создана. И любит это дело без памяти. Жить в смысле. Ей тоже неважно, как
именно жить, ей лишь бы жить. Наверно, это нас и сближает. Поскольку больше
нечему. Возраст - хоть не вспоминай, пятнадцать лет разницы в ее пользу,
интересы далекие, взгляды диаметральные, воспитание разное. А характеры
просто нигде не пересекаются. Единственное, умная она и образованная - не
мне чета, - а я люблю умных и образованных красивых женщин, слабость у меня
такая и червоточина. Но, я думаю, она все же лучше и безобиднее, чем
слабость Марьи обижаться на меня с подозрительной регулярностью и под этим
предлогом на неделю исчезать. Чаще всего она исчезает тогда, когда мне
хреново. В чем есть рациональное зерно. Когда мне хреново, я же и тех, кто
поблизости, заражаю. А зачем, чтобы было хреново двоим, когда может быть
хреново одному? Логично, практично и правильно - как ни крути. Но, возможно,
исчезает она, когда мне невесело и несладко, не специально, а по случайному
совпадению, и попрощаться с ней перед визитом кометы хотелось бы. На всякий
случай. И ей, я думаю, хотелось бы. Если б она что-нибудь знала про комету.
Только это вряд ли. Марья рассказывала, что телевизор выкинула еще в
девяносто третьем году, радио у нее никогда не было, а о газетах она говорит
"хорошая вещь газеты - их можно не читать". И не читает. Чему научила и
своего мужа. Так что о комете ей узнать неоткуда. И будет она делать вид,
что обижена на меня, пока не жахнет и не разнесет все вдребезги.
Пожалуй, надо как-то ее предупредить. Самое простое - это, конечно,
позвонить по телефону. Ее телефон у меня есть. Обычно я по нему не звоню.
При моем счастье трубку обязательно снимет муж и придется что-то такое
придумывать, а придумывать нет никакого желания, тем более голова после боли
соображать не расположена. Да и вообще не люблю я беседовать с мужьями. Не
мужское это занятие. А в данном случае и не имеющее смысла. Ну предупрежу я
Марью - а что дальше? Только зря человек расстроится. Перед лицом возможной
смерти. Почему-то перед этим лицом все расстраиваются. Хотя смерть, если
попробовать подумать, никому ничего плохого не сделала. На эту тему есть
умная теория, что она, смерть, существует отдельно от нас, в другом
измерении. Когда мы живем, когда мы есть - ее нет. Когда есть она - нет нас.
И нечего тут расстраиваться. Не расстраиваемся же мы потому, что нас не было
до нашего рождения, не было точно так, как не будет после нашей смерти. Хотя
здесь какой-то, мягко говоря, нонсенс существует. Представить, что тебя не
было в сорок пятом, допустим, году очень просто, а вот представить, что тебя
не станет сегодня, сейчас, или, пусть даже завтра, и исчезнешь ты навсегда,
окончательно - задача не из легких. Интересное наблюдение. Жаль, не мое. А
чье? Набоковское, очевидно. Чье же еще, раз не мое.
Додумавшись до всего этого, я понял, что надо срочно как-то исхитриться
уснуть. Потому что если не уснуть, совсем погрязнешь в бреде. Или - в бреду.
И я стал уговаривать себя спать. И уговаривал, наверное, долго и, наверное,
вслух. Иначе не проснулась бы кошка и не прыгнула бы мне на грудь. Она часто
так делает, когда я говорю вслух сам с собой. Это ее удивляет и
настораживает. Она смотрит на меня в упор и, если я не умолкаю, начинает
тревожно мяукать. Волнуется животное. Я включаю настольную лампу. Это кошку
не успокаивает. При свете она начинает еще и топтаться по мне, и ходить
взад-вперед. Потом отклоняется от проторенной дороги, подходит к телефону и
внимательно обнюхивает его. Телефон звонит. Я говорю в трубку:
- Да.
- Это ты? - говорит трубка.
Я говорю:
- Да.
Жена молчит, наверно, соображает, узнал я ее или не узнал. Делает
вывод, что узнал и говорит:
- Ты дома?
Я открываю рот, чтобы ответить, но она меня останавливает:
- Можешь не отвечать.
Я не отвечаю.
- У вас о комете Лоренца сообщили? - говорит жена. - Или все еще
скрывают?
- Лоренца? - говорю я. - Может, и Лоренца.
- Ты что, пьян? - кричит жена так, что мы с кошкой вздрагиваем. - Тебе
что, жить надоело?
- Мне - нет, но... У тебя есть какие-то конструктивные предложения?
- Идиот.
- Дай дочку.
Жена дает трубку дочери, и я говорю с ней ни о чем. Как жизнь, как
отдых, как кормят. Хотел было спросить, когда они собираются вернуться, но
не спросил. Минуты через три нашего разговора я слышу отдаленный голос жены:
- Хватит. Итак черт знает, на сколько наговорили, - и мы прощаемся.
Странный все-таки человек моя жена. Погибать собирается и тут же жалеет
денег. Надеется, наверно, что они и на том свете пригодятся. Чего мне бы как
раз не хотелось. Иначе отсутствие трешки в кармане будет преследовать меня и
там, а там же все навечно. Коль наказание, то наказание от первого звонка до
последнего, причем последний звонок не звенит никогда. И праздничные
амнистии в обиходе потустороннего мира вряд ли очень уж широко
распространены. Одно мне внушает какую-то надежду - думаю, карманов там у
меня не будет. То есть проблема трешки в кармане отпадет естественным путем
из-за отсутствия кармана. Не знаю, может, это и самонадеянно, так думать, но
душа с карманами - вещь маловероятная. Потому что карман - изобретение чисто
человеческое и земное. Порожденное привычкой людей таскать за собой повсюду
всякую чепуху, без которой вроде бы невозможно обойтись. Носовой платок,
например, расческу. Или удостоверение личности, в котором личность ты или не
личность, ни слова не сказано, зато сказано, где и с кем живешь по закону и
живешь ли где-нибудь и с кем-нибудь вообще. Короче говоря, бесценные вещи
носит человек в карманах.
Я, наверное, зря иронизирую: носовой платок во время насморка
действительно необходим катастрофически. Так же, как и расческа молодому
мужчине с обширной лысиной. Причесывая остатки прически вокруг ее
отсутствия, он чувствует себя почти так, как чувствуют счастливцы с
прическами и без лысин. А что до иронии, то она, кажется, никогда не зря.
Ирония - это скепсис, скепсис - это сомнение, сомнение - это мысль. Во!
Какая мысль из ничего получилась. И сразу стало ясно, почему умнющий Сократ
говорил: "Сомневайтесь во всем". А плюс к тому, ирония, она же как песня -
нам строить и жить помогает. Умирать, если сказка о комете окажется былью,
тоже поможет. Да уже помогает. Вот я лежу себе, думаю о всяческой
многозначительной ерунде, по мере сил иронизирую - и ожидание приближения
конца проходит у меня приятно и незаметно. Хотя и не без страха - врать не
буду. Не люблю врать вообще, а врать себе - занятие просто глупейшее. Потому
что лишено смысла. Тут и знаменитая ложь во благо никак не действует. Что,
конечно, очень жалко, но - факт. А были ведь времена, когда человек смерти
не боялся, наоборот, умереть считалось честью, геройством, милостью Божьей и
черт знает, чем еще. Мне даже кажется, что отъявленными сволочами люди
начали становиться с тех пор, как додумались до страха смерти. А до этого
все было ничего, сносно...
Да, комета Лоренца. Название какое-то знакомое. Лоренц. Может,
Лоренцо?.. Какое еще Лоренцо? Лоренцо здесь ни при чем. Кто же такой Лоренц?
Где-то я уже встречал эту фамилию. С концом света или с другими катаклизмами
(интересно, откуда в этом слове "клизмы"?) она никак не вяжется. Черт.
"Лоренц-Дитрих". "Антилопа-Гну". Нет, "Антилопа-Гну" была "Лорен-Дитрих". Но
это без разницы.
Значит, почему фамилия открывателя кометы кажется мне знакомой - ясно.
Никаких других Лоренцов я не знаю. И знать не хочу. Мне этого достаточно.
Как говорится, более чем. Впрочем! Вспоминаются еще уравнения
Лоренца-Максвелла. То есть сами уравнения не вспоминаются - перед смертью
это было бы слишком, - но что они существуют, вспоминается. Кстати (или
некстати) - а что должно вспоминаться перед смертью? В романах пишут "и он
вспомнил всю свою жизнь". Это хорошо бы. Особенно если есть, что вспомнить.
А если нечего? Если забытое, не оставившее ничего в памяти детство сменилось
бестолковой скучной юностью, вместо которой пришла такая же скучная и такая
же бестолковая зрелость? Тогда, наверно, лучше ничего не вспоминать, чтобы
не понять в конце концов - когда все равно уже поздно - что ты несчастливый
человек. И не просто несчастливый, а самый несчастливый. Потому что когда
после жизни нечего вспомнить - это и есть самое настоящее несчастье.
Настоящее, как все непоправимое.
И что-то совсем мне стало нехорошо. Я нащупал на постели пульт и
включил телевизор. По ночному экрану прыгали легкие девочки с пушистыми
лобками и умирать явно не собирались. Телевизор я выключил, девочки исчезли
так же мгновенно, как появились, успев все же вернуть меня к мыслям о Марье
и о том, что вся она, с ног до головы, покрыта крупными эрогенными зонами.
"Жаль, - подумал я, - что такая женщина встретилась мне в сорок лет, а не в
двадцать пять. В сорок чувства, правда, еще есть, но уже затупившиеся. А
Марью затупившиеся чувства оскорбляют. Ей нужны извержения, вулканы и
гейзеры, так что вообще непонятно, зачем ей понадобился я".
Вначале Марьин телефон долго не отвечал, потом трубку сняли и сквозь
музыку и шум вынырнул откуда-то мужской голос. Я сказал "здравствуйте,
извините за поздний звонок" - и вдруг:
- Вы муж Марьи?
В трубке подумали и спросили:
- А у нее есть муж?
Я решил, что не туда попал и собрался нажать на рычаг, но услышал
приближающийся Марьин говор.
- Дай, - сказала она кому-то и спросила в трубку: - Кто вам нужен?
- Это я, - сказал я.
- Ты дома? - спросила Марья.
- Дома, - сказал я.
- Тогда приходи. У меня день рождения.
- Я не знал. Ты никогда не говорила о своем дне рождения.
- Теперь говорю. Давай, я жду.
- Постой, - я вспомнил, что звонил не за этим. - Ты о комете знаешь?
- Знаю. Давай, а то прилетит - не успеешь дойти.
- А кто у тебя там? - спросил я на всякий случай.
- Да так, - сказала Марья. - Люди.
Я положил трубку и аккуратно, чтоб не разбудить кошку, встал. Надел
костюм, куртку, взял зонт. Потом помедлил и поднял спящую кошку. Она
выразила все свое недовольство и посмотрела на меня вопросительно.
- Залезай, - сказал я и посадил ее за пазуху. Она свернулась под
рубашкой и начала громко, как маленький трактор, мурлыкать.
Лифт стоял на этаже. Мы вошли и поехали вниз. Дождь прекратился, но
чувствовалось, что возобновиться он может в любую минуту. Я шел по промокшей
пустой улице к пятачку. Шел не спеша, широко расставляя ноги, чтобы не
забрызгать брюки и туфли. В день рождения Марьи мне хотелось выглядеть
прилично или, как минимум, опрятно. На пятачке, у тумбы с часами стояли
двое. Они были в одних, мокрых насквозь костюмах и, судя по тому, что,
поочередно плевали на часы - в высшей стадии опьянения. Я приблизился и уже
почти прошел мимо, но меня окликнули:
- Э, можно вас? Простите.
Я повернулся к ним лицом и остановился.
- Понимаешь, - с трудом выговорил один, - мы соревнуемся. Я плюю на
секундную стрелку, потому что она быстрее идет, а я трезвее, а он - на
минутную. Будь другом, посуди - в чью пользу счет.
Я посмотрел на часы и сказал:
- Тут нет секундной стрелки.
- Как нет? - удивился тот, что трезвее.
- Так нет, - сказал я и добавил: - И вообще часы эти давно стоят.
- Нет, ты серьезно? - не поверил мне трезвый.
- Серьезно.
Видимо, такого поворота он не ожидал, видимо, это было для него уже
сверх меры и он заплакал.
- Не плачь, - сказал его товарищ и качнулся. - Чего плакать, когда ты
победил и у нас "Довгань" остался? Все будет хорошо.
Они обнялись и пошли прочь, в неизвестном мне направлении.
Марьин дом стоял серый и темный. Светилось буквально несколько окон. И
мне стало как-то неловко. Был я здесь один-единственный раз, а встречались
мы с Марьей в другой квартире, похожей на продуктово-вещевой склад. Она
говорила, что это и есть склад ее подруги-бизнесменши.
Поднялся пешком - лифта в этом подъезде не было. Его, по словам Марьи,
украли еще до того, как дом сдали в эксплуатацию. И сначала долго обещали
выбить в министерстве дополнительный внеплановый лифт и установить его в
имеющуюся шахту, а потом пришли иные времена, и все обещать перестали,
говоря, что того министерства больше нет, есть другое с тем же названием, и
они здесь люди новые и ничего об отсутствии лифта не знают, на основании
того, что в документах он присутствует, работает и регулярно подвергается
техническому обслуживанию и текущему ремонту.
На третьем этаже кошке стало интересно, что происходит снаружи, и она
высвободила голову, просунув ее между пуговицами рубашки. Так мы и пришли, и
Марья встретила нас словами "ты не один?".
- Не хотел оставлять ее сегодня, - объяснил я присутствие кошки меж
лацканами моего пиджака.
- Ну и хорошо, - сказала Марья. - Проходите.
Мы прошли. Я снял плащ и повесил зонтик на вешалку. Марья вынула у меня
из-за пазухи кошку и тут же накормила ее отбивной. Кошка от неожиданности
съела отбивную, забыв, что ест только кашу с кошачьими консервами.
Людей в квартире было немного, но человек десять было. Они, видимо, уже
поели и выпили, и рассредоточились по пространству квартиры, чтобы отдохнуть
от процесса еды и питья. Народ здесь подобрался не то чтобы странный, а не
такой, каким я представлял себе Марьиных гостей. Внимания на меня никто не
обратил. И это тоже показалось мне странным. Впрочем, и хорошо, что не
обратили внимания. Зачем мне их внимание? Только лишние хлопоты лицу.
Поухаживав за кошкой, Марья усадила к столу меня. И тоже стала кормить
и поить. Я выпил за ее день рождения. Она сказала спасибо, но со мной не
выпила. "Перерыв есть перерыв", - объяснила Марья, добавив, что всему свое
время.
- А кто из них твой муж? - по-глупому не сдержался я.
- У меня нет мужа, - сказала Марья. - То есть он есть, но в прошедшем
времени.
- Так ты мне врала? - затеял я совсем уж неуместный разговор. - Зачем?
- Я тебе говорила все, что считала нужным, - сказала Марья. - А что не
считала - не говорила. Я доходчиво изъясняюсь?
- Не злись, - сказал я. - Наверно, эта чертова комета на меня дурно
действует.
- Чушь собачья, - сказала Марья. - Как говорится, не бери в голову,
бери в рот, - и она налила мне еще рюмку.
- Кажется, это говорится по другому поводу.
- Повод не главное, - сказала Марья. - Главное - причина и ее
следствия.
- Не скажи. Когда-то у нас работал человек по фамилии Повод. И стоило
захотеть нам выпить, обязательно кто-нибудь задавал вопрос: "А повод есть?"
Я снимал трубку, спрашивал "Повод, ты есть?", - и говорил остальным "повод
есть, все нормально, можно начинать". То же самое проделывали еще человек
двадцать. Или тридцать. Повод обижался, ругался, мол, задолбали своими
шутками. В конце концов, он повесил на двери своего кабинета дощечку: "Я
есть всегда. Повод".
- Слушай, - Марья даже не улыбнулась. - А вдруг она правда уже летит и
сейчас приближается к нам со страшной космической скоростью?
Так как я сам только об этом в последние часы и думал, ни до чего
лучшего, чем повторить Марьины слова, я не додумался. "Не бери в голову,
далее по тексту", - сказал я.
- Пошляк, - сказала Марья. - За это, наверно, я тебя и люблю.
- Любят не за что-то, а ни за что, - сказал я.
- Дважды пошляк, - сказала Марья.
Я не стал с нею спорить. Я стал осматриваться в незнакомой компании.
- Ты меня с ними собираешься знакомить?
- Если хочешь. Только я знаю не всех. Здесь многие так зашли, на огонек
и на запах яств. Пожрать, одним словом.
- Вон тот, цвета ржавчины - его знаешь?
- Его - знаю. Не сомневайся. Сеня. Мой лучший друг. После тебя,
конечно.
Объяснение мне не понравилось. Но я промолчал. Зато сказал о другом:
- А я его тоже знаю, - сказал я. - То есть знал. Хороший был мальчик.
Любознательный. Мне говорили, он бомжом стал. Видно, с кем-то спутали.
- Почему спутали? - сказала Марья. - Все верно. Он - по статусу - самый
настоящий бомж и есть. Нетипичный - да, но бомж.
Я подумал, что такая встреча с прошлым, да еще дома у Марьи - это
неспроста. В жизни так не бывает. То есть в жизни и не такое бывает. Она,
жизнь, чего только нам не подсовывает. Но подсовывает почему-нибудь и
зачем-нибудь, а не от фонаря.
- Ты не видела, где моя кошка?
- Вон, спит на подушке.
И к столу начали стекаться гости. Они рассаживались по своим местам,
идентифицировали свои тарелки и вступали в общий разговор ни о чем, разговор
вокруг закуски и выпивки, разговор ради разговора.
Сеня сел рядом со мной, и сегодня это выглядело естественно, сегодня он
не мог сесть никуда, кроме как рядом со мной. Я сказал "здравствуй, Сеня".
Он положил в рот артишок и сказал "здравствуйте". После чего вспомнил меня и
узнал.
Сказать, что он обрадовался встрече, я не могу. Наверно, опасался
вопросов из серии как жизнь молодая, каковы ваши в ней достижения и
грандиозны ли планы на будущее. Но я спросил о Марье. Благо она отвернулась
и говорила сейчас с кем-то через стол.
- А тебе, вам, что? - нагрубил мне Сеня и, закрывая тему, нагрубил еще
раз: - Марья - это личное дело каждого, - сказал он.
"Дело или тело?" - подумал я, сказал Сене, что полностью с ним
согласен, и в дверь позвонили. Марья встала и пошла открывать.
- Ваня умер, - услышал я чей-то голос. - Если можете, дайте на
похороны.
Марья вернулась в комнату, вынула из кармана плаща какие-то деньги и
отнесла их в прихожую.
- Ваня - это кто? - спросил я, когда она вернулась.
- Не знаю, - сказала Марья. - Наверно, какой-нибудь сосед.
- Они что, не могли до утра подождать? - сказал Сеня. А Марья сказала
"наверное, не могли. Тем более что наступит или не наступит утро - сегодня
неизвестно".
- Ну, это, положим, никогда неизвестно, - сказал я, - не только
сегодня.
Тут все дело в наличии ощущений. Или в их отсутствии. Сегодня просто
все реально ощутили, что утро может реально не наступить. А раньше
абсолютное большинство сознательного населения этой опасности не ощущало.
Что, конечно, не означает отсутствия самой опасности. Так выходит, для нас
ощущения имеют первостепенное значение. Но лучше бы таких ощущений не
испытывать. По крайней мере, не испытывать на себе. А на других испытать
ощущения нельзя. То есть - можно. Если тебе не нужны результаты. Когда дело
касается ощущений, результаты принадлежат тем, кто их - ощущения - испытал.
И никому больше.
...Вдруг все эти псевдораздумья и размышления на пустом месте стали
казаться мне туманным бредом, кисловатым и булькающим, как дрожжевая масса в
начальной стадии своего брожения. Ее медленные, ленивые, густые пузырьки
вздувались где-то внутри, под спудом, и поднимались изжогой к горлу, чтобы
лопнуть там с тихим всхлипом. И с ними вместе или, может быть, в их нутре,
туда же, к горлу, поднимался мой страх, страх муторный (или мутный?),
безотчетный, неуправляемый. В смысле, мною не управляемый. А кем-то,
наверное, управляемый. Хотя сейчас страх наслали не на меня одного. Страх
наслали на всех. Мне от этого, конечно, не легче. И никому не легче.
Всеобщий страх складывается из страхов каждого отдельного человека и не
становится меньше, если этих отдельных человеков много, очень много и даже
бесконечно много. Здесь законы деления не действуют.
Я стал по очереди, одного за другим, рассматривать находящихся в
комнате людей. И из всех из них наружу проступал страх. Им казалось, что они
этого не показывают, что держат свой страх под контролем, в узде, при себе.
Но я видел, как они вдруг погружались во что-то плотное и непрозрачное,
замыкались там, отгораживались от действительности, и она переставала для
них существовать. Потом они снова возвращались, встряхивались и какое-то
время присутствовали в общем контексте происходящего праздника - что-то
выпивали, что-то съедали, о чем-то переговаривались. Сам я, видимо, тоже то
погружался в свой страх, то из него выныривал. И в одно из таких выныриваний
на моих коленях обнаружилась кошка. Она лежала, по-змеиному распластав свою
мордочку, и смотрела в одну неподвижную точку. Что она там видела,
определить было невозможно. Точка, куда смотрела кошка, не содержала в себе
ничего. Кроме пустоты. Правда, может быть, ее глаза видели что-либо в
пустоте (как видят они в темноте), чего не видели мои глаза и глаза других,
таких же как я, людей.
Кошка на коленях обычно всегда меня успокаивает. Сейчас я этого не
чувствовал. По-моему, она сама не была спокойной, и от нее исходило какое-то
незнакомое, тоскливое, почти осязаемое напряжение. Напряжение это мерно
росло, усиливалось, распространялось по пространству квартиры. Оно стояло
уже во всех ее углах, скапливалось толстым слоем под потолком, обволакивало
присутствующих людей - каждого отдельным коконом и всех, вместе взятых.
Наконец, Марья попробовала это напряжение разрядить. Как все, что она
делала - решительно и с плеча.
- Так! - громко сказала она. - Концерт окончен. Всем спасибо.
Постояв и дождавшись, пока все правильно ее поняли, она произнесла:
- А вас попрошу остаться.
"Вас" касалось Сени, меня и еще одного мужика. Которого я раньше не
видел. А когда увидел, у меня чуть не вырвалось "нет, это уже перебор, это
плохое кино". И от этого плохого кино наяву мне стало еще страшнее.
Не видел я его раньше, потому что он сидел на моей стороне стола, с
самого края. И чтобы его разглядеть, нужно было или наклониться самому, или
поймать момент, когда наклонится он. А я был занят другим. И другими. Едой,
Сеней, Марьей. Короче, он оказался тем мужиком со шрамом, за которым я
таскался по городу. Прямо мистика, Эмануэль Сведенборг какой-то. Или мир
действительно стал по-настоящему тесен. Так тесен, что это все начали
замечать на своей шкуре. И теперь он жмет и натирает мозоли при
передвижениях по нему. Хотя, отчего бы не принять повторную встречу с этим
меченым мужиком, еще за одно случайное совпадение, а нынешний день - за день
сюрпризов. Если бы таких дней набиралось у меня по десятку в году - было бы
над чем задуматься. А один на сорок лет - величина малозначимая.
Гости послушно, выстроившись друг другу в затылок, потянулись сквозь
коридор к двери и стали за ней скрываться. Марья провожала их с радушием,
повторяя "приходите еще, приходите еще, приходите еще". Ей отвечали в
движении, не задерживаясь, "до свидания, до свидания, до свидания", но самый
последний гость остановился и громко сказал: "Разумеется!". После чего
переступил с ноги на ногу, взял руку Марьи в свою, склонился, поцеловал ее
тяжелую кисть и добавил к вышесказанному: "Непременно!"
Как только он ушел, Марья приказала:
- Сеня, выварку. Там, в ванной.
Сеня сходил в ванную и вышел оттуда с вываркой наперевес.
- Сюда, - показала Марья, и Сеня поставил выварку у стола. С которого и
полетело в нее все съестное. Без разбору. Подряд. Исключение делалось только
для напитков. Напитки она не трогала, оставляя их бессмысленно торчать
бутылками посреди разрушенного, погибшего стола. А ведь буквально минуту
назад он имел праздничный жизнерадостный вид.
Закончив со столом, Марья сказала:
- В кухню.
Сеня с напарником взяли выварку за уши и понесли. В кухне Марья открыла
холодильник и догрузила ее до краев и даже с верхом. То, что в выварку не
поместилось, она вывернула в полиэтиленовый мешок для мусора.
- Поехали.
Мы вышли на улицу, к уткнувшемуся в палисадник "Трабанту". Кошка снова
выразила свое крайнее недовольство моим поведением. Ей не хотелось
передвигаться, ей хотелось лежать в спокойном тепле и ждать того, чему
предстоит быть и чего никак нельзя миновать.
- Куда это ты собралась? - спросил я, пряча на груди кошку.
- Какая тебе разница? Везут - езжай, бьют - визжи.
- Это юмор? - сказал я.
Разницы мне действительно никакой не было. Сеня с напарником по имени
Серега погрузили выварку и мешок в багажник "Трабанта", привязали крышку
веревкой, чтобы она не хлопала при езде по выварке и от этого не согнулась,
сели на заднее сидение. Я сел впереди, и "Трабант" рванул с места, чуть не
встав на дыбы.
- Тебе как, жить не надоело? - спросила у меня Марья.
- У меня это сегодня уже спрашивали, - сказал я.
- А вам? - Марья обернулась к сидящим сзади.
- Нам - нет, - ответили ей сзади.
Сказав "это хорошо", она понеслась дальше не сбавляя скорости и не
собираясь делать этого в ближайшем будущем. "Трабант" ревел двигателем, выл
подшипниками, шумел шестеренками, но летел, рассекая своим угловатым телом
воздух и оставлял в нем длинный разреженный тоннель. Трасса была пустой и
темной, если не считать двух метелок света, которые мели асфальт перед
сорвавшимся с цепи "Трабантом".
Мы сидели тихо, молча, глядя перед собой. Как гипсовые изваяния. Марья
тоже замерла в кресле, побледнев от недостатка освещения и став похожей на
старый советский манекен - только пошевеливала руль - вправо, влево, вправо,
влево. Так продолжалось недолго. В какой-то момент она привалилась ко мне
плечом, и машина, удивленно взвизгнув тормозами, свернула с трассы и
потащилась строго перпендикулярно ей по ухабам, рытвинам, впадинам и
подъемам.
- Полегче, - сказал Сеня, - не расплескай.
Что он имел в виду - выварку или то, что плескалось у него внутри, было
неясно. Да и неважно.
Никогда не думал, что буквально в двух шагах от моего дома местность
имеет такой пересеченный и такой заброшенный вид. Сейчас, в темноте,
казалось, что мы едем не на паршивом германском автомобильчике прошлых
десятилетий, а на каком-нибудь луноходе будущего. Тем более что всевозможных
кратеров вокруг да около здесь никак не меньше, чем на Луне, Марсе и других
мертвых планетах нашей несчастной солнечной системы. Марьин автомобиль
чувствовал себя среди них, как Бог - преодолевал все препятствия, не
именно жить, ей лишь бы жить. Наверно, это нас и сближает. Поскольку больше
нечему. Возраст - хоть не вспоминай, пятнадцать лет разницы в ее пользу,
интересы далекие, взгляды диаметральные, воспитание разное. А характеры
просто нигде не пересекаются. Единственное, умная она и образованная - не
мне чета, - а я люблю умных и образованных красивых женщин, слабость у меня
такая и червоточина. Но, я думаю, она все же лучше и безобиднее, чем
слабость Марьи обижаться на меня с подозрительной регулярностью и под этим
предлогом на неделю исчезать. Чаще всего она исчезает тогда, когда мне
хреново. В чем есть рациональное зерно. Когда мне хреново, я же и тех, кто
поблизости, заражаю. А зачем, чтобы было хреново двоим, когда может быть
хреново одному? Логично, практично и правильно - как ни крути. Но, возможно,
исчезает она, когда мне невесело и несладко, не специально, а по случайному
совпадению, и попрощаться с ней перед визитом кометы хотелось бы. На всякий
случай. И ей, я думаю, хотелось бы. Если б она что-нибудь знала про комету.
Только это вряд ли. Марья рассказывала, что телевизор выкинула еще в
девяносто третьем году, радио у нее никогда не было, а о газетах она говорит
"хорошая вещь газеты - их можно не читать". И не читает. Чему научила и
своего мужа. Так что о комете ей узнать неоткуда. И будет она делать вид,
что обижена на меня, пока не жахнет и не разнесет все вдребезги.
Пожалуй, надо как-то ее предупредить. Самое простое - это, конечно,
позвонить по телефону. Ее телефон у меня есть. Обычно я по нему не звоню.
При моем счастье трубку обязательно снимет муж и придется что-то такое
придумывать, а придумывать нет никакого желания, тем более голова после боли
соображать не расположена. Да и вообще не люблю я беседовать с мужьями. Не
мужское это занятие. А в данном случае и не имеющее смысла. Ну предупрежу я
Марью - а что дальше? Только зря человек расстроится. Перед лицом возможной
смерти. Почему-то перед этим лицом все расстраиваются. Хотя смерть, если
попробовать подумать, никому ничего плохого не сделала. На эту тему есть
умная теория, что она, смерть, существует отдельно от нас, в другом
измерении. Когда мы живем, когда мы есть - ее нет. Когда есть она - нет нас.
И нечего тут расстраиваться. Не расстраиваемся же мы потому, что нас не было
до нашего рождения, не было точно так, как не будет после нашей смерти. Хотя
здесь какой-то, мягко говоря, нонсенс существует. Представить, что тебя не
было в сорок пятом, допустим, году очень просто, а вот представить, что тебя
не станет сегодня, сейчас, или, пусть даже завтра, и исчезнешь ты навсегда,
окончательно - задача не из легких. Интересное наблюдение. Жаль, не мое. А
чье? Набоковское, очевидно. Чье же еще, раз не мое.
Додумавшись до всего этого, я понял, что надо срочно как-то исхитриться
уснуть. Потому что если не уснуть, совсем погрязнешь в бреде. Или - в бреду.
И я стал уговаривать себя спать. И уговаривал, наверное, долго и, наверное,
вслух. Иначе не проснулась бы кошка и не прыгнула бы мне на грудь. Она часто
так делает, когда я говорю вслух сам с собой. Это ее удивляет и
настораживает. Она смотрит на меня в упор и, если я не умолкаю, начинает
тревожно мяукать. Волнуется животное. Я включаю настольную лампу. Это кошку
не успокаивает. При свете она начинает еще и топтаться по мне, и ходить
взад-вперед. Потом отклоняется от проторенной дороги, подходит к телефону и
внимательно обнюхивает его. Телефон звонит. Я говорю в трубку:
- Да.
- Это ты? - говорит трубка.
Я говорю:
- Да.
Жена молчит, наверно, соображает, узнал я ее или не узнал. Делает
вывод, что узнал и говорит:
- Ты дома?
Я открываю рот, чтобы ответить, но она меня останавливает:
- Можешь не отвечать.
Я не отвечаю.
- У вас о комете Лоренца сообщили? - говорит жена. - Или все еще
скрывают?
- Лоренца? - говорю я. - Может, и Лоренца.
- Ты что, пьян? - кричит жена так, что мы с кошкой вздрагиваем. - Тебе
что, жить надоело?
- Мне - нет, но... У тебя есть какие-то конструктивные предложения?
- Идиот.
- Дай дочку.
Жена дает трубку дочери, и я говорю с ней ни о чем. Как жизнь, как
отдых, как кормят. Хотел было спросить, когда они собираются вернуться, но
не спросил. Минуты через три нашего разговора я слышу отдаленный голос жены:
- Хватит. Итак черт знает, на сколько наговорили, - и мы прощаемся.
Странный все-таки человек моя жена. Погибать собирается и тут же жалеет
денег. Надеется, наверно, что они и на том свете пригодятся. Чего мне бы как
раз не хотелось. Иначе отсутствие трешки в кармане будет преследовать меня и
там, а там же все навечно. Коль наказание, то наказание от первого звонка до
последнего, причем последний звонок не звенит никогда. И праздничные
амнистии в обиходе потустороннего мира вряд ли очень уж широко
распространены. Одно мне внушает какую-то надежду - думаю, карманов там у
меня не будет. То есть проблема трешки в кармане отпадет естественным путем
из-за отсутствия кармана. Не знаю, может, это и самонадеянно, так думать, но
душа с карманами - вещь маловероятная. Потому что карман - изобретение чисто
человеческое и земное. Порожденное привычкой людей таскать за собой повсюду
всякую чепуху, без которой вроде бы невозможно обойтись. Носовой платок,
например, расческу. Или удостоверение личности, в котором личность ты или не
личность, ни слова не сказано, зато сказано, где и с кем живешь по закону и
живешь ли где-нибудь и с кем-нибудь вообще. Короче говоря, бесценные вещи
носит человек в карманах.
Я, наверное, зря иронизирую: носовой платок во время насморка
действительно необходим катастрофически. Так же, как и расческа молодому
мужчине с обширной лысиной. Причесывая остатки прически вокруг ее
отсутствия, он чувствует себя почти так, как чувствуют счастливцы с
прическами и без лысин. А что до иронии, то она, кажется, никогда не зря.
Ирония - это скепсис, скепсис - это сомнение, сомнение - это мысль. Во!
Какая мысль из ничего получилась. И сразу стало ясно, почему умнющий Сократ
говорил: "Сомневайтесь во всем". А плюс к тому, ирония, она же как песня -
нам строить и жить помогает. Умирать, если сказка о комете окажется былью,
тоже поможет. Да уже помогает. Вот я лежу себе, думаю о всяческой
многозначительной ерунде, по мере сил иронизирую - и ожидание приближения
конца проходит у меня приятно и незаметно. Хотя и не без страха - врать не
буду. Не люблю врать вообще, а врать себе - занятие просто глупейшее. Потому
что лишено смысла. Тут и знаменитая ложь во благо никак не действует. Что,
конечно, очень жалко, но - факт. А были ведь времена, когда человек смерти
не боялся, наоборот, умереть считалось честью, геройством, милостью Божьей и
черт знает, чем еще. Мне даже кажется, что отъявленными сволочами люди
начали становиться с тех пор, как додумались до страха смерти. А до этого
все было ничего, сносно...
Да, комета Лоренца. Название какое-то знакомое. Лоренц. Может,
Лоренцо?.. Какое еще Лоренцо? Лоренцо здесь ни при чем. Кто же такой Лоренц?
Где-то я уже встречал эту фамилию. С концом света или с другими катаклизмами
(интересно, откуда в этом слове "клизмы"?) она никак не вяжется. Черт.
"Лоренц-Дитрих". "Антилопа-Гну". Нет, "Антилопа-Гну" была "Лорен-Дитрих". Но
это без разницы.
Значит, почему фамилия открывателя кометы кажется мне знакомой - ясно.
Никаких других Лоренцов я не знаю. И знать не хочу. Мне этого достаточно.
Как говорится, более чем. Впрочем! Вспоминаются еще уравнения
Лоренца-Максвелла. То есть сами уравнения не вспоминаются - перед смертью
это было бы слишком, - но что они существуют, вспоминается. Кстати (или
некстати) - а что должно вспоминаться перед смертью? В романах пишут "и он
вспомнил всю свою жизнь". Это хорошо бы. Особенно если есть, что вспомнить.
А если нечего? Если забытое, не оставившее ничего в памяти детство сменилось
бестолковой скучной юностью, вместо которой пришла такая же скучная и такая
же бестолковая зрелость? Тогда, наверно, лучше ничего не вспоминать, чтобы
не понять в конце концов - когда все равно уже поздно - что ты несчастливый
человек. И не просто несчастливый, а самый несчастливый. Потому что когда
после жизни нечего вспомнить - это и есть самое настоящее несчастье.
Настоящее, как все непоправимое.
И что-то совсем мне стало нехорошо. Я нащупал на постели пульт и
включил телевизор. По ночному экрану прыгали легкие девочки с пушистыми
лобками и умирать явно не собирались. Телевизор я выключил, девочки исчезли
так же мгновенно, как появились, успев все же вернуть меня к мыслям о Марье
и о том, что вся она, с ног до головы, покрыта крупными эрогенными зонами.
"Жаль, - подумал я, - что такая женщина встретилась мне в сорок лет, а не в
двадцать пять. В сорок чувства, правда, еще есть, но уже затупившиеся. А
Марью затупившиеся чувства оскорбляют. Ей нужны извержения, вулканы и
гейзеры, так что вообще непонятно, зачем ей понадобился я".
Вначале Марьин телефон долго не отвечал, потом трубку сняли и сквозь
музыку и шум вынырнул откуда-то мужской голос. Я сказал "здравствуйте,
извините за поздний звонок" - и вдруг:
- Вы муж Марьи?
В трубке подумали и спросили:
- А у нее есть муж?
Я решил, что не туда попал и собрался нажать на рычаг, но услышал
приближающийся Марьин говор.
- Дай, - сказала она кому-то и спросила в трубку: - Кто вам нужен?
- Это я, - сказал я.
- Ты дома? - спросила Марья.
- Дома, - сказал я.
- Тогда приходи. У меня день рождения.
- Я не знал. Ты никогда не говорила о своем дне рождения.
- Теперь говорю. Давай, я жду.
- Постой, - я вспомнил, что звонил не за этим. - Ты о комете знаешь?
- Знаю. Давай, а то прилетит - не успеешь дойти.
- А кто у тебя там? - спросил я на всякий случай.
- Да так, - сказала Марья. - Люди.
Я положил трубку и аккуратно, чтоб не разбудить кошку, встал. Надел
костюм, куртку, взял зонт. Потом помедлил и поднял спящую кошку. Она
выразила все свое недовольство и посмотрела на меня вопросительно.
- Залезай, - сказал я и посадил ее за пазуху. Она свернулась под
рубашкой и начала громко, как маленький трактор, мурлыкать.
Лифт стоял на этаже. Мы вошли и поехали вниз. Дождь прекратился, но
чувствовалось, что возобновиться он может в любую минуту. Я шел по промокшей
пустой улице к пятачку. Шел не спеша, широко расставляя ноги, чтобы не
забрызгать брюки и туфли. В день рождения Марьи мне хотелось выглядеть
прилично или, как минимум, опрятно. На пятачке, у тумбы с часами стояли
двое. Они были в одних, мокрых насквозь костюмах и, судя по тому, что,
поочередно плевали на часы - в высшей стадии опьянения. Я приблизился и уже
почти прошел мимо, но меня окликнули:
- Э, можно вас? Простите.
Я повернулся к ним лицом и остановился.
- Понимаешь, - с трудом выговорил один, - мы соревнуемся. Я плюю на
секундную стрелку, потому что она быстрее идет, а я трезвее, а он - на
минутную. Будь другом, посуди - в чью пользу счет.
Я посмотрел на часы и сказал:
- Тут нет секундной стрелки.
- Как нет? - удивился тот, что трезвее.
- Так нет, - сказал я и добавил: - И вообще часы эти давно стоят.
- Нет, ты серьезно? - не поверил мне трезвый.
- Серьезно.
Видимо, такого поворота он не ожидал, видимо, это было для него уже
сверх меры и он заплакал.
- Не плачь, - сказал его товарищ и качнулся. - Чего плакать, когда ты
победил и у нас "Довгань" остался? Все будет хорошо.
Они обнялись и пошли прочь, в неизвестном мне направлении.
Марьин дом стоял серый и темный. Светилось буквально несколько окон. И
мне стало как-то неловко. Был я здесь один-единственный раз, а встречались
мы с Марьей в другой квартире, похожей на продуктово-вещевой склад. Она
говорила, что это и есть склад ее подруги-бизнесменши.
Поднялся пешком - лифта в этом подъезде не было. Его, по словам Марьи,
украли еще до того, как дом сдали в эксплуатацию. И сначала долго обещали
выбить в министерстве дополнительный внеплановый лифт и установить его в
имеющуюся шахту, а потом пришли иные времена, и все обещать перестали,
говоря, что того министерства больше нет, есть другое с тем же названием, и
они здесь люди новые и ничего об отсутствии лифта не знают, на основании
того, что в документах он присутствует, работает и регулярно подвергается
техническому обслуживанию и текущему ремонту.
На третьем этаже кошке стало интересно, что происходит снаружи, и она
высвободила голову, просунув ее между пуговицами рубашки. Так мы и пришли, и
Марья встретила нас словами "ты не один?".
- Не хотел оставлять ее сегодня, - объяснил я присутствие кошки меж
лацканами моего пиджака.
- Ну и хорошо, - сказала Марья. - Проходите.
Мы прошли. Я снял плащ и повесил зонтик на вешалку. Марья вынула у меня
из-за пазухи кошку и тут же накормила ее отбивной. Кошка от неожиданности
съела отбивную, забыв, что ест только кашу с кошачьими консервами.
Людей в квартире было немного, но человек десять было. Они, видимо, уже
поели и выпили, и рассредоточились по пространству квартиры, чтобы отдохнуть
от процесса еды и питья. Народ здесь подобрался не то чтобы странный, а не
такой, каким я представлял себе Марьиных гостей. Внимания на меня никто не
обратил. И это тоже показалось мне странным. Впрочем, и хорошо, что не
обратили внимания. Зачем мне их внимание? Только лишние хлопоты лицу.
Поухаживав за кошкой, Марья усадила к столу меня. И тоже стала кормить
и поить. Я выпил за ее день рождения. Она сказала спасибо, но со мной не
выпила. "Перерыв есть перерыв", - объяснила Марья, добавив, что всему свое
время.
- А кто из них твой муж? - по-глупому не сдержался я.
- У меня нет мужа, - сказала Марья. - То есть он есть, но в прошедшем
времени.
- Так ты мне врала? - затеял я совсем уж неуместный разговор. - Зачем?
- Я тебе говорила все, что считала нужным, - сказала Марья. - А что не
считала - не говорила. Я доходчиво изъясняюсь?
- Не злись, - сказал я. - Наверно, эта чертова комета на меня дурно
действует.
- Чушь собачья, - сказала Марья. - Как говорится, не бери в голову,
бери в рот, - и она налила мне еще рюмку.
- Кажется, это говорится по другому поводу.
- Повод не главное, - сказала Марья. - Главное - причина и ее
следствия.
- Не скажи. Когда-то у нас работал человек по фамилии Повод. И стоило
захотеть нам выпить, обязательно кто-нибудь задавал вопрос: "А повод есть?"
Я снимал трубку, спрашивал "Повод, ты есть?", - и говорил остальным "повод
есть, все нормально, можно начинать". То же самое проделывали еще человек
двадцать. Или тридцать. Повод обижался, ругался, мол, задолбали своими
шутками. В конце концов, он повесил на двери своего кабинета дощечку: "Я
есть всегда. Повод".
- Слушай, - Марья даже не улыбнулась. - А вдруг она правда уже летит и
сейчас приближается к нам со страшной космической скоростью?
Так как я сам только об этом в последние часы и думал, ни до чего
лучшего, чем повторить Марьины слова, я не додумался. "Не бери в голову,
далее по тексту", - сказал я.
- Пошляк, - сказала Марья. - За это, наверно, я тебя и люблю.
- Любят не за что-то, а ни за что, - сказал я.
- Дважды пошляк, - сказала Марья.
Я не стал с нею спорить. Я стал осматриваться в незнакомой компании.
- Ты меня с ними собираешься знакомить?
- Если хочешь. Только я знаю не всех. Здесь многие так зашли, на огонек
и на запах яств. Пожрать, одним словом.
- Вон тот, цвета ржавчины - его знаешь?
- Его - знаю. Не сомневайся. Сеня. Мой лучший друг. После тебя,
конечно.
Объяснение мне не понравилось. Но я промолчал. Зато сказал о другом:
- А я его тоже знаю, - сказал я. - То есть знал. Хороший был мальчик.
Любознательный. Мне говорили, он бомжом стал. Видно, с кем-то спутали.
- Почему спутали? - сказала Марья. - Все верно. Он - по статусу - самый
настоящий бомж и есть. Нетипичный - да, но бомж.
Я подумал, что такая встреча с прошлым, да еще дома у Марьи - это
неспроста. В жизни так не бывает. То есть в жизни и не такое бывает. Она,
жизнь, чего только нам не подсовывает. Но подсовывает почему-нибудь и
зачем-нибудь, а не от фонаря.
- Ты не видела, где моя кошка?
- Вон, спит на подушке.
И к столу начали стекаться гости. Они рассаживались по своим местам,
идентифицировали свои тарелки и вступали в общий разговор ни о чем, разговор
вокруг закуски и выпивки, разговор ради разговора.
Сеня сел рядом со мной, и сегодня это выглядело естественно, сегодня он
не мог сесть никуда, кроме как рядом со мной. Я сказал "здравствуй, Сеня".
Он положил в рот артишок и сказал "здравствуйте". После чего вспомнил меня и
узнал.
Сказать, что он обрадовался встрече, я не могу. Наверно, опасался
вопросов из серии как жизнь молодая, каковы ваши в ней достижения и
грандиозны ли планы на будущее. Но я спросил о Марье. Благо она отвернулась
и говорила сейчас с кем-то через стол.
- А тебе, вам, что? - нагрубил мне Сеня и, закрывая тему, нагрубил еще
раз: - Марья - это личное дело каждого, - сказал он.
"Дело или тело?" - подумал я, сказал Сене, что полностью с ним
согласен, и в дверь позвонили. Марья встала и пошла открывать.
- Ваня умер, - услышал я чей-то голос. - Если можете, дайте на
похороны.
Марья вернулась в комнату, вынула из кармана плаща какие-то деньги и
отнесла их в прихожую.
- Ваня - это кто? - спросил я, когда она вернулась.
- Не знаю, - сказала Марья. - Наверно, какой-нибудь сосед.
- Они что, не могли до утра подождать? - сказал Сеня. А Марья сказала
"наверное, не могли. Тем более что наступит или не наступит утро - сегодня
неизвестно".
- Ну, это, положим, никогда неизвестно, - сказал я, - не только
сегодня.
Тут все дело в наличии ощущений. Или в их отсутствии. Сегодня просто
все реально ощутили, что утро может реально не наступить. А раньше
абсолютное большинство сознательного населения этой опасности не ощущало.
Что, конечно, не означает отсутствия самой опасности. Так выходит, для нас
ощущения имеют первостепенное значение. Но лучше бы таких ощущений не
испытывать. По крайней мере, не испытывать на себе. А на других испытать
ощущения нельзя. То есть - можно. Если тебе не нужны результаты. Когда дело
касается ощущений, результаты принадлежат тем, кто их - ощущения - испытал.
И никому больше.
...Вдруг все эти псевдораздумья и размышления на пустом месте стали
казаться мне туманным бредом, кисловатым и булькающим, как дрожжевая масса в
начальной стадии своего брожения. Ее медленные, ленивые, густые пузырьки
вздувались где-то внутри, под спудом, и поднимались изжогой к горлу, чтобы
лопнуть там с тихим всхлипом. И с ними вместе или, может быть, в их нутре,
туда же, к горлу, поднимался мой страх, страх муторный (или мутный?),
безотчетный, неуправляемый. В смысле, мною не управляемый. А кем-то,
наверное, управляемый. Хотя сейчас страх наслали не на меня одного. Страх
наслали на всех. Мне от этого, конечно, не легче. И никому не легче.
Всеобщий страх складывается из страхов каждого отдельного человека и не
становится меньше, если этих отдельных человеков много, очень много и даже
бесконечно много. Здесь законы деления не действуют.
Я стал по очереди, одного за другим, рассматривать находящихся в
комнате людей. И из всех из них наружу проступал страх. Им казалось, что они
этого не показывают, что держат свой страх под контролем, в узде, при себе.
Но я видел, как они вдруг погружались во что-то плотное и непрозрачное,
замыкались там, отгораживались от действительности, и она переставала для
них существовать. Потом они снова возвращались, встряхивались и какое-то
время присутствовали в общем контексте происходящего праздника - что-то
выпивали, что-то съедали, о чем-то переговаривались. Сам я, видимо, тоже то
погружался в свой страх, то из него выныривал. И в одно из таких выныриваний
на моих коленях обнаружилась кошка. Она лежала, по-змеиному распластав свою
мордочку, и смотрела в одну неподвижную точку. Что она там видела,
определить было невозможно. Точка, куда смотрела кошка, не содержала в себе
ничего. Кроме пустоты. Правда, может быть, ее глаза видели что-либо в
пустоте (как видят они в темноте), чего не видели мои глаза и глаза других,
таких же как я, людей.
Кошка на коленях обычно всегда меня успокаивает. Сейчас я этого не
чувствовал. По-моему, она сама не была спокойной, и от нее исходило какое-то
незнакомое, тоскливое, почти осязаемое напряжение. Напряжение это мерно
росло, усиливалось, распространялось по пространству квартиры. Оно стояло
уже во всех ее углах, скапливалось толстым слоем под потолком, обволакивало
присутствующих людей - каждого отдельным коконом и всех, вместе взятых.
Наконец, Марья попробовала это напряжение разрядить. Как все, что она
делала - решительно и с плеча.
- Так! - громко сказала она. - Концерт окончен. Всем спасибо.
Постояв и дождавшись, пока все правильно ее поняли, она произнесла:
- А вас попрошу остаться.
"Вас" касалось Сени, меня и еще одного мужика. Которого я раньше не
видел. А когда увидел, у меня чуть не вырвалось "нет, это уже перебор, это
плохое кино". И от этого плохого кино наяву мне стало еще страшнее.
Не видел я его раньше, потому что он сидел на моей стороне стола, с
самого края. И чтобы его разглядеть, нужно было или наклониться самому, или
поймать момент, когда наклонится он. А я был занят другим. И другими. Едой,
Сеней, Марьей. Короче, он оказался тем мужиком со шрамом, за которым я
таскался по городу. Прямо мистика, Эмануэль Сведенборг какой-то. Или мир
действительно стал по-настоящему тесен. Так тесен, что это все начали
замечать на своей шкуре. И теперь он жмет и натирает мозоли при
передвижениях по нему. Хотя, отчего бы не принять повторную встречу с этим
меченым мужиком, еще за одно случайное совпадение, а нынешний день - за день
сюрпризов. Если бы таких дней набиралось у меня по десятку в году - было бы
над чем задуматься. А один на сорок лет - величина малозначимая.
Гости послушно, выстроившись друг другу в затылок, потянулись сквозь
коридор к двери и стали за ней скрываться. Марья провожала их с радушием,
повторяя "приходите еще, приходите еще, приходите еще". Ей отвечали в
движении, не задерживаясь, "до свидания, до свидания, до свидания", но самый
последний гость остановился и громко сказал: "Разумеется!". После чего
переступил с ноги на ногу, взял руку Марьи в свою, склонился, поцеловал ее
тяжелую кисть и добавил к вышесказанному: "Непременно!"
Как только он ушел, Марья приказала:
- Сеня, выварку. Там, в ванной.
Сеня сходил в ванную и вышел оттуда с вываркой наперевес.
- Сюда, - показала Марья, и Сеня поставил выварку у стола. С которого и
полетело в нее все съестное. Без разбору. Подряд. Исключение делалось только
для напитков. Напитки она не трогала, оставляя их бессмысленно торчать
бутылками посреди разрушенного, погибшего стола. А ведь буквально минуту
назад он имел праздничный жизнерадостный вид.
Закончив со столом, Марья сказала:
- В кухню.
Сеня с напарником взяли выварку за уши и понесли. В кухне Марья открыла
холодильник и догрузила ее до краев и даже с верхом. То, что в выварку не
поместилось, она вывернула в полиэтиленовый мешок для мусора.
- Поехали.
Мы вышли на улицу, к уткнувшемуся в палисадник "Трабанту". Кошка снова
выразила свое крайнее недовольство моим поведением. Ей не хотелось
передвигаться, ей хотелось лежать в спокойном тепле и ждать того, чему
предстоит быть и чего никак нельзя миновать.
- Куда это ты собралась? - спросил я, пряча на груди кошку.
- Какая тебе разница? Везут - езжай, бьют - визжи.
- Это юмор? - сказал я.
Разницы мне действительно никакой не было. Сеня с напарником по имени
Серега погрузили выварку и мешок в багажник "Трабанта", привязали крышку
веревкой, чтобы она не хлопала при езде по выварке и от этого не согнулась,
сели на заднее сидение. Я сел впереди, и "Трабант" рванул с места, чуть не
встав на дыбы.
- Тебе как, жить не надоело? - спросила у меня Марья.
- У меня это сегодня уже спрашивали, - сказал я.
- А вам? - Марья обернулась к сидящим сзади.
- Нам - нет, - ответили ей сзади.
Сказав "это хорошо", она понеслась дальше не сбавляя скорости и не
собираясь делать этого в ближайшем будущем. "Трабант" ревел двигателем, выл
подшипниками, шумел шестеренками, но летел, рассекая своим угловатым телом
воздух и оставлял в нем длинный разреженный тоннель. Трасса была пустой и
темной, если не считать двух метелок света, которые мели асфальт перед
сорвавшимся с цепи "Трабантом".
Мы сидели тихо, молча, глядя перед собой. Как гипсовые изваяния. Марья
тоже замерла в кресле, побледнев от недостатка освещения и став похожей на
старый советский манекен - только пошевеливала руль - вправо, влево, вправо,
влево. Так продолжалось недолго. В какой-то момент она привалилась ко мне
плечом, и машина, удивленно взвизгнув тормозами, свернула с трассы и
потащилась строго перпендикулярно ей по ухабам, рытвинам, впадинам и
подъемам.
- Полегче, - сказал Сеня, - не расплескай.
Что он имел в виду - выварку или то, что плескалось у него внутри, было
неясно. Да и неважно.
Никогда не думал, что буквально в двух шагах от моего дома местность
имеет такой пересеченный и такой заброшенный вид. Сейчас, в темноте,
казалось, что мы едем не на паршивом германском автомобильчике прошлых
десятилетий, а на каком-нибудь луноходе будущего. Тем более что всевозможных
кратеров вокруг да около здесь никак не меньше, чем на Луне, Марсе и других
мертвых планетах нашей несчастной солнечной системы. Марьин автомобиль
чувствовал себя среди них, как Бог - преодолевал все препятствия, не