Холт Виктория. Страстная Лилит

   Лилит скорчила рожу, лишь только миссис Дерри повернулась к ней спиной, а Джейн ужаснулась, что миссис Дерри это заметит.
   Джейн была миловидной семнадцатилетней девушкой, слегка располневшей с тех пор, как начала работать в доме Леев. Она совсем не походила на Лилит и Уильяма; волосы у нее были русые, а глаза серые, и из-за не очень выразительной внешности ее было почти невозможно отличить от Бесс и Ады. Джейн была спокойной от природы; ее единственным желанием теперь, когда не надо было думать о еде, было жить спокойно... так считала Лилит и презирала старшую сестру. Лилит казалось, что Джейн вполне удовлетворена положением служанки, что она не против, что приходится кланяться и приседать, жить в страхе, что тебе могут отказать в работе в доме Леев. Она была неизменно вежлива с миссис Дерри, всегда готова услужить. Но в тот день Лилит обнаружила, что кое-что о Джейн ей не было известно.
   Они вышли из дома, поднялись на холм к большой дороге и подошли к первому большому полю фермы Полгардов; и тут Джейн, взяв Лилит за руку и слегка запнувшись, спросила:
   – Лилит, не поможешь ли ты мне?
   Лилит с удивлением обернулась. У Джейн был возбужденный и таинственный вид, и Лилит подумала, что никогда раньше не видела сестру такой.
   – Ну, – ответила Лилит, не двигаясь и разглядывая сестру. – Что такое?
   – Отнеси это домой. – Джейн сунула пакет с едой в руки Лилит. – Не говори им, что я должна была прийти с тобой; а когда пойдешь обратно... подожди меня здесь, чтобы мы пошли обратно в дом вместе.
   Глаза Лилит сузились.
   – Почему? А ты куда?
   – Это мои дела.
   – И мои тоже... если я должна сказать, что ты не шла со мной, и ждать тебя.
   Джейн была смущена. Она наморщила лоб, как делала это, когда что-то волновало ее.
   – Ах, Лилит, что тебе стоит сделать это для меня?
   – Я должна знать, в чем дело, тогда, может быть, и сделаю.
   – Поклянешься, что ничего не скажешь? Лилит с готовностью кивнула.
   – Ни единой душе. Ни Бесс, ни Аде... никому? Да, и Уильяму?
   – Клянусь, – торжественно сказала Лилит.
   – Ну, ты знаешь Тома Полгарда. – Джейн как-то глуповато улыбнулась, и Лилит начала кое о чем догадываться.
   – Что, ты... и Том Полгард?..
   Джейн кивнула. Потом она вдруг испугалась:
   – Ты не должна и слова никому сказать. Будет ужасно, если ты это сделаешь. Что скажут его отец и мать?
   – Свиньи! – Лилит плюнула на землю, стараясь сделать это так, как это, она видела, делают рыбаки. – Свиньи... эти двое.
   – Прекрати эти разговоры, – урезонила ее Джейн.
   Лилит приняла высокомерный вид. Джейн не должна говорить с ней таким образом. Лилит знает тайну Джейн; забавно знать тайны людей. Это дает человеку возможность властвовать. Власть! Вот что Лилит хотела больше всего. У нее была власть над Амандой, чтобы, пусть наедине, стать ей ровней. Теперь вот она завладела секретом Джейн, и Джейн не будет больше важничать из-за того, что она старшая сестра.
   Лилит повторила:
   – Свиньи... оба! Но, Джейн, ты хочешь выйти за него замуж? Джейн опечалилась.
   – Ну, мы бы хотели... но они никогда нам этого не позволят.
   – Вы должны убежать.
   – Куда же нам бежать?
   Лилит искоса посмотрела на сестру. Убежать... от сытой жизни? Оставить островки благополучия, которыми были дом Леев для Джейн и ферма отца для Тома Полгарда, потому что, подумала Лилит, миссис Полгард не гонит своего сына из-за стола; фермеры, не будучи дворянами, а занимая лишь ступеньку или две выше наемных рабочих, тем не менее очень ценили своих детей, особенно сыновей, как Том Полгард.
   – Ну и что же вы будете делать? – требовательно спросила Лилит.
   – А вот этого мы и не знаем.
   – Ты собираешься сейчас встретиться с ним?
   – Да, нам необходимо, Лилит. Но боязно, что кто-нибудь увидит. Бог знает, что скажут фермер и его хозяйка, если нас поймают. Нам очень надо повидаться, Лилит. Вот так-то.
   – Ступай, коли так, – ответила Лилит. – Я про тебя не скажу. Пойду домой и скажу, что тебя не отпустили; а на обратном пути буду тебя здесь ждать.
   – И правильно. Так и сделай. Но помни... ни словечка йи одной душе. Это очень опасно.
   Лилит кивнула и пошла дальше одна, думая о них, о Джейн и Томе Полгарде, так похожих друг на друга скромных людях, которым требуется лишь еды вдоволь да спокойная жизнь; а теперь вот их так захватила эта любовь, что им нужно еще что-то, чего очень трудно будет добиться.
   А почему это так? Внезапно злость охватила Лилит. Потому что фермер и его хозяйка считают Джейн Треморни не парой их сыну. Почему? Все это из-за несправедливостей жизни, когда некоторые рождаются в хижинах, некоторые на фермах, а другие, как Аманда, – в больших домах. Такие мысли заставляли Лилит ненавидеть белый свет.
   Когда она добралась до дому, там была мать с маленькими детьми, а Уильям вышел в море с отцом. Они обедали песчанками, которых малыши собрали на берегу. Значит, с едой у них худо. Поэтому они были очень рады видеть Лилит, а еще больше пакет, который она принесла.
   Она открывала его и смотрела на их сияющие глаза. Она сама отложила порции для Уильяма и отца. Когда Лилит делала все это, ее согревало удивительное, новое для нее чувство собственного могущества, значение которого она начала вполне понимать.
   Как славно было смотреть на еду равнодушно, в то время как малыши завороженно глядели на нее, Лилит, как на богиню, а старая бабка многозначительно покашливала, гордясь ею.
   – А что с Джейн-то?
   – А ее не пустили.
   Они понимающе кивнули. Глаза старой бабки сияли. Уже двое из их семьи оказались в доме Леев! Это было достижение, которому завидовала вся деревня; и все это благодаря ей!
   Позднее Лилит сидела вместе со старухой около хижины и набивала ей трубку, как делала это, будучи маленькой.
   – Так-так, моя красуля. Не жалей табаку, я его часто получаю, ты же знаешь.
   – От Билла Ларкина, вот от кого, – сказала Лилит. – Его отец был когда-то твоим любовником и не забыл это.
   Лилит хотелось говорить о любви, о чувстве, пришедшем к Джейн и превратившем ее из спокойной девушки в ту, которая готова навлечь на себя гнев Полгардов за часок, проведенный с их первенцем в поле. Старая бабка Лил всегда была готова порассуждать на свою любимую тему.
   – Твоя правда, моя королевна. Старый Джек Ларкин, он на смертном одре сказал своему сыну Биллу, начавшему заниматься тем, на что он сам его и подтолкнул. «Билл, – говорит, – позаботься, чтобы у старой Лил Треморни всегда был табак... постоянно, как при мне... потому что мы с Лил много значили друг для друга в прежнее время... никого не было милей ее». Вот его слова.
   Лилит подняла к ней лицо.
   – А теперь ты старая... и уже не так мила?
   – Слишком стара. Но так со всеми бывает.
   – Ты была дурной женщиной, да? Бабка игриво ткнула Лилит кулачком.
   – Поди поближе, я тебе шепну. Ты станешь ловкой, моя милая, точно. Ты будешь как я. Сообразительная. Когда другие будут плакать из-за невыносимого голода, ты будешь сидеть за столом с о-о-громным рыбным пирогом... и пирогом с ягнятиной, и с густыми топлеными сливками, как у благородных. И вино будет... сливянка и медовуха, чтобы запивать, как я. Я была хитрущая... и ты такой же будешь, королева моя. А говорят, за грехи расплачиваются смертью; врут. Я получала за то, что зовут грехом, сытое брюхо. Так-то вот. Кое-кто спал на соломе, а я на пуховике.
   – Я лежала на пуховике. На Амандином. Я рассказываю ей всякую всячину, а она позволяет мне лежать на своей постели. Вдоволь еды и пуховики – самое главное на свете.
   Старуха, шутя, ухватила своими скрюченными пальцами Лилит за кудри и слегка потрепала их.
   – Ты взрослеешь, девонька. Сколько же тебе уже?
   – Почти четырнадцать.
   – Ну, в четырнадцать я уже промышляла. Но тогдашние четырнадцать – не то что нынешние. Тогда все было другим. В четырнадцать я была женщиной, а ты – всего лишь девчушка.
   – Кто был твоим первым любовником?
   – Коробейник... который ходит со своим добром. Красавец он был, моя маленькая, и путешествовал по деревням, да. Другие платили ему денежки за его товар, но не твоя старая бабушка. Видишь эту шаль? Это от него. Вытерлась, конечно, но все еще греет меня ночами. Мой коробейник все еще греет меня, хоть я и не знаю, где он нынче... но уж точно, что не на этом свете, потому что по его годам он мне в отцы годился, а я уже старуха. По ночам, когда дребезжат окна и падает снег, я кутаюсь в шаль и говорю: «Это та прекрасная старая шаль, которую подарил мне ты, мой коробейник». Я уже и имени его теперь не помню... хотя когда-то оно было для меня светом в окошке. Вот тебе и вся расплата за такой грех.
   Лилит пощупала шаль. Когда-то она была потолще, но, как сказала бабка, она все еще защищает ее от сквозняков.
   – Больше всего мне хочется знать... что было с мужчиной из дома Леев?
   – Я... он был прекрасный человек... много лучше своего сына, который всего-навсего сопливый пуританин, постоянно думающий о загробном мире, вместо того чтобы наслаждаться в этом. Не мне судить, прав он или нет. Что скажет ему Бог, когда он предстанет перед Ним? И что Он скажет мне? Не знаю. Но если бы Он хотел, чтобы мы жили так, как твой хозяин, Он бы не создал Землю такой красивой. Вот что я Ему скажу, когда встречусь с Ним. Ах, скажу я, это как если бы кто-то позвал тебя на праздник... и стол полон яств, а ты от них отворачиваешься, чтобы есть морковку или репу, выдранные тобой из земли. Считаю, что Он бы мог обидеться за то, что они отвергнуты... ведь Он так старался сделать его красивым. Поэтому я Его не страшусь. Считаю, что Он и я лучше поймем друг друга, чем этот лицемерный хозяин поместья Леев, так-то.
   – А ты расскажи мне об этом. Что случилось, когда ты туда попала?
   – Он был красавец – светлые волосы, а борода скорее рыжая, чем светлая... и большие, лучистые глаза... как у мисс Аманды, только у нее они слишком добрые. Его глаза глядели на мир, будто не боялись ни Бога, ни мужчин и даже ни женщин. Таким вот он был. Я увидела его и поняла, что другого мне не надо... ни тогда, ни после. Он меня тоже углядел; и вскоре я уже спала в пуховой постели... в его пуховой постели.
   – А что хозяйка?
   – Она была не в счет. Больная и усталая бедняжка, вскоре умерла, и никто, казалось, не печалился. А был сын... нынешний хозяин... тихий, странный мальчик, маменькин сынок, как называл его отец. Поди сюда, любовь моя. Придвинься, моя королевна. Сейчас я поведаю тебе секрет... ты уже достаточно взрослая, чтобы знать кое-что, я берегла это для тебя. Ты меня слушаешь?
   – Да, – нетерпеливо ответила Лилит.
   – Это случилось, когда мне еще не было восемнадцати, помню. Понимаешь, у меня должен был родиться ребенок... мой и хозяина ребенок. Я ему сказала, а он ответил: «Не волнуйся, Лил. Все будет хорошо, вот увидишь». Так и было. Меня выдали замуж за твоего деда Треморни, и отец твой родился в законном браке; твоему деду Треморни хорошо заплатили, чтобы не задавал лишних вопросов. Вот такие вот были в прежние времена джентльмены, и вот как отнесся ко мне дед мисс Аманды. Жизнь в хижине, могу тебе сказать, была не то что в доме Леев. Сперва мне было тяжело. Но я наведывалась к нему, и в домишке нашем было тепло зимой и еды вдоволь круглый год. Я заботилась об этом... и у деда твоего ума хватало не задавать вопросов. Теперь вот, моя красуля, ты знаешь правду. Ты знаешь, почему у тебя столько же прав быть в том доме, как и у маленькой леди; ты вполне вправе нежиться в ее пуховой постели и не платить за свое удовольствие рассказами. У тебя есть право на собственную пуховую постель в этом доме... и однажды, кто знает, она будет у тебя.
   – Значит, – сказала Лилит, – у нас с Амандой Лей один дедушка, потому что другой... за которого ты вышла... вовсе и не мой дед. Мой отец приходится братом хозяину.
   – Это называется «сводный брат». Хотя тут и не совсем так. Понимаешь, хозяин, он – образованный джентльмен, рожденный в браке и все такое, а твой отец, он всю жизнь прожил... ради приличия... как сын другого человека.
   – Но они же братья, бабушка, действительно братья.
   – Это так.
   – А я... кем я тогда прихожусь Аманде?
   – Похоже, кузиной, а?
   – Кузина!
   Лилит вскочила и крепко обняла бабку.
   – Я все хотела сказать тебе об этом, – сказала старуха. – А твой отец, он совсем не похож на своего отца... был обычным мальчишкой из хижины. Но ты, моя миленькая, ты вылитая я; а он такой спокойный. Уильям чем-то на него похож.
   – Да, – ответила Лилит, – это так.
   – Уильям слишком мягкий. Он не похож на своего деда; но и на меня он не похож... да и на мальчика из хижины тоже. Дай ему хорошую одежду и подучи его немного... пусть он поборет свою скромность, и вот тебе готовый джентльмен... мягкий джентльмен. Я таких видела. Пожалуй, он стал бы джентльменом, годящимся в мужья своей кузине и в наследники поместья Леев... потому что, похоже, сына-наследника не будет, а такое наследство лучше оставлять в семье.
   Лилит сидела и слушала, глаза ее сузились, и казалось, что взгляд ее устремился прочь от хижины и от бабки Лил куда-то в будущее.

* * *

   Дом Леев был тише и даже мрачнее, чем обычно. Аманда плакала и пыталась представить себе, что за жизнь будет без мамы, потому что мама серьезно заболела. Мисс Робинсон явно, полагала, что она умирает. Аманда могла заключить это по тому, как она покачивала головой и поджимала губы, и по овладевшей всеми остальными легкой печали, а еще больше – надежде, возраставшей ежедневно с быстротой гороховых побегов.
   Лилит шепнула ей еще несколько месяцев тому назад:
   – А что я тебе скажу-то. У тебя будет братик или сестричка... или, возможно, оба.
   Аманда этому не поверила, но не хотела спрашивать Лилит, почему она так думает, ибо ей совсем не хотелось услышать в ответ презрительный вопрос: «Ты что, вообще ничего не знаешь? Незнайка». Но вскоре Аманда обнаружила, что Лилит была права.
   Отец молился больше обычного; мама была явно испугана; она много плакала и просила Бога дать ей силы вынести страдания. Сомнений не было, что, хотя все делали вид, что ждут младенца, в действительности они ждали, что миссис Лей умрет.
   Подперев подбородок руками, Аманда задумчиво разглядывала мисс Робинсон, которая, казалось, похорошела. Она выше обычного взбивала волосы и часто меняла новые кружевные воротнички. Когда отец заговаривал с ней во время ланча, она краснела и постоянно ссылалась на его короткую проповедь во время молебна.
   Шли недели, и Лаура все больше времени проводила на своем диване или в своей спальне. Она чаще стала просить Аманду посидеть рядом и стала с ней нежна. Аманде хотелось от чего-то ее защитить, как будто сама она стала взрослой, а мать – ребенком.
   Однажды ночью в августе по всему дому поднялась суматоха, но Аманде, надевшей халат, мисс Робинсон резко велела оставаться в постели. Волосы гувернантки были собраны в тоненький хвостик, а глаза горели от возбуждения. На следующее утро в доме появились две сиделки, а после полудня снова пришел доктор. Просочились новости, что случился выкидыш, а миссис Лей очень больна.
   Ее болезнь затягивалась, и, думала Аманда, хотя следовало печалиться и тревожиться и делать это продолжительное время, но пребывать в этом состоянии до бесконечности человеку трудно. Из-за болезни матери отец часто не появлялся в столовой к ланчу, а мисс Робинсон вела себя то как любящая будущая мать, то как придирчивая гувернантка, поэтому у Аманды появилась возможность наслаждаться относительной свободой; и однажды, когда она сидела на диване у окна классной комнаты, она услышала, что кто-то бросает в окно камешки, а выглянув, увидела Лилит.
   Лилит знаками звала ее вниз, давая понять, что ее ждет что-то очень срочное и приятное. Аманда спустилась к ней.
   – Пошли, – сказала Лилит. – Это будет что-то особенное. Ты когда-нибудь каталась на телеге с сеном? – Аманда не каталась. – Сейчас у тебя есть возможность.
   – Но, Лилит... где?.. Я должна быть в классной комнате... Лилит проигнорировала довод.
   – Не будь размазней. Ты сможешь учиться завтра. А вот прокатиться на телеге с сеном в другой раз уже не сможешь. Уильям должен отвезти сено в Сент-Кейн. Я еду с ним.
   – Тогда поезжай. Я не могу.
   – Ух же и трусиха ты, Аманда. Ты же ничего не знаешь и нигде не была.
   – Я в домашних туфлях.
   – В домашних туфлях! – презрительно сказала Лилит. – Ничего с тобой не случится, если босая поедешь. Идем. Не будь трусихой, размазней и незнайкой.
   Лилит взяла ее за руку и стремглав помчалась с ней сквозь кусты к зеленой изгороди, окружавшей лужайку у конюшен; она тянула Аманду за собой через лужайку к дороге. Там стояла телега, на которой сидел с вожжами в руках спокойный и застенчивый Уильям; лошадь щипала траву на обочине дороги.
   – Забирайся, – командовала Лилит. – Уильям, дай ей руку.
   Это был памятный день. Иногда впоследствии Аманда вспоминала эту тряску в телеге по дороге мимо полей с бронзовой пшеницей, серебристым овсом и желтеющим ячменем; вверх, вниз, потом мимо леса, в котором она разглядела ярко-красную буквицу, и мимо садов с созревающими фруктами, Они беззаботно болтали – по крайней мере она и Лилит; Уильям молчал, но с лица его не сходило выражение полной безмятежности. Он объяснил, что должен отвезти сено на ферму вблизи Сент-Кейна, и застенчиво прибавил, что счастлив ехать не один.
   – Он дал мне знать, – сказала Лилит, – а я подумала, что и ты бы не прочь поехать с нами... коль никогда не ездила раньше на телеге с сеном.
   – Некоторые, – заметил робко Уильям, – должны ездить в каретах... не в телегах с сеном.
   – Лучше ездить и в каретах и на телегах с сеном, – буркнула Лилит, – лучше все попробовать. Так говорит моя бабка, а она дело знает...
   – А чье это сено? – спросила Аманда. – И чья телега?
   – Это все фермера Полгарда, – ответил ей Уильям.
   – Вы на него работаете?
   – Только до сбора урожая.
   – А что ты будешь делать после сбора урожая? – резко спросила Лилит.
   – Вот этого-то я и не знаю, – ответил Уильям.
   Глаза Аманды наполнились слезами; она представила себе, как он поднимает мешки с картошкой, как уставший и голодный плетется на кухню фермы, где над ним будет стоять злая миссис Полгард, позволяющая посидеть за столом лишь несколько минут и что-то торопливо съесть в эти минуты. Аманда переживала за него, как она переживала за всех, кто вызывал в ней жалость.
   – Уйдите оттуда, – сказала она. – Почему вы не убежите? Лилит презрительно посмотрела на нее. Последние несколько дней Лилит держалась очень заносчиво.
   – Куда ему бежать? – придирчиво спросила она.
   – Ну... он мог бы стать рыбаком.
   – Да что ты знаешь о рыбаках, Аманда? – Лилит говорила почти вызывающе; до этого в присутствии посторонних она всегда говорила «мисс Аманда».
   – Это наверняка лучше, чем работать на Полгардов.
   – Не знаю, лучше ли, – сказала Лилит. – Подумай об этом... подумай об этом, когда ты лежишь в теплой пуховой постели... Подумай о рыбаках в открытом море, когда находит туман и берег скрывается из виду. Не забудь о ветре и штормах, когда лодку швыряет туда-сюда так, что ты едва из нее не вываливаешься... а этот обманчивый блеск воды, который оказывается лишь призраком косяка макрели. Рыбак никогда не знает, когда и где ждет его удача. То шторма держат его на берегу, то неделями рыба не идет. Что ему остается делать? Оставаться дома и умирать с голоду или выходить в море и тонуть... или работать на фермера Полгарда?
   Аманда поежилась.
   – Понимаешь? – продолжала Лилит. – Ты – незнайка, вот ты кто!
   – И все же, – ответила Аманда, – я думаю, что я предпочла бы рыбачить, а не работать на Полгардов.
   Уильям заметил:
   – Дело не в том, что приятнее всего, мисс. А в том, что человек может добыть.
   – А в том, что можно добыть, – повторила Лилит, сердито сверкая глазами. – Я знаю, что бы я делала, если бы была мужчиной. Плевала бы на все и стала бы контрабандистом.
   – А если бы тебя поймали? – спросила Аманда.
   – Пусть лучше со мной закон расправится, а не море.
   – А что делают с теми, кого ловят?
   – Мне запал в душу один случай, – сказал Уильям. – Однажды я, когда еще был малышом, видел человека. Он был в Ботани-Бей^[3] и вернулся после семилетней ссылки. Он был в группе каторжников, скованных одной цепью... прикованных друг к другу ночью и днем... и строивших дороги. На спине у него остались следы побоев, которые все никак не заживали. Личинки мух выели ему в ранах все мясо. Он, бывало, рассказывал о Ботани-Бей... о птицах с ярким оперением, о голубом море и ярком солнце... и обо всех страданиях, побоях и голоде.
   – Ах... как это можно! – прошептала Аманда.
   – Сейчас туда не ссылают людей, мисс. Но и других мук хватает. Тот человек был поденщиком на ферме и украл одну репку с фермерского поля... – Глаза Уильяма сверкали, он совсем не был похож в этот момент на юношу из хижины. Лилит смотрела на него с любовью, Аманда – с тревогой.
   – Так будет не всегда, – продолжал Уильям. – Мы должны прекратить это. Нам надо изменить положение вещей... чтобы не видеть, как достается людям лишь из-за того, что они бедны. Нам надо позаботиться, чтобы люди не умирали от голода, когда полно еды.
   – Но если плохая погода мешает рыбакам выйти в море и рыбачить... что тогда делать? – спросила Аманда.
   – Мисс Аманда, – ответил Уильям, – вас это не должно обижать. Но мы должны как-то исправить такое неравенство. Нельзя, чтобы одни обжирались, а другие умирали с голоду. Это неправильно. Надо делиться. Это опасные разговоры. Еще недавно людей ссылали в Ботани-Бей за такие разговоры. Они называют их преступными, мисс. Но это не преступление. И однажды... однажды... – Он улыбнулся и закончил, запинаясь: – Однажды я что-нибудь для этого сделаю.
   Телега поскрипывала, а они молчали. Он изменился, думала Аманда, так изменился, что стала незаметна его обтрепанная одежда; сидя с вожжами в руках, он казался ей величественным, как будто вел своих униженных товарищей в лучшее будущее, а не вез сено и двух молоденьких девушек на ферму около Сент-Кейна.
   Он снова заговорил, и тогда Аманда удивилась, почему она прежде считала его всего лишь юношей из хижины; он говорил о бедах таких, как он, людей, о голоде и нищете; говорил с гневом, обидой и решительностью. Уильям рассказал им о группе дорсетских рабочих, говоривших о своих правах и высланных из-за их неосторожности. Он горячился, а девочки молчали и слушали.
   Когда они подъехали к ферме, он велел им слезть и ждать его на сельской дороге, пока он сгрузит сено; ожидая Уильяма, они говорили о нем.
   – Когда-нибудь, – сказала Лилит, – я считаю, Уильям станет великим человеком. Я всегда так думала. Мы с Уильямом... мы с ним близки. Подумать только, мы были вместе еще до рождения... жались друг к другу у матери в теле. Разве это не удивительно?
   – Ему все же не следует вести такие разговоры, – ответила Аманда. – Что, если его кто-нибудь услышит и его осудят? Что в этом хорошего? Что хорошего сделали те люди?
   – Уильям говорит, что все поступки оставят след. Он говорит, что, хотя и кажется, что они потерпели неудачу и ужасно за это пострадали, люди их помнят. Они стали для людей как бы знамением, указывающим путь. Вот на что это похоже.
   – Знамя! – воскликнула Аманда. – Знамя, предостерегающее: «Не старайтесь. Смотрите, что стало с нами».
   – Я с тобой согласна. Уильям – ни в какую. Я думаю, Уильям не прав. Я ему так и сказала. Он о других думает. Он и сам из себя сделает такое знамя, точно. А какой от этого прок? Он должен позаботиться о месте для себя, я ему говорю... не для других. Кому нужны знамена? Что всем людям нужно, так это столы с едой и питьем и пуховые постели. Так я Уильяму и говорю. Но он – мягкий джентльмен. Такие бывают. Моя бабка так говорит, а она дело знает. Уильям должен стать джентльменом; тогда он смог бы научиться правильно говорить, и то, что он сказал бы, не довело бы его до беды.
   – Он не может быть джентльменом, – ответила Аманда, – потому что он им не родился, а уж если он не джентльмен, то должен думать, что говорит.
   Лилит взглянула на нее сузившимися глазами, но Аманда этого не заметила, так как услышала звуки приближающейся телеги, возвещающие возвращение Уильяма.
   Когда они вскарабкались в телегу, Лилит сказала:
   – Уильям, заверни к колодцу. Я думаю, Аманда его никогда не видела.
   – Нет, не видела, – сказала Аманда. – Давайте поедем мимо колодца.
   – Нам надо торопиться назад, – ответил Уильям.
   – А! – воскликнула Лилит с издевкой. – Ты боишься старого Полгарда? Ты много говоришь, да мало делаешь. Разве ты не заслужил небольшую прогулку? Кроме того, Аманде хочется, правда, Аманда?
   Аманда торопливо ответила:
   – Я бы не хотела, если это... если это во вред Уильяму. Глаза Лилит излучали презрение.
   – Она думает, что ты трус, Уильям. Она думает, что ты только смело говоришь, а сам трусишь.
   – Это не так, – воскликнула Аманда. – Просто я не хочу, чтобы у него были неприятности.
   Но Уильям уже успел стегануть лошадь, и телега катилась к колодцу.
   – Что это за колодец? – спросила Аманда.
   – Значит, ты не знаешь? – насмешливо проговорила Лилит. – Ты ничего не знаешь. Каждое утро тебя воспитывают, а ты ничего не знаешь. Ты разглядываешь карты и даже рисуешь их, а сама не знаешь, для чего этот сент-кейнский колодец.
   – Не смей так говорить со мной, Лилит, – не выдержала Аманда.