я уже не думал никак.
- Который час? - совершенно не вовремя и не к месту сказала Анастасия.
Я встал, подошел к столу и посмотрел на будильник.
- Три пятнадцать.
- Пора и честь знать, - Анастасия вздохнула и длинно, сверху донизу,
потянулась.
- Я знаю, - сказал я.
Мы сходили по очереди в ванную, по очереди оделись.
- Ну, давай, - сказала Анастасия.
Я пошел к двери.
- Ты вот что, - Анастасия подошла поближе и ткнулась мне носом в шею. -
Ты забудь все это. На всякий случай.
- Почему? - сказал я.
- Мы же не дети, - сказала она. - Я скоро бабушкой буду.
- И что?
- А то, - Анастасия отстранилась и отошла сначала на шаг, затем еще на
шаг. - В нашем возрасте, Вовик, люди живут как живут. И меняют свою жизнь
только в крайних, так называемых экстраординарных случаях. У тебя случай
экстраординарный?
Я подумал, что у меня случай самый что ни на есть ординарный, и сказал:
- Не знаю.
- Вот и я не знаю, - сказала Анастасия. А я сказал, что у нее есть шанс
стать не только бабушкой, но и матерью, сделав заодно меня отцом, так как
должен же в конце концов кто-то это сделать. После чего ушел.
Когда я пришел в сквер, народ уже собрал свои баулы. Зимой рано
темнеет. А в темноте, ясное дело, никакой торговли быть не может. Даже Таня
перебирается в это время туда, где есть электрический свет - поближе к
уличным фонарям. Она не любит этот момент, потому что здесь стоит среди
приличных людей искусства, и сутенеры, которым независимая, как вся страна,
Таня не платит, к ней не пристают. А не платит им Таня наотрез. Они говорят
ей - убьем, а она им - вот убьете, тогда и заплачу. Вечером, в темноте,
наступает их время. Но тут делать нечего, смена дня и ночи неизбежна и,
значит, неизбежно из темноты переползать под фонарь и стоять под ним в
полном и опасном одиночестве. Тане, как никому другому, нужно показывать
товар лицом. Хотя, в общем, не только им и не только ей.
- Мы уже думали, ты не придешь никогда, - сказали мои соседи по работе.
- Куда я денусь, - сказал я соседям и стал тоже собирать свои поделки в
брезентовый просторный мешок.
Без меня ничего не продалось. Никак что-то спрос и предложение не могут
уравновеситься - то спрос опережал предложение, теперь предложение
оторвалось от спроса.
Домой пришел пешком. Не из экономии. А впрочем, и из нее тоже. Лифт
опускался долго, откуда-то с самого верху. Я нажал на ручку двери и потянул
ее на себя. Из лифта, почесываясь, вышла огромная черно-бурая дворняга.
Картина получалась сюрреалистическая, поскольку в мозгу сразу возник вопрос,
как она захлопнула за собой дверь и как нажала кнопку? Я попытался все это
себе представить. Безуспешно.
Положив свой мешок у порога, я вошел в комнату. Жена молча сказала:
- Ничего?
- Почему ты всегда ждешь от меня худшего? - сказал я вслух, и она вышла
из комнаты, бормоча что-то себе под нос. Видимо, распределяя оставшуюся у
нее сумму денег на оставшиеся в месяце дни, часы и минуты. При этом она не
знала и не задумывалась, сколько этих дней, часов и минут осталось не в
месяце, а вообще. И что это за часы и минуты, какие они по качеству и
составу, и что будет после них, после того, как они пройдут. Не понимала
она, видно, что это "после" и есть самое настоящее будущее. Стоит только до
него дожить. И тогда из сегодняшнего неведения и незнания легко может
произойти нечто такое, чего все мы ждем не дождемся.
Но может и не произойти. Это уж - как повезет. Дело случая, провидения
и Бог знает чего еще.
НОЧНОЙ КОВБОЙ
С постом Ильченко, можно сказать, повезло исключительно и на редкость.
Не то что другим его сотоварищам, которые по темным улицам ходят туда-сюда
неприкаянно или еще что. И вообще ему повезло на старте жизни. Чуть ли не во
всем. Потому что тех, кого из института за злостную неуспеваемость отчислили
- в армию взяли, в разные рода войск. Тут же без никаких разговоров. А ему
вот в милицию удалось поступить. Вместо того. На альтернативной, как
говорится, основе. Благодаря усилиям старшей сестры Юлии удалось,
приложенным куда следует. И сразу, как только он был принят в личный состав
и на довольствие, эту альтернативную милицейскую службу законодательно
отменили, признав нецелесообразной. А он до отмены, значит, успел
проскочить. И теперь несет свой долг по защите родины здесь, в ресторане
"Ночной ковбой".
Это уже без Юлии, само собой сложилось - что здесь, а не в другом
месте. Так как работы по наведению и поддержанию общественного порядка тут
особой нет. Да никакой тут кропотливой работы нет фактически. Посетителей -
будь они хоть в каком непотребном виде - начальство трогать не рекомендует.
Практически официально. Так что вся служба в том заключается, чтоб стоять
столбом в определенном интерьере и все. И никуда не соваться. Ради того
стоять, чтоб при надобности какой-либо непредвиденной было наглядно видно,
что милиция не дремлет, не зря ест свой хлеб, и ситуация в городе находится
у нее под неусыпным контролем.
Ни на что другое Ильченко не годится по характеру своему и
способностям, а так стоять, для мебели и для виду - он вполне пригоден. Имея
крепкие ноги. И он стоит по двенадцать часов. Иногда не приседая всю ночь до
утра. У стенки фойе, напротив другой, противоположной, стенки. И перед его
глазами всегда сидит нарисованный на этой противоположной стенке ковбой. Он
сидит на лошади под названием мустанг и смотрит из-под руки вдаль. А рядом с
ним - справа и слева - два его друга. Тоже на лошадях сидят и тоже в ту же
самую даль смотрят.
В ресторан приезжают разные люди - и старые, лет сорока, наверно, если
не старше, и совсем молодые, его ровесники. Приезжают на больших
иностранного производства машинах, с девками разодетыми и разукрашенными,
как манекены витринные. И Ильченко, глядя на них при исполнении, думает и не
может придумать - ну откуда у них эти машины дорогостоящие, и эти камни
сверкающие, и эти девки прекрасные. Он вообще не понимает, откуда все это на
нашей печальной земле и главное откуда такие девки берутся среди женского
пола.
Ну, вот он, Ильченко, допустим, в школе учился одиннадцать лет и в
институте техническом почти что один год в гуще и среде молодежи. И там
были, конечно, разные девушки. И симпатичные лицом и фигурой - тоже были.
Вот Ольга, например, Красильникова. Но чтоб такие! Таких не было даже для
блезиру. Таких он никогда раньше не встречал и не видел. До тех пор, пока
его на этот постоянный пост не поставили службу нести милицейскую. По
телевизору и в кино только видел он таких неописуемых красавиц. Но в кино не
считается.
А тут они, значит, свободно ходят и причесываются, и курят длинными
пальцами длинные сигареты, и едят и пьют, и в туалет дамский тоже заходят
чаще, чем можно было бы от них ожидать. Иногда просто по нужде, а иногда
перед зеркалом себя подправить, губы перенакрасить или, как говорится,
поблевать. Если лишнего выпьют и съедят. Ильченко их уже на взгляд
определяет - зачем то есть они туалет посещают. С какой основной целью. Это
легко видеть. Если по столько часов смотреть, за ними исподволь наблюдая. А
что еще ему делать? Кроме как смотреть. Нечего больше ему делать.
И он думает, что если на любого из этих господ припудренных и
прилизанных надеть его синюю форму с фуражкой и сюда поставить стоять, то и
на них никто, ни одна девка, не обратит никакого своего внимания и пройдет
стороной, как мимо предмета неодушевленного. И не узнает в лицо, даже если
они до того были достаточно знакомы и спали в одной постели не один раз. С
другой стороны, если на Ильченко нацепить какой-либо из этих костюмов и
галстуков, и этих туфель, то и он ничем не будет отличаться от остальных в
зале ресторана. И никто не узнает того, что он по сути милиционер. И
официанты вокруг него будут бегать на полусогнутых и все подносить и
наливать в стаканы шампанское с пеной. Вот что форма (или ее отсутствие) с
человеком способна сделать. Особенно форма рядового милиционера. Конечно,
из-за этой его формы на него никто с интересом не смотрит. И никто не
замечает его постоянного присутствия. А он смотрит и замечает. От безделья и
простоты своих служебных обязанностей.
И ему тоже хотелось бы так вот, как эти, приезжать на красной машине с
девкой, выходить размашисто и идти в зал. И там пить и закусывать, и звонить
по радиотелефону, культурно отдыхая в свободное от службы время.
А так он в это свободное свое время лежит на диване. И больше ничего не
делает. Поскольку нет у него никаких дел. То есть что делать, можно найти.
Сестра его Юлия когда приходит, говорит ему, мол помоги на огороде - у нее
огород есть в черте города, и они все с него так или иначе кормятся. Так она
говорит "помоги", а он ей говорит "я устал" и продолжает лежать. Он, значит,
возвращается с дежурства своего ресторанного и ложится спать, чтобы
выспаться после бессонной ночи, а когда выспится, то просто лежит. Поесть
только встает, когда мать ему даст еду. А поев, опять ложится. И опять
лежит. Такой, значит, у него получается режим дня и образ жизни. Несмотря на
возраст девятнадцать лет и три месяца. И нет у него ни машины, ни девки
никакой, даже самой завалящей. О машинах и девках, и о посещении ресторана
"Ночной ковбой" в качестве полноправного клиента он может лишь мечтать в
своих дурных снах. Хотя сказать, что Ильченко об этом мечтает, вряд ли можно
и правомерно. Потому что это в нем не мечты и не грезы какие-нибудь говорят.
Это скорее удивление и непонимание. Непонимание элементарных вещей. Вроде
того, почему одним в жизни полагается все, а другим - ничего? И чем те, у
кого есть все, лучше тех, у кого ничего нет? Или они не лучше, а хуже?
Ильченко думает именно так - что хуже. Наверно, так думать ему больше
нравится. Известно же, что хороших людей в мире подавляюще больше, чем
плохих - это все говорят - и бедных гораздо больше, чем богатых. Вот оно
отсюда как-то и следует. Вывод, в смысле.
Но он, Ильченко, пожалуй, согласился бы не принадлежать к хорошим
людям, а к плохим принадлежать. Если при этом у него будет все, что только
душе может быть угодно. Правда, он не знал, что угодно его душе. И ему
самому что угодно - тоже сказать так сразу, навскидку, не мог.
Ему вроде и не нужно ничего сверх того, что есть. Ну, может, один или
несколько раз приехать в "Ночной ковбой" на серьезной машине и с красивой
девкой. А так - и нет у Ильченко никаких особых несбыточных желаний. С
постом ему очень повезло. Пост легкий у него и необременительный - стой
себе, никого не трогай, и все обязанности. И от армии повезло Ильченко
отвертеться и не служить где-то там вдали от дома. И, что немаловажно,
работой он навсегда обеспечен. Невзирая на всеобщий кризис экономики.
Платят, правда, за его работу, то есть службу, до смешного мало и для жизни
непредостаточно. Если на американские деньги пересчитать, как это теперь
модно и принято, получится около тридцати их долларов или по-нашему -
"у.д.е." - условных денежных единиц, значит. Зато формой одежды
обеспечивают. И пайком один раз в месяц небольшим продуктовым. И за квартиру
платить льготу предоставляют в пятьдесят процентов от общей суммы. У других
и этого ничего нет в помине. И между прочим, оружие ему доверяют табельное.
На время дежурства. Зачем и почему он подвергается этому высокому доверию,
Ильченко в известность не ставят. Раз инструкция "ни во что не вмешиваться".
Видимо, для порядка. Мол, положено представителю исполнительной власти на
государственной службе пребывать во всеоружии, значит, должен пребывать. И
Ильченко всегда стоит в "Ночном ковбое" с пистолетом системы Макарова на
боку. И пистолет у него всегда заряжен. Одной полной обоймой. Что должно бы
придавать Ильченко уверенность в себе. Оружие всегда придает уверенность. В
особенности молодым мужчинам. Конечно, если не знать, что не только ты, но и
многие другие мужчины вокруг тоже вооружены до зубов и опасны. Ильченко об
этом не знал. Хотя мог бы догадаться. Или хотя бы присмотреться. Не к
девкам, как он это делал из праздности, а к их, так сказать, кавалерам и
спутникам. Было бы больше толку. А с другой стороны, какой такой толк мог бы
быть? Все равно ему не положено вынимать этот свой пистолет из кобуры и тем
более стрелять из него в кого бы то ни было. Да и не смог бы он, наверно.
Они же какие ни есть, богатые, а все равно люди. Живые и здоровые существа.
Он только мог рисовать в уме оптимистические картины - что вот он подходит к
тому, допустим, толстому, вынимает своего Макарова и выпускает ему в брюхо
пол-обоймы минимум. А девку его победно уводит с собой. Куда уводит,
Ильченко не думал. Уводить ее было, если подумать, некуда. И в его
воображаемой картине присутствовало только "уводит". И все, без уточнений и
адресов.
Зачем ее уводить, Ильченко тоже представлял себе слабо и неопределенно.
Не знал он, что надо делать с такими красивыми девками. Он и вообще не знал,
что надо с ними делать. С любыми. Хоть с красивыми, хоть с уродками. Не было
у него подобного опыта, чтобы он мог знать. Ну, как-то так вышло. Не успел
он в свои первые девятнадцать лет приобрести этот жизненно важный опыт
общения полов. Здесь у него было все впереди. Если, конечно, было. Поскольку
служит он в ресторане "Ночной ковбой", и никто на него не смотрит, ни одним
взглядом не удостаивая. Так можно и всю жизнь прослужить. Никем не
замеченным. Тем более после работы Ильченко идет домой, к матери, ложится и
лежит до тех пор, пока снова не приходит ему время на работу идти. Вернее,
не на работу, а на службу.
А придя, он стоит себе по инструкции, никого не трогает, с пистолетом.
И его никто не трогает.
Потому что хороший на его долю пост достался. Таких постов во всем
городе раз два и обчелся. И некоторые сослуживцы ему от всего сердца
завидуют.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Сначала в самом центре города путь Зуеву преградил миссионер-агитатор
из секты "Евреи за Иисуса Христа".
- Вы еврей? - спросил миссионер, обнажив английский акцент.
- Пока еще нет, - ответил Зуев, который шел на день рождения и нес
подарок - он сам его изготовил, собственноручно, и теперь нес.
Миссионер не понял ответа Зуева. А Зуев и сам сначала его не понял. А
когда понял, остановился прямо посреди проезжей части проспекта имени
Маркса-Энгельса и в потоке машин рассмеялся. И путь ему преградил милиционер
из патрульно-постовой службы города - города денег, чугуна и стали.
- Вы пьян? - спросил патрульно-постовой милиционер у Зуева.
- Пока еще нет, - ответил Зуев, и милиционер ему поверил, как себе. Что
тоже было смешно.
Потом Зуев рассказал все это Модзалевскому. И они посмеялись в закрытом
помещении вдвоем. А посмеявшись, пошли на день рождения вместе. Естественно,
купив в рыбном магазине красного портвейна. Потому что новорожденный очень
любил и уважал портвейн. Причем именно красный портвейн. И именно крымский.
А белый портвейн, даже крымский, он не любил и тем более не уважал. Говорил
"для меня если портвейн белый, он уже не портвейн, и я к нему равнодушен,
как евнух второй степени".
Зато к женщинам именинник был не равнодушен. Еще неравнодушнее, чем к
красному портвейну. И Зуев с Модзалевским подарили бы ему женщину. С
удовольствием и от всей души. Да вот дешевую женщину дарить им не хотелось
из принципа, а на дорогую у них не было никаких денег из-за грянувшего летом
финансового кризиса. Который впоследствии оказался не финансовым, а
экономическим. Правда, если быть честным до конца, то в феврале яйца, масло
и женщины слегка подешевели. Не ощутимо для простого человека и труженика,
но все-таки. Видно, предложение незначительно превысило спрос. Или жизнь
стала налаживаться и входить незаметно для живущих в какое-то русло. Но это
вряд ли. Потому что, где это русло? Кто его видел? Да и привыкли мы жить без
русла и вне его. Приспособились. И хорошо, можно сказать, выглядим.
Особенно Зуев выглядит хорошо. Он всегда и во всем одет элегантно.
Сегодня - тоже. Модзалевский рядом с ним просто одет, по-спортивному, а Зуев
- нет. Зуев - элегантно. Не менее элегантно даже, чем манекен в витрине
шикарного магазина "Майкл Нечипоренко и сыновья". Где выставлена напоказ
мужская одежда от какого-то кутюр - костюм поверх рубашки с галстуком, а
сверху плащ желтого цвета. Заканчивается вышеупомянутый манекен в
вышеупомянутом магазине почему-то шеей.
Зуев остановился перед витриной, обозрел это печальное зрелище и
сказал:
- Смотри. Это я. Только без головы.
- Ты лучше, - сказал Модзалевский. - В смысле, выглядишь.
Зуев согласился с Модзалевским:
- Конечно, лучше, - сказал он. - Я же - с головой.
Модзалевский не стал возражать против очевидного и неоспоримого, он
только достал из кармана фотоаппарат "мыльницу", поставил Зуева так, чтобы
манекен служил ему контрастным фоном, и нажал на спуск.
Раздался выстрел, и Зуев стал оседать.
- Эй, ты чего? - не понял Зуева Модзалевский.
- Испугался? - сказал осевший Зуев. А Модзалевский объяснил ему, что он
не испугался. Он не понял. Откуда взялся и прозвучал выстрел?
- Ну, мало ли, - сказал Зуев. - Ты что, выстрелов никогда не слышал?
Может, убили кого. А может, дети резвятся, балуются и хулиганят.
- Дети - наше завтра уже сегодня, - сказал Модзалевский и спрятал
фотоаппарат в карман. И вздохнул тяжело и грустно.
У него были причины вздыхать так, а не как-нибудь по-иному. Поскольку
Модзалевский являлся отцом сына. Рос его сын и по дням, и по ночам, и еще
быстрее, чем рос - он взрослел.
Зуев тоже был и являлся отцом. И тоже сына. Но взрослого, выросшего
ранее. Так как Зуев был старше Модзалевского годами. Хотя Модзалевский был
мудрее с рождения. И, проходя мимо рынка, он сказал:
- Давай, - сказал, - еще и цветов купим желтых.
Зуев на это открыто удивился - мол, зачем мужику цветы вообще и желтые
в частности? А Модзалевский сказал:
- Мужик, не мужик - какая разница? Когда речь идет о цветах.
И они купили имениннику цветов. Раз уж так все как-то сложилось.
- Дядь, дай пять копеек, - сказал пацан в кепке.
Зуев осмотрел пацана сверху донизу и пять копеек не дал. А дал четыре.
Тут их и повязали. Подошли люди в штатской форме и сказали:
- Ваши документы.
- А что такое? - спросил Зуев. - Война началась с врагами или
чрезвычайное положение ввели в страну?
И Модзалевский сказал:
- Да. Чего это мы должны ходить на день рождения к знакомым с
документами? Они и так нас узнают. Мы с цветами идем. И с подарками.
Тут Модзалевский встряхнул сумку, и бутылки зазвякали в ней, биясь друг
о дружку боками.
Ну, стражи закона, конечно, быстро им втолковали, что они - и Зуев, и
Модзалевский - несмотря на свою арийско-славянскую внешность, подозрительно
похожи на лиц кавказской национальности, и этим все сказано.
- Какой-какой национальности? - переспросил у стражей Зуев. Но стражи
Зуеву не переответили. Они его повели. И Модзалевского повели с цветами.
Следом за Зуевым.
Может, стражей закона и порядка портвейн чем-нибудь привлек. А может,
подарки. Но не цветы. Это точно. Потому что цветы им на хрен без надобности.
Особенно при исполнении. А портвейн и подарки Зуев с Модзалевским решили не
отдавать ни за что и бороться за их сохранение до последней капли пота и
крови. Слава Богу, никто у них не пытался ничего отнять. Их просто привели в
районный участок, заставили собственноручно и добровольно написать бумагу
автобиографического содержания, три часа продержали без суда и следствия, а
также без причины - и выпустили, вернув желанную свободу. И им ничего не
оставалось делать, как уйти. Хотя по-хорошему надо было бы на этих стражей
жаловаться в народный суд и требовать с них возмещения морального ущерба: на
день рождения-то Зуев с Модзалевским так и не попали. В смысле, вовремя. Это
же им ущерб? Ущерб.
К слову, сам день рождения практически ничего собой не представлял, и
говорить о нем нечего. Если по большому или гамбургскому счету. Может быть
только, закончился он не совсем традиционно: тем, что именинник объявил во
всеуслышание о своем уходе вместе с гостями из родного дома. С целью найти
другой дом, где его будут любить, ждать и главное уважать таким, каков он
есть с головы до пят.
Бессменная именинникова жена на эти его слова не обиделась и вообще,
можно сказать, не прореагировала должным образом. Никаким образом она не
прореагировала. Только сказала "иди-иди, тоже мне Лев Толстой нашелся -
средь шумного бала, случайно". Она привыкла к подобным и бесподобным
выходкам своего мужа-именинника. Совместная жизнь никому не проходит даром,
вырабатывая привычки, в том числе и дурные.
И гости собрались и оделись, и именинник оделся тоже.
Стали прощаться с хозяйкой, говоря ей "все было вкусно". Как будто
приходили лишь затем, чтобы определить достоинства праздничных блюд. А также
их недостатки.
И как раз этот скорбный, можно сказать, момент праздника застали
отпущенные Зуев и Модзалевский. Так что они проходить в квартиру уже не
стали - чтобы не разуваться, - а на пороге виновника торжества и всего
остального при помощи подарков поздравили. Они ему подарки - вручили.
Хорошие подарки. Оригинальные. И с любовью выполненные. Не так, как зачастую
бывает, купят имениннику коробку конфет - грильяж в шоколаде, - а у него
зубы вставные через весь рот. Десять лет уже.
И цветы Зуев с Модзалевским виновнику закончившегося торжества тоже
вручили.
- Возьми цветы с собой, - сказал Модзалевский.
- Зачем мне там, в новом доме, цветы? - сказал виновник. - И по улице с
ними таскаться желания у меня ни малейшего.
А Зуев сказал:
- Возьми. Тебя в троллейбусе будут уважать.
Этот аргумент убедил именинника. Он любил, чтоб его уважали
повсеместно.
Потом они шли по городу. Шумной компанией размером с толпу. И с
цветами, как с флагом. Модзалевский время от времени вынимал из кармана
"мыльницу" и автоматически фотографировал всех подряд со вспышкой.
Возле телевизорного магазина остановились. Магазин уже не работал. По
случаю позднего времени. А огромный телевизор в витрине - работал. В режиме
прямого эфира. И ведущий как раз спрашивал у телекорреспондента "чем там
занят вечерний город".
- Город занят праздничным досугом, - отвечал телекорреспондент
ведущему.
- Хорошо, - сказал, получив этот ответ, ведущий. - Нет, не хорошо, -
сказал он, - а прекрасно! - и закончил прямой эфир, довольный собой и тем,
что его закончил.
А Зуев с Модзалевским извлекли на свет божий портвейн. Они
предусмотрительно не обнародовали его в доме именинника (так как в доме
именинника не говорят о портвейне), и теперь портвейн пригодился и пришелся
кстати. Потому что толпа в неровном свете голубого экрана пустила его по
кругу, еще больше роднясь и сближаясь с именинником. И сближалась она до тех
пор, пока портвейн естественным путем не иссяк.
- Дядь, дай пять копеек, - услышал Зуев у себя за спиной. Там стоял
давешний пацан в кепке.
- Я тебе уже давал, - сказал Зуев.
Пацан пригляделся к Зуеву.
- А, точно, - сказал он. - Давал. Но четыре копейки.
Зуеву стало стыдно, он покраснел и дал пацану еще копейку. А именинник
добавил от себя полтинник.
- Гулять так гулять, - сказал он.
- Гулять - не строить, - сказал Зуев, а пацан от греха подальше исчез.
Чтоб не отняли полтинник, когда опомнятся.
- Знаешь, о чем я жалею больше всего? - спросил именинник у Зуева и сам
ответил: - О том, что у нас при себе хрустальных бокалов не было -
богемского стекла, - и мы не смогли насладиться не только вкусом, но и
цветом портвейна. Рубиновым и глубоким.
Зуев понял именинника, так как даром понимания он обладал недюжинным.
Понял и посочувствовал ему. В смысле - утешил. Сказав, что, конечно, тут
есть о чем пожалеть. Но в жизни, к счастью, еще и не такое бывает.
- Что там у вас в жизни бывает? - вступил в разговор Зуева с
именинником Модзалевский.
- День рождения, сказал Зуев.
- К сожаленью день рожденья только раз в году, - спел Модзалевский и
навел на Зуева свою "мыльницу". - Последний кадр, - сказал он. И нажал на
спуск.
КОЛИНО ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Фамилия у Коли была смешная, но ему соответствующая - Баловатский. И у
жены его, конечно, та же была фамилия, и у детей. Это само собой разумеется.
Потому что а какая еще могла быть у них фамилия? Кроме родительской.
Никакой. Вариант другой фамилии, как говорится, исключался и отпадал
априори. Что такое априори, я точно не знаю, но так говорится.
А главное дело Колиной жизни, его, можно сказать, предназначение на
Земле, было производить этих самых, вышеупомянутых детей. В чем ему немало
способствовала жена Елена Петровна. Без нее, конечно, Колины успехи на
данном поприще были бы невозможны. Или они были бы скромнее и незаметнее. К
сожалению, помимо детей, Коля ничего в жизни делать не умел. То есть что-то
умел, но неталантливо и гораздо хуже. На порядок, если посчитать
скрупулезно. И жена его ничего больше не умела. Потому что некогда ей было
чему-нибудь обучиться. Не выпало ей на это времени. Она как вышла за Колю
замуж в девятнадцать с половиной лет, так он к детям ее и приспособил.
Сначала раз в два года она от него рожала. Потом, правда, после
третьего ребенка, сказала "хватит, будем предохранение применять на
практике". И действительно, за три последующих года никаких видимых
количественных изменений в составе Колиной семьи не произошло. А когда
предохранение в очередной раз не сработало, махнула Елена Петровна на все
виды передовой контрацепции рукой и решила: "А-а, пускай рожаются! Все равно
- Который час? - совершенно не вовремя и не к месту сказала Анастасия.
Я встал, подошел к столу и посмотрел на будильник.
- Три пятнадцать.
- Пора и честь знать, - Анастасия вздохнула и длинно, сверху донизу,
потянулась.
- Я знаю, - сказал я.
Мы сходили по очереди в ванную, по очереди оделись.
- Ну, давай, - сказала Анастасия.
Я пошел к двери.
- Ты вот что, - Анастасия подошла поближе и ткнулась мне носом в шею. -
Ты забудь все это. На всякий случай.
- Почему? - сказал я.
- Мы же не дети, - сказала она. - Я скоро бабушкой буду.
- И что?
- А то, - Анастасия отстранилась и отошла сначала на шаг, затем еще на
шаг. - В нашем возрасте, Вовик, люди живут как живут. И меняют свою жизнь
только в крайних, так называемых экстраординарных случаях. У тебя случай
экстраординарный?
Я подумал, что у меня случай самый что ни на есть ординарный, и сказал:
- Не знаю.
- Вот и я не знаю, - сказала Анастасия. А я сказал, что у нее есть шанс
стать не только бабушкой, но и матерью, сделав заодно меня отцом, так как
должен же в конце концов кто-то это сделать. После чего ушел.
Когда я пришел в сквер, народ уже собрал свои баулы. Зимой рано
темнеет. А в темноте, ясное дело, никакой торговли быть не может. Даже Таня
перебирается в это время туда, где есть электрический свет - поближе к
уличным фонарям. Она не любит этот момент, потому что здесь стоит среди
приличных людей искусства, и сутенеры, которым независимая, как вся страна,
Таня не платит, к ней не пристают. А не платит им Таня наотрез. Они говорят
ей - убьем, а она им - вот убьете, тогда и заплачу. Вечером, в темноте,
наступает их время. Но тут делать нечего, смена дня и ночи неизбежна и,
значит, неизбежно из темноты переползать под фонарь и стоять под ним в
полном и опасном одиночестве. Тане, как никому другому, нужно показывать
товар лицом. Хотя, в общем, не только им и не только ей.
- Мы уже думали, ты не придешь никогда, - сказали мои соседи по работе.
- Куда я денусь, - сказал я соседям и стал тоже собирать свои поделки в
брезентовый просторный мешок.
Без меня ничего не продалось. Никак что-то спрос и предложение не могут
уравновеситься - то спрос опережал предложение, теперь предложение
оторвалось от спроса.
Домой пришел пешком. Не из экономии. А впрочем, и из нее тоже. Лифт
опускался долго, откуда-то с самого верху. Я нажал на ручку двери и потянул
ее на себя. Из лифта, почесываясь, вышла огромная черно-бурая дворняга.
Картина получалась сюрреалистическая, поскольку в мозгу сразу возник вопрос,
как она захлопнула за собой дверь и как нажала кнопку? Я попытался все это
себе представить. Безуспешно.
Положив свой мешок у порога, я вошел в комнату. Жена молча сказала:
- Ничего?
- Почему ты всегда ждешь от меня худшего? - сказал я вслух, и она вышла
из комнаты, бормоча что-то себе под нос. Видимо, распределяя оставшуюся у
нее сумму денег на оставшиеся в месяце дни, часы и минуты. При этом она не
знала и не задумывалась, сколько этих дней, часов и минут осталось не в
месяце, а вообще. И что это за часы и минуты, какие они по качеству и
составу, и что будет после них, после того, как они пройдут. Не понимала
она, видно, что это "после" и есть самое настоящее будущее. Стоит только до
него дожить. И тогда из сегодняшнего неведения и незнания легко может
произойти нечто такое, чего все мы ждем не дождемся.
Но может и не произойти. Это уж - как повезет. Дело случая, провидения
и Бог знает чего еще.
НОЧНОЙ КОВБОЙ
С постом Ильченко, можно сказать, повезло исключительно и на редкость.
Не то что другим его сотоварищам, которые по темным улицам ходят туда-сюда
неприкаянно или еще что. И вообще ему повезло на старте жизни. Чуть ли не во
всем. Потому что тех, кого из института за злостную неуспеваемость отчислили
- в армию взяли, в разные рода войск. Тут же без никаких разговоров. А ему
вот в милицию удалось поступить. Вместо того. На альтернативной, как
говорится, основе. Благодаря усилиям старшей сестры Юлии удалось,
приложенным куда следует. И сразу, как только он был принят в личный состав
и на довольствие, эту альтернативную милицейскую службу законодательно
отменили, признав нецелесообразной. А он до отмены, значит, успел
проскочить. И теперь несет свой долг по защите родины здесь, в ресторане
"Ночной ковбой".
Это уже без Юлии, само собой сложилось - что здесь, а не в другом
месте. Так как работы по наведению и поддержанию общественного порядка тут
особой нет. Да никакой тут кропотливой работы нет фактически. Посетителей -
будь они хоть в каком непотребном виде - начальство трогать не рекомендует.
Практически официально. Так что вся служба в том заключается, чтоб стоять
столбом в определенном интерьере и все. И никуда не соваться. Ради того
стоять, чтоб при надобности какой-либо непредвиденной было наглядно видно,
что милиция не дремлет, не зря ест свой хлеб, и ситуация в городе находится
у нее под неусыпным контролем.
Ни на что другое Ильченко не годится по характеру своему и
способностям, а так стоять, для мебели и для виду - он вполне пригоден. Имея
крепкие ноги. И он стоит по двенадцать часов. Иногда не приседая всю ночь до
утра. У стенки фойе, напротив другой, противоположной, стенки. И перед его
глазами всегда сидит нарисованный на этой противоположной стенке ковбой. Он
сидит на лошади под названием мустанг и смотрит из-под руки вдаль. А рядом с
ним - справа и слева - два его друга. Тоже на лошадях сидят и тоже в ту же
самую даль смотрят.
В ресторан приезжают разные люди - и старые, лет сорока, наверно, если
не старше, и совсем молодые, его ровесники. Приезжают на больших
иностранного производства машинах, с девками разодетыми и разукрашенными,
как манекены витринные. И Ильченко, глядя на них при исполнении, думает и не
может придумать - ну откуда у них эти машины дорогостоящие, и эти камни
сверкающие, и эти девки прекрасные. Он вообще не понимает, откуда все это на
нашей печальной земле и главное откуда такие девки берутся среди женского
пола.
Ну, вот он, Ильченко, допустим, в школе учился одиннадцать лет и в
институте техническом почти что один год в гуще и среде молодежи. И там
были, конечно, разные девушки. И симпатичные лицом и фигурой - тоже были.
Вот Ольга, например, Красильникова. Но чтоб такие! Таких не было даже для
блезиру. Таких он никогда раньше не встречал и не видел. До тех пор, пока
его на этот постоянный пост не поставили службу нести милицейскую. По
телевизору и в кино только видел он таких неописуемых красавиц. Но в кино не
считается.
А тут они, значит, свободно ходят и причесываются, и курят длинными
пальцами длинные сигареты, и едят и пьют, и в туалет дамский тоже заходят
чаще, чем можно было бы от них ожидать. Иногда просто по нужде, а иногда
перед зеркалом себя подправить, губы перенакрасить или, как говорится,
поблевать. Если лишнего выпьют и съедят. Ильченко их уже на взгляд
определяет - зачем то есть они туалет посещают. С какой основной целью. Это
легко видеть. Если по столько часов смотреть, за ними исподволь наблюдая. А
что еще ему делать? Кроме как смотреть. Нечего больше ему делать.
И он думает, что если на любого из этих господ припудренных и
прилизанных надеть его синюю форму с фуражкой и сюда поставить стоять, то и
на них никто, ни одна девка, не обратит никакого своего внимания и пройдет
стороной, как мимо предмета неодушевленного. И не узнает в лицо, даже если
они до того были достаточно знакомы и спали в одной постели не один раз. С
другой стороны, если на Ильченко нацепить какой-либо из этих костюмов и
галстуков, и этих туфель, то и он ничем не будет отличаться от остальных в
зале ресторана. И никто не узнает того, что он по сути милиционер. И
официанты вокруг него будут бегать на полусогнутых и все подносить и
наливать в стаканы шампанское с пеной. Вот что форма (или ее отсутствие) с
человеком способна сделать. Особенно форма рядового милиционера. Конечно,
из-за этой его формы на него никто с интересом не смотрит. И никто не
замечает его постоянного присутствия. А он смотрит и замечает. От безделья и
простоты своих служебных обязанностей.
И ему тоже хотелось бы так вот, как эти, приезжать на красной машине с
девкой, выходить размашисто и идти в зал. И там пить и закусывать, и звонить
по радиотелефону, культурно отдыхая в свободное от службы время.
А так он в это свободное свое время лежит на диване. И больше ничего не
делает. Поскольку нет у него никаких дел. То есть что делать, можно найти.
Сестра его Юлия когда приходит, говорит ему, мол помоги на огороде - у нее
огород есть в черте города, и они все с него так или иначе кормятся. Так она
говорит "помоги", а он ей говорит "я устал" и продолжает лежать. Он, значит,
возвращается с дежурства своего ресторанного и ложится спать, чтобы
выспаться после бессонной ночи, а когда выспится, то просто лежит. Поесть
только встает, когда мать ему даст еду. А поев, опять ложится. И опять
лежит. Такой, значит, у него получается режим дня и образ жизни. Несмотря на
возраст девятнадцать лет и три месяца. И нет у него ни машины, ни девки
никакой, даже самой завалящей. О машинах и девках, и о посещении ресторана
"Ночной ковбой" в качестве полноправного клиента он может лишь мечтать в
своих дурных снах. Хотя сказать, что Ильченко об этом мечтает, вряд ли можно
и правомерно. Потому что это в нем не мечты и не грезы какие-нибудь говорят.
Это скорее удивление и непонимание. Непонимание элементарных вещей. Вроде
того, почему одним в жизни полагается все, а другим - ничего? И чем те, у
кого есть все, лучше тех, у кого ничего нет? Или они не лучше, а хуже?
Ильченко думает именно так - что хуже. Наверно, так думать ему больше
нравится. Известно же, что хороших людей в мире подавляюще больше, чем
плохих - это все говорят - и бедных гораздо больше, чем богатых. Вот оно
отсюда как-то и следует. Вывод, в смысле.
Но он, Ильченко, пожалуй, согласился бы не принадлежать к хорошим
людям, а к плохим принадлежать. Если при этом у него будет все, что только
душе может быть угодно. Правда, он не знал, что угодно его душе. И ему
самому что угодно - тоже сказать так сразу, навскидку, не мог.
Ему вроде и не нужно ничего сверх того, что есть. Ну, может, один или
несколько раз приехать в "Ночной ковбой" на серьезной машине и с красивой
девкой. А так - и нет у Ильченко никаких особых несбыточных желаний. С
постом ему очень повезло. Пост легкий у него и необременительный - стой
себе, никого не трогай, и все обязанности. И от армии повезло Ильченко
отвертеться и не служить где-то там вдали от дома. И, что немаловажно,
работой он навсегда обеспечен. Невзирая на всеобщий кризис экономики.
Платят, правда, за его работу, то есть службу, до смешного мало и для жизни
непредостаточно. Если на американские деньги пересчитать, как это теперь
модно и принято, получится около тридцати их долларов или по-нашему -
"у.д.е." - условных денежных единиц, значит. Зато формой одежды
обеспечивают. И пайком один раз в месяц небольшим продуктовым. И за квартиру
платить льготу предоставляют в пятьдесят процентов от общей суммы. У других
и этого ничего нет в помине. И между прочим, оружие ему доверяют табельное.
На время дежурства. Зачем и почему он подвергается этому высокому доверию,
Ильченко в известность не ставят. Раз инструкция "ни во что не вмешиваться".
Видимо, для порядка. Мол, положено представителю исполнительной власти на
государственной службе пребывать во всеоружии, значит, должен пребывать. И
Ильченко всегда стоит в "Ночном ковбое" с пистолетом системы Макарова на
боку. И пистолет у него всегда заряжен. Одной полной обоймой. Что должно бы
придавать Ильченко уверенность в себе. Оружие всегда придает уверенность. В
особенности молодым мужчинам. Конечно, если не знать, что не только ты, но и
многие другие мужчины вокруг тоже вооружены до зубов и опасны. Ильченко об
этом не знал. Хотя мог бы догадаться. Или хотя бы присмотреться. Не к
девкам, как он это делал из праздности, а к их, так сказать, кавалерам и
спутникам. Было бы больше толку. А с другой стороны, какой такой толк мог бы
быть? Все равно ему не положено вынимать этот свой пистолет из кобуры и тем
более стрелять из него в кого бы то ни было. Да и не смог бы он, наверно.
Они же какие ни есть, богатые, а все равно люди. Живые и здоровые существа.
Он только мог рисовать в уме оптимистические картины - что вот он подходит к
тому, допустим, толстому, вынимает своего Макарова и выпускает ему в брюхо
пол-обоймы минимум. А девку его победно уводит с собой. Куда уводит,
Ильченко не думал. Уводить ее было, если подумать, некуда. И в его
воображаемой картине присутствовало только "уводит". И все, без уточнений и
адресов.
Зачем ее уводить, Ильченко тоже представлял себе слабо и неопределенно.
Не знал он, что надо делать с такими красивыми девками. Он и вообще не знал,
что надо с ними делать. С любыми. Хоть с красивыми, хоть с уродками. Не было
у него подобного опыта, чтобы он мог знать. Ну, как-то так вышло. Не успел
он в свои первые девятнадцать лет приобрести этот жизненно важный опыт
общения полов. Здесь у него было все впереди. Если, конечно, было. Поскольку
служит он в ресторане "Ночной ковбой", и никто на него не смотрит, ни одним
взглядом не удостаивая. Так можно и всю жизнь прослужить. Никем не
замеченным. Тем более после работы Ильченко идет домой, к матери, ложится и
лежит до тех пор, пока снова не приходит ему время на работу идти. Вернее,
не на работу, а на службу.
А придя, он стоит себе по инструкции, никого не трогает, с пистолетом.
И его никто не трогает.
Потому что хороший на его долю пост достался. Таких постов во всем
городе раз два и обчелся. И некоторые сослуживцы ему от всего сердца
завидуют.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Сначала в самом центре города путь Зуеву преградил миссионер-агитатор
из секты "Евреи за Иисуса Христа".
- Вы еврей? - спросил миссионер, обнажив английский акцент.
- Пока еще нет, - ответил Зуев, который шел на день рождения и нес
подарок - он сам его изготовил, собственноручно, и теперь нес.
Миссионер не понял ответа Зуева. А Зуев и сам сначала его не понял. А
когда понял, остановился прямо посреди проезжей части проспекта имени
Маркса-Энгельса и в потоке машин рассмеялся. И путь ему преградил милиционер
из патрульно-постовой службы города - города денег, чугуна и стали.
- Вы пьян? - спросил патрульно-постовой милиционер у Зуева.
- Пока еще нет, - ответил Зуев, и милиционер ему поверил, как себе. Что
тоже было смешно.
Потом Зуев рассказал все это Модзалевскому. И они посмеялись в закрытом
помещении вдвоем. А посмеявшись, пошли на день рождения вместе. Естественно,
купив в рыбном магазине красного портвейна. Потому что новорожденный очень
любил и уважал портвейн. Причем именно красный портвейн. И именно крымский.
А белый портвейн, даже крымский, он не любил и тем более не уважал. Говорил
"для меня если портвейн белый, он уже не портвейн, и я к нему равнодушен,
как евнух второй степени".
Зато к женщинам именинник был не равнодушен. Еще неравнодушнее, чем к
красному портвейну. И Зуев с Модзалевским подарили бы ему женщину. С
удовольствием и от всей души. Да вот дешевую женщину дарить им не хотелось
из принципа, а на дорогую у них не было никаких денег из-за грянувшего летом
финансового кризиса. Который впоследствии оказался не финансовым, а
экономическим. Правда, если быть честным до конца, то в феврале яйца, масло
и женщины слегка подешевели. Не ощутимо для простого человека и труженика,
но все-таки. Видно, предложение незначительно превысило спрос. Или жизнь
стала налаживаться и входить незаметно для живущих в какое-то русло. Но это
вряд ли. Потому что, где это русло? Кто его видел? Да и привыкли мы жить без
русла и вне его. Приспособились. И хорошо, можно сказать, выглядим.
Особенно Зуев выглядит хорошо. Он всегда и во всем одет элегантно.
Сегодня - тоже. Модзалевский рядом с ним просто одет, по-спортивному, а Зуев
- нет. Зуев - элегантно. Не менее элегантно даже, чем манекен в витрине
шикарного магазина "Майкл Нечипоренко и сыновья". Где выставлена напоказ
мужская одежда от какого-то кутюр - костюм поверх рубашки с галстуком, а
сверху плащ желтого цвета. Заканчивается вышеупомянутый манекен в
вышеупомянутом магазине почему-то шеей.
Зуев остановился перед витриной, обозрел это печальное зрелище и
сказал:
- Смотри. Это я. Только без головы.
- Ты лучше, - сказал Модзалевский. - В смысле, выглядишь.
Зуев согласился с Модзалевским:
- Конечно, лучше, - сказал он. - Я же - с головой.
Модзалевский не стал возражать против очевидного и неоспоримого, он
только достал из кармана фотоаппарат "мыльницу", поставил Зуева так, чтобы
манекен служил ему контрастным фоном, и нажал на спуск.
Раздался выстрел, и Зуев стал оседать.
- Эй, ты чего? - не понял Зуева Модзалевский.
- Испугался? - сказал осевший Зуев. А Модзалевский объяснил ему, что он
не испугался. Он не понял. Откуда взялся и прозвучал выстрел?
- Ну, мало ли, - сказал Зуев. - Ты что, выстрелов никогда не слышал?
Может, убили кого. А может, дети резвятся, балуются и хулиганят.
- Дети - наше завтра уже сегодня, - сказал Модзалевский и спрятал
фотоаппарат в карман. И вздохнул тяжело и грустно.
У него были причины вздыхать так, а не как-нибудь по-иному. Поскольку
Модзалевский являлся отцом сына. Рос его сын и по дням, и по ночам, и еще
быстрее, чем рос - он взрослел.
Зуев тоже был и являлся отцом. И тоже сына. Но взрослого, выросшего
ранее. Так как Зуев был старше Модзалевского годами. Хотя Модзалевский был
мудрее с рождения. И, проходя мимо рынка, он сказал:
- Давай, - сказал, - еще и цветов купим желтых.
Зуев на это открыто удивился - мол, зачем мужику цветы вообще и желтые
в частности? А Модзалевский сказал:
- Мужик, не мужик - какая разница? Когда речь идет о цветах.
И они купили имениннику цветов. Раз уж так все как-то сложилось.
- Дядь, дай пять копеек, - сказал пацан в кепке.
Зуев осмотрел пацана сверху донизу и пять копеек не дал. А дал четыре.
Тут их и повязали. Подошли люди в штатской форме и сказали:
- Ваши документы.
- А что такое? - спросил Зуев. - Война началась с врагами или
чрезвычайное положение ввели в страну?
И Модзалевский сказал:
- Да. Чего это мы должны ходить на день рождения к знакомым с
документами? Они и так нас узнают. Мы с цветами идем. И с подарками.
Тут Модзалевский встряхнул сумку, и бутылки зазвякали в ней, биясь друг
о дружку боками.
Ну, стражи закона, конечно, быстро им втолковали, что они - и Зуев, и
Модзалевский - несмотря на свою арийско-славянскую внешность, подозрительно
похожи на лиц кавказской национальности, и этим все сказано.
- Какой-какой национальности? - переспросил у стражей Зуев. Но стражи
Зуеву не переответили. Они его повели. И Модзалевского повели с цветами.
Следом за Зуевым.
Может, стражей закона и порядка портвейн чем-нибудь привлек. А может,
подарки. Но не цветы. Это точно. Потому что цветы им на хрен без надобности.
Особенно при исполнении. А портвейн и подарки Зуев с Модзалевским решили не
отдавать ни за что и бороться за их сохранение до последней капли пота и
крови. Слава Богу, никто у них не пытался ничего отнять. Их просто привели в
районный участок, заставили собственноручно и добровольно написать бумагу
автобиографического содержания, три часа продержали без суда и следствия, а
также без причины - и выпустили, вернув желанную свободу. И им ничего не
оставалось делать, как уйти. Хотя по-хорошему надо было бы на этих стражей
жаловаться в народный суд и требовать с них возмещения морального ущерба: на
день рождения-то Зуев с Модзалевским так и не попали. В смысле, вовремя. Это
же им ущерб? Ущерб.
К слову, сам день рождения практически ничего собой не представлял, и
говорить о нем нечего. Если по большому или гамбургскому счету. Может быть
только, закончился он не совсем традиционно: тем, что именинник объявил во
всеуслышание о своем уходе вместе с гостями из родного дома. С целью найти
другой дом, где его будут любить, ждать и главное уважать таким, каков он
есть с головы до пят.
Бессменная именинникова жена на эти его слова не обиделась и вообще,
можно сказать, не прореагировала должным образом. Никаким образом она не
прореагировала. Только сказала "иди-иди, тоже мне Лев Толстой нашелся -
средь шумного бала, случайно". Она привыкла к подобным и бесподобным
выходкам своего мужа-именинника. Совместная жизнь никому не проходит даром,
вырабатывая привычки, в том числе и дурные.
И гости собрались и оделись, и именинник оделся тоже.
Стали прощаться с хозяйкой, говоря ей "все было вкусно". Как будто
приходили лишь затем, чтобы определить достоинства праздничных блюд. А также
их недостатки.
И как раз этот скорбный, можно сказать, момент праздника застали
отпущенные Зуев и Модзалевский. Так что они проходить в квартиру уже не
стали - чтобы не разуваться, - а на пороге виновника торжества и всего
остального при помощи подарков поздравили. Они ему подарки - вручили.
Хорошие подарки. Оригинальные. И с любовью выполненные. Не так, как зачастую
бывает, купят имениннику коробку конфет - грильяж в шоколаде, - а у него
зубы вставные через весь рот. Десять лет уже.
И цветы Зуев с Модзалевским виновнику закончившегося торжества тоже
вручили.
- Возьми цветы с собой, - сказал Модзалевский.
- Зачем мне там, в новом доме, цветы? - сказал виновник. - И по улице с
ними таскаться желания у меня ни малейшего.
А Зуев сказал:
- Возьми. Тебя в троллейбусе будут уважать.
Этот аргумент убедил именинника. Он любил, чтоб его уважали
повсеместно.
Потом они шли по городу. Шумной компанией размером с толпу. И с
цветами, как с флагом. Модзалевский время от времени вынимал из кармана
"мыльницу" и автоматически фотографировал всех подряд со вспышкой.
Возле телевизорного магазина остановились. Магазин уже не работал. По
случаю позднего времени. А огромный телевизор в витрине - работал. В режиме
прямого эфира. И ведущий как раз спрашивал у телекорреспондента "чем там
занят вечерний город".
- Город занят праздничным досугом, - отвечал телекорреспондент
ведущему.
- Хорошо, - сказал, получив этот ответ, ведущий. - Нет, не хорошо, -
сказал он, - а прекрасно! - и закончил прямой эфир, довольный собой и тем,
что его закончил.
А Зуев с Модзалевским извлекли на свет божий портвейн. Они
предусмотрительно не обнародовали его в доме именинника (так как в доме
именинника не говорят о портвейне), и теперь портвейн пригодился и пришелся
кстати. Потому что толпа в неровном свете голубого экрана пустила его по
кругу, еще больше роднясь и сближаясь с именинником. И сближалась она до тех
пор, пока портвейн естественным путем не иссяк.
- Дядь, дай пять копеек, - услышал Зуев у себя за спиной. Там стоял
давешний пацан в кепке.
- Я тебе уже давал, - сказал Зуев.
Пацан пригляделся к Зуеву.
- А, точно, - сказал он. - Давал. Но четыре копейки.
Зуеву стало стыдно, он покраснел и дал пацану еще копейку. А именинник
добавил от себя полтинник.
- Гулять так гулять, - сказал он.
- Гулять - не строить, - сказал Зуев, а пацан от греха подальше исчез.
Чтоб не отняли полтинник, когда опомнятся.
- Знаешь, о чем я жалею больше всего? - спросил именинник у Зуева и сам
ответил: - О том, что у нас при себе хрустальных бокалов не было -
богемского стекла, - и мы не смогли насладиться не только вкусом, но и
цветом портвейна. Рубиновым и глубоким.
Зуев понял именинника, так как даром понимания он обладал недюжинным.
Понял и посочувствовал ему. В смысле - утешил. Сказав, что, конечно, тут
есть о чем пожалеть. Но в жизни, к счастью, еще и не такое бывает.
- Что там у вас в жизни бывает? - вступил в разговор Зуева с
именинником Модзалевский.
- День рождения, сказал Зуев.
- К сожаленью день рожденья только раз в году, - спел Модзалевский и
навел на Зуева свою "мыльницу". - Последний кадр, - сказал он. И нажал на
спуск.
КОЛИНО ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Фамилия у Коли была смешная, но ему соответствующая - Баловатский. И у
жены его, конечно, та же была фамилия, и у детей. Это само собой разумеется.
Потому что а какая еще могла быть у них фамилия? Кроме родительской.
Никакой. Вариант другой фамилии, как говорится, исключался и отпадал
априори. Что такое априори, я точно не знаю, но так говорится.
А главное дело Колиной жизни, его, можно сказать, предназначение на
Земле, было производить этих самых, вышеупомянутых детей. В чем ему немало
способствовала жена Елена Петровна. Без нее, конечно, Колины успехи на
данном поприще были бы невозможны. Или они были бы скромнее и незаметнее. К
сожалению, помимо детей, Коля ничего в жизни делать не умел. То есть что-то
умел, но неталантливо и гораздо хуже. На порядок, если посчитать
скрупулезно. И жена его ничего больше не умела. Потому что некогда ей было
чему-нибудь обучиться. Не выпало ей на это времени. Она как вышла за Колю
замуж в девятнадцать с половиной лет, так он к детям ее и приспособил.
Сначала раз в два года она от него рожала. Потом, правда, после
третьего ребенка, сказала "хватит, будем предохранение применять на
практике". И действительно, за три последующих года никаких видимых
количественных изменений в составе Колиной семьи не произошло. А когда
предохранение в очередной раз не сработало, махнула Елена Петровна на все
виды передовой контрацепции рукой и решила: "А-а, пускай рожаются! Все равно