сумасшедшим домом. Что, конечно, характеризует меня определенным нелучшим
образом. Но с другой стороны, каждый человек свободен видеть мир так, как он
его видит. Я вижу его так. И не считаю, что у меня испорченное зрение.
Поскольку и что такое настоящий сумасшедший дом, я тоже знаю не понаслышке.
Я там провел несколько лучших лет своей жизни. О чем не жалею. Потому что
чем в армии неизвестно кому и чему служить, лучше было в дурдоме уединиться,
отгородясь от общества его стенами. У нас во дворе многие так делали. И меня
надоумили. Далеко не у всех этот номер проходил. Девяносто девять процентов
желающих клали на обследование и через две недели выкидывали на свободу с
диагнозом "психически здоров. Годен к строевой". Но я перед тем, как к ним
лечь, весь курс психиатрии медицинского института проштудировал. Экзамен мог
экстерном на пятерку сдать. Сейчас это, может быть, выглядит странно или
глупо, а тогда, чтобы не попасть в солдаты, я и не на такие жертвы готов был
пойти. И не потому даже, что не хотел служить своему правительству, а потому
что боялся скоплений однополых людей. Я в школе труды и физкультуру из-за
этого терпеть не мог. Из-за того, что делили класс - мальчики налево,
девочки направо - и разводили по разным мастерским или по разным концам
зала. И обыкновенные школьники, мои друзья и соседи, сразу менялись,
начинали показывать свою силу и удаль, и дурь, вели себя не так, по-другому,
неузнаваемо. И я вел себя, как они, и чувствовал холодную нарастающую
тяжесть. Она лежала в паху, всплывала оттуда к желудку, как всплывает со дна
реки потревоженный кем-нибудь ил.
А однажды осенью нас погрузили в автобус и повезли в танковую часть. На
экскурсию. Нам показали казармы, где спят поротно солдаты и сержанты,
столовую, где они едят всем полком, сортиры "на тридцать очков" каждый,
повели на плац, и мы смотрели, как маршируют под лай собственных песен, без
всякого аккомпанемента безликие серо-зеленые истуканы. И там я понял: что
угодно, только не попасть в эту толпу одинаково одетых, одинаково ходящих,
одинаково орущих, неразличимых людей. Я выбрал самый радикальный способ:
дурдом. И он дал мне незабываемую возможность познать жизнь с иного конца и
с изнанки. В дурдоме же лежат далеко не дураки. Со мной лежал, заведующий
кафедрой всемирной истории, который утверждал, что самый нормальный человек
на их кафедре - это он. Поэтому он тут и лежит. Но вообще в дурдоме не
лежат. В дурдоме - живут. И я тоже там жил. И приобретал жизненный опыт. А
любой опыт идет человеку на пользу. Если человек способен эту пользу
извлечь. Я считаю себя способным. Хотя бы потому, что следование
вышеупомянутому инстинкту сегодня - это для меня основополагающая норма
жизни. И мне все равно - как. Мне лишь бы жить. Как угодно. Потому что любая
жизнь меня устраивает и согревает душу, даже если я не получаю от нее
удовольствия, наслаждения, удовлетворения и тому подобных чувств и ощущений.
Вообще, когда тебе все без разницы, жить становится, может быть, и не
лучше, зато - легче. Поскольку на многое наплевать. И то, что вокруг
сумасшедший дом - нисколько не мешает. Хотя и не помогает. Но помощи мне
никогда и не требовалось. Мне - только б не мешали. И вот отдыхают в данный
момент моя жена и моя дочь с чужим дядей на чужом берегу - а мне, как
говорится, равнобедренно и неважно. Я уж не говорю о том, что меня никак не
трогают события в стране и в мире. Они меня - не трогают (в прямом смысле
слова) и этого вполне достаточно, это уже радует. Мне хорошо, когда меня
никто и ничто не трогает. Это дает мне свободу и личный суверенитет.
Суверенитет от всего. И от всех. Но "от всех" - это, к сожалению,
преувеличение. От всех отделиться и освободиться нельзя. Хочется - но
нельзя. Какие бы сепаратистские настроения тобою не владели. Все равно не
дадут. Я когда от армии и от мира в дурдоме скрывался, и то уединиться не
смог, потому что и там все на людях, общественное на первом месте, а личное
на втором, да и не на втором даже, а черт знает, на каком. Там личное надо
было держать при себе и никому не показывать. Там на демонстрацию всего
личного существуют санитары. Короче говоря - все как в нормальном обществе и
в нормальной жизни. Отличие только в том, что санитары тут называются
как-нибудь по-другому. От чего суть, понятное дело, не меняется.
Ну вот, стучат в дверь. Стучат, потому что звонок не работает. Когда у
меня болит голова, я звонок отключаю. Сделал специальный выключатель на
шнурке и отключаю. Все-таки, когда стучат костяшками пальцев в мягкую обивку
или барабанят по ручке, это не так раздражает, как звонок. Звонок у меня
допотопный, с резким и злым звуком.
Вариантов действий у меня сейчас два. Первый - это встать и, несмотря
на свое удручающее состояние, отпереть и впустить незваного гостя в
квартиру. Второй вариант - это лежать молча, не двигаясь. Свет у меня не
горит, звуков - никаких. Пусть думает, что меня нет дома. Если стоящий за
дверью не видел, как я возвращался.
Судя по тому, что он стучит и не уходит, именно это он и видел. Но я
могу быть в ванной. В туалете, в конце концов.
- Леха, ты что, в клозете? - слышится из-за двери приглушенный дверной
обивкой голос. - Леха, ответь.
Лехой меня называет только один человек. Сосед с пятого этажа.
По-моему, абсолютно сумасшедший тип, помешанный на составлении своего
генеалогического дерева и на том, что он великий писатель. "Которому еще
памятник на площади Ленина поставят и в школе будут изучать". Вот по ком
второй этаж психдиспансера плачет навзрыд. Это, кто не знает, этаж для
острых. Впрочем, Семенович, он всю жизнь острый, и туда участковый терапевт
его уже направлял. Семенович (к слову, это не отчество, это фамилия. С
ударением на "о") в поликлинику пришел, простудившись, доктор ему "на что
жалуетесь?", а он услышал "жалуетесь" и понес. На все и всех жаловаться. И
на правительство, и на обнищание широких слоев народных масс, и на спикера
парламента лично. А больше всего на свою родословную жаловался. Из-за нее,
говорил, все мои беды и трудности. Из-за нее вся жизнь у меня пошла
насмарку, потому что таков сценарий был предопределен мне свыше.
Ну, терапевт его от простуды спас и выписал направление. А Семеновича
здоровым признали в психическом смысле. Неуравновешенным - но здоровым. А по
поводу родословной сказали, что сейчас это просто мода такая и все ею
поголовно увлекаются - от президентов до слесарей-сантехников включительно.
И Семенович здесь не исключение, а, можно считать, наоборот. Хотя он не
сантехник, а сборщик, то есть бригадир сборщиков. Бутылки его бригада2
собирает на улицах для изготовления левой водки. Семенович, конечно,
говорит, что он никакой не бригадир, а менеджер, так как сам и
организовывает производственный процесс, и работников находит сезонных. И
живет, между прочим, неплохо: жене прошлой зимой шубу купил из настоящего
кролика. И шапку пыжиковую. Не говоря о мелочах - колготках там, сережках и
шампунях рН 5,5, которые жена его покупает самостоятельно и безотчетно в
неограниченных количествах по потребности.
В общем, дверь придется открывать. Этот не отстанет. Не открою сейчас,
он придет через двадцать минут. Так как видел он меня - без всяких сомнений.
Он же целыми днями, бывает, торчит в окне, вниз смотрит - что во дворе
делается. Наблюдает жизнь и записывает ее без прикрас в тетрадку.
Встаю с дивана. Беру голову в руки и иду к двери.
- Полчаса тебе стучу. Между прочим, - говорит Семенович. - Звонок надо
починить. У меня есть один знакомый мужик. Я ему скажу.
- Не надо, - говорю. - Звонок функционирует нормально. Я его отключил
за ненадобностью. - Кому за ненадобностью?
- Мне.
- Выходит, ты только о себе думаешь. А о других кто будет думать? -
Семенович любит меня воспитывать. - Человек должен думать о других, -
говорит он, - чувство долга - это основа основ.
Я ему не возражаю, но про себя думаю, что с тех пор, как я похоронил
мать и отца, а дочка стала почти взрослой, у меня исчезло это чувство, и
никому я ничего не должен. Кроме, конечно, кошки, которую должен кормить,
потому что люблю ее как никто другой. Но здесь все в порядке. "Вискас" у
кошки в каше есть всегда. Несмотря на фатальное отсутствие у меня трешки.
Здесь какой-то необъяснимый парадокс, какая-то тайна бытия, но - что есть,
то есть.
В руках у Семеновича несколько листов бумаги, исписанной и
изрисованной. "Значит, будет о своем происхождении рассказывать".
- А у меня сегодня радостный день, - начал он.
- А у меня голова раскалывается, - сказал я.
- Выпей таблетку, - сказал Семенович. - Пирамидону. Помогает на раз.
- Мне не помогает, - сказал я.
А Семенович сказал:
- Ладно. Я сейчас тебе помогу. На, прочитай. Как рукой снимет.
- Не могу, - сказал я. - Читать - не мо-гу.
- Хорошо. Я сам тебе прочитаю. Я тут свою литературную генеалогию
закончил. Начиная с конца прошлого века. Новый жанр. Называется "Рассказ в
романах". Слушай.
Он попятился, ища, куда бы пристроить свой зад, пристроил его в кресло,
я лег на диван и закрыл глаза.
- Ты слушаешь?
- Слушаю, - сил с ним бороться у меня не было, и я решил, что не
бороться - умнее. И Семенович начал:
"Рассказ в романах
Да, так вот первый и основополагающий роман начался у Дарьи Петровны и
Петра Дмитриевича (ныне, понятно, покойных и потому счастливых) давно. Если
не рассматривать его с исторической точки отсчета. И кончился он тоже давно.
Почти так же давно, как и начался. Потому что длился недолго. Мимолетный у
них случился роман - у Дарьи Петровны и Петра Дмитриевича. Хотя и
плодотворный. В том смысле, что произошел от их романа плод любви. Который
мать назвала в честь Петра Дмитриевича Иосифом. Не посчитавшись с тем, что
плод был рожден вне закона или, другими словами, вне брака и семьи. Что
естественно в сложившемся на тот момент социальном контексте и положении
дел. Петр Дмитриевич принадлежал к обществу и к свету, а Дарья Петровна ни к
чему и ни к кому не принадлежала. Так что теперь невозможно постичь, где они
встретились и что у них могло быть общего. Может, она подрабатывала себе на
жизнь стиркой и глажкой мужских воротничков и манжет, а может, работала в
книжной лавке, в которой Петр Дмитриевич покупал газеты и журналы. Да и
неважно это. А важно, что встреча у них состоялась и результат она имела
весомый. Мальчик фунтов десяти родился. И ростом - дай Бог каждому. Как в
утробе поместился - никто понять не мог. Наверно, поэтому мать его Иосифом и
назвала.
Был этот Иосиф благородных, голубых в хорошем смысле слова кровей. По
отцу. А по матери - не был. За что имел к ней определенные претензии. Мол,
если бы не она, то родиться бы ему стопроцентным князем. Хотя потом,
впоследствии, он не раз благодарил злодейку-судьбу за то, что мать у него
вся вышла из народа. Из самой гущи, до седьмого колена. Если б этого в его
биографии не было, князь Иосиф (сын сбежавшего в Америку из-под расстрела
папаши Петра Дмитриевича) ни за что не смог бы жениться на комиссаре полка,
поскольку князя она бы собственными руками в расход пустила. Любила она
князей, особенно, если в расход. И если собственными руками. А руки у нее
были нежные и белые, и пальцы на них росли длинные и тонкие. Такими пальцами
свободно можно было любую шею охватить. И она - жена Иосифа Юлия - часто ему
говорила в порыве страсти: "Жалко и обидно, - говорила, - что ты не князь,
Иосиф, и что пальцы мои могут только тебя ласкать, а в расход - не могут."
Правда, Юлия дождалась в конце концов своего часа, который настал и
пробил. Ждала его без малого двадцать лет. А через двадцать лет все и
открылось. И происхождение Иосифово полунизменное-полукняжеское - пятнавшее
и маравшее имя великого вождя народов, - и вся его наполовину вражеская
гнилая сущность. И сдала мужа Юлия органам с дорогой душой. Впрочем, они бы
и без нее со своими задачами и обязанностями справились, не оплошали. Но
тогда неизвестно, что стало бы с детьми, которых Юлия и Иосиф нажили
совместными усилиями за двадцать лет жизни, любви и согласия. Людям она так
и говорила, что пошла на этот подвиг - в смысле, родного мужа разоблачила
перед лицом органов и народа - только ради детей, хотя и не без
удовольствия. Потому что жили они все двадцать лет действительно в любви и
действительно в согласии, но надоел Иосиф Юлии за эти самые счастливые годы
ее жизни не хуже горькой редьки. Иначе как можно объяснить наличие у нее на
протяжении лет четырех параллельных романов и любовников? Младший сын ее,
кстати, родился от одного из них. Не на сто процентов, конечно, но на
девяносто девять - точно.
Тут надо сказать, что этот романтический любовник Юлии был человеком
высокопоставленным. К тому же графом по происхождению. О чем, естественно,
никто не знал и не догадывался. Этот граф умело маскировался под пролетария
из крестьян с партийным стажем. Юлия одна все обо всем знала, но она и сама
была графиней. Видно, отсюда корни ее особой любви к князьям. Но речь о
другом. О том, что и Юлия, и этот вышеупомянутый ее любовник сумели
сохранить себя в живых прямо посреди нашей бучи, боевой и кипучей. И
произвести на свет потомство. За что осуждать их нельзя. Основной инстинкт,
он и есть основной инстинкт - будь ты хоть граф, хоть кто. И от него - от
инстинкта - бывают дети.
О трех (или четырех) старших детях Юлии и Иосифа ничего достоверного
неизвестно. История о них справедливо умалчивает"...
Удивительно, но после этих слов моя головная боль ослабла, и я смог
незаметно уснуть. А проснулся, когда Семенович сказал "в дальнейшем" и
замолчал.
Но молчал он недолго. Он сказал:
- Конец еще не окончательный. Конец надо будет подправить и привести в
соответствие с ходом истории.
Я сказал Семеновичу, что рассказ мне понравился, хотя я и не уловил
родственной связи между его героями и автором.
- Что же тут непонятного? - и он дал мне исчерпывающие пояснения. - Там
же ясно сказано, что о трех или четырех детях Юлии и Иосифа достоверно
ничего не известно. Сказано?
- Ну, сказано.
- Так вот он, я. Их потомок. Понял? Я есть ветвь одного из тех
неизвестных детей. Правда, я еще не знаю - какая, но это дело времени и сил.
А у меня и того, и другого хватает.
Больше всего я хотел, чтобы он ушел. И все-таки спросил:
- Ну, и зачем тебе все это нужно?
- Как зачем? - сказал Семенович. И добавил: - Да что с тобой говорить?
Недалекий ты человек.
В этот момент кошка покинула укрытие, подошла к Семеновичу и куснула
его за палец, торчащий из дырки в шлепанце.
- Ну все против меня, - сказал Семенович и потянулся погладить кошку.
Она, само собой разумеется, не далась и снова куснула Семеновича. Теперь -
за палец руки.
- Ты неправильно воспитываешь животную, - сказал Семенович и пошел к
двери.
- Я ее никак не воспитываю, - сказал я и пошел за Семеновичем.
- Про комету слыхал? - спросил Семенович.
- Про какую комету?
Семенович даже обиделся:
- Про какую! Которая конец света детишкам принесет. Не сегодня завтра.
- А, про эту, - сказал я, - про эту слыхал.
Он повернул защелку и вышел на лестницу, не попрощавшись. Я запер дверь
и вернулся на диван. В общем, ему можно позавидовать. Занимается черт знает
чем и радуется. И голова у него ни о чем не болит. У меня она тоже болит не
о чем-то, а сама по себе, без причины.
А возможно, это она на комету так реагирует?
Кошка посмотрела на меня с ужасом и галопом, распушив хвост, бросилась
под кресло. Вот и кошка чего-то боится. Чего - непонятно. Грозы-то давно
нет. Реагируют ли кошки на приближение комет - вопрос спорный и неизученный.
На землетрясения вроде реагируют. На затмения солнечные и лунные - тоже
как-то реагируют, на музыку. Моя, например, кошка обожает Лондонский
симфонический оркестр, под него она вдохновенно дремлет. А насчет комет
ничего слышать мне не приходилось. Может, потому что прилетают они не так уж
часто, а может, просто я не интересовался никогда кометами.
После ухода Семеновича все опять повторилось сначала. Я имею в виду мою
дурацкую голову или, вернее - ее боль. Так что мне очень быстро пришлось
пожалеть о его уходе. Но, может быть, я жалел не о нем, чего о нем жалеть -
нормальный идиот с обычным ординарным сдвигом по фазе, а жалел я о том, что
приход даже такого человека, как Семенович, мне если не в радость, то на
пользу. Признаться, я бы с ним поговорил еще. Идиот-то он идиот, а
поговорить с ним можно.
У человека должно быть, с кем поговорить. И хоть у кого-то из людей
должна быть в нем нужда или, как говорит один мой знакомый, малая нужда. И
тогда жить не так обидно. Потому что меньше думаешь о том, что живешь ты
давно, и остается тебе все меньше и меньше, и ты не знаешь, как использовать
то, что остается, не знаешь, чему этот остаток, громко говоря, посвятить. И,
естественно, не посвящаешь ничему, а живешь, как живется и считаешь, что так
и нужно. Вопрос "кому нужно?" обычно выпадает. Нет, он никуда не девается,
он есть, но на него не обращаешь внимания. Над ним не задумываешься. Потому
что стоит над ним задуматься и жить станет совсем невозможно, несносно и
противно. Я как-то пробовал по молодости и по глупости. С другом3 одним юных
лет. Он был лет на десять меня младше, этот друг, но любознательный. Из него
вопросы сыпались неостановимо. На любые темы. Так где он теперь - никто не
знает. Исчез куда-то из поля зрения и с горизонта. Кто-то мне говорил, что
он бомжует (или по выражению моей дочери - бомжится). А у меня вот башка с
тех пор повредилась и стала на погоду реагировать. Но это ерунда. Меня моя
башка устраивает. И жизнь моя меня устраивает. Я всем доволен. Хотя, если
честно, то настоящее мое, мое так сказать, сегодня могло быть и чуть другим.
Ну чтоб иногда поговорить было с кем, хотя бы. При том, что мне в общем
этого и не нужно. Я себя сам с собой нормально чувствую. И никакой нужды в
чьем-либо постоянном присутствии не ощущаю. Только очень редко, иногда,
кто-то действительно нужен - чтоб пришел, посидел, поговорил о чем угодно -
здесь, между прочим, Семенович - идеальный вариант. Ему отвечать не
обязательно. Но, кажется, он на меня обиделся. Он обидчивый, как
пятиклассница, хотя говорит, что не обидчивый, а ранимый.
С другой стороны, а кто не ранимый? Все ранимые. Если человек не
ранимый, если он равнодушный, это не совсем человек, это что-то ближе к
животному миру. Так нас учили. И в школе, и позже. Правда, давно. Сейчас,
возможно, учат не так, а как-нибудь наоборот. Потому что "равнодушие", его
же можно трактовать по-всякому. Можно как "безразличие", а можно -
буквально. В смысле - душа ко всему лежит одинаково, ко всему она равна.
Разве это плохо? Это как раз хорошо.
Или еще по-другому можно трактовать. Если не бояться некоторых натяжек.
Можно сказать, что равнодушный человек - это человек с душой, находящейся в
равновесии, человек с ровной (иными словами спокойной) душой. То есть - это
то, о чем все могут только мечтать. А достичь этого можно, наверно, но лишь
теоретически.
Некоторые кладут на это полжизни. Но бывает, что и само это как-нибудь
достигается - благодаря жизненным условиям и обстоятельствам. Как у меня,
допустим, с небольшими оговорками. По поводу той же кометы, например. И
все-таки неохота, чтоб так вот, ни с того ни с сего. Десятки и даже сотни
поколений жили и умирали, беззаветно служа навозом, удобрением, для
следующих поколений, во имя, можно сказать, их. И вдруг, значит, сегодня
есть жизнь на Земле, а завтра - ни жизни, ни самого "завтра" и вообще -
ничего? Плюс полная неизвестность. Поскольку никому неизвестно - что есть
такое, это самое "ничего". Вряд ли может существовать "ничего", абсолютное,
так сказать, "ничего" в чистом виде. А если может, это, конечно, печально. И
умом - непостижимо. Не предназначен наш ум для постижения таких вещей.
Или это мой ум не предназначен. Я своим умом могу еще как-то понять и
представить, что не станет вдруг, в один момент, городов и людей, и меня. Но
что исчезнет моя дочь, и моя кошка, которая вышла наконец из своего убежища
и лежит сейчас у меня на подушке, щекоча усами мое лицо... Такого
представить себе я не смогу. К такому я не готов.
Интересно, что снится кошке? Я потянулся рукой и погладил ее. "Отвали",
- сказала она проснувшись и глубоко, по-людски, вздохнула. Пожалуй, она бы
почувствовала приближение "ничего". Уж кто-кто, а она точно почувствовала
бы. Эта уверенность в кошке и в ее экстрасенсорных способностях вернула мне
мое обычное спокойствие. А главное я сообразил, что никакой боли в голове у
меня не осталось. До такой степени не осталось, что захотелось не то
покурить, не то выпить. Жаль, что курить я давно бросил. Сейчас курение
доставило бы мне удовольствие. Да и выпить вряд ли получится. Дома - нечего,
это ясно и несомненно. Выходить мне лень, о деньгах больно вспоминать, тут
чего нет, того нет и никакие воспоминания сегодня положения не изменят. Вот
разве комета внесет в мои финансовые дела ясность раз и навсегда.
Чертов Семенович. Ведь это после его напоминания я стал думать о
комете. До него она меня вроде и не касалась, и воспринималась подсознанием,
как очередная газетная чушь, утка, сенсация, высосанная, как минимум, из
пальца. А он пришел, наплел своей бредятины, сказал о комете одну фразу, и
теперь эта уродская комета не идет у меня из головы. Засела там вместо боли.
Не скажу, что боль была лучше кометы. Но и комета не лучше боли. Спать, во
всяком случае, она мне не дает. И, боюсь, не даст до утра. А это значит, что
утром мне придется долго и тщательно себя реанимировать посредством горячего
душа, под которым можно ошпариться (какие болваны в условиях нехватки газа
нагревают воду до такой температуры, понять невозможно, но и не испытывать
благодарность к этим болванам я не могу. Без кипятка после приступов
головной боли прийти в себя было бы мне крайне затруднительно). Вслед за
кипятком я обычно включаю холодную воду и стою под ней, пока не окоченею,
потом я снова открываю горячий кран, но не на всю, а так, слегка, чтобы вода
превышала температуру тела градусов на пять-шесть. Через полчаса таких
водных процедур я начинаю походить на человека и могу без содрогания
смотреть на себя в зеркало. И что интересно - когда мне случается сильно
перепить, я вынужден делать все то же самое, только в обратном направлении и
порядке. Иначе эффекта не будет. Вот почему я, проснувшись в тяжелом
состоянии, обязательно устанавливаю - просто так у меня вчера голова болела
или у нее были на то причины искусственного характера. И только после того,
как у меня созревает уверенность, что ошибка исключена, я иду в ванную и
становлюсь под душ. Как приводить себя в порядок после бессонницы, вызванной
мыслями, я пока не знаю. Кроме того, вряд ли можно считать мыслями думанье о
комете. Которая то ли прилетит, то ли не прилетит. То ли разрушит, то ли не
разрушит. Конечно, к разрушениям все уже и так привыкли, но к разрушениям
местного значения, хотя и масштабным. Но тут речь может идти о необратимых
разрушениях вселенского значения, к которым не привыкнешь при всем желании.
При таких разрушениях и желания-то возникнуть ни у кого не успеют. Это ж
даже не разрушение страны. Или там семьи. Когда моя вторая по счету жена
устраивала разрушения в нашем семейном кругу - тогда желаний у меня хватало
в избытке, они меня наполняли и переполняли. Всякие и разные. Самого
противоречивого характера. То мне хотелось просить у нее прощения, непонятно
за что, то хотелось надавать ей оплеух и пинков, то мною овладевало желание
удавиться самому, то выкинуть с восьмого этажа вниз ее. Потом это выливалось
в желание ее как таковое и нежелание ее потерять, и черт знает во что еще. И
длился этот дурдом под лозунгом "женщину, как и коньяк, нужно уметь
выдержать" - годами. До тех пор, пока постепенно не было разрушено все. И
теперь мне никакие разрушения в пределах семьи не страшны. Нельзя же
разрушить то, что уже разрушено ранее. А жить среди разрушений - если к ним
с умом приспособиться и привыкнуть - можно. И чувствовать себя при этом
хорошо и комфортно, тоже можно. Утверждаю это на основании личного богатого
опыта. Плохо я себя чувствую, только когда приходится что-либо ломать и
разрушать самому. Или способствовать разрушению своим участием. Как в случае
с Марьей4. Она все порывается поломать благоустроенную семейную жизнь со
своим мужем и наладить ее со мной, а я этого избегаю, говоря, что ломать -
не строить, поэтому всегда надо и приходится выбирать одно из двух - то ли
ломать, то ли строить. Ничего третьего здесь не бывает. И даже когда ломают
все до основания, расчищают место и на нем строят что-то новое, оно почти
всегда бывает хуже старого, того, что сломали насильно, по чьему-то желанию
или чьей-то прихоти. Марья, правда, ничего этого слушать не хочет,
подозревает меня в каком-то умысле и трусости, и нелюбви. Я говорю ей
"молодая ишо простые истины понимать, считаешь их для себя слишком
простыми", а она говорит "все истины банальные и следовать им в своей
единственной жизни скучно и неинтересно. Мне свобода нужна, в том числе от
истин". "Свобода - это осознанная необходимость ее отсутствия", -
втолковываю я Марье, но - безуспешно. Она все равно куда-то порывается, не
ко мне, так от меня или еще куда-нибудь. И очень похоже, что она порывается
во все стороны одновременно.
Вот. Как это я раньше о Марье не подумал? В связи с кометой. Марью же
мне тоже жалко. Не меньше чем дочь и кошку. Марье надо жить. Она для этого
образом. Но с другой стороны, каждый человек свободен видеть мир так, как он
его видит. Я вижу его так. И не считаю, что у меня испорченное зрение.
Поскольку и что такое настоящий сумасшедший дом, я тоже знаю не понаслышке.
Я там провел несколько лучших лет своей жизни. О чем не жалею. Потому что
чем в армии неизвестно кому и чему служить, лучше было в дурдоме уединиться,
отгородясь от общества его стенами. У нас во дворе многие так делали. И меня
надоумили. Далеко не у всех этот номер проходил. Девяносто девять процентов
желающих клали на обследование и через две недели выкидывали на свободу с
диагнозом "психически здоров. Годен к строевой". Но я перед тем, как к ним
лечь, весь курс психиатрии медицинского института проштудировал. Экзамен мог
экстерном на пятерку сдать. Сейчас это, может быть, выглядит странно или
глупо, а тогда, чтобы не попасть в солдаты, я и не на такие жертвы готов был
пойти. И не потому даже, что не хотел служить своему правительству, а потому
что боялся скоплений однополых людей. Я в школе труды и физкультуру из-за
этого терпеть не мог. Из-за того, что делили класс - мальчики налево,
девочки направо - и разводили по разным мастерским или по разным концам
зала. И обыкновенные школьники, мои друзья и соседи, сразу менялись,
начинали показывать свою силу и удаль, и дурь, вели себя не так, по-другому,
неузнаваемо. И я вел себя, как они, и чувствовал холодную нарастающую
тяжесть. Она лежала в паху, всплывала оттуда к желудку, как всплывает со дна
реки потревоженный кем-нибудь ил.
А однажды осенью нас погрузили в автобус и повезли в танковую часть. На
экскурсию. Нам показали казармы, где спят поротно солдаты и сержанты,
столовую, где они едят всем полком, сортиры "на тридцать очков" каждый,
повели на плац, и мы смотрели, как маршируют под лай собственных песен, без
всякого аккомпанемента безликие серо-зеленые истуканы. И там я понял: что
угодно, только не попасть в эту толпу одинаково одетых, одинаково ходящих,
одинаково орущих, неразличимых людей. Я выбрал самый радикальный способ:
дурдом. И он дал мне незабываемую возможность познать жизнь с иного конца и
с изнанки. В дурдоме же лежат далеко не дураки. Со мной лежал, заведующий
кафедрой всемирной истории, который утверждал, что самый нормальный человек
на их кафедре - это он. Поэтому он тут и лежит. Но вообще в дурдоме не
лежат. В дурдоме - живут. И я тоже там жил. И приобретал жизненный опыт. А
любой опыт идет человеку на пользу. Если человек способен эту пользу
извлечь. Я считаю себя способным. Хотя бы потому, что следование
вышеупомянутому инстинкту сегодня - это для меня основополагающая норма
жизни. И мне все равно - как. Мне лишь бы жить. Как угодно. Потому что любая
жизнь меня устраивает и согревает душу, даже если я не получаю от нее
удовольствия, наслаждения, удовлетворения и тому подобных чувств и ощущений.
Вообще, когда тебе все без разницы, жить становится, может быть, и не
лучше, зато - легче. Поскольку на многое наплевать. И то, что вокруг
сумасшедший дом - нисколько не мешает. Хотя и не помогает. Но помощи мне
никогда и не требовалось. Мне - только б не мешали. И вот отдыхают в данный
момент моя жена и моя дочь с чужим дядей на чужом берегу - а мне, как
говорится, равнобедренно и неважно. Я уж не говорю о том, что меня никак не
трогают события в стране и в мире. Они меня - не трогают (в прямом смысле
слова) и этого вполне достаточно, это уже радует. Мне хорошо, когда меня
никто и ничто не трогает. Это дает мне свободу и личный суверенитет.
Суверенитет от всего. И от всех. Но "от всех" - это, к сожалению,
преувеличение. От всех отделиться и освободиться нельзя. Хочется - но
нельзя. Какие бы сепаратистские настроения тобою не владели. Все равно не
дадут. Я когда от армии и от мира в дурдоме скрывался, и то уединиться не
смог, потому что и там все на людях, общественное на первом месте, а личное
на втором, да и не на втором даже, а черт знает, на каком. Там личное надо
было держать при себе и никому не показывать. Там на демонстрацию всего
личного существуют санитары. Короче говоря - все как в нормальном обществе и
в нормальной жизни. Отличие только в том, что санитары тут называются
как-нибудь по-другому. От чего суть, понятное дело, не меняется.
Ну вот, стучат в дверь. Стучат, потому что звонок не работает. Когда у
меня болит голова, я звонок отключаю. Сделал специальный выключатель на
шнурке и отключаю. Все-таки, когда стучат костяшками пальцев в мягкую обивку
или барабанят по ручке, это не так раздражает, как звонок. Звонок у меня
допотопный, с резким и злым звуком.
Вариантов действий у меня сейчас два. Первый - это встать и, несмотря
на свое удручающее состояние, отпереть и впустить незваного гостя в
квартиру. Второй вариант - это лежать молча, не двигаясь. Свет у меня не
горит, звуков - никаких. Пусть думает, что меня нет дома. Если стоящий за
дверью не видел, как я возвращался.
Судя по тому, что он стучит и не уходит, именно это он и видел. Но я
могу быть в ванной. В туалете, в конце концов.
- Леха, ты что, в клозете? - слышится из-за двери приглушенный дверной
обивкой голос. - Леха, ответь.
Лехой меня называет только один человек. Сосед с пятого этажа.
По-моему, абсолютно сумасшедший тип, помешанный на составлении своего
генеалогического дерева и на том, что он великий писатель. "Которому еще
памятник на площади Ленина поставят и в школе будут изучать". Вот по ком
второй этаж психдиспансера плачет навзрыд. Это, кто не знает, этаж для
острых. Впрочем, Семенович, он всю жизнь острый, и туда участковый терапевт
его уже направлял. Семенович (к слову, это не отчество, это фамилия. С
ударением на "о") в поликлинику пришел, простудившись, доктор ему "на что
жалуетесь?", а он услышал "жалуетесь" и понес. На все и всех жаловаться. И
на правительство, и на обнищание широких слоев народных масс, и на спикера
парламента лично. А больше всего на свою родословную жаловался. Из-за нее,
говорил, все мои беды и трудности. Из-за нее вся жизнь у меня пошла
насмарку, потому что таков сценарий был предопределен мне свыше.
Ну, терапевт его от простуды спас и выписал направление. А Семеновича
здоровым признали в психическом смысле. Неуравновешенным - но здоровым. А по
поводу родословной сказали, что сейчас это просто мода такая и все ею
поголовно увлекаются - от президентов до слесарей-сантехников включительно.
И Семенович здесь не исключение, а, можно считать, наоборот. Хотя он не
сантехник, а сборщик, то есть бригадир сборщиков. Бутылки его бригада2
собирает на улицах для изготовления левой водки. Семенович, конечно,
говорит, что он никакой не бригадир, а менеджер, так как сам и
организовывает производственный процесс, и работников находит сезонных. И
живет, между прочим, неплохо: жене прошлой зимой шубу купил из настоящего
кролика. И шапку пыжиковую. Не говоря о мелочах - колготках там, сережках и
шампунях рН 5,5, которые жена его покупает самостоятельно и безотчетно в
неограниченных количествах по потребности.
В общем, дверь придется открывать. Этот не отстанет. Не открою сейчас,
он придет через двадцать минут. Так как видел он меня - без всяких сомнений.
Он же целыми днями, бывает, торчит в окне, вниз смотрит - что во дворе
делается. Наблюдает жизнь и записывает ее без прикрас в тетрадку.
Встаю с дивана. Беру голову в руки и иду к двери.
- Полчаса тебе стучу. Между прочим, - говорит Семенович. - Звонок надо
починить. У меня есть один знакомый мужик. Я ему скажу.
- Не надо, - говорю. - Звонок функционирует нормально. Я его отключил
за ненадобностью. - Кому за ненадобностью?
- Мне.
- Выходит, ты только о себе думаешь. А о других кто будет думать? -
Семенович любит меня воспитывать. - Человек должен думать о других, -
говорит он, - чувство долга - это основа основ.
Я ему не возражаю, но про себя думаю, что с тех пор, как я похоронил
мать и отца, а дочка стала почти взрослой, у меня исчезло это чувство, и
никому я ничего не должен. Кроме, конечно, кошки, которую должен кормить,
потому что люблю ее как никто другой. Но здесь все в порядке. "Вискас" у
кошки в каше есть всегда. Несмотря на фатальное отсутствие у меня трешки.
Здесь какой-то необъяснимый парадокс, какая-то тайна бытия, но - что есть,
то есть.
В руках у Семеновича несколько листов бумаги, исписанной и
изрисованной. "Значит, будет о своем происхождении рассказывать".
- А у меня сегодня радостный день, - начал он.
- А у меня голова раскалывается, - сказал я.
- Выпей таблетку, - сказал Семенович. - Пирамидону. Помогает на раз.
- Мне не помогает, - сказал я.
А Семенович сказал:
- Ладно. Я сейчас тебе помогу. На, прочитай. Как рукой снимет.
- Не могу, - сказал я. - Читать - не мо-гу.
- Хорошо. Я сам тебе прочитаю. Я тут свою литературную генеалогию
закончил. Начиная с конца прошлого века. Новый жанр. Называется "Рассказ в
романах". Слушай.
Он попятился, ища, куда бы пристроить свой зад, пристроил его в кресло,
я лег на диван и закрыл глаза.
- Ты слушаешь?
- Слушаю, - сил с ним бороться у меня не было, и я решил, что не
бороться - умнее. И Семенович начал:
"Рассказ в романах
Да, так вот первый и основополагающий роман начался у Дарьи Петровны и
Петра Дмитриевича (ныне, понятно, покойных и потому счастливых) давно. Если
не рассматривать его с исторической точки отсчета. И кончился он тоже давно.
Почти так же давно, как и начался. Потому что длился недолго. Мимолетный у
них случился роман - у Дарьи Петровны и Петра Дмитриевича. Хотя и
плодотворный. В том смысле, что произошел от их романа плод любви. Который
мать назвала в честь Петра Дмитриевича Иосифом. Не посчитавшись с тем, что
плод был рожден вне закона или, другими словами, вне брака и семьи. Что
естественно в сложившемся на тот момент социальном контексте и положении
дел. Петр Дмитриевич принадлежал к обществу и к свету, а Дарья Петровна ни к
чему и ни к кому не принадлежала. Так что теперь невозможно постичь, где они
встретились и что у них могло быть общего. Может, она подрабатывала себе на
жизнь стиркой и глажкой мужских воротничков и манжет, а может, работала в
книжной лавке, в которой Петр Дмитриевич покупал газеты и журналы. Да и
неважно это. А важно, что встреча у них состоялась и результат она имела
весомый. Мальчик фунтов десяти родился. И ростом - дай Бог каждому. Как в
утробе поместился - никто понять не мог. Наверно, поэтому мать его Иосифом и
назвала.
Был этот Иосиф благородных, голубых в хорошем смысле слова кровей. По
отцу. А по матери - не был. За что имел к ней определенные претензии. Мол,
если бы не она, то родиться бы ему стопроцентным князем. Хотя потом,
впоследствии, он не раз благодарил злодейку-судьбу за то, что мать у него
вся вышла из народа. Из самой гущи, до седьмого колена. Если б этого в его
биографии не было, князь Иосиф (сын сбежавшего в Америку из-под расстрела
папаши Петра Дмитриевича) ни за что не смог бы жениться на комиссаре полка,
поскольку князя она бы собственными руками в расход пустила. Любила она
князей, особенно, если в расход. И если собственными руками. А руки у нее
были нежные и белые, и пальцы на них росли длинные и тонкие. Такими пальцами
свободно можно было любую шею охватить. И она - жена Иосифа Юлия - часто ему
говорила в порыве страсти: "Жалко и обидно, - говорила, - что ты не князь,
Иосиф, и что пальцы мои могут только тебя ласкать, а в расход - не могут."
Правда, Юлия дождалась в конце концов своего часа, который настал и
пробил. Ждала его без малого двадцать лет. А через двадцать лет все и
открылось. И происхождение Иосифово полунизменное-полукняжеское - пятнавшее
и маравшее имя великого вождя народов, - и вся его наполовину вражеская
гнилая сущность. И сдала мужа Юлия органам с дорогой душой. Впрочем, они бы
и без нее со своими задачами и обязанностями справились, не оплошали. Но
тогда неизвестно, что стало бы с детьми, которых Юлия и Иосиф нажили
совместными усилиями за двадцать лет жизни, любви и согласия. Людям она так
и говорила, что пошла на этот подвиг - в смысле, родного мужа разоблачила
перед лицом органов и народа - только ради детей, хотя и не без
удовольствия. Потому что жили они все двадцать лет действительно в любви и
действительно в согласии, но надоел Иосиф Юлии за эти самые счастливые годы
ее жизни не хуже горькой редьки. Иначе как можно объяснить наличие у нее на
протяжении лет четырех параллельных романов и любовников? Младший сын ее,
кстати, родился от одного из них. Не на сто процентов, конечно, но на
девяносто девять - точно.
Тут надо сказать, что этот романтический любовник Юлии был человеком
высокопоставленным. К тому же графом по происхождению. О чем, естественно,
никто не знал и не догадывался. Этот граф умело маскировался под пролетария
из крестьян с партийным стажем. Юлия одна все обо всем знала, но она и сама
была графиней. Видно, отсюда корни ее особой любви к князьям. Но речь о
другом. О том, что и Юлия, и этот вышеупомянутый ее любовник сумели
сохранить себя в живых прямо посреди нашей бучи, боевой и кипучей. И
произвести на свет потомство. За что осуждать их нельзя. Основной инстинкт,
он и есть основной инстинкт - будь ты хоть граф, хоть кто. И от него - от
инстинкта - бывают дети.
О трех (или четырех) старших детях Юлии и Иосифа ничего достоверного
неизвестно. История о них справедливо умалчивает"...
Удивительно, но после этих слов моя головная боль ослабла, и я смог
незаметно уснуть. А проснулся, когда Семенович сказал "в дальнейшем" и
замолчал.
Но молчал он недолго. Он сказал:
- Конец еще не окончательный. Конец надо будет подправить и привести в
соответствие с ходом истории.
Я сказал Семеновичу, что рассказ мне понравился, хотя я и не уловил
родственной связи между его героями и автором.
- Что же тут непонятного? - и он дал мне исчерпывающие пояснения. - Там
же ясно сказано, что о трех или четырех детях Юлии и Иосифа достоверно
ничего не известно. Сказано?
- Ну, сказано.
- Так вот он, я. Их потомок. Понял? Я есть ветвь одного из тех
неизвестных детей. Правда, я еще не знаю - какая, но это дело времени и сил.
А у меня и того, и другого хватает.
Больше всего я хотел, чтобы он ушел. И все-таки спросил:
- Ну, и зачем тебе все это нужно?
- Как зачем? - сказал Семенович. И добавил: - Да что с тобой говорить?
Недалекий ты человек.
В этот момент кошка покинула укрытие, подошла к Семеновичу и куснула
его за палец, торчащий из дырки в шлепанце.
- Ну все против меня, - сказал Семенович и потянулся погладить кошку.
Она, само собой разумеется, не далась и снова куснула Семеновича. Теперь -
за палец руки.
- Ты неправильно воспитываешь животную, - сказал Семенович и пошел к
двери.
- Я ее никак не воспитываю, - сказал я и пошел за Семеновичем.
- Про комету слыхал? - спросил Семенович.
- Про какую комету?
Семенович даже обиделся:
- Про какую! Которая конец света детишкам принесет. Не сегодня завтра.
- А, про эту, - сказал я, - про эту слыхал.
Он повернул защелку и вышел на лестницу, не попрощавшись. Я запер дверь
и вернулся на диван. В общем, ему можно позавидовать. Занимается черт знает
чем и радуется. И голова у него ни о чем не болит. У меня она тоже болит не
о чем-то, а сама по себе, без причины.
А возможно, это она на комету так реагирует?
Кошка посмотрела на меня с ужасом и галопом, распушив хвост, бросилась
под кресло. Вот и кошка чего-то боится. Чего - непонятно. Грозы-то давно
нет. Реагируют ли кошки на приближение комет - вопрос спорный и неизученный.
На землетрясения вроде реагируют. На затмения солнечные и лунные - тоже
как-то реагируют, на музыку. Моя, например, кошка обожает Лондонский
симфонический оркестр, под него она вдохновенно дремлет. А насчет комет
ничего слышать мне не приходилось. Может, потому что прилетают они не так уж
часто, а может, просто я не интересовался никогда кометами.
После ухода Семеновича все опять повторилось сначала. Я имею в виду мою
дурацкую голову или, вернее - ее боль. Так что мне очень быстро пришлось
пожалеть о его уходе. Но, может быть, я жалел не о нем, чего о нем жалеть -
нормальный идиот с обычным ординарным сдвигом по фазе, а жалел я о том, что
приход даже такого человека, как Семенович, мне если не в радость, то на
пользу. Признаться, я бы с ним поговорил еще. Идиот-то он идиот, а
поговорить с ним можно.
У человека должно быть, с кем поговорить. И хоть у кого-то из людей
должна быть в нем нужда или, как говорит один мой знакомый, малая нужда. И
тогда жить не так обидно. Потому что меньше думаешь о том, что живешь ты
давно, и остается тебе все меньше и меньше, и ты не знаешь, как использовать
то, что остается, не знаешь, чему этот остаток, громко говоря, посвятить. И,
естественно, не посвящаешь ничему, а живешь, как живется и считаешь, что так
и нужно. Вопрос "кому нужно?" обычно выпадает. Нет, он никуда не девается,
он есть, но на него не обращаешь внимания. Над ним не задумываешься. Потому
что стоит над ним задуматься и жить станет совсем невозможно, несносно и
противно. Я как-то пробовал по молодости и по глупости. С другом3 одним юных
лет. Он был лет на десять меня младше, этот друг, но любознательный. Из него
вопросы сыпались неостановимо. На любые темы. Так где он теперь - никто не
знает. Исчез куда-то из поля зрения и с горизонта. Кто-то мне говорил, что
он бомжует (или по выражению моей дочери - бомжится). А у меня вот башка с
тех пор повредилась и стала на погоду реагировать. Но это ерунда. Меня моя
башка устраивает. И жизнь моя меня устраивает. Я всем доволен. Хотя, если
честно, то настоящее мое, мое так сказать, сегодня могло быть и чуть другим.
Ну чтоб иногда поговорить было с кем, хотя бы. При том, что мне в общем
этого и не нужно. Я себя сам с собой нормально чувствую. И никакой нужды в
чьем-либо постоянном присутствии не ощущаю. Только очень редко, иногда,
кто-то действительно нужен - чтоб пришел, посидел, поговорил о чем угодно -
здесь, между прочим, Семенович - идеальный вариант. Ему отвечать не
обязательно. Но, кажется, он на меня обиделся. Он обидчивый, как
пятиклассница, хотя говорит, что не обидчивый, а ранимый.
С другой стороны, а кто не ранимый? Все ранимые. Если человек не
ранимый, если он равнодушный, это не совсем человек, это что-то ближе к
животному миру. Так нас учили. И в школе, и позже. Правда, давно. Сейчас,
возможно, учат не так, а как-нибудь наоборот. Потому что "равнодушие", его
же можно трактовать по-всякому. Можно как "безразличие", а можно -
буквально. В смысле - душа ко всему лежит одинаково, ко всему она равна.
Разве это плохо? Это как раз хорошо.
Или еще по-другому можно трактовать. Если не бояться некоторых натяжек.
Можно сказать, что равнодушный человек - это человек с душой, находящейся в
равновесии, человек с ровной (иными словами спокойной) душой. То есть - это
то, о чем все могут только мечтать. А достичь этого можно, наверно, но лишь
теоретически.
Некоторые кладут на это полжизни. Но бывает, что и само это как-нибудь
достигается - благодаря жизненным условиям и обстоятельствам. Как у меня,
допустим, с небольшими оговорками. По поводу той же кометы, например. И
все-таки неохота, чтоб так вот, ни с того ни с сего. Десятки и даже сотни
поколений жили и умирали, беззаветно служа навозом, удобрением, для
следующих поколений, во имя, можно сказать, их. И вдруг, значит, сегодня
есть жизнь на Земле, а завтра - ни жизни, ни самого "завтра" и вообще -
ничего? Плюс полная неизвестность. Поскольку никому неизвестно - что есть
такое, это самое "ничего". Вряд ли может существовать "ничего", абсолютное,
так сказать, "ничего" в чистом виде. А если может, это, конечно, печально. И
умом - непостижимо. Не предназначен наш ум для постижения таких вещей.
Или это мой ум не предназначен. Я своим умом могу еще как-то понять и
представить, что не станет вдруг, в один момент, городов и людей, и меня. Но
что исчезнет моя дочь, и моя кошка, которая вышла наконец из своего убежища
и лежит сейчас у меня на подушке, щекоча усами мое лицо... Такого
представить себе я не смогу. К такому я не готов.
Интересно, что снится кошке? Я потянулся рукой и погладил ее. "Отвали",
- сказала она проснувшись и глубоко, по-людски, вздохнула. Пожалуй, она бы
почувствовала приближение "ничего". Уж кто-кто, а она точно почувствовала
бы. Эта уверенность в кошке и в ее экстрасенсорных способностях вернула мне
мое обычное спокойствие. А главное я сообразил, что никакой боли в голове у
меня не осталось. До такой степени не осталось, что захотелось не то
покурить, не то выпить. Жаль, что курить я давно бросил. Сейчас курение
доставило бы мне удовольствие. Да и выпить вряд ли получится. Дома - нечего,
это ясно и несомненно. Выходить мне лень, о деньгах больно вспоминать, тут
чего нет, того нет и никакие воспоминания сегодня положения не изменят. Вот
разве комета внесет в мои финансовые дела ясность раз и навсегда.
Чертов Семенович. Ведь это после его напоминания я стал думать о
комете. До него она меня вроде и не касалась, и воспринималась подсознанием,
как очередная газетная чушь, утка, сенсация, высосанная, как минимум, из
пальца. А он пришел, наплел своей бредятины, сказал о комете одну фразу, и
теперь эта уродская комета не идет у меня из головы. Засела там вместо боли.
Не скажу, что боль была лучше кометы. Но и комета не лучше боли. Спать, во
всяком случае, она мне не дает. И, боюсь, не даст до утра. А это значит, что
утром мне придется долго и тщательно себя реанимировать посредством горячего
душа, под которым можно ошпариться (какие болваны в условиях нехватки газа
нагревают воду до такой температуры, понять невозможно, но и не испытывать
благодарность к этим болванам я не могу. Без кипятка после приступов
головной боли прийти в себя было бы мне крайне затруднительно). Вслед за
кипятком я обычно включаю холодную воду и стою под ней, пока не окоченею,
потом я снова открываю горячий кран, но не на всю, а так, слегка, чтобы вода
превышала температуру тела градусов на пять-шесть. Через полчаса таких
водных процедур я начинаю походить на человека и могу без содрогания
смотреть на себя в зеркало. И что интересно - когда мне случается сильно
перепить, я вынужден делать все то же самое, только в обратном направлении и
порядке. Иначе эффекта не будет. Вот почему я, проснувшись в тяжелом
состоянии, обязательно устанавливаю - просто так у меня вчера голова болела
или у нее были на то причины искусственного характера. И только после того,
как у меня созревает уверенность, что ошибка исключена, я иду в ванную и
становлюсь под душ. Как приводить себя в порядок после бессонницы, вызванной
мыслями, я пока не знаю. Кроме того, вряд ли можно считать мыслями думанье о
комете. Которая то ли прилетит, то ли не прилетит. То ли разрушит, то ли не
разрушит. Конечно, к разрушениям все уже и так привыкли, но к разрушениям
местного значения, хотя и масштабным. Но тут речь может идти о необратимых
разрушениях вселенского значения, к которым не привыкнешь при всем желании.
При таких разрушениях и желания-то возникнуть ни у кого не успеют. Это ж
даже не разрушение страны. Или там семьи. Когда моя вторая по счету жена
устраивала разрушения в нашем семейном кругу - тогда желаний у меня хватало
в избытке, они меня наполняли и переполняли. Всякие и разные. Самого
противоречивого характера. То мне хотелось просить у нее прощения, непонятно
за что, то хотелось надавать ей оплеух и пинков, то мною овладевало желание
удавиться самому, то выкинуть с восьмого этажа вниз ее. Потом это выливалось
в желание ее как таковое и нежелание ее потерять, и черт знает во что еще. И
длился этот дурдом под лозунгом "женщину, как и коньяк, нужно уметь
выдержать" - годами. До тех пор, пока постепенно не было разрушено все. И
теперь мне никакие разрушения в пределах семьи не страшны. Нельзя же
разрушить то, что уже разрушено ранее. А жить среди разрушений - если к ним
с умом приспособиться и привыкнуть - можно. И чувствовать себя при этом
хорошо и комфортно, тоже можно. Утверждаю это на основании личного богатого
опыта. Плохо я себя чувствую, только когда приходится что-либо ломать и
разрушать самому. Или способствовать разрушению своим участием. Как в случае
с Марьей4. Она все порывается поломать благоустроенную семейную жизнь со
своим мужем и наладить ее со мной, а я этого избегаю, говоря, что ломать -
не строить, поэтому всегда надо и приходится выбирать одно из двух - то ли
ломать, то ли строить. Ничего третьего здесь не бывает. И даже когда ломают
все до основания, расчищают место и на нем строят что-то новое, оно почти
всегда бывает хуже старого, того, что сломали насильно, по чьему-то желанию
или чьей-то прихоти. Марья, правда, ничего этого слушать не хочет,
подозревает меня в каком-то умысле и трусости, и нелюбви. Я говорю ей
"молодая ишо простые истины понимать, считаешь их для себя слишком
простыми", а она говорит "все истины банальные и следовать им в своей
единственной жизни скучно и неинтересно. Мне свобода нужна, в том числе от
истин". "Свобода - это осознанная необходимость ее отсутствия", -
втолковываю я Марье, но - безуспешно. Она все равно куда-то порывается, не
ко мне, так от меня или еще куда-нибудь. И очень похоже, что она порывается
во все стороны одновременно.
Вот. Как это я раньше о Марье не подумал? В связи с кометой. Марью же
мне тоже жалко. Не меньше чем дочь и кошку. Марье надо жить. Она для этого