Хрущев Сергей. Никита Хрущев

   В результате проведенного расследования реальное подтверждение получило лишь уничтожение документов, обнаруженных в сейфе Берии в 1953 году после его ареста. Члены Президиума ЦК тогда единодушно решили их сжечь, не читая. Кто знает, какой компромат накопил на них Лаврентий Павлович. Но об этом случае отец пишет в своих мемуарах.
   Так лопнула и вторая фальшивка, хотя думаю, что с попытками ее реанимации мы еще столкнемся, и не раз. Казалось бы, на этом можно поставить точку. Но оказалось рано, фальсификаторам все неймется. Уже упоминавшийся выше Филипп Денисович Бобков, пересевший из кресла главного надзирающего за советскими дисседентами на место шефа безопасности крупнейшего российского частного концерна "МОСТ", недавно выпустил книгу своих мемуаров "КГБ и власть", где уже на излете жизни еще раз плеснул грязью на отца, а заодно зацепил и меня. Фальшивка составлена искусно, в ней не упоминаются имена, не приводятся даты, даже не говорится, о чем, собственно, идет речь. Воспроизведу текст дословно:
   "Как-то раз Шелепин вызвал меня и сказал:
   - Есть тут один физик, который решил поделить лавры с сыном Хрущева Сергеем. Они что-то там разрабатывали. Надо, чтобы он не претендовал на эту работу, ибо она сделана Сергеем Хрущевым.
   И Шелепин попросил меня встретиться с этим ученым. "Не очень-то все это прилично!" - подумал я и прямо сказал об этом.
   - Ваше мнение меня не интересует! - оборвал он меня.
   Я вышел. Решил, что надо все продумать не горячась. Не было сомнений, не наше это дело - вмешиваться в подобные ситуации. Однако я не имел права отказаться выполнить приказ. Ну что ж, придется подчиниться, надо только хорошенько во всем разобраться.
   Оказалось, ученый был болен, и я не стал его беспокоить. Дня через два Шелепин позвонил и спросил, почему я не докладываю о выполнении приказа. Мои объяснения его явно не удовлетворили.
   Я выяснил, что физик болен несерьезно, и, получив приглашение, поехал к нему. За столом мы заговорили об их совместной с Сергеем Хрущевым работе, ученый подробно рассказал обо всем, и мне стало ясно: его вклад в разработку значительно больше, чем Хрущева. Судя по всему, хозяин дома уже догадался о цели моего визита и заявил, что данная работа не имеет для него существенного значения, так как он занят другими, более интересными проблемами, а для Сергея Хрущева она очень важна. Словом, он готов отказаться от авторства в пользу Сергея. Расстались мы дружелюбно, но на душе у меня было скверно. Утром я позвонил Шелепину и доложил о выполнении поручения.
   - Зайдите!
   Захожу. Чувствую: он весь в напряжении, ждет моих разъяснений.
   - Ну что?
   - Ваше распоряжение выполнил.
   - Но ведь он был болен!
   - Пришлось воспользоваться его приглашением. Вы же приказали.
   - Вы представились?
   - Конечно. Показал ему удостоверение и все объяснил.
   - Что именно?
   - Сказал, что интересуюсь степенью участия Сергея Хрущева в их совместной работе. Расстались по-доброму, он обещал больше не претендовать на авторство и предоставить эту честь Сергею Хрущеву. Хотя, если откровенно вам сказать, Александр Николаевич, Хрущев безусловно, замахнулся не на свое.
   Шелепин улыбнулся, и мне показалось, у него отлегло от сердца. Видимо, он и сам боялся за исход моих переговоров. Уверен, все это не он придумал, просьба, скорее всего, исходила от Сергея, а возможно, от самого Никиты Сергеевича".
   Прочитав этот пасквиль, я сразу вспомнил прозвучавшие в октябре 1964 года из уст Шелепина голословные обвинения в присвоении мне без защиты докторской степени, - очень уж они похожи, как бы написаны одной рукой. Поначалу я решил не реагировать, - всякому непредвзятому читателю ясно, что это ложь, иначе обвинения прозвучали бы куда конкретнее, неотразимее. И я снова ошибся. Рассказ Бобкова пошел гулять по российским изданиям, и уже воспринимается публикой за истину в последней инстанции. И снова мне приходится оправдываться. Собственно, оправдываться стало возможным благодаря двум ошибкам, вернее, профессиональному недосмотру Бобкова. Почему-то в свое время Шелепин, а за ним все его приближенные считали меня физиком, хотя моя специальность управленца ничего общего с физикой не имеет, она ближе к математике. По старой памяти называет меня физиком и Бобков. Хотя какая, казалось бы, разница, физик или нефизик, но дело еще и в том, что я никогда не гнался за авторскими свидетельствами, выдаваемыми за изобретения или, тем более, за открытия. Оформление этих бумаг - дело хлопотное, а ничего по-настоящему оправдывающего затраты времени на оформление документов мне за свою жизнь придумать не удалось. Все мои авторские свидетельства коллективные, полученные на работы, выполненные в отделе. Оформлял их обычно один из авторов, любитель этого дела, на счету которого числились сотни свидетельств. Да и таких, с позволения сказать, изобретений с моим участием наберется не более десятка. Нет у меня и статей, описывающих серьезные открытия. Не сложилось. Не открылась во мне жилка, из которой произрастают те, кого называют генераторами идей. Моя стезя - распознание в массе казалось бы заманчивых предложений того единственного "жемчужного зерна в навозной куче", которому принадлежит будущее, разработка его, доведение до ума, воплощение этой уже сгенерированной кем-то идеи в жизнь. Поверьте, это тоже очень увлекательно. Но тогда спрашивается, чего же добился от анонима Бобков? Ничего. Не появилось никаких сенсационных публикаций за моим именем. А это могло бы стать единственным возможным результатом переуступки мне чужих лавров. Поэтому не называются в книге ни имена, ни даты, иначе ложь опровергалась бы с порога. Теперь же только от противного, отсутствием результата и можно доказать, что Бобков, как и прежде, занимается инсинуациями.
   Однако я отвлекся, мой экскурс в историю слишком затянулся. Когда через год отец начал вновь диктовать мемуары, ему стала помогать мама. Она умела печатать на машинке, одновременно редактируя текст. Дело пошло лучше, качество повысилось, но скорость продвижения работы отца не устраивала: до конца жизни в таком темпе обработать надиктованный текст не представлялось возможным.
   Тогда-то к работе над мемуарами подключился и я. Первоначально предложил отцу обратиться в ЦК и попросить выделить в помощь машинистку и секретаря.
   - Ведь это не частное дело. В мемуарах должен быть заинтересован ЦК. Это история, - убеждал я его.
   Обращаться туда он отказался:
   - Не хочу их ни о чем просить. Если сами предложат - не откажусь. Но они не предложат - мои воспоминания им не нужны. Только помешать могут.
   Решили, что работать будем самостоятельно и помощи просить не станем.
   Забегая вперед, скажу, что вскоре вся работа по расшифровке и редактированию свалилась на меня. При жизни отца я успел обработать 1400 машинописных страниц. Постепенно выработался определенный темп. За день, не разгибаясь, удавалось осилить не более десяти страниц. И хотя я очень старался, результаты, по мнению отца, были не слишком впечатляющи.
   С первых шагов возникли проблемы, и главная среди них - где найти доверенную и опытную машинистку. Ведь нужна была уверенность, что материалы не пропадут и не попадут в чужие руки. Задача оказалась не из легких. Своими сомнениями я поделился с друзьями - Семеном Альперовичем и Володей Модестовым. Обсудив ситуацию, мы нашли такого человека - Леонору Никифоровну Финогенову. Она тогда работала у нас на предприятии в выпускном цехе, часто выезжала с нами в командировки на полигоны. Отличный специалист и честнейший человек. Я обратился к ней с этим предложением, и Лора согласилась. Осталось решить технические вопросы. Машинку я купил в магазине на Пушкинской улице. Четырехдорожечный магнитофон "Грюндиг" у меня был. Мы только приспособили к нему наушники. Работать решили у меня на квартире, поскольку я считал невозможным выпускать пленки из своих рук.
   Помню, осенним вечером 1967 года Лора пришла ко мне домой на улицу Станиславского. Долго приспосабливали магнитофон и машинку, чтобы было удобно включать-выключать звук и синхронно печатать. Опыта такой работы ни у нее, ни у меня не было. Подгонка заняла немало времени. Наконец все устроилось - и работа началась.
   Несмотря на свою высокую квалификацию, Лора явно отставала от текста. К тому же некоторые слова звучали неотчетливо. То и дело приходилось останавливаться, возвращаться назад. Через час стало ясно, что так дело не пойдет. В подобном режиме можно напечатать несколько десятков, на худой конец - сотню страниц. У нас же впереди многие сотни и даже тысячи. Мы приуныли.
   Время незаметно подкатилось к ночи. Для первого раза мы решили остановиться. Пошли пить чай. Разговор все время вертелся вокруг волновавшей нас темы. Выхода не было - работу приходилось переносить на дом к Лоре, поскольку там у нее будет больше времени.
   В начальный момент работы над мемуарами "кому следовало" пока еще не интересовались нашими персонами, и перебазирование оргтехники в Реутово не привлекло постороннего внимания.
   С того дня дело пошло быстрее. Отец диктовал по нескольку часов в день. Лора печатала быстро и все-таки не успевала за ним. Я совсем задыхался. Редактировал, правил каждую свободную минуту дома и на работе, в будни и в выходные, с утра до позднего вечера. Но как бы то ни было, я не поспевал за ними и все же торопил Лору. Боялся, что не успеем. Что-то подсказывало: не может все идти так гладко.
   Отец диктовал по памяти, не пользуясь никакими источниками. И даже не потому, что подбор литературы был затруднен чисто технически. С этим я кое-как справился бы. Но отец привык к живой практической работе с людьми и "рыться не имел охоты в пыли бытописания земли". Надеялся он только на себя, на свою память, и, нужно признать, она у него была феноменальная. Как он мог удерживать в голове такое количество информации: событий, мест, имен, цифр? И донести их до слушателя почти без повторов и путаницы?
   Постепенно отец привык к работе со мной, и в тексте диктовки все чаще появлялись обращения ко мне:
   - Я говорил о поездке в Марсель и забыл фамилию сопровождавшего правительственного чиновника. Сейчас вспомнил - Жокс. Я правильно его назвал? Да, да, Жокс. Когда будешь править, вставь в нужном месте.
   Или:
   - На съезде Болгарской компартии ко мне подошел член румынской делегации, забыл его фамилию (далее следует описание его внешности). Надо посмотреть и вставить фамилию.
   Требовали проверки номера армий в военном разделе. Ошибок тут было немного. Отец был на удивление точен. Это можно объяснить одним - события тех лет глубоко врезались в память. Верны были и цифры, и имена, и даты.
   Ошибался он, когда по памяти пытался выстроить последовательность событий во время какого-нибудь государственного визита. Так было, скажем, с рассказом о поездке с Булганиным в Бирму в 1955 году. Отец пытался восстановить, кто и где их принимал, откуда и куда они поехали. Обычно человек вообще таких вещей не помнит, а отец держал канву в памяти, безбожно путая при этом, в каком городе их встречали национальной греблей, а в каком - парадом со слонами. Расставить все по местам предстояло мне, что я и делал, сверяя текст с опубликованными в прессе отчетами.
   Время от времени отец просматривал готовые куски, делал свои замечания, я их тут же записывал, обычно на обороте страниц исходного текста, для последующей перепечатки. Изредка я предлагал отцу свои дополнения или уточнения; то, что он одобрял, тоже вносилось в текст. Отец работал серьезно, помногу. Он диктовал по три-пять часов в день в два приема - утром и после обеда.
   - У меня лучше получается, когда есть слушатель. Видишь перед собой живого человека, а не дурацкий ящик, - не раз сетовал он.
   Однако слушатели находились далеко не всегда. Правда, когда они появлялись, а это обычно были старые знакомые пенсионеры, приезжавшие на неделю или побольше, дело шло быстрее и лучше. Когда я сейчас, через много лет, прослушиваю записи воспоминаний отца, то узнаю голос Веры Александровны Гостинской: диктовка постепенно сходит на нет, и начинается обсуждение цен в магазинах, потом разговор перетекает на польские дела. Петр Михайлович Кримерман тоже не удовлетворяется пассивной ролью слушателя, задает вопросы: о Египте и Израиле, о Шестидневной войне и вообще обо всем на свете. При редактировании я по просьбе отца превращал диалоги в монолог и, по-моему, напрасно. Но Вера Александровна и Петр Михайлович - исключения, большинство слушателей сидели, затаив дыхание, в работу отца не вмешивались. Наедине же с "ящиком" речь становилась менее живой, с запинаниями, долгими паузами. Наиболее продуктивно отцу работалось осенью и зимой. Летом на первый план выдвигались огородные дела, и диктовка велась урывками.
   К каждой теме отец серьезно и подолгу готовился, обдумывая во время прогулок, что и как сказать. Наиболее драматические события жизни врезались в память намертво. Пересказывал он их по многу раз. Сюда относятся и поражение под Барвенковом в 1942 году, и арест Берии, и смерть Сталина, и ХХ съезд, и другие. В рассказах о них он практически не отклонялся ни на шаг от первоначального варианта, и рассказ 1960 года звучал так же и в 1967 году, хотя отец и жаловался: "Старею, память начинает отказывать".
   Надиктовывая километры магнитной ленты, отец все больше мучился - какая же судьба ждет его воспоминания?
   - Напрасно все это. Пустой труд. Все пропадет. Умру я, все заберут и уничтожат или так похоронят, что и следов не останется, - не раз повторял он во время наших воскресных прогулок.
   В доме мы на эти темы никогда не разговаривали, памятуя о лишних ушах. Я успокаивал отца, как мог, хотя в душе склонен был согласиться с ним. Я понимал, что, если сегодня все тихо, это вовсе не значит, что так будет всегда.
   На всякий случай мы решили подстраховаться: продублировать пленки и текст и хранить их раздельно в надежных местах. Однако легко сказать, "в надежных местах"*, а когда задумаешься, какое из мест можно считать надежным, ответ так сразу не находится. Я мысленно перебирал своих друзей и знакомых, взвешивал, на кого можно положиться, кто не проболтается. Да не только сам, но и жена, теща. Кто в случае моего провала не привлечет к себе повышенного внимания профессионалов? Кто? Кто? Наконец выбор остановился на профессоре Игоре Михайловиче Шумилове, моем коллеге по МВТУ, сыне генерала Шумилова, командовавшего армией, пленившей фельдмаршала Паулюса в Сталинграде в 1943 году. Там, в тяжелые дни отступления, Шумилов-старший близко сошелся с моим отцом, а теперь я сдружился с его сыном. Игорь на мое предложение ответил не колеблясь: "Давай". Он спрячет все на бесчисленных, захламленных привезенным из Германии барахлом антресолях обширной генеральской квартиры в доме неподалеку от станции метро "Сокол". Ни отцу, ни жене он решил ничего не говорить, правда, добавил: "Они, скорее всего, догадаются, но вопросов задавать не станут". На том и порешили. Распечатки бобины с вновь надиктованными пленками, страницы готового текста в лучших традициях детектвных романов я передавал Игорю в перерывах между лекциями, когда мы "поневоле" сталкивались на кафедре. Дружеские же контакты решили сократить до минимума. На всякий случай.
   Казалось, проблема решена, но мы с отцом слишком хорошо знали возможности профессионалов в таких делах. Абсолютно надежных мест не бывает. Во время одной из бесед на прогулке нам пришла идея поискать сохранное место за границей. Отец сначала сомневался, опасаясь, что рукопись выйдет из-под нашего контроля, может быть искажена и использована во вред нашему государству. С другой стороны, сохранность там обеспечивалась надежнее. После долгих взвешиваний "за" и "против" отец все-таки попросил меня обдумать и такой вариант. Естественно, это решение мы хранили в строжайшей тайне. Но, честно говоря, в те дни я не представлял себе даже приблизительного плана действий...
   Что же составляло предмет работы?
   С самого начала отец заявил, что не собирается описывать свою жизнь начиная с детства. Хронологических повествований он терпеть не мог, они навевали на него тоску.
   - Я хочу рассказать о наиболее драматических моментах нашей истории, свидетелем которых мне пришлось быть. В первую очередь о Сталине, о его ошибках и преступлениях. А то я вижу, опять хотят отмыть с него кровь и возвести на пьедестал. Хочу рассказать правду о войне. Уши вянут, когда слушаешь по радио или видишь по телевизору жвачку, которой пичкают народ. Надо сказать правду - так сформулировал он свою программу.
   Поначалу он не собирался освещать период своей службы на высших партийных и государственных постах, считая это то ли нескромным, то ли ненужным по каким-то неведомым мне причинам. Я доказывал, что его собственная жизнь, события, происходившие после Сталина, не менее интересны и важны для истории. Отец не возражал, отмалчивался. Да в то время этот спор был беспредметен - он только приступил к выполнению намеченного.
   Начал отец с 30-х годов, с периода своей работы на Украине и в Москве. Потом он перешел к рассказу о подготовке к войне, ее трагическом начале, об отступлении под ударами немцев. То, что он говорил, сильно расходилось с официально признанной в то время версией истории первого периода войны, с многочисленными, весьма сомнительными публикациями на эту тему. Его же описания трагических и героических событий 1941 года поражали меня как читателя. Редактируя, я старался не упустить ни слова, ни в коей мере не исказить мысли автора. Для меня отец был единственным правдивым источником информации. И теперь сохранение этих воспоминаний для будущих поколений становилось делом моей жизни...
   За войной последовал послевоенный период: восстановление хозяйства на Украине, голод, интриги, появление в Киеве Кагановича и его отзыв оттуда, перевод отца в Москву, "ленинградское дело", несостоявшееся "московское дело" и многое, многое другое.
   Материала накопилось чрезвычайно много. Мы стали невольно путаться: о чем был разговор, о чем не был. Решили как-то упорядочить работу. Целую неделю я составлял план - своеобразный перечень вопросов, о которых, на мой взгляд, следовало говорить в первую очередь. В воскресенье мы его обсудили, отец забрал листочки, чтобы все обдумать на досуге. Через неделю у нас был готов вариант плана. По нему и работали в последующие годы, вычеркивая выполненные пункты, а то и вписывая новые, изначально забытые.
   Предполагалось осветить основные моменты современной жизни: целину и проблемы сельского хозяйства, развитие промышленности, пути реорганизации народного хозяйства, вопросы обороны - формирование армии и военной промышленности, способы демократизации нашего общества, проблемы отношений отца с интеллигенцией. Не забыли мы и международные дела: борьбу за мир, первые встречи с западными государственными деятелями в Женеве, различные контакты и визиты, проблему мирного сосуществования, вопросы разоружения и запрещения ядерного оружия.
   Хотя отец работал по плану, но в силу своего характера очень часто, увлекаясь, он уходил далеко в сторону, попутно вспоминая о событиях, далеких от заданной темы. К сожалению, не все намеченное удалось реализовать. Так и остались незафиксированными мысли отца о путях демократизации нашего общества, его идеи об установлении предельных сроков пребывания на государственных и партийных постах, о выборности и гласности работы государства и партии, установлении конституционных гарантий прав граждан, исключающих повторение террора 30-х годов.
   Не получился и раздел о творческой интеллигенции, в котором отец хотел дать оценку событиям, происходившим в последний период его пребывания у власти. Очень ему хотелось объяснить мотивы своего поведения. Но времени не хватило. Последняя запись незадолго до смерти была как раз посвящена этому вопросу, но оставила его неудовлетворенным.
   - Сотри все, я потом передиктую, - попросил меня отец.
   На передиктовку времени уже не оставалось. Я не послушался отца, и теперь эта запись (он сам ее озаглавил "Я - не судья") - единственное сохранившееся воспоминание на эту тему...
   Работа велась слаженно и продуктивно. Наша троица - отец, Лора и я хорошо сработалась.
   Ну а куда же делись многочисленные в нашей семье журналисты? О Леве Петрове я уже говорил. Он и дальше помогал отцу. Правда, длилось это сотрудничество недолго. Лева тяжело заболел, и вскоре его не стало. Юля занималась своими маленькими дочерьми, да и по профессиональному складу она была далека от политической журналистики.
   Рада в мемуарные дела не вмешивалась. Делала вид, что их просто не существует - ни магнитофона, ни распечаток. Она всецело была занята журналом. В свои не слишком частые наезды в Петрово-Дальнее она уютно устраивалась на диване под картиной, изображающей разлив весеннего Днепра. Там она вычитывала гранки, правила статьи для "Науки и жизни". Рядом с ней блаженствовала кошка. Отец обижался на такое невнимание к его деятельности.
   К тому времени я втянулся в прежде незнакомый мне труд, увлекся им, считал работу над мемуарами своим делом. Я постоянно думал о них, приставал к отцу с предложениями и советами. Мне мерещились красиво изданные тома. Так что ко всякому вмешательству в мою новую "епархию" я бы отнесся ревниво, как к вторжению непрошенного гостя. Потому-то индифферентность сестры меня устраивала.
   Особое отношение у отца было к Алексею Ивановичу Аджубею. Поначалу именно с ним связывал он свои надежды, видел в нем основного помощника. Это было вполне естественно. В недавнем прошлом Аджубей постоянно сопровождал отца в поездках, вместе с другими видными журналистами входил в рабочую группу при Первом секретаре, помогавшую ему в составлении выступлений, документов, проектов новых законов. Да и сам он - бывший главный редактор газеты "Известия" - много писал, считался способным журналистом. Теперь они оба в опале, и кому как не зятю помочь тестю в его "литературной" деятельности.
   Поначалу все шло к тому. Алексей Иванович активно поддерживал идею работы над мемуарами. Правда, сам помощи не предлагал, но в ту пору дело только затевалось. Со временем его отношение стало меняться. Упоминать о мемуарах он перестал, разговоров о них с отцом стал избегать. Видимо, он решил проявить осторожность, поскольку развитое политическое чутье подсказывало ему опасность такого сотрудничества. В те годы, в середине шестидесятых, Алексей Иванович еще не терял надежды на возобновление политической карьеры. Он несколько отошел от шока после ноябрьского (1964 г.) Пленума ЦК и искал путей возвращения к активной деятельности. Все свои надежды он связывал с Шелепиным. Еще недавно совсем было поникший Алексей Иванович снова расправил плечи. Приезжая в Петрово-Дальнее, он вызывал то одного, то другого на улицу и таинственно сообщал:
   - Скоро все переменится. Леня долго не усидит, придет Шелепин. Шурик меня не забудет, ему без меня не обойтись. Надо только немного подождать.
   Действительно, такие слухи циркулировали во множестве, и этот вариант развития событий вовсе не казался невероятным. Аджубей подкреплял свои слова ссылками на разговоры с приятелями по комсомолу - то на Григоряна, то на Горюнова. Однажды даже таинственно сообщил, что встречался с самим Александром Николаевичем.
   Я и верил, и не верил этим словам. В одном не сомневался - без Хрущева Аджубей Шелепину просто не нужен.
   Можем ли мы осудить Алексея Ивановича за его стремление вернуться на политическую арену? Думаю, нет. Ведь ему тогда было чуть больше сорока лет. Естественно, в такой ситуации он счел за благо несколько отдалиться от отца и сделать это так, чтобы его шаг заметили.
   Таким образом, участие в работе над мемуарами могло ему только навредить. Вскоре выяснилось, что Брежнев совсем не переходная фигура и знает, как удержать власть в руках. Вопрос прихода к власти Шелепина отпал, но тут произошли новые события, которые не оставили у Алексея Ивановича и мысли о возможном участии в работе над воспоминаниями. Затронули они всех нас, и отца, и меня, и в какой-то степени оказали влияние на судьбу мемуаров.
   Летом 1967 года, когда о Хрущеве, казалось, прочно забыли, его имя вдруг опять взбудоражило мир. Ничего особенного не произошло, просто американцы решили сделать биографический фильм о бывшем советском лидере. У нас же это было квалифицировано как провокация, почти как антисоветская вылазка.
   Дело в том, что к 1967 году Брежнев уже с трудом переносил даже простое упоминание о Хрущеве. Люди такого склада, с одной стороны, добрые и слабые, с другой - тщеславные, по-особому относятся к своим дурным поступкам, по-своему переживают их. Совершив их, они переносят всю свою ненависть на жертву, пытаясь тем самым доказать и себе, и окружающим собственную правоту. Упоминание имени отца в какой-то степени мешало упрочению его собственного имиджа - ведь многое из того, что в тот момент приписывал себе Леонид Ильич, началось задолго до него, все ощутимее теряя набранный поступательный ход. Естественно, подобные настроения начальства передавались и подчиненным.
   Порой доходило до смешного. Смешного, если речь не шла о людях, облеченных практически неограниченной властью. В Крыму, по дороге из Симферополя в Ялту, на склоне горы раскинулось село Никита. В стародавние времена оно дало приют знаменитому Никитскому ботаническому саду. Однажды, проезжая мимо селения по дороге на дачу, Брежнев бросил взгляд на придорожный указатель "с. Никита" и недовольно поморщился. Его гримаса не осталась незамеченной: через несколько дней на том же месте появился иной знак "с. Ботаническое", а ботанический сад сохранил свое старое наименование, но теперь оно звучало сюрреалистически: "Никитский ботанический сад в селе Ботаническое". И этот случай не единичный. Постепенно накапливавшаяся в душе Брежнева внутренняя неприязнь к отцу перерастала в откровенную ненависть.