Хрущев Сергей. Никита Хрущев

   Потом отношение Игнатова к Брежневу стало более ровным, но он ревниво следил за каждым его шагом. Николай Григорьевич все время сохранял надежду на возвращение в Президиум ЦК и лелеял надежду занять пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР.
   В начале этого года, когда стало известно, что Брежнев в скором времени полностью сосредоточится на работе в Секретариате ЦК, Игнатов начал активно обзванивать всех, выясняя, кого планируют на освободившееся место, какие у него шансы. В это время Хрущев находился на Украине, Брежневу Николай Григорьевич звонить не хотел, но постоянно переговаривался с Подгорным. Тот его обнадежил, передав свой разговор с Хрущевым в Крыму. Они тогда затронули вопрос о Председателе Президиума - видимо, у Хрущева к тому времени не сложилось определенного мнения о возможной кандидатуре. На вопрос Подгорного, кто же планируется на этот пост, Хрущев ничего не ответил.
   Тогда, как сообщил Подгорный Игнатову, он решил спросить впрямую:
   - Может быть, подошел бы Игнатов?
   Хрущев ответил неопределенно:
   - Посмотрим, посоветуемся.
   Основываясь на этом случайном разговоре, Николай Викторович уверял Игнатова, что он убедил Хрущева, и определенно обещал:
   - Никита Сергеевич согласился со мной и думает решить вопрос о твоем назначении.
   У Игнатова вырвалось непроизвольно:
   - Ну а если правда?..
   Он и верил и не верил, что давняя мечта может сбыться. И поэтому допытывался у Подгорного, что же еще сказал Хрущев, насколько все это точно?
   Подгорный, естественно, ничего добавить не мог, разговор был мимолетным, и больше в поездке к нему не возвращались. Оставил он Игнатова окрыленным надеждой, и тем сильнее было разочарование. Председателем Президиума стали вы, Анастас Иванович. Узнав об этом, Николай Григорьевич целый вечер почем зря честил и вас, и Никиту Сергеевича. В этом году, возвращаясь домой, Николай Григорьевич часто сообщал как бы невзначай: "Долго мы сегодня у Николая засиделись" (имелся в виду Н.В.Подгорный), - и замолкал многозначительно. Иногда бросал: "Был сегодня у Брежнева. Полезно поговорили. Он меня уверял, что все будет хорошо".
   Надо сказать, что после того как Подгорного резко критиковали на Президиуме ЦК, Игнатов очень близко с ним сошелся, хотя раньше отношения между ними были прохладными. Взять хотя бы поездку на празднование 150-летия вхождения Азербайджана в состав России. Игнатов очень хотел поехать в Баку руководителем делегации Москвы. Вроде все шло к тому, но в последний момент делегацию возглавил Подгорный. Опять разговорам не было конца. "И чего его черт туда несет!.. Опять мы будем на вторых ролях...", - причитал Игнатов. В Баку ему все не нравилось, особенно доклад Ахундова на торжественном заседании. В нем часто цитировался Хрущев. Игнатов возмущался: "Зачем это Ахундову надо? Зачем как попка за ним повторяет? Совсем ситуации не понимает..."
   В Баку нас поселили в одном особняке с Подгорным, но Игнатов с ним почти не общался. Поздороваются только и разойдутся в разные стороны. Подгорный готовился к выступлению, а Игнатову делать было нечего, и, чтобы убить время, он целыми днями гулял вокруг особняка. Ему нужен был слушатель, и я неизменно его сопровождал. На какую бы тему ни начинался разговор, постепенно он стягивался к Подгорному. Казалось, о другом Игнатов не может думать. Чего-то он опасался, часто повторял в раздумье:
   - Опасный это человек. Ох, опасный... А что о нем ребята его говорят, охрана?
   Я тогда, помню, уклонился от прямого ответа:
   - Мы, Николай Григорьевич, об этом не разговариваем. Между собой такие темы не затрагиваем.
   - Ладно. Может, оно и правильно. Но человек он опасный. Очень опасный.
   Разговор на том и прекратился.
   В Баку Николай Григорьевич держался особняком - видно, чувствовал себя обиженным. Он только встретился с Заробяном, просидели часа два, но о чем говорили, я не знаю.
   Галюков замолчал, видимо, собираясь с мыслями:
   - Еще вспоминаются разрозненные эпизоды. Не могу сказать конкретнее, но Игнатов часто упоминал о недовольстве военных. "И им Хрущ, - говорит, - надоел со своими сокращениями - поперек горла. Они только и ждут, чтоб его..."
   Игнатов тогда не договорил, а только со смаком подковырнул большим пальцем.
   Анастас Иванович заинтересовался:
   - А как вы думаете, кого он имел в виду?
   Галюков замялся.
   - Не знаю. Он фамилий не называл. Вот с маршалом Коневым они часто встречались. Вместе были в Чехословакии на похоронах Антонина Запотоцкого и там сблизились. После ухода Конева в отставку отношения у них остались теплыми. Они перезванивались, поздравляли друг друга с праздниками, но настоящей близости, дружбы не было. Других я не знаю... Был еще такой эпизод. Перед поездкой в Болгарию Брежнев позвонил Игнатову - по какому вопросу, я уже запамятовал, но одна фраза засела у меня в голове. Уже прощаясь, Игнатов предупредил: "Леня, имей в виду, я был там в 1960 году, мы с Живковым долго говорили наедине. Настроен он критически, даже сказал мне: "Странно ведет себя ваш..." - но продолжать не стал".
   Еще один факт.
   Когда приезжал к нам Президент Индии Радхакришнан, Николаю Григорьевичу позвонил Высотин из Отдела международных связей Президиума Верховного Совета СССР и предупредил, что во время поездки по стране он будет сопровождать высокого гостя. Игнатов любил такие поездки, они были для него добрым знаком о нем помнят, без него обойтись не могут. Однако на сей раз вышла осечка следом за Высотиным, вечером, домой Игнатову позвонил Георгадзе. Извинившись, он сказал, что говорит по поручению Микояна:
   - Мы планировали вас в поездку с Радхакришнаном. Сегодня обсуждался маршрут, и Анастас Иванович предложил посетить Армению. Если вы не возражаете, то Анастас Иванович хотел бы сам поехать туда с гостями из Индии. Скоро приезжает с визитом афганский король - вот вы с ним и поедете.
   Игнатов возражать не стал, но очень расстроился.
   На следующий день утром я зашел к нему. Все сидели за столом, завтракали. Тут же, на столе, лежала кипа утренних газет, видно, их только что просматривали. Сын Игнатова Лев, продолжая прерванный моим приходом разговор, недовольно заметил:
   - А в газетах-то не написано, что Микоян сопровождает делегацию... Просто не хотели, чтоб ты поехал. Понимаешь, это вопрос политики.
   Игнатов насупился над тарелкой и кивнул головой:
   - Да, все непросто. Они хотят меня в тени держать.
   Галюков заерзал на стуле и вопросительно посмотрел на Анастаса Ивановича:
   - Вы просили рассказывать обо всем, даже о мелочах. Может, это и мелочь, но, мне кажется, она хорошо характеризует общее настроение Игнатова.
   Микоян кивнул:
   - Рассказывайте все.
   Василий Иванович продолжал:
   - Или вот такой факт. Игнатов ежедневно пересчитывает, сколько раз в газетах упоминается Хрущев. Если есть фотография, то пристально ее рассматривает. Поглядит-поглядит, да и хмыкнет удовлетворенно: "Что ни говорите, а физиономия его с каждым днем выглядит все хуже и хуже".
   В последнее время Игнатов выглядел очень нервным, часто срывался на крик, особенно его беспокоило, почему Никита Сергеевич не уезжает в отпуск. Даже выругался недавно: "И что он, черт, отдыхать не едет?" Мне кажется, этот повышенный интерес к отпуску Хрущева как-то связан со всем происходящим, добавил Галюков.
   - Вы излагайте факты, а выводы мы сделаем сами, - повторил Анастас Иванович.
   - Надо сказать, - снова продолжил Галюков, - что Игнатов нелестно отзывается и о других членах Президиума ЦК. Вот, например, Полянского он иначе как "прощелыга" не называет. Воронов для него - человек ограниченный. Косыгину дал кличку "Керенский", часто повторяет, что дела тот не знает, за что ни возьмется - все провалит. Подобным образом он отзывается и о многих других.
   Заметив, что Анастас Иванович не проявляет интереса, Галюков переменил тему:
   - В последние дни отношение ко мне Игнатова переменилось. Я думаю, что факт моего разговора с Сергеем Никитичем стал ему известен. Очевидно, за нами следили и предупредили Игнатова. Николай Григорьевич стал очень настороженным, никаких откровенных разговоров со мной не ведет и вообще старается держать меня подальше. Конкретные факты привести трудно, но я чувствую, что он мне больше не доверяет.
   На днях Николай Григорьевич, собираясь на торжественное заседание по случаю столетия Первого Интернационала, позвонил мне. Это было в четыре часа. Меня на месте не было. Вернулся я домой в семь вечера и, узнав, что Игнатов меня искал, сразу позвонил ему на работу. Он взял трубку. С преувеличенным вниманием Игнатов стал меня расспрашивать, как идут дела, что нового.
   Я ответил, что все нормально.
   - Я только что приехал с торжественного заседания. Там выступал Никита Сергеевич, говорил он просто замечательно, - заливался Игнатов.
   Эти слова резанули мой слух. Такого я давно не слыхал. Последнее время он вообще иначе как "Хрущ" его не называл, а тут - "Никита Сергеевич... говорил замечательно...". Очень мне такой оборот не понравился. 30 сентября я позвонил Игнатову опять. На душе было неспокойно. Николай Григорьевич сам взял трубку.
   - Что тебе нужно? - спрашивает.
   - Да вот увидел в окнах свет и решил проверить, может, чужие в квартире. Разрешите зайти снять показания со счетчика.
   - Ладно, ладно. Завтра сделаешь... - Игнатов, не закончив фразы, повесил трубку.
   Он явно хотел от меня отделаться. Ну... вот, собственно, и все. - Галюков вытащил платок и отер вспотевший лоб.
   Я отложил ручку и стал разминать затекшие пальцы. Передо мной лежала груда листков, испещренных сокращениями, недописанными словами - я очень торопился, стараясь ничего не упустить.
   В кабинете повисла настороженная тишина.
   Микоян сидел, задумавшись, не обращая на нас никакого внимания. Мысли его были где-то далеко. Наконец он повернул к нам голову, выражение лица было решительным, глаза блестели.
   - Благодарю вас за сообщение, товарищ...
   Анастас Иванович запнулся и взглянул на меня.
   - Галюков, Василий Иванович Галюков, - торопливо вполголоса подсказал я.
   - ...Галюков, - закончил Микоян. - Все, что вы сказали, очень важно. Вы проявили себя настоящим коммунистом. Я надеюсь, вы учитываете, что делаете это сообщение мне официально и тем самым берете на себя большую ответственность.
   - Я понимаю всю меру ответственности. Перед тем как обратиться с моим сообщением, я долго думал, перепроверял себя и целиком убежден в истинности своих слов. Как коммунист и чекист, я не мог поступить иначе, - твердо ответил Галюков.
   - Ну что ж, это хорошо. Я не сомневаюсь, что эти сведения вы нам сообщили с добрыми намерениями, и благодарю вас. Хочу только сказать, что мы знаем и Николая Викторовича Подгорного, и Леонида Ильича Брежнева, и Александра Николаевича Шелепина, и других товарищей как честных коммунистов, много лет беззаветно отдающих все свои силы на благо нашего народа, на благо Коммунистической партии, и продолжаем к ним относиться как к своим соратникам по общей борьбе!
   Увидев, что я положил ручку, Анастас Иванович коротко бросил:
   - Запиши, что я сказал!
   От всего этого я несколько оторопел: для кого предназначалась столь выспренная декларация? Галюков говорил о своих подозрениях, а эти слова перечеркивали все сказанное.
   Василий Иванович недоуменно посмотрел на Микояна. В глазах мелькнул страх. А я в который раз подумал, что напрасно ввязался в это дело.
   Анастас Иванович встал, давая понять, что разговор закончен.
   - Если у вас будут какие-то добавления или новости, позвоните Сергею. Когда понадобитесь, мы вас вызовем, - и, повернув голову ко мне, Микоян закончил: - Оформи запись беседы и передай мне. Я третьего улетаю на Пицунду.
   - Я тоже поеду туда, хочу догулять отпуск, - ответил я.
   - Туда и привезешь запись. Никому ее не показывай, ни одному человеку. Я расскажу обо всем Никите Сергеевичу, посоветуемся.
   Анастас Иванович протянул Галюкову руку.
   - Сергей отвезет вас.
   По ярко освещенной лестнице мы спустились в пустую прихожую. Одевались торопливо, чтобы нас не заметили. Но дом был пуст. Василий Иванович нервничал, пытался скрыть свое волнение и от этого нервничал еще больше. Мы сели в машину.
   - Анастас Иванович мне не поверил. Напрасно мы вообще к нему поехали, огорченно произнес Галюков.
   Я стал его успокаивать:
   - Вы поступили совершенно правильно. Последние слова носили просто характер общей декларации. До проверки Анастас Иванович не хотел бросать тень на членов Президиума ЦК.
   Василий Иванович не стал со мной спорить, но было видно, что он крайне подавлен. Условившись при необходимости созвониться, мы расстались.
   Больше я Галюкова не видел. События вскоре понеслись вскачь, и было не до встреч. Я очень беспокоился за его судьбу - наверняка Игнатов все знал и не преминул расправиться с "изменником". А может, его арестовали? Окольными путями я позднее выведал, что неприятности у Василия Ивановича были, но всерьез им не занимались и вскоре оставили в покое. Лишь осенью 1988 года, после публикации в журнале "Огонек" этого отрывка, Василий Иванович позвонил в редакцию, и мы встретились. Он оказался жив, здоров, работал в аппарате Совета Министров СССР...
   На следующее утро я, как обычно, был на работе. Нужно было ликвидировать долги перед отпуском, как всегда, накопилось много дел - завершались одни проекты, начинались другие. И, главное, нужно было успеть оформить стенограмму беседы.
   Расшифровать ее - я расшифрую. А как быть дальше? Печатать я не умею, а доверить эту тайну кому-то постороннему невозможно и подумать. Есть у нас, конечно, машинописное бюро, где печатают самые секретные документы. Может, отдать туда? Нет, слишком рискованно. Придется писать от руки. Почерк у меня препаршивейший, но выбора нет.
   Разложив свои листочки, я принялся за работу. Писал разборчиво, почти печатными буквами. Дело продвигалось медленно. Я вспоминал каждую фразу, старался не упустить ни слова. Постепенно втянулся, разговор врезался мне в память намертво. Крупные буквы заполняли страницу за страницей. Откуда-то пришло чувство собственной значимости, причастности к решению проблем государственной важности. Тревога последних дней отступила на второй план. Свой долг я выполнил. Сейчас Микоян уже на Пицунде, там они разберутся что к чему и примут все необходимые решения.
   Вот и последняя страница. Заявление Анастаса Ивановича я опустил - оно как-то не укладывалось в общий тон сухого перечисления фактов. Ведь пишу я не декларацию, а справку для памяти.
   Аккуратно собрал исписанные листы. Получилось хорошо, читается легко, буквы все четкие, разборчивые. Мелькнула мысль: "Надо было бы под копирку сделать второй экземпляр". И тут же ее отбросил: "Зачем? Документ слишком секретный. Мало ли кому он может попасть в руки?"
   В тот момент я не мог себе представить реальной судьбы этой записки. Потом пришлось восстанавливать все по моим стенографическим записям, благо хватило ума их не сжечь...
   Теперь оставалось только проститься с Челомеем, и можно трогаться в путь. Владимир Николаевич меня принял немедленно. Он был полон впечатлений от последних встреч на полигоне и остро переживал постигшую нас неудачу. В ней он больше всего винил Дмитрия Федоровича Устинова, для которого не жалел эпитетов. Постепенно страсти улеглись, и разговор перешел на наши повседневные дела.
   - Ты должен больше помогать мне, - неожиданно произнес Владимир Николаевич.
   Я несколько опешил и стал говорить о наших делах, о предполагаемых решениях, своих задумках.
   Челомей перебил меня:
   - Нет, я о другом. Хватит тебе сидеть заместителем начальника КБ у Самойлова. Это конструкторское бюро ты должен возглавлять сам. Так лучше для дела, и мне ты сможешь больше помогать. Надо расти.
   Как и всякому человеку, мне было лестно такое предложение. Похвалы всегда приятны. К ответу я не был готов - меня моя должность устраивала, и я не задумывался о служебном продвижении, тем более что считал своих начальников людьми достойными и знающими.
   В свою очередь я задал вопрос:
   - А куда вы думаете назначить Самойлова?
   - Найдем куда, - отмахнулся Челомей, - пусть тебя это не волнует.
   Но я все же стал настаивать. Чувствовалось, что у Владимира Николаевича решения нет и он начал импровизировать на ходу.
   - Назначим его начальником приборного производства. Будет реализовывать твои разработки. И вообще, что ты о нем беспокоишься? Я его работой недоволен, пора менять. Ты на эту должность подходишь куда лучше.
   С такой ситуацией я согласиться не мог. Самойлов много лет проработал начальником КБ, с делами справлялся не хуже других, а к тому же был моим другом. Занимать его место я не хотел.
   Однако спорить я не стал. О чем бы я ни говорил, что бы ни делал, в подсознании острой занозой сидели разговоры с Галюковым, его предупреждения. Вот и сейчас я подумал: "А интересно, что бы сказал Челомей, знай он то, что знаю я? Продолжил бы он свой разговор?" Здравый смысл и практика взаимоотношений в нашем ОКБ отвечали: нет...
   - Владимир Николаевич, какой смысл обсуждать все это перед отпуском? Вот вернусь, и, если вы не передумаете, можно будет возобновить разговор, ответил я.
   - Я уже все обдумал, и решение принято. Так и считай. Вернешься из отпуска, оформим приказом, - отрезал Челомей.
   Больше к этому разговору мы не возвращались никогда...
   Итак, я - в отпуске.
   Позади короткий перелет, и вот уже машина тормозит у знакомых зеленых ворот пицундской дачи. В доме все идет по давно заведенному распорядку. Отец занят послеобеденной почтой. Коротко здороваемся.
   - Ты пообедай, а я пока закончу читать. Потом пойдем погуляем, - говорит он и возвращается к тоненьким листочкам с красной типографской шапкой расшифрованным донесениям послов. Все, как обычно.
   Через час-полтора дела закончены, и мы выходим на аллейку, тянущуюся вдоль пляжа. Но сначала заходим в соседний дом за Микояном.
   Мне не терпится узнать, что же происходит, но вопросов не задаю. Надо будет - сами скажут.
   И все-таки, не утерпев, вставляю в их разговор:
   - Я привез запись, Анастас Иванович. Что с ней делать?
   - Вернемся, отдашь Анастасу, - отвечает за Микояна отец. - Вчера приезжал к нам Воробьев, секретарь Краснодарского крайкома, - продолжил он. - Мы его спросили обо всех этих разговорах с Игнатовым. Он все начисто отрицал. Он у нас тут целый день пробыл. Еще пару индюков в подарок привез, очень красивых. Ты сходи на хозяйственный двор, посмотри.
   Считая тему исчерпанной, отец вернулся к текущим делам.
   Я оторопел. Так значит, они все эти дни не только ничего не предпринимали, но даже не пытались выяснить, соответствует ли истине полученная информация?!
   "Поговорили с Воробьевым", - но если он действительно о чем-то договаривался с Игнатовым, что-то знает, то, без сомнения, им ничего не скажет. Интересно, чего они ожидали: признания в подготовке отстранения Хрущева? Что это? Наивность? Как можно проявлять такое легкомыслие?
   Только значительно позже я понял истоки поведения отца.
   Итак, поверил ли отец сообщению Галюкова?
   Я думаю, скорее да, чем нет.
   Возможно, не до конца. Сомневался. Хотелось ошибиться. Ведь все они не только соратники, но и старые друзья. С отцом связаны их первые назначения, вместе они работали до войны, прошли войну, вернулись к мирному труду. Он их привел с Украины в Москву, видел в них твердую опору, людей, которым можно довериться.
   И тут такое!.. Но это политика...
   Так почему же отец даже не предпринял всесторонней проверки информации Галюкова? Беседу с Микояном нельзя рассматривать как серьезный шаг.
   В 1957 году в аналогичной ситуации он оперативно привлек на свою сторону армию и госбезопасность. Галюков сообщил, что Семичастный на стороне противника. Ну, а Малиновский? Отец имел все основания на него рассчитывать. Когда в 1943 году после самоубийства члена Военного Совета его армии Ларина Сталин уже занес топор над головой Малиновского, отцу с большим трудом удалось отвести удар. Малиновский об этом знал и, надо отдать ему должное, в ответ на зондаж Шелеста, маршал ответил однозначно: вмешиваться в решения внутриполитических проблем он не станет.*
   Однако отец даже не позвонил ему...
   Он уехал, освобождая поле боя, предоставляя своим противникам свободу действий. Он просто не хотел сопротивляться? Почему?
   Отец устал, безмерно устал морально и физически. У него не было ни сил, ни желания вступать в борьбу за власть. Он все отчетливее ощущал, что ноша с каждым днем становится все тяжелее, а сил все меньше. Задуманные перемены не давали ожидаемых результатов. Государственная машина буксовала. Аппарат же валил на отца новые и новые проблемы, без него не обходилось ни одно конкретное решение: где и что строить. Сколько чего производить. Где и как пахать и сеять. Не оставалось времени подумать, не то что отдохнуть.
   Я уже упоминал, что отец после своего семидесятилетия всерьез заговорил об отставке:
   - Пусть теперь поработают молодые, - повторял он.
   В такой ситуации отцу приходилось выбирать между никому не известным бывшим охранником и своими много раз проверенными сотоварищами.
   О его психологическом состоянии можно судить по такому, на первый взгляд незначительному, эпизоду.
   В одном из своих интервью Дмитрий Степанович Полянский, заместитель председателя правительства, на время отпуска замещавший отца, вспоминает свой разговор с отцом по телефону. Отец позвонил исполняющему обязанности Председателя Совета Министров по какому-то сиюминутному делу. В заключение разговора, прощаясь, он задал, казалось бы, нейтральный вопрос:
   - Ну, как вы там без меня?
   - Все нормально, - ответил Полянский, - ждем вас.
   - Так уж и ждете? - с грустной иронией переспросил отец.
   Полянский уловил необычность интонации и немедленно доложил о подозрительном разговоре Брежневу и Подгорному.
   Интуиция политика взывала к борьбе, но отцу очень не хотелось полагаться на интуицию. Допустим, отец поверил всему. Отбросил все сомнения и решил вступить в борьбу. Обстановка в 1964 году коренным образом отличалась от 1957 года. Тогда он сражался с открытыми сталинистами, речь шла о том, по какому пути двигаться дальше: сталинскому или развернуться к общечеловеческому? От исхода битвы зависела судьба страны. Отец принял бой и победил.
   Теперь же? В Президиуме ЦК сидят его соратники, люди, которых он отбирал все эти семь лет. Старался оставить лучших, самых способных, преданных делу. Нет, он не считал этих людей идеальными, но и найти более подходящих не удавалось. Он и они вместе делали одно дело, хуже или лучше, но одно и вместе.
   Именно их он намеревался оставить "на хозяйстве", уходя на покой. Им предстояло продолжить начатое Лениным дело. Они...
   Сейчас их обвиняли в том, что они в нетерпении решили поторопить естественный ход событий, получить сегодня то, что и так предназначалось им завтра.
   И вот теперь необходимо сражаться с ними. Со своими.
   А мог ли отец победить?
   В 1964 году это было невозможно. Его не поддерживал ни аппарат, ни армия, ни КГБ - реальные участники спектакля; ни народ, ему отводилось место в зрительном зале, отгороженном от сцены глубокой "оркестровой ямой". Время отца прошло. Но он-то об этом не знал.
   Наверное, отец задумывался о победе, не мог не рассчитывать на нее. Так что же ожидало его в случае победы?
   Логика борьбы диктует совершенно определенные шаги. Победив, придется устранить с политической арены побежденных противников. Я не говорю, как. Сталин предпочитал убийство. В цивилизованном мире поражение означает отставку, переход в оппозицию. Только не сохранение у власти. Итак, отец должен был отстранить от дел своих ближайших соратников, тех, кого он подбирал последние годы, кому рассчитывал передать власть.
   А дальше?
   Дальше пришлось бы искать новых, все там же, на вершине пирамиды. Он попытался выдергивать людей с более низких уровней, но положительного результата опыт не дал ни в случае с министром сельского хозяйства Воловченко, ни со Смирновым.* Итак, оставалось снова искать там, где он уже отобрал, по его мнению, лучших.
   Взбудоражить страну и после всего этого уйти в отставку, оставив страну на этих, на новых. Неизбежно возникала мысль: "А будут ли они лучше старых, подобранных тоже им самим? Стоит ли игра свеч?" Видимо, отец посчитал, что лучше предоставить решение судьбе, и не стал вмешиваться в естественное течение событий.
   При таком предположении все сходится. Отъезд в Пицунду - единственный логически объяснимый шаг. И оставленный без последствий разговор Микояна с Галюковым... И встреча с Воробьевым... И разговор с Полянским, которому он издали погрозил пальчиком...
   Он не хотел действовать. Если Галюков ошибся - тем лучше, не придется возводить напраслину на друзей. Если нет, то пусть будет, как будет. Он готов уйти в любой момент...