошкой и луком. Лилит отступила назад и с удовольствием смотрела на дело своих рук.
– Это тебе, – прошептала она.
– Ты это на кухне украла?
Лилит кивнула, снова улыбнувшись.
– О... но ты не должна красть.
– Да это не кража, – нетерпеливо сказала Лилит. – Это же тебе, какая же это кража. Я подумала, что ты голодная.
– Это так, но...
– Тогда не будь размазней, – презрительно заключила Лилит.
Аманда взяла пирог, и ее угрызения совести пропали, так как она была очень голодна. Она стала с аппетитом есть.
– Не беспокойся, – сказала Лилит. – Сколько бы они тебя здесь ни держали, я тебе буду приносить поесть, моя бедняжка.
– Ты... разговаривала со своим братом?
– Ну да. Я услышала про тебя на кухне. Они говорят, что леди так не поступают. А я про себя: «Бог ты мой, да ведь она это сделала ради меня и Уильяма».
Лилит была довольна. Она обнаружила, что девочка, которой она завидовала всю свою жизнь, была ничуть не счастливее ее самой; с ней так мало считались, что даже могли унизить в присутствии слуг, отослать в ее комнату, посадить на хлеб и воду. Только подумать, что они там едят жареного утенка и сыр, пироги и густые топленые сливки, а она в этой комнате на хлебе с водой! Лилит никогда бы такого не потерпела. Стало быть, не так уж это сладко быть дочерью дворянина. Она и сама не заметила, как у нее пропали все недобрые чувства к Аманде.
– Если бы кто-нибудь увидел, как ты это крадешь, – сказала Аманда, – тебя могли бы отправить к мировому судье.
Лилит беззаботно кивнула.
– Мой отец очень хороший человек, – продолжала Аманда. – Он такой добродетельный, что ему почти все кажутся порочными.
Лилит снова кивнула. Она повалилась на кровать Аманды и принялась разглядывать свои новые башмаки, которые ей нашла миссис Дерри.
– Пожалуйста, встань с моей постели, – сказала Аманда как можно строже.
Но Лилит только рассмеялась, и не думая подниматься. Тогда Аманда тоже нерешительно улыбнулась. Она поняла, что Лилит стала ее союзницей; она предлагала ей свою дружбу. Единственным условием при этом было то, что, когда они наедине, с ней следует обращаться как с ровней.
2
Прошел год с тех пор, как Лилит впервые попала в дом Леев. Она была не очень хорошей служанкой, всегда умудрявшейся куда-то исчезать, когда более всего нужна, и небрежно выполнявшей свои обязанности, что разрывало сердце миссис Дерри, как она выражалась. Миссис Дерри не один раз жаловалась на нее. «Мы должны смиренно нести свой крест», – ответила ей хозяйка; она, конечно, повторила слова хозяина. Это означало, что они должны терпеть эту маленькую негодницу. Одно миссис Дерри решила твердо – розог для негодницы она жалеть не будет; а розгой бывала ее сильная правая рука, от которой Лилит частенько летела через всю кухню.
«Она совершенно бессердечная, это дьявольское отродье», – говаривала миссис Дерри. А Лилит было безразлично. Она поднималась как ни в чем не бывало с побледневшим лицом, но с обычным своим вызывающим видом. Миссис Дерри знала, что у нее за спиной Лилит гримасничает, а никто не умел строить такие ужасные рожи, как Лилит Треморни.
Миссис Дерри пыхтела в своей кухне в бессильном гневе. Она считала, что у нее слабое сердце и что она вот-вот отдаст Богу душу. Она любила повторять: «Когда меня не станет, вы еще пожалеете». Ей всегда удавалось пугать так других, вызывая этими словами в воображении преследующий их огромный призрак поварихи, умершей из-за зловредности ее кухонных помощниц. Но на Лилит такие словеса не действовали.
Лилит была вполне довольна своей жизнью в золотой клетке; о хлебе насущном она думала мало, потому что пища, как деньги и удобства, теперь она это поняла, приобретают значение, когда их нет. Она была счастлива, потому что предпочитала свою жизнь жизни Аманды. Ведь золотоволосая дочь дворянина была в гораздо большей степени узницей, чем это может быть когда-нибудь с Лилит. Бедная маленькая узница! Ее отец, мать и гувернантка были ее тюремщиками; ей постоянно следовало помнить о том, что она – леди; она должна учиться по книгам; девочку часто отправляли в ее комнату на хлеб и воду, и ей приходилось полагаться на добрые услуги своей приятельницы и благодетельницы, девушки из кухни.
Благодаря Лилит жизнь Аманды стала разнообразнее. Лилит ее очаровала; она была вынуждена признать, что, кроме латинского, греческого и сложных процентов, существуют и другие знания; и Лилит обладала такими познаниями в лукавстве и ловкости.
Лилит подчеркивала, что у Аманды книжные знания; а она, Лилит, лучше представляет жизнь как она есть, и это более полезно.
Лилит приходила в комнату Аманды и за удовольствие полежать на ее кровати – на настоящем пуховике, так не похожем на постель самой Лилит, – рассказывала, бывало, о странном мире, о котором до ее прихода в дом Аманда знала совсем мало.
У Лилит была собственная философия. Она утверждала, что Аманде не стоит бояться наказания. Если Аманду запрут в ее комнате, Лилит найдет какой-нибудь способ прийти к ней; если они обрекут Аманду на хлеб и воду, она может быть уверена в том, что Лилит принесет ей что-нибудь вкусненькое из кладовой.
– Они никогда не заставят тебя голодать взаправду, – сказала Лилит. – Люди умирают от голода. Я видела таких. Маленьких детей из деревенских домишек... ноги, как птичьи лапки, а животы преогромные. Они едят траву, а это им вредно. Но тебя они до этого не доведут. Ты же их единственный ребенок, а дворяне ужасно ценят детей... даже девочек.
Аманда хотела услышать что-нибудь еще; ей хотелось знать о страданиях бедняков, о детях, евших траву и готовых подвергаться публичному избиению за одно или два яблока, украденных в чужом саду. Лилит самой пришлось испытать такой голод.
– Иногда погода стоит дурная, а в домах есть нечего, потому что лодки в море не могут выйти. Тогда и приходится довольствоваться одной соленой сардиной со дна бочки, а сардины на дне бочки сплошная соль. Мы с Уильямом работали на фермера Полгарда. Это... в полях... а солнце пекло... У меня спину так прихватило, думала, никогда не разогнусь. У Уильяма тоже. А внутри гложет... так бы и съела что угодно, и жизни за это что-то не жалко. Старая миссис Полгард – сущая свинья. «По одной картофелине на каждого, – бывало говорила она. – И ни единой больше. Знаю вас, хамов. Приходите к Полгардам жрать, а не работать». Так вот мы и сидели за столом в кухне... А до того должны были подавать еду старшим и садиться после того, как они выходили из-за стола. А старая миссис Полгард не давала нам рассиживаться там, чтобы мы не объелись. Нам приходилось торопиться есть и давиться пищей... пока она не начнет выкуривать нас опять в поле на работу.
– Вы ее ненавидели?
– Готовы были ее убить.
– Удивительно, что этого не случилось.
– Нельзя. За это повесят. За воровство лупят, а за убийство вешают. Ты что, не знала этого? Ты вообще знаешь что-нибудь?
– Ты не должна так говорить со мной, – заметила Аманда. – Это дерзость. Если ты будешь дерзить, я буду вынуждена отослать тебя отсюда.
Но Лилит продолжала рассказывать о том, что она видела, как на улицах Лискарда били воришку, при этом она улыбалась и поглаживала покрывало – маленькая и ловкая Шехерезада, рассказчица историй, таких же притягательных для Аманды, какими были те, другие, для султана Шахриара.
– Ну и вопил он, а на кровь бы ты поглядела!.. Вся дорога была ею залита. Он свистнул булку, вот что он сделал, а это заметили. Уильяму такое не нравится; Уильям не любит смотреть.
– Значит, Уильям добрый, – сказала Аманда.
– Ему было бы нипочем, если бы его поколотили... почти нипочем. Просто он не любит смотреть, как других бьют. Мы – разные. На его долю выпали все нежные кусочки, а на мою – все жесткие... потому что мы-то в утробе были вместе.
– Где?
– До рождения, мы же вместе росли. Ты разве не знаешь? Ты вообще знаешь что-нибудь? Я тебя как-нибудь сведу поглядеть на старую матушку Трело. Она сошла с ума, и ее посадили на цепь, укрепленную за стропило хижины. Все из-за того, что в сумасшедшем доме для нее нет места. Дверь не заперта, и можно войти и поглядеть на нее. Она щелкает на тебя зубами, как волк, и рычит, как лев.
Рассказывала она живо, заявляла, что знает все. Она могла говорить о рождении, о смерти, о любви; обо всех этих таинствах она готова была повествовать, валяясь на пуховой постели Аманды.
– Когда-нибудь, – заявляла Лилит, – я буду спать в пуховой постели... в моей собственной пуховой постели.
Наступил день, когда Аманда отправилась вместе с Лилит к домику, о котором она так много слышала; ей хотелось увидеть своими глазами старый стол, за которым Лилит сидела вместе со своими братьями и сестрами, и полку, на которой она спала; но больше всего ей хотелось поближе рассмотреть старую бабку Лил.
Стоял жаркий июнь, и цветущие изгороди были красными, голубыми и белыми от смолки, колокольчиков и полевых гвоздичек. Потоки разогретого воздуха струились, и казалось, что на вершине холма плещется озеро.
Они направились по большой дороге мимо фермы Полгардов. Лилит погрозила кулаком в сторону красного от конского щавеля луга.
– Погляди. Вот и фермерский дом, в котором живут старый Полгард и его уродина-жена. Свиньи... нахалы... оба. Так хочется, чтобы в сумерки им бы нечисть повстречалась и заморочила бы их. Надеюсь, их утащат эльфы.
Лилит обладала и такими знаниями; она разбиралась в странностях не только видимого мира, но и невидимого. Она знала все об эльфах в ярко-красных жакетиках и шапочках-колпачках.
Сейчас она шла вдоль дороги, приплясывая, и, когда они подошли к церкви Святого Мартина, она повернула налево и пустилась бежать вниз с холма.
– Сюда, – пела она. – Сюда.
Лилит ликовала. Она никогда раньше не брала с собой в свой домишко Аманду. Когда она возвращалась к родным, то рассказывала им о ее дружбе, но ей казалось, что они в это не очень верили.
– Не рассказывай нам сказки, – заметила мать. – Удивительно, что земля не разверзлась. – Отец слушал молча, а малыши сидели, раскрыв рты от удивления. Уильям просил рассказать все об имении Леев и обо всем, что говорила и делала Аманда. Бабка Лил тоже хотела все знать.
– Верно, верно, – приговаривала она. – У тебя там столько же прав, сколько и у нее.
Они вошли в городок, по мосту прошли на западную сторону гавани и побежали, пока не достигли домика Лилит. Бабка Лил сидела у двери, покуривая свою трубку.
– Это моя подружка Аманда, – сказала Лилит, а Аманда посмотрела в лицо старухе.
За последний год Аманда изменилась; она не утратила способности глубоко чувствовать, но научилась сдерживать свои чувства и слезы. Знакомство с миром Лилит расширило ее кругозор, и теперь она уже не испытывала жалости к бабке Лил, потому что редко видела такое выражение умиротворения на лицах, как у нее.
– Это настоящий праздник, – ответила бабка Лил, – когда благородная леди приходит навестить бедную старуху.
Несмотря на смиренность слов, Аманда чувствовала, что над ней подсмеиваются.
– Как вы себя чувствуете, миссис Треморни?
– Совершенно чудесно, моя прелестная королева; тем более после доброго приветствия из ваших благородных уст. Значит, вы – подружка моей внучки, как я слышала. Дайте-ка мне рассмотреть вас. – Старуха дала Лилит подержать свою трубку; потом потянула к себе Аманду и, обхватив ее лицо своими костлявыми руками, пристально взглянула на нее.
– Боже мой, – сказала она, – вы – его вылитый портрет. Затем она притянула девочку к себе и крепко поцеловала ее прямо в рот, отчего Аманда невольно в ужасе вскрикнула и вырвалась из объятий. С пылающим лицом она отступила назад, а старуха рассмеялась. Растерявшись, Аманда стояла как вкопанная, сожалея, что пришла, но не имея сил уйти с гордым видом.
– Как они там все поживают в усадьбе? – спросила бабка Лил. – Расскажите мне обо всем, моя королевна.
Аманда обрела голос:
– У нас у всех все хорошо, спасибо.
– А ваша бедная милая матушка? Когда она собирается подарить вам братика... или сестричку, а?
– Я... Я не знаю.
– Никогда! Скажу я вам. Никогда. – Тут раздался грубый смех старухи, будто распорядиться этим было в ее силах. – А ваш отец? Как ваш безгрешный отец?
– Хорошо, благодарю вас.
– А поступки твоего деда до сих пор его возмущают, а?
Она снова рассмеялась, обнажив при этом коричневые от табака, безобразные остатки зубов. Из дома вышел Уильям. Он резко остановился и покраснел, увидев, кто пришел их навестить.
– Не стой там, как баран, – сказала старуха. – Поклонись благородной даме. Поклонись так, будто ты – дворянин. Поцелуй ей руку и скажи, что она – красотка.
Уильям наклонил голову и стал еще больше походить на барана.
– Не каждый день выпадает случай поцеловать руку леди... хотя у тебя и есть на это право. У тебя есть на это право.
Уильям и Аманда робко смотрели друг на друга. Сердце Аманды бешено колотилось. Они ей далеки, члены этой семьи, дальше, чем недавно думалось.
Вдруг в ней возникло чувство жалости к этому неловкому юноше, стоявшему перед ней, как и тогда, когда она заметила его на лужайке у конюшен. Она протянула ему руку; он взял ее руку в свои, и она почувствовала, как груба кожа его рук, и подумала о работе до боли в спине на полях фермера Полгарда, о длинном кухонном столе, за которым они торопливо ели скудную еду; но вместо отвращения – она понимала, что это должно быть отвращение, – она чувствовала лишь жалость. Она улыбнулась ему, густо покраснев при этом, он поцеловал ей руку, а затем, будто устыдившись, повернулся и побежал прочь от дома и от громкого насмешливого хохота бабки Лил.
– Джейн, ты можешь взять тот кусок пирога с собой домой... и то, что осталось от выпечки в среду. Сестру тоже можешь взять с собой. – Взгляд миссис Дерри, выражавший доброжелательство, когда она смотрела на Джейн, стал сердитым, когда она посмотрела на Лилит. – И мне было бы приятно, если бы ты ее там и оставила, – пробормотала она себе под нос.
«Она совершенно бессердечная, это дьявольское отродье», – говаривала миссис Дерри. А Лилит было безразлично. Она поднималась как ни в чем не бывало с побледневшим лицом, но с обычным своим вызывающим видом. Миссис Дерри знала, что у нее за спиной Лилит гримасничает, а никто не умел строить такие ужасные рожи, как Лилит Треморни.
Миссис Дерри пыхтела в своей кухне в бессильном гневе. Она считала, что у нее слабое сердце и что она вот-вот отдаст Богу душу. Она любила повторять: «Когда меня не станет, вы еще пожалеете». Ей всегда удавалось пугать так других, вызывая этими словами в воображении преследующий их огромный призрак поварихи, умершей из-за зловредности ее кухонных помощниц. Но на Лилит такие словеса не действовали.
Лилит была вполне довольна своей жизнью в золотой клетке; о хлебе насущном она думала мало, потому что пища, как деньги и удобства, теперь она это поняла, приобретают значение, когда их нет. Она была счастлива, потому что предпочитала свою жизнь жизни Аманды. Ведь золотоволосая дочь дворянина была в гораздо большей степени узницей, чем это может быть когда-нибудь с Лилит. Бедная маленькая узница! Ее отец, мать и гувернантка были ее тюремщиками; ей постоянно следовало помнить о том, что она – леди; она должна учиться по книгам; девочку часто отправляли в ее комнату на хлеб и воду, и ей приходилось полагаться на добрые услуги своей приятельницы и благодетельницы, девушки из кухни.
Благодаря Лилит жизнь Аманды стала разнообразнее. Лилит ее очаровала; она была вынуждена признать, что, кроме латинского, греческого и сложных процентов, существуют и другие знания; и Лилит обладала такими познаниями в лукавстве и ловкости.
Лилит подчеркивала, что у Аманды книжные знания; а она, Лилит, лучше представляет жизнь как она есть, и это более полезно.
Лилит приходила в комнату Аманды и за удовольствие полежать на ее кровати – на настоящем пуховике, так не похожем на постель самой Лилит, – рассказывала, бывало, о странном мире, о котором до ее прихода в дом Аманда знала совсем мало.
У Лилит была собственная философия. Она утверждала, что Аманде не стоит бояться наказания. Если Аманду запрут в ее комнате, Лилит найдет какой-нибудь способ прийти к ней; если они обрекут Аманду на хлеб и воду, она может быть уверена в том, что Лилит принесет ей что-нибудь вкусненькое из кладовой.
– Они никогда не заставят тебя голодать взаправду, – сказала Лилит. – Люди умирают от голода. Я видела таких. Маленьких детей из деревенских домишек... ноги, как птичьи лапки, а животы преогромные. Они едят траву, а это им вредно. Но тебя они до этого не доведут. Ты же их единственный ребенок, а дворяне ужасно ценят детей... даже девочек.
Аманда хотела услышать что-нибудь еще; ей хотелось знать о страданиях бедняков, о детях, евших траву и готовых подвергаться публичному избиению за одно или два яблока, украденных в чужом саду. Лилит самой пришлось испытать такой голод.
– Иногда погода стоит дурная, а в домах есть нечего, потому что лодки в море не могут выйти. Тогда и приходится довольствоваться одной соленой сардиной со дна бочки, а сардины на дне бочки сплошная соль. Мы с Уильямом работали на фермера Полгарда. Это... в полях... а солнце пекло... У меня спину так прихватило, думала, никогда не разогнусь. У Уильяма тоже. А внутри гложет... так бы и съела что угодно, и жизни за это что-то не жалко. Старая миссис Полгард – сущая свинья. «По одной картофелине на каждого, – бывало говорила она. – И ни единой больше. Знаю вас, хамов. Приходите к Полгардам жрать, а не работать». Так вот мы и сидели за столом в кухне... А до того должны были подавать еду старшим и садиться после того, как они выходили из-за стола. А старая миссис Полгард не давала нам рассиживаться там, чтобы мы не объелись. Нам приходилось торопиться есть и давиться пищей... пока она не начнет выкуривать нас опять в поле на работу.
– Вы ее ненавидели?
– Готовы были ее убить.
– Удивительно, что этого не случилось.
– Нельзя. За это повесят. За воровство лупят, а за убийство вешают. Ты что, не знала этого? Ты вообще знаешь что-нибудь?
– Ты не должна так говорить со мной, – заметила Аманда. – Это дерзость. Если ты будешь дерзить, я буду вынуждена отослать тебя отсюда.
Но Лилит продолжала рассказывать о том, что она видела, как на улицах Лискарда били воришку, при этом она улыбалась и поглаживала покрывало – маленькая и ловкая Шехерезада, рассказчица историй, таких же притягательных для Аманды, какими были те, другие, для султана Шахриара.
– Ну и вопил он, а на кровь бы ты поглядела!.. Вся дорога была ею залита. Он свистнул булку, вот что он сделал, а это заметили. Уильяму такое не нравится; Уильям не любит смотреть.
– Значит, Уильям добрый, – сказала Аманда.
– Ему было бы нипочем, если бы его поколотили... почти нипочем. Просто он не любит смотреть, как других бьют. Мы – разные. На его долю выпали все нежные кусочки, а на мою – все жесткие... потому что мы-то в утробе были вместе.
– Где?
– До рождения, мы же вместе росли. Ты разве не знаешь? Ты вообще знаешь что-нибудь? Я тебя как-нибудь сведу поглядеть на старую матушку Трело. Она сошла с ума, и ее посадили на цепь, укрепленную за стропило хижины. Все из-за того, что в сумасшедшем доме для нее нет места. Дверь не заперта, и можно войти и поглядеть на нее. Она щелкает на тебя зубами, как волк, и рычит, как лев.
Рассказывала она живо, заявляла, что знает все. Она могла говорить о рождении, о смерти, о любви; обо всех этих таинствах она готова была повествовать, валяясь на пуховой постели Аманды.
– Когда-нибудь, – заявляла Лилит, – я буду спать в пуховой постели... в моей собственной пуховой постели.
Наступил день, когда Аманда отправилась вместе с Лилит к домику, о котором она так много слышала; ей хотелось увидеть своими глазами старый стол, за которым Лилит сидела вместе со своими братьями и сестрами, и полку, на которой она спала; но больше всего ей хотелось поближе рассмотреть старую бабку Лил.
Стоял жаркий июнь, и цветущие изгороди были красными, голубыми и белыми от смолки, колокольчиков и полевых гвоздичек. Потоки разогретого воздуха струились, и казалось, что на вершине холма плещется озеро.
Они направились по большой дороге мимо фермы Полгардов. Лилит погрозила кулаком в сторону красного от конского щавеля луга.
– Погляди. Вот и фермерский дом, в котором живут старый Полгард и его уродина-жена. Свиньи... нахалы... оба. Так хочется, чтобы в сумерки им бы нечисть повстречалась и заморочила бы их. Надеюсь, их утащат эльфы.
Лилит обладала и такими знаниями; она разбиралась в странностях не только видимого мира, но и невидимого. Она знала все об эльфах в ярко-красных жакетиках и шапочках-колпачках.
Сейчас она шла вдоль дороги, приплясывая, и, когда они подошли к церкви Святого Мартина, она повернула налево и пустилась бежать вниз с холма.
– Сюда, – пела она. – Сюда.
Лилит ликовала. Она никогда раньше не брала с собой в свой домишко Аманду. Когда она возвращалась к родным, то рассказывала им о ее дружбе, но ей казалось, что они в это не очень верили.
– Не рассказывай нам сказки, – заметила мать. – Удивительно, что земля не разверзлась. – Отец слушал молча, а малыши сидели, раскрыв рты от удивления. Уильям просил рассказать все об имении Леев и обо всем, что говорила и делала Аманда. Бабка Лил тоже хотела все знать.
– Верно, верно, – приговаривала она. – У тебя там столько же прав, сколько и у нее.
Они вошли в городок, по мосту прошли на западную сторону гавани и побежали, пока не достигли домика Лилит. Бабка Лил сидела у двери, покуривая свою трубку.
– Это моя подружка Аманда, – сказала Лилит, а Аманда посмотрела в лицо старухе.
За последний год Аманда изменилась; она не утратила способности глубоко чувствовать, но научилась сдерживать свои чувства и слезы. Знакомство с миром Лилит расширило ее кругозор, и теперь она уже не испытывала жалости к бабке Лил, потому что редко видела такое выражение умиротворения на лицах, как у нее.
– Это настоящий праздник, – ответила бабка Лил, – когда благородная леди приходит навестить бедную старуху.
Несмотря на смиренность слов, Аманда чувствовала, что над ней подсмеиваются.
– Как вы себя чувствуете, миссис Треморни?
– Совершенно чудесно, моя прелестная королева; тем более после доброго приветствия из ваших благородных уст. Значит, вы – подружка моей внучки, как я слышала. Дайте-ка мне рассмотреть вас. – Старуха дала Лилит подержать свою трубку; потом потянула к себе Аманду и, обхватив ее лицо своими костлявыми руками, пристально взглянула на нее.
– Боже мой, – сказала она, – вы – его вылитый портрет. Затем она притянула девочку к себе и крепко поцеловала ее прямо в рот, отчего Аманда невольно в ужасе вскрикнула и вырвалась из объятий. С пылающим лицом она отступила назад, а старуха рассмеялась. Растерявшись, Аманда стояла как вкопанная, сожалея, что пришла, но не имея сил уйти с гордым видом.
– Как они там все поживают в усадьбе? – спросила бабка Лил. – Расскажите мне обо всем, моя королевна.
Аманда обрела голос:
– У нас у всех все хорошо, спасибо.
– А ваша бедная милая матушка? Когда она собирается подарить вам братика... или сестричку, а?
– Я... Я не знаю.
– Никогда! Скажу я вам. Никогда. – Тут раздался грубый смех старухи, будто распорядиться этим было в ее силах. – А ваш отец? Как ваш безгрешный отец?
– Хорошо, благодарю вас.
– А поступки твоего деда до сих пор его возмущают, а?
Она снова рассмеялась, обнажив при этом коричневые от табака, безобразные остатки зубов. Из дома вышел Уильям. Он резко остановился и покраснел, увидев, кто пришел их навестить.
– Не стой там, как баран, – сказала старуха. – Поклонись благородной даме. Поклонись так, будто ты – дворянин. Поцелуй ей руку и скажи, что она – красотка.
Уильям наклонил голову и стал еще больше походить на барана.
– Не каждый день выпадает случай поцеловать руку леди... хотя у тебя и есть на это право. У тебя есть на это право.
Уильям и Аманда робко смотрели друг на друга. Сердце Аманды бешено колотилось. Они ей далеки, члены этой семьи, дальше, чем недавно думалось.
Вдруг в ней возникло чувство жалости к этому неловкому юноше, стоявшему перед ней, как и тогда, когда она заметила его на лужайке у конюшен. Она протянула ему руку; он взял ее руку в свои, и она почувствовала, как груба кожа его рук, и подумала о работе до боли в спине на полях фермера Полгарда, о длинном кухонном столе, за которым они торопливо ели скудную еду; но вместо отвращения – она понимала, что это должно быть отвращение, – она чувствовала лишь жалость. Она улыбнулась ему, густо покраснев при этом, он поцеловал ей руку, а затем, будто устыдившись, повернулся и побежал прочь от дома и от громкого насмешливого хохота бабки Лил.
* * *
Миссис Дерри сказала:– Джейн, ты можешь взять тот кусок пирога с собой домой... и то, что осталось от выпечки в среду. Сестру тоже можешь взять с собой. – Взгляд миссис Дерри, выражавший доброжелательство, когда она смотрела на Джейн, стал сердитым, когда она посмотрела на Лилит. – И мне было бы приятно, если бы ты ее там и оставила, – пробормотала она себе под нос.