на медпрепараты денег нет, не говоря уже за аборты платить" И стала она
рожать ежегодно. Аккуратно в январе месяце. В узком промежутке с пятого по
двадцатое число. И нарожала таким образом за четырнадцать лет законного с
Колей супружества девятерых мальчиков и девочек - сыновей и дочерей в
смысле. Причем дочерей получилось на три или на четыре больше. Во всяком
случае - пока.
А еще раньше, когда у Коли и Елены Петровны было всего только шесть
детей, им мехзавод дал две квартиры. На первом этаже своего девятиэтажного
дома. Одна квартира - двухкомнатная - напротив другой - трехкомнатной.
Всего, значит, получилось на девять человек (мать Елены Петровны тоже с ними
жила, помогая растить детей) пять полноценных комнат, две кухни и два
санузла раздельных. Да плюс к тому Коля установил на лестничной клетке одну
общую дверь и получил в дополнение еще и просторный коридор с электрощитком.
После этого Коля с мехзавода ушел, так как работал он слесарем в литейном
цехе - что само по себе не мед, а зарплату там уже тогда начали потихоньку
урезывать и задерживать на неопределенное время. И устроился он что-то такое
в ночную смену охранять. Но его оттуда практически сразу выгнали. Потому что
Коля ночью пообедал с "маленькой", уснул на охраняемом объекте, и хозяева
нашли его утром спящим. Ну, и конечно, уволили, хотя ничего у Коли с объекта
пропасть не успело. У них же было не социалистическое производство, а
наоборот, и законы они там установили, как в джунглях. В смысле человек
выпить на работе культурно никакого права не имеет.
На какие деньги - при полном их в семье отсутствии - Коля эту
"маленькую" приобрел, так и осталось тайной, которую он унесет в могилу.
Вообще, как они все жили, это тоже своего рода тайна, трудно для
простого человека постижимая. Пенсия у Колиной тещи была копеечная в
буквальном смысле этого слова, пособия у Елены Петровны по родам и
многодетности - еще меньше пенсии, зарплата у самого Коли - главы семейства
- мягко говоря, минимальная, а детей - девять. А тут еще Коля со своими
увольнениями - после них он и вовсе ничего не зарабатывал. Так как не
работал. Он целыми днями дома сидел, в кругу семьи. И говорил жене три раза
в день - утром, днем и вечером: "Давай обедать". А когда она его попрекала
тем, что денег у нее даже на хлеб нету, Коля посылал кого-нибудь из
маленьких детей по соседям, и они обходили их поэтажно с просьбой одолжить
денег на хлеб. Многие соседи одалживали. Хотя и понимали, что это
одалживание без отдачи. Но бесконечно это продолжаться не могло. Дом-то был
заводской - последний в истории бесплатный дом. Так что богатых жильцов в
нем жило мало. Впрочем, у богатых выпросить денег еще труднее, чем у бедных.
При всем при этом выглядел Коля хорошо, дети его росли крепкими, как
утюжки, и здоровыми во всех смыслах, а жена была даже толстой. Но на ее
фигуру так действовало, скорее всего, не питание. На ее фигуру образ жизни
действовал. Зато беременности Елены Петровны протекали незаметно для
постороннего глаза. Посторонний глаз замечал только появление нового
грудного ребенка у нее на руках, а больше ничего не замечал. Да оно в
последнее время и замечать стало, честно говоря, нечего. Потому что после
рождения девятого ребенка - мальчика - Елена Петровна в положенный срок не
забеременела. И по прошествии этого привычного срока - тоже не забеременела.
- Ну, - говорил ей Коля. - Как будем это понимать?
Елена Петровна ему отвечала с сомнением:
- Может, мне, - отвечала, - отдых нужен? В смысле, не мне, а моему
организму.
На что Коля ей в ответ возмущался:
- Нашла, - говорил, - время отдыхать.
И он трудился над Еленой Петровной каждую ночь, а иногда и день тоже
над ней трудился - сверхурочно. И - ничего. Одна сплошная осечка.
В конце концов Коля запил. Опять же неясно, на какие средства. Он
просто уходил из дому с утра и к вечеру возвращался в полном смысле на
бровях и карачках. Возвращался, падал на скамейку к дворовым старушкам и
плакал им в лицо:
- За квартиру, - плакал, - три года не плачено, с момента вселения, а
она отдыхает, ви-ди-те ли. И зачем она целых девять детей рожала, если
десятого родить не в состоянии и не в состоянии получить высокое звание
матери-героини, за которое полагаются всесторонние от государства льготы?
Старушки слушали Колю внимательно, гладили его по лысине и успокаивали
- мол, все будет хорошо и все образуется к лучшему.
Так сидел Коля на скамейке допоздна и жаловался всем желающим на жизнь.
А когда темнело, жена, ее мать и старший сын забирали Колю насильно и
уводили домой, куда он идти не хотел, а потому вырывался, брыкался и даже
ругался матом.
В ОЖИДАНИИ ЗИНЫ
Часов в девять или нет - в полдесятого почти все старье третьего
подъезда выползло на свет Божий. И расселось по скамейкам. Хотя самые
молодые и нервные старики не садились, они стояли группами человека по три.
А самые ленивые и больные торчали в окнах своих бетонных квартир и на
балконах - свешиваясь в ожидании через перила, чтобы глядеть влево, на
дорогу. Дорога шла мимо дома номер сорок, и по ней приходила почтальонша
Зина. Если, конечно, приходила. Вчера, к примеру, ее вообще не было. А
позавчера - была. В пять часов вечера во втором подъезде. Значит, теперь
пришла очередь и пора подъезда следующего, третьего.
Сашка-рыбак следил за обстановкой с высоты четвертого этажа, с балкона.
"Мне сверху видно все, ты так и знай", - бормотал он протяжно. Может быть,
он даже пел. Потом, увидев внизу своего друга, старого пьяницу Алябьева,
Сашка закричал:
- Володька, ты на почту не ходил?
Алябьев поднял глаза на Сашку и промолчал.
- Сходи, - крикнул Сашка. - Заодно возьмешь для души.
Алябьев опустил глаза и отвернулся от Сашки. Он даже в вечном своем
похмелье понимал, что на почте ему делать нечего. А вот Сашка этого не
понимал. И не только этого он не понимал. Он ничего по большому счету не
понимал. Потому что Сашка - дурак. И всегда был дураком. И будет им во веки
веков, пока не умрет. Он только рыбу свою знает. Которую давно в пищу
принимать нельзя по причине загрязнения ее окружающей среды. Водного в
смысле пространства. А Сашка только и делает, что ее ловит. И сам ест, и
кота кормит. Кот у него уже в темноте светится и лысый весь стал от такого
сбалансированного питания. А Сашка - ничего, с нормальным волосяным покровом
по всему телу. На годы свои невзирая и несмотря. Он говорит "меня не только
радиация не берет, но и вся таблица Менделеева не пугает". Правда, что это
за таблица такая, Сашка помнит расплывчато. В школе они эту таблицу вроде бы
проходили, но это когда было! Не по школе он ее помнит, а по газете, которую
всем подряд, а особенно пенсионерам, перед выборами раздавали бесплатно. Так
вот газета эта писала, что река наша всю таблицу Менделеева содержит, и тот,
кто в реке купается или ест из нее рыбу, рискует своим здоровьем и самой
жизнью.
Хотя все сейчас этим рискуют. Тот же Алябьев подвергает себя
смертельной опасности ежедневно, покупая с рук левую водку за две гривны. Он
риск по характеру своего похмелья чувствует. Не бывало похмелья такой
тяжести от обычной нормальной водки. Никогда не бывало. Но нормальная
заводская водка стоит теперь по пять гривен и дороже, и где же стольких
денег можно набраться, если ты неработающий пенсионер и к тому же пьющий?
Негде их набраться. Алябьев себя уговаривает, что левую водку производит
депутат райсовета Жарко, и травить ему своих избирателей смысла нету.
Смысла, конечно, нету, а риск - есть. Так что риск - дело, как
говорится, благородное и неизбежное. Вот Матвеевна разве не рискует
неизлечимо заразиться, когда из мусорного бака пропитание себе извлекает?
Рискует. А говорит "ну и что? Кто не рискует, тот не пьет шампанского". Зато
пенсию свою Матвеевна откладывает. На похороны. Ей же под восемьдесят. Хотя
по шустрости и подвижности никто ей и семидесяти не дает. Ей шестьдесят
шесть дают. Это максимум. И на похороны она уже второй раз в своей жизни
деньги копит. Первый раз в 91-м году Матвеевна их скопила, набрав
достаточную сумму, но деньги пропали в пламени и издержках рыночных реформ.
Пришлось ей сначала все начинать, заново. Алябьев по этому поводу говорит,
что такие старухи как Матвеевна, живут вечно и от них человечеству вместо
пользы один только вред. Алябьев Матвеевну не любит.
- Зачем тебе пенсия? - говорит он. - У тебя ж под каждым кустом и стол,
и дом готов, можно сказать.
- Пьяница, - отвечает Матвеевна, продолжая глядеть на дорогу. -
Сволочь.
Алябьев на Матвеевну не обижается. Он вообще не обижается на старух. Он
применяет против нее другое грозное оружие.
- Одолжи трешку, - говорит Алябьев и берет Матвеевну под локоток. Нежно
берет.
- Сволочь, - говорит Матвеевна, - и алкоголик.
Алябьев поднимает голову и кричит Сашке:
- Сашка, спускайся, Матвеевна нам трешку одалживает - жертвуя от своих
будущих похорон. С барского, как говорится, плеча.
Сашка кричит в ответ:
- Ты лучше на почту сходи. Не даст эта старая падла трешки.
Алябьев держит Матвеевну и возражает Сашке:
- Даст! - но Матвеевна выскальзывает из неверной руки и бежит в подъезд
- прятаться за дверями собственного жилища. - Не даст, - констатирует
Алябьев и садится в песочницу. И начинает пересыпать песок из ладони в
ладонь. Песок сыплется медленно, охлаждает и сушит руки. Алябьев черпает его
и сыплет, черпает и сыплет. Пока в руке у него не оказывается кусок дерьма.
К счастью - подсохшего и собачьего.
- Бля, - говорит Алябьев. Он стряхивает дерьмо на землю, трет рукой об
руку и вылезает из песочницы.
- Ты уже наигрался? - спрашивает у него Светка - дочь нового украинца
Валика. Правда, новым Валик стал только на той неделе и неожиданно для себя
самого. Так как-то у него получилось. Против воли.
Алябьев смотрит на разодетую в джинсовый комбинезон и белую блузку
Светку. Светка стоит с лопаткой и ведром в руках и смотрит на Алябьева.
- Там дерьма полная песочница, - наконец говорит Алябьев.
- Туда Альма какать ходит, - говорит Светка.
Кто такая Альма, Алябьев не знает. Собак в округе развелось черт знает
сколько. В сороковом доме их, правда, в общем и целом нет, в сороковом
больше коты и кошки у людей содержатся. Потому что население сорокового дома
на восемьдесят процентов состоит из пенсионеров. И им не на что кормить
собак. А в других домах - собак много. Предостаточно, можно сказать, в
других домах собак.
Светка перелезает через деревянный борт и садится. Задом - в песок.
- Штаны испачкаешь, - говорит Алябьев. - Дерьмом.
- А мне папа новые купит штаны, - говорит Светка и показывает Алябьеву
язык.
"Совсем распоясались дети разных народов", - думает молча Алябьев и
отворачивается от Светки, и смотрит на дорогу. По дороге идут разные люди.
Тетка с пакетами, мужик с синяками, кто-то еще. Почтальонши нет.
Старики то там, то тут гудят, выражая свое недовольство. Дед за спиной
у Алябьева предлагает идти всем вместе на почту и пикетировать ее здание. И
пока не выплатят - не расходиться. До полного и безоговорочного победного
конца.
- Надо не почту пикетировать, - учит пенсионер-гинеколог Анна Львовна,
- а бывший обком. Там теперь областные власти сидят, от которых зависит.
- Да что от них зависит? - возражают слишком умной Анне Львовне. -
Власти здесь бессильны, потому как мудаки.
- Менять их надо, путем великой октябрьской революции.
- Октябрьская революция в ноябре была, а сейчас сентябрь.
- Значит, время еще есть.
- Зина.
Это слово произнесла неизвестно когда вернувшаяся в строй Матвеевна. И
все ее услышали. И повернули лица в одну сторону, как по команде "равняйсь".
Действительно, по дороге шла Зина. Почтальонша с двадцатилетним стажем. И
несла она в руках три газеты и одно письмо. Но те, кто ждал ее у третьего
подъезда, этого еще не знали. Не могли они видеть с большого расстояния
своим старческим зрением - что именно и чего сколько она несет. Они ждали.
Зина дошла до начала дома и свернула в первый подъезд. Через минуту
вышла и зашла во второй. Потом она прошла сквозь пенсионеров, сказав
"здрасьте", дошла до самого последнего, шестого, подъезда и вошла в него.
Вернулась Зина с пустыми руками. Пенсионеры перегородили дорогу собой.
- Ну, - сказали они. - Деньги есть?
Зина остановилась перед кордоном из стариков и старух и сказала:
- На почте денег нет. Ни копейки.
- Когда будут? - заорал Алябьев. - Мне на хлеб надо.
Зина не ответила Алябьеву. И никому не ответила. Она просто сказала в
пространство:
- Позавчера в полпятого привезли деньги. Может, и сегодня привезут.
Ждите.
Старики стали говорить громко и хором, мол, как это ждите, как это
ждите, нам положено еще третьего числа, сегодня двадцатое, вы обязаны. Они
обступали Зину, окружали ее и сжимали кольцо окружения.
- Да пошли вы, - сказала Зина и вынула что-то из кармана. - Это газовый
баллончик, - объяснила она.
- Зачем баллончик? - сказал Алябьев.
- В целях безопасности, - сказала Зина. - Нам под расписку выдали.
И тут Алябьев стал орать:
- А-а, значит, на наши деньги вам баллончики покупают! Гады! Давай
деньги! Мне на хлеб надо.
Зина не испугалась крика Алябьева. Она к крикам давно привыкла и
считала их нормальным явлением природы. Она сказала:
- Отойди, дед.
- Не отойду, - сказал Алябьев.
- Брызну, - сказала Зина.
- Брызгай, - сказал Алябьев и рванул на себе пиджак.
Зина брызнула ему в нос и пошла на почту. А Алябьев постоял
обрызганный, прислушиваясь к себе и к своему организму, постоял и сказал:
- Не действует. Слышь, Матвеевна, не действует! - он поймал потерявшую
бдительность Матвеевну за грудки и тряхнул: - Дай трешку, старая, дай трешку
- это дело надо обмыть.
Матвеевна попробовала вырваться, поняла, что ничего у нее в этот раз не
получится и, набрав в себя побольше воздуха, медленно начала кричать
"помогите!"
ИЗ ЖИЗНИ ВЕЛОСИПЕДИСТА
Он ездил на велосипеде. Везде и по любой надобности. И внутри города, и
за его пределами. Сделал из гоночного велосипеда гибрид - и в любую погоду
на нем ездил. То есть он шины на колеса натянул обычные, дорожные, и руль
заменил - чтоб не сидеть во время езды в три погибели. А на спину надевал
зеленый рюкзак. Где у него все необходимое хранилось и куда можно было
положить то, что нужно. Например, две трехлитровые банки с медом. Ему мед
друг детства с малой родины привозил бидонами, а он его здесь, в городе,
распространял среди своих городских коллег, сослуживцев, знакомых,
родственников и друзей. По довольно выгодным низким ценам. Ниже рыночных. И
тем более ниже магазинных. При этом надо учесть, что мед Жоре привозили
экологически чистый. Как слеза. И чаще всего - майский. Самый полезный,
значит. Если для лечебных целей его применять. Да и в пищу с молоком или
чаем употреблять этот мед было одно нескончаемое удовольствие. Жора говорил:
"Жидкий янтарь".
Но мед - это Жора так продавал. Из любви к искусству. И ради поддержки
своих исторических связей с родной деревней. Зарабатывал на его продаже он
копейки и даже гроши, притом всего два месяца в году - июнь да июль. Он так
и говорил: "У меня каждый год по два медовых месяца бывает". А основным
Жориным заработком был не мед. Наоборот, это был творческий интеллектуальный
труд двух близких направлений. Во-первых, Жора заведовал в одной местной
газете страницей юмора и сатиры. Приезжал на велосипеде в редакцию, снимал с
себя потное и грязное трико, переодевался в рубашку с брюками и - заведовал.
А во-вторых, он в свое личное время редактировал ежемесячное периодическое
издание для маленьких евреев. Детский журнал "Киндер".
К евреям Жора родственного отношения не имел - ни к маленьким, ни к
большим. И вообще никакого отношения он к ним не имел. В его деревне и слова
такого не знали. А живого еврея видел только завмаг Радюченко, когда служил
на флоте. Даже старейший председатель колхоза Анатолий Родионович Трехалов
не видел за всю свою трудовую жизнь ни одного живого еврея. Ну, не пришлось.
Не в этом дело.
Просто Жору порекомендовали друзья - как подходящего для такого случая
редактора и по совместительству художника-карикатуриста. Что в деле издания
журнала для детей - совсем немаловажно. При определенном, конечно, подходе к
технологическому процессу. И он издателям понравился. Жора в смысле как
кандидатура. Потому что оправдал все их надежды и требования. Особенно
насчет невысокой зарплаты и совмещения буквально всего редакционного штата в
одном своем лице.
И бывало, спросит кто-нибудь на работе в газете, где Жора Иванов - а
ему отвечают:
- Жора Иванов в синагоге.
Многие этому ответу очень удивлялись, принимая его за такую
специфическую шутку с национальным уклоном. А удивляться было нечему. Просто
эти издатели - по происхождению израильские граждане из Винницы - назначали
Жоре в синагоге рабочие встречи и свидания. Там и поговорить было где, и
место расположения здания в центре города всех устраивало как нельзя лучше.
А еще Жора сам себя лечил. От всех буквально болезней. Методом полного
голодания в течение тридцати и больше дней. Он говорил, что во время такого
тщательного, тотального голодания организм очищается от всех шлаков и всех
вредных продуктов пищеварительного распада. Они, эти продукты,
накапливаются, накапливаются, накапливаются - и если от них периодически не
избавляться - убивают постепенной медленной смертью, лишая человека жизни. И
Жора избавлялся. Заодно худея до юношеской стройности и сберегая деньги для
прокорма своей семьи. Она у него была немаленькая, состоя из пяти разного
возраста женщин: жены и четверых дочерей. Правда, выйдя из голодания по всем
правилам и канонам народной медицины, Жора начинал есть, как с цепи
сорвавшись, и снова набирал свой лишний вес. И очень быстро он его набирал.
Благодаря тому, что был убежденным вегетарианцем и нудистом (второе
обстоятельство не имеет отношения к первому и сообщено исключительно для
полноты картины. Хотя что такое "убежденный нудист" - непонятно. В чем здесь
нужно быть убежденным? Сними штаны - и все). Так что в периоды между
голоданиями Жора всегда пребывал с булкой в руке или с пряником, или жевал
какое-нибудь вафельное печенье, запивая его чаем, заваренным на талой воде.
Такая вода тоже полезна для здоровья своими свойствами и своей чистотой.
Жора вообще делал все, что полезно, и не делал того, что вредно. Потому что
в молодости он все вредное испробовал и испытал на себе в избытке. Он и
курил, и пил - и не как-нибудь пил, а запоями. Колоться Жора тоже из
любознательности пробовал. Но это ему сразу не понравилось. Почему-то.
А теперь, значит, вредить себе и своему здоровью Жора больше не желал.
Он желал, наоборот, жить без грехов. По возможности, конечно. Хотя
возможности - это дело такое. Сегодня они есть, а завтра их нет. Насчет
главного греха у Жоры все потихоньку начинало налаживаться. Благодаря
течению лет и десятилетий. А насчет других - так это как посмотреть. Жена
вот Жорина по его недосмотру в секту поступила. И детей туда норовит
затащить. А Жора с нею борется не на жизнь, а на смерть. И пойди разберись -
грех эта борьба или наоборот. С одной стороны, с женщинами не борются, а с
другой - чего не сделаешь ради детей и истинной православной веры в церковь
Киевского патриархата.
Короче, много грехов на Жоре лежало. Не только собственных, но и
родительских, к примеру. Отец его, допустим, жизнь по собственному желанию
завершил. Ему приговор вынесли в сельской больнице - злокачественная
опухоль, - он испугался, что станет семье обузой, как в общем, так и
материально - и тайком из жизни ушел. Вместо того, чтобы в город на автобусе
съездить - приговор свой уточнить и перепроверить. А опухоль при вскрытии
оказалась на сто процентов доброкачественной, и ее можно было легко вырезать
скальпелем и жить еще, жить и жить. Мать тоже, видно, вела себя на свете как
вздумается. Потому что когда отец умер, она сказала: "Это мне наказание - за
грехи". Значит, были у нее, наверно, грехи, о которых в такой трагический
момент уместно оказалось вспомнить и сказать о них всем присутствующим без
стеснения.
Зато Жора теперь каждое утро Библию читал, день с этого чтения начиная.
И заканчивал день тоже чтением Библии. Он ее уже третий раз так читал, по
кругу. И многое запомнил и знал наизусть слово в слово. Он давно уже (если
не считать учебников детей) в доме одну только книгу оставил - Библию.
Поскольку вся мудрость человеческая в ней собрана и доступно изложена.
Особенно в Новом Завете доступно. Жора Новый Завет всегда с большим
удовольствием читал. Как хорошую художественную литературу-классику. И часто
его цитировал по разным подходящим поводам.
Из-за этого пристрастия к Новому Завету, кстати, он чуть работы не
лишился. Второй в смысле работы, в журнале "Киндер". Ему издатели сказали,
чтоб он изложил заповеди Моше в понятной детям дошкольного возраста форме. И
приемлемый образец дали - как именно это нужно сделать. В израильских
детских журналах таких образцов можно найти сколько душе угодно. Ну, Жора
посмотрел, почитал, иллюстрации нарисовал к заповедям, и сами заповеди
написал от руки старинным заковыристым шрифтом. Только из Нового Завета
заповеди. Заповеди Иисуса Христа.
Так журнал и вышел с этими вражескими заповедями, которые практически
ничем не отличаются он настоящих, хотя некоторые существенные отличия все же
имеют. И что интересно, практически никто из еврейских ответственных лиц
этого подвоха не заметил. Особенно раввину понравилось, как Жора все подал и
оформил. А издатель один подмену, правда, обнаружил. Но Жора упросил его
никому об этом не говорить.
- Я ж, - сказал, - случайно, а не ради того, чтоб навредить. Я, -
сказал, - по памяти и по привычке.
Конечно, издатель этот, Гиви, сначала топал ногами, и рвал на себе
черную бороду, крича:
- Все, ты уволен. За антисемитские происки в тылу врага!
А Жора говорил:
- Гиви, я не специально. Ты же мой земляк, Гиви. Вспомни Винницу и
Винницкую область на закате солнца.
И сначала Гиви ничего не хотел слушать и обещал доложить по всем своим
еврейским инстанциям о Жориной провокации века, но потом внял его просьбам,
мольбам и увещеваниям.
- Поклянись, - сказал, - что ты не назло нам это сделал.
- Вот те крест, - сказал Жора и перекрестился трижды на звезду Давида.
Разговор, как всегда, в синагоге происходил.
Гиви сказал:
- Тьфу ты, черт, прости меня, Господи! - но поверил. И докладывать
никому не стал. Только зарплату не уплатил месячную - в качестве наказания и
компенсации за моральный ущерб всему еврейскому народу Украины.
В общем, сошла эта дикая оплошность Жоре с рук. Хотя опять же - это еще
как сказать и как посмотреть. Потому что по большому счету ничего и никому с
рук не сходит. Жора, к примеру, вскоре после случая с подменой заповедей,
въехал передним колесом в канализационный люк без крышки. И на приличной
скорости въехал, с разгону. Три недели потом в больнице его держали - в
травматологическом и нейроотделениях поочередно. И ключица, ребра, и прочие
пустяки срослись быстро, сотрясение мозга тоже вроде улеглось, а шрамы по
всему лицу остались. На всю жизнь. Черные такие шрамы - как у шахтеров
бывают. Жора ведь по асфальту лицом двигался. После падения. И в раны
попадала мелкая дорожная пыль. Кстати, сотрясение мозга тоже только на
первый взгляд и по заключению врачей прошло бесследно, а в последствии оно
еще дало о себе знать. Или это не оно дало. Кто это может определить? Никто
не может.
Но от езды на велосипеде Жора не отказался. Выровнял переднее колесо
своими руками и снова сел в седло. Стараясь, правда, быть более внимательным
на дорогах и не глазеть во время движения по сторонам. Почему он считал эту
велосипедную езду полезной, сказать трудно. Дышать на дороге приходилось
сплошными выхлопными газами. Но может быть, Жора таким образом просто
экономил. На троллейбусных билетах. А говорил, что следит и ухаживает за
своим здоровьем. Хотя в таком случае можно было бы пешком ходить, а не
ездить. И менее опасно, и польза для организма та же самая. Скорость только
не та. И грузоподъемность. Пешком две банки меда в рюкзаке далеко не
унесешь. И все-таки, лучше бы Жора на свой велосипед наплевал. А то ведь
вообще все это привело к нехорошему. Сначала вышеописанная травма произошла
с Жорой, потом другая травма. Еще хуже первой. Потому что речь идет не о
физическом повреждении, а о душевном. О стрессе, как сейчас принято
говорить.
Жора на работу приехал, поставил велосипед в коридоре редакции - где
всегда его ставил, - а вышел после трудового рабочего дня из кабинета -
велосипеда нет. Сначала думал, может, подшутил кто-нибудь неуместно. Обыскал
все здание, у всех по сто раз спросил и переспросил - нет велосипеда.
Пришлось ему домой в общественном транспорте ехать, а до и от остановки
пешком по родному городу идти, непосредственно. И так это все его поразило и
ранило, что уже на следующее утро проснулся Жора в муках и с головной болью,
а на следующую ночь не смог уснуть. И на следующую не смог. И на следующую.
Нарушился в Жоре механизм засыпания, и в конце концов, недели через
две, он поехал на прием к своему другу и тоже земляку Ване Клямкину -
профессору по неврозам от Бога. И Ваня, осмотрев Жору всесторонне - так как
давно его не видел - сказал:
- Придется тебе у меня полежать. У меня здесь хорошо, санаторий.
- Я не могу, - сказал Жора. - На мне семья, работа, "Киндер".
- Я понимаю, что не можешь, - сказал Ваня. - Но придется.
И Жора подчинился ему как врачу и лег в его отделение стационарно. С
тех пор он там и лежит. В знаменитой старинной больнице на станции Игрень. И
Ваня его лечит всеми передовыми методами лечения, какие ему известны. Но они
особых поразительных результатов не приносят. Видно, сильно Жора
переволновался из-за пропажи своего любимого велосипеда. Да и недавнее
сотрясение головного мозга средней тяжести могло свою роль сыграть.
Впрочем, чувствует себя Жора для своего диагноза стабильно - в пределах
нормы. Лучше чем на свободе. Спокойнее. А своей любимой профессией он и
здесь занимается, за высоким забором. Он две стенгазеты делает ежемесячно.
Одну - серьезную и, можно сказать, проблемную, а вторую - смешную, почти
юмористическую. Первая стенгазета - это орган врачей психоневрологической
клинической больницы No 1, а вторая - орган больных. Хотя денег ему за это
не платят ни те, ни другие, и чем все это время живет семья Жоры - жена и
четверо детей - остается непостижимой загадкой.
рожать ежегодно. Аккуратно в январе месяце. В узком промежутке с пятого по
двадцатое число. И нарожала таким образом за четырнадцать лет законного с
Колей супружества девятерых мальчиков и девочек - сыновей и дочерей в
смысле. Причем дочерей получилось на три или на четыре больше. Во всяком
случае - пока.
А еще раньше, когда у Коли и Елены Петровны было всего только шесть
детей, им мехзавод дал две квартиры. На первом этаже своего девятиэтажного
дома. Одна квартира - двухкомнатная - напротив другой - трехкомнатной.
Всего, значит, получилось на девять человек (мать Елены Петровны тоже с ними
жила, помогая растить детей) пять полноценных комнат, две кухни и два
санузла раздельных. Да плюс к тому Коля установил на лестничной клетке одну
общую дверь и получил в дополнение еще и просторный коридор с электрощитком.
После этого Коля с мехзавода ушел, так как работал он слесарем в литейном
цехе - что само по себе не мед, а зарплату там уже тогда начали потихоньку
урезывать и задерживать на неопределенное время. И устроился он что-то такое
в ночную смену охранять. Но его оттуда практически сразу выгнали. Потому что
Коля ночью пообедал с "маленькой", уснул на охраняемом объекте, и хозяева
нашли его утром спящим. Ну, и конечно, уволили, хотя ничего у Коли с объекта
пропасть не успело. У них же было не социалистическое производство, а
наоборот, и законы они там установили, как в джунглях. В смысле человек
выпить на работе культурно никакого права не имеет.
На какие деньги - при полном их в семье отсутствии - Коля эту
"маленькую" приобрел, так и осталось тайной, которую он унесет в могилу.
Вообще, как они все жили, это тоже своего рода тайна, трудно для
простого человека постижимая. Пенсия у Колиной тещи была копеечная в
буквальном смысле этого слова, пособия у Елены Петровны по родам и
многодетности - еще меньше пенсии, зарплата у самого Коли - главы семейства
- мягко говоря, минимальная, а детей - девять. А тут еще Коля со своими
увольнениями - после них он и вовсе ничего не зарабатывал. Так как не
работал. Он целыми днями дома сидел, в кругу семьи. И говорил жене три раза
в день - утром, днем и вечером: "Давай обедать". А когда она его попрекала
тем, что денег у нее даже на хлеб нету, Коля посылал кого-нибудь из
маленьких детей по соседям, и они обходили их поэтажно с просьбой одолжить
денег на хлеб. Многие соседи одалживали. Хотя и понимали, что это
одалживание без отдачи. Но бесконечно это продолжаться не могло. Дом-то был
заводской - последний в истории бесплатный дом. Так что богатых жильцов в
нем жило мало. Впрочем, у богатых выпросить денег еще труднее, чем у бедных.
При всем при этом выглядел Коля хорошо, дети его росли крепкими, как
утюжки, и здоровыми во всех смыслах, а жена была даже толстой. Но на ее
фигуру так действовало, скорее всего, не питание. На ее фигуру образ жизни
действовал. Зато беременности Елены Петровны протекали незаметно для
постороннего глаза. Посторонний глаз замечал только появление нового
грудного ребенка у нее на руках, а больше ничего не замечал. Да оно в
последнее время и замечать стало, честно говоря, нечего. Потому что после
рождения девятого ребенка - мальчика - Елена Петровна в положенный срок не
забеременела. И по прошествии этого привычного срока - тоже не забеременела.
- Ну, - говорил ей Коля. - Как будем это понимать?
Елена Петровна ему отвечала с сомнением:
- Может, мне, - отвечала, - отдых нужен? В смысле, не мне, а моему
организму.
На что Коля ей в ответ возмущался:
- Нашла, - говорил, - время отдыхать.
И он трудился над Еленой Петровной каждую ночь, а иногда и день тоже
над ней трудился - сверхурочно. И - ничего. Одна сплошная осечка.
В конце концов Коля запил. Опять же неясно, на какие средства. Он
просто уходил из дому с утра и к вечеру возвращался в полном смысле на
бровях и карачках. Возвращался, падал на скамейку к дворовым старушкам и
плакал им в лицо:
- За квартиру, - плакал, - три года не плачено, с момента вселения, а
она отдыхает, ви-ди-те ли. И зачем она целых девять детей рожала, если
десятого родить не в состоянии и не в состоянии получить высокое звание
матери-героини, за которое полагаются всесторонние от государства льготы?
Старушки слушали Колю внимательно, гладили его по лысине и успокаивали
- мол, все будет хорошо и все образуется к лучшему.
Так сидел Коля на скамейке допоздна и жаловался всем желающим на жизнь.
А когда темнело, жена, ее мать и старший сын забирали Колю насильно и
уводили домой, куда он идти не хотел, а потому вырывался, брыкался и даже
ругался матом.
В ОЖИДАНИИ ЗИНЫ
Часов в девять или нет - в полдесятого почти все старье третьего
подъезда выползло на свет Божий. И расселось по скамейкам. Хотя самые
молодые и нервные старики не садились, они стояли группами человека по три.
А самые ленивые и больные торчали в окнах своих бетонных квартир и на
балконах - свешиваясь в ожидании через перила, чтобы глядеть влево, на
дорогу. Дорога шла мимо дома номер сорок, и по ней приходила почтальонша
Зина. Если, конечно, приходила. Вчера, к примеру, ее вообще не было. А
позавчера - была. В пять часов вечера во втором подъезде. Значит, теперь
пришла очередь и пора подъезда следующего, третьего.
Сашка-рыбак следил за обстановкой с высоты четвертого этажа, с балкона.
"Мне сверху видно все, ты так и знай", - бормотал он протяжно. Может быть,
он даже пел. Потом, увидев внизу своего друга, старого пьяницу Алябьева,
Сашка закричал:
- Володька, ты на почту не ходил?
Алябьев поднял глаза на Сашку и промолчал.
- Сходи, - крикнул Сашка. - Заодно возьмешь для души.
Алябьев опустил глаза и отвернулся от Сашки. Он даже в вечном своем
похмелье понимал, что на почте ему делать нечего. А вот Сашка этого не
понимал. И не только этого он не понимал. Он ничего по большому счету не
понимал. Потому что Сашка - дурак. И всегда был дураком. И будет им во веки
веков, пока не умрет. Он только рыбу свою знает. Которую давно в пищу
принимать нельзя по причине загрязнения ее окружающей среды. Водного в
смысле пространства. А Сашка только и делает, что ее ловит. И сам ест, и
кота кормит. Кот у него уже в темноте светится и лысый весь стал от такого
сбалансированного питания. А Сашка - ничего, с нормальным волосяным покровом
по всему телу. На годы свои невзирая и несмотря. Он говорит "меня не только
радиация не берет, но и вся таблица Менделеева не пугает". Правда, что это
за таблица такая, Сашка помнит расплывчато. В школе они эту таблицу вроде бы
проходили, но это когда было! Не по школе он ее помнит, а по газете, которую
всем подряд, а особенно пенсионерам, перед выборами раздавали бесплатно. Так
вот газета эта писала, что река наша всю таблицу Менделеева содержит, и тот,
кто в реке купается или ест из нее рыбу, рискует своим здоровьем и самой
жизнью.
Хотя все сейчас этим рискуют. Тот же Алябьев подвергает себя
смертельной опасности ежедневно, покупая с рук левую водку за две гривны. Он
риск по характеру своего похмелья чувствует. Не бывало похмелья такой
тяжести от обычной нормальной водки. Никогда не бывало. Но нормальная
заводская водка стоит теперь по пять гривен и дороже, и где же стольких
денег можно набраться, если ты неработающий пенсионер и к тому же пьющий?
Негде их набраться. Алябьев себя уговаривает, что левую водку производит
депутат райсовета Жарко, и травить ему своих избирателей смысла нету.
Смысла, конечно, нету, а риск - есть. Так что риск - дело, как
говорится, благородное и неизбежное. Вот Матвеевна разве не рискует
неизлечимо заразиться, когда из мусорного бака пропитание себе извлекает?
Рискует. А говорит "ну и что? Кто не рискует, тот не пьет шампанского". Зато
пенсию свою Матвеевна откладывает. На похороны. Ей же под восемьдесят. Хотя
по шустрости и подвижности никто ей и семидесяти не дает. Ей шестьдесят
шесть дают. Это максимум. И на похороны она уже второй раз в своей жизни
деньги копит. Первый раз в 91-м году Матвеевна их скопила, набрав
достаточную сумму, но деньги пропали в пламени и издержках рыночных реформ.
Пришлось ей сначала все начинать, заново. Алябьев по этому поводу говорит,
что такие старухи как Матвеевна, живут вечно и от них человечеству вместо
пользы один только вред. Алябьев Матвеевну не любит.
- Зачем тебе пенсия? - говорит он. - У тебя ж под каждым кустом и стол,
и дом готов, можно сказать.
- Пьяница, - отвечает Матвеевна, продолжая глядеть на дорогу. -
Сволочь.
Алябьев на Матвеевну не обижается. Он вообще не обижается на старух. Он
применяет против нее другое грозное оружие.
- Одолжи трешку, - говорит Алябьев и берет Матвеевну под локоток. Нежно
берет.
- Сволочь, - говорит Матвеевна, - и алкоголик.
Алябьев поднимает голову и кричит Сашке:
- Сашка, спускайся, Матвеевна нам трешку одалживает - жертвуя от своих
будущих похорон. С барского, как говорится, плеча.
Сашка кричит в ответ:
- Ты лучше на почту сходи. Не даст эта старая падла трешки.
Алябьев держит Матвеевну и возражает Сашке:
- Даст! - но Матвеевна выскальзывает из неверной руки и бежит в подъезд
- прятаться за дверями собственного жилища. - Не даст, - констатирует
Алябьев и садится в песочницу. И начинает пересыпать песок из ладони в
ладонь. Песок сыплется медленно, охлаждает и сушит руки. Алябьев черпает его
и сыплет, черпает и сыплет. Пока в руке у него не оказывается кусок дерьма.
К счастью - подсохшего и собачьего.
- Бля, - говорит Алябьев. Он стряхивает дерьмо на землю, трет рукой об
руку и вылезает из песочницы.
- Ты уже наигрался? - спрашивает у него Светка - дочь нового украинца
Валика. Правда, новым Валик стал только на той неделе и неожиданно для себя
самого. Так как-то у него получилось. Против воли.
Алябьев смотрит на разодетую в джинсовый комбинезон и белую блузку
Светку. Светка стоит с лопаткой и ведром в руках и смотрит на Алябьева.
- Там дерьма полная песочница, - наконец говорит Алябьев.
- Туда Альма какать ходит, - говорит Светка.
Кто такая Альма, Алябьев не знает. Собак в округе развелось черт знает
сколько. В сороковом доме их, правда, в общем и целом нет, в сороковом
больше коты и кошки у людей содержатся. Потому что население сорокового дома
на восемьдесят процентов состоит из пенсионеров. И им не на что кормить
собак. А в других домах - собак много. Предостаточно, можно сказать, в
других домах собак.
Светка перелезает через деревянный борт и садится. Задом - в песок.
- Штаны испачкаешь, - говорит Алябьев. - Дерьмом.
- А мне папа новые купит штаны, - говорит Светка и показывает Алябьеву
язык.
"Совсем распоясались дети разных народов", - думает молча Алябьев и
отворачивается от Светки, и смотрит на дорогу. По дороге идут разные люди.
Тетка с пакетами, мужик с синяками, кто-то еще. Почтальонши нет.
Старики то там, то тут гудят, выражая свое недовольство. Дед за спиной
у Алябьева предлагает идти всем вместе на почту и пикетировать ее здание. И
пока не выплатят - не расходиться. До полного и безоговорочного победного
конца.
- Надо не почту пикетировать, - учит пенсионер-гинеколог Анна Львовна,
- а бывший обком. Там теперь областные власти сидят, от которых зависит.
- Да что от них зависит? - возражают слишком умной Анне Львовне. -
Власти здесь бессильны, потому как мудаки.
- Менять их надо, путем великой октябрьской революции.
- Октябрьская революция в ноябре была, а сейчас сентябрь.
- Значит, время еще есть.
- Зина.
Это слово произнесла неизвестно когда вернувшаяся в строй Матвеевна. И
все ее услышали. И повернули лица в одну сторону, как по команде "равняйсь".
Действительно, по дороге шла Зина. Почтальонша с двадцатилетним стажем. И
несла она в руках три газеты и одно письмо. Но те, кто ждал ее у третьего
подъезда, этого еще не знали. Не могли они видеть с большого расстояния
своим старческим зрением - что именно и чего сколько она несет. Они ждали.
Зина дошла до начала дома и свернула в первый подъезд. Через минуту
вышла и зашла во второй. Потом она прошла сквозь пенсионеров, сказав
"здрасьте", дошла до самого последнего, шестого, подъезда и вошла в него.
Вернулась Зина с пустыми руками. Пенсионеры перегородили дорогу собой.
- Ну, - сказали они. - Деньги есть?
Зина остановилась перед кордоном из стариков и старух и сказала:
- На почте денег нет. Ни копейки.
- Когда будут? - заорал Алябьев. - Мне на хлеб надо.
Зина не ответила Алябьеву. И никому не ответила. Она просто сказала в
пространство:
- Позавчера в полпятого привезли деньги. Может, и сегодня привезут.
Ждите.
Старики стали говорить громко и хором, мол, как это ждите, как это
ждите, нам положено еще третьего числа, сегодня двадцатое, вы обязаны. Они
обступали Зину, окружали ее и сжимали кольцо окружения.
- Да пошли вы, - сказала Зина и вынула что-то из кармана. - Это газовый
баллончик, - объяснила она.
- Зачем баллончик? - сказал Алябьев.
- В целях безопасности, - сказала Зина. - Нам под расписку выдали.
И тут Алябьев стал орать:
- А-а, значит, на наши деньги вам баллончики покупают! Гады! Давай
деньги! Мне на хлеб надо.
Зина не испугалась крика Алябьева. Она к крикам давно привыкла и
считала их нормальным явлением природы. Она сказала:
- Отойди, дед.
- Не отойду, - сказал Алябьев.
- Брызну, - сказала Зина.
- Брызгай, - сказал Алябьев и рванул на себе пиджак.
Зина брызнула ему в нос и пошла на почту. А Алябьев постоял
обрызганный, прислушиваясь к себе и к своему организму, постоял и сказал:
- Не действует. Слышь, Матвеевна, не действует! - он поймал потерявшую
бдительность Матвеевну за грудки и тряхнул: - Дай трешку, старая, дай трешку
- это дело надо обмыть.
Матвеевна попробовала вырваться, поняла, что ничего у нее в этот раз не
получится и, набрав в себя побольше воздуха, медленно начала кричать
"помогите!"
ИЗ ЖИЗНИ ВЕЛОСИПЕДИСТА
Он ездил на велосипеде. Везде и по любой надобности. И внутри города, и
за его пределами. Сделал из гоночного велосипеда гибрид - и в любую погоду
на нем ездил. То есть он шины на колеса натянул обычные, дорожные, и руль
заменил - чтоб не сидеть во время езды в три погибели. А на спину надевал
зеленый рюкзак. Где у него все необходимое хранилось и куда можно было
положить то, что нужно. Например, две трехлитровые банки с медом. Ему мед
друг детства с малой родины привозил бидонами, а он его здесь, в городе,
распространял среди своих городских коллег, сослуживцев, знакомых,
родственников и друзей. По довольно выгодным низким ценам. Ниже рыночных. И
тем более ниже магазинных. При этом надо учесть, что мед Жоре привозили
экологически чистый. Как слеза. И чаще всего - майский. Самый полезный,
значит. Если для лечебных целей его применять. Да и в пищу с молоком или
чаем употреблять этот мед было одно нескончаемое удовольствие. Жора говорил:
"Жидкий янтарь".
Но мед - это Жора так продавал. Из любви к искусству. И ради поддержки
своих исторических связей с родной деревней. Зарабатывал на его продаже он
копейки и даже гроши, притом всего два месяца в году - июнь да июль. Он так
и говорил: "У меня каждый год по два медовых месяца бывает". А основным
Жориным заработком был не мед. Наоборот, это был творческий интеллектуальный
труд двух близких направлений. Во-первых, Жора заведовал в одной местной
газете страницей юмора и сатиры. Приезжал на велосипеде в редакцию, снимал с
себя потное и грязное трико, переодевался в рубашку с брюками и - заведовал.
А во-вторых, он в свое личное время редактировал ежемесячное периодическое
издание для маленьких евреев. Детский журнал "Киндер".
К евреям Жора родственного отношения не имел - ни к маленьким, ни к
большим. И вообще никакого отношения он к ним не имел. В его деревне и слова
такого не знали. А живого еврея видел только завмаг Радюченко, когда служил
на флоте. Даже старейший председатель колхоза Анатолий Родионович Трехалов
не видел за всю свою трудовую жизнь ни одного живого еврея. Ну, не пришлось.
Не в этом дело.
Просто Жору порекомендовали друзья - как подходящего для такого случая
редактора и по совместительству художника-карикатуриста. Что в деле издания
журнала для детей - совсем немаловажно. При определенном, конечно, подходе к
технологическому процессу. И он издателям понравился. Жора в смысле как
кандидатура. Потому что оправдал все их надежды и требования. Особенно
насчет невысокой зарплаты и совмещения буквально всего редакционного штата в
одном своем лице.
И бывало, спросит кто-нибудь на работе в газете, где Жора Иванов - а
ему отвечают:
- Жора Иванов в синагоге.
Многие этому ответу очень удивлялись, принимая его за такую
специфическую шутку с национальным уклоном. А удивляться было нечему. Просто
эти издатели - по происхождению израильские граждане из Винницы - назначали
Жоре в синагоге рабочие встречи и свидания. Там и поговорить было где, и
место расположения здания в центре города всех устраивало как нельзя лучше.
А еще Жора сам себя лечил. От всех буквально болезней. Методом полного
голодания в течение тридцати и больше дней. Он говорил, что во время такого
тщательного, тотального голодания организм очищается от всех шлаков и всех
вредных продуктов пищеварительного распада. Они, эти продукты,
накапливаются, накапливаются, накапливаются - и если от них периодически не
избавляться - убивают постепенной медленной смертью, лишая человека жизни. И
Жора избавлялся. Заодно худея до юношеской стройности и сберегая деньги для
прокорма своей семьи. Она у него была немаленькая, состоя из пяти разного
возраста женщин: жены и четверых дочерей. Правда, выйдя из голодания по всем
правилам и канонам народной медицины, Жора начинал есть, как с цепи
сорвавшись, и снова набирал свой лишний вес. И очень быстро он его набирал.
Благодаря тому, что был убежденным вегетарианцем и нудистом (второе
обстоятельство не имеет отношения к первому и сообщено исключительно для
полноты картины. Хотя что такое "убежденный нудист" - непонятно. В чем здесь
нужно быть убежденным? Сними штаны - и все). Так что в периоды между
голоданиями Жора всегда пребывал с булкой в руке или с пряником, или жевал
какое-нибудь вафельное печенье, запивая его чаем, заваренным на талой воде.
Такая вода тоже полезна для здоровья своими свойствами и своей чистотой.
Жора вообще делал все, что полезно, и не делал того, что вредно. Потому что
в молодости он все вредное испробовал и испытал на себе в избытке. Он и
курил, и пил - и не как-нибудь пил, а запоями. Колоться Жора тоже из
любознательности пробовал. Но это ему сразу не понравилось. Почему-то.
А теперь, значит, вредить себе и своему здоровью Жора больше не желал.
Он желал, наоборот, жить без грехов. По возможности, конечно. Хотя
возможности - это дело такое. Сегодня они есть, а завтра их нет. Насчет
главного греха у Жоры все потихоньку начинало налаживаться. Благодаря
течению лет и десятилетий. А насчет других - так это как посмотреть. Жена
вот Жорина по его недосмотру в секту поступила. И детей туда норовит
затащить. А Жора с нею борется не на жизнь, а на смерть. И пойди разберись -
грех эта борьба или наоборот. С одной стороны, с женщинами не борются, а с
другой - чего не сделаешь ради детей и истинной православной веры в церковь
Киевского патриархата.
Короче, много грехов на Жоре лежало. Не только собственных, но и
родительских, к примеру. Отец его, допустим, жизнь по собственному желанию
завершил. Ему приговор вынесли в сельской больнице - злокачественная
опухоль, - он испугался, что станет семье обузой, как в общем, так и
материально - и тайком из жизни ушел. Вместо того, чтобы в город на автобусе
съездить - приговор свой уточнить и перепроверить. А опухоль при вскрытии
оказалась на сто процентов доброкачественной, и ее можно было легко вырезать
скальпелем и жить еще, жить и жить. Мать тоже, видно, вела себя на свете как
вздумается. Потому что когда отец умер, она сказала: "Это мне наказание - за
грехи". Значит, были у нее, наверно, грехи, о которых в такой трагический
момент уместно оказалось вспомнить и сказать о них всем присутствующим без
стеснения.
Зато Жора теперь каждое утро Библию читал, день с этого чтения начиная.
И заканчивал день тоже чтением Библии. Он ее уже третий раз так читал, по
кругу. И многое запомнил и знал наизусть слово в слово. Он давно уже (если
не считать учебников детей) в доме одну только книгу оставил - Библию.
Поскольку вся мудрость человеческая в ней собрана и доступно изложена.
Особенно в Новом Завете доступно. Жора Новый Завет всегда с большим
удовольствием читал. Как хорошую художественную литературу-классику. И часто
его цитировал по разным подходящим поводам.
Из-за этого пристрастия к Новому Завету, кстати, он чуть работы не
лишился. Второй в смысле работы, в журнале "Киндер". Ему издатели сказали,
чтоб он изложил заповеди Моше в понятной детям дошкольного возраста форме. И
приемлемый образец дали - как именно это нужно сделать. В израильских
детских журналах таких образцов можно найти сколько душе угодно. Ну, Жора
посмотрел, почитал, иллюстрации нарисовал к заповедям, и сами заповеди
написал от руки старинным заковыристым шрифтом. Только из Нового Завета
заповеди. Заповеди Иисуса Христа.
Так журнал и вышел с этими вражескими заповедями, которые практически
ничем не отличаются он настоящих, хотя некоторые существенные отличия все же
имеют. И что интересно, практически никто из еврейских ответственных лиц
этого подвоха не заметил. Особенно раввину понравилось, как Жора все подал и
оформил. А издатель один подмену, правда, обнаружил. Но Жора упросил его
никому об этом не говорить.
- Я ж, - сказал, - случайно, а не ради того, чтоб навредить. Я, -
сказал, - по памяти и по привычке.
Конечно, издатель этот, Гиви, сначала топал ногами, и рвал на себе
черную бороду, крича:
- Все, ты уволен. За антисемитские происки в тылу врага!
А Жора говорил:
- Гиви, я не специально. Ты же мой земляк, Гиви. Вспомни Винницу и
Винницкую область на закате солнца.
И сначала Гиви ничего не хотел слушать и обещал доложить по всем своим
еврейским инстанциям о Жориной провокации века, но потом внял его просьбам,
мольбам и увещеваниям.
- Поклянись, - сказал, - что ты не назло нам это сделал.
- Вот те крест, - сказал Жора и перекрестился трижды на звезду Давида.
Разговор, как всегда, в синагоге происходил.
Гиви сказал:
- Тьфу ты, черт, прости меня, Господи! - но поверил. И докладывать
никому не стал. Только зарплату не уплатил месячную - в качестве наказания и
компенсации за моральный ущерб всему еврейскому народу Украины.
В общем, сошла эта дикая оплошность Жоре с рук. Хотя опять же - это еще
как сказать и как посмотреть. Потому что по большому счету ничего и никому с
рук не сходит. Жора, к примеру, вскоре после случая с подменой заповедей,
въехал передним колесом в канализационный люк без крышки. И на приличной
скорости въехал, с разгону. Три недели потом в больнице его держали - в
травматологическом и нейроотделениях поочередно. И ключица, ребра, и прочие
пустяки срослись быстро, сотрясение мозга тоже вроде улеглось, а шрамы по
всему лицу остались. На всю жизнь. Черные такие шрамы - как у шахтеров
бывают. Жора ведь по асфальту лицом двигался. После падения. И в раны
попадала мелкая дорожная пыль. Кстати, сотрясение мозга тоже только на
первый взгляд и по заключению врачей прошло бесследно, а в последствии оно
еще дало о себе знать. Или это не оно дало. Кто это может определить? Никто
не может.
Но от езды на велосипеде Жора не отказался. Выровнял переднее колесо
своими руками и снова сел в седло. Стараясь, правда, быть более внимательным
на дорогах и не глазеть во время движения по сторонам. Почему он считал эту
велосипедную езду полезной, сказать трудно. Дышать на дороге приходилось
сплошными выхлопными газами. Но может быть, Жора таким образом просто
экономил. На троллейбусных билетах. А говорил, что следит и ухаживает за
своим здоровьем. Хотя в таком случае можно было бы пешком ходить, а не
ездить. И менее опасно, и польза для организма та же самая. Скорость только
не та. И грузоподъемность. Пешком две банки меда в рюкзаке далеко не
унесешь. И все-таки, лучше бы Жора на свой велосипед наплевал. А то ведь
вообще все это привело к нехорошему. Сначала вышеописанная травма произошла
с Жорой, потом другая травма. Еще хуже первой. Потому что речь идет не о
физическом повреждении, а о душевном. О стрессе, как сейчас принято
говорить.
Жора на работу приехал, поставил велосипед в коридоре редакции - где
всегда его ставил, - а вышел после трудового рабочего дня из кабинета -
велосипеда нет. Сначала думал, может, подшутил кто-нибудь неуместно. Обыскал
все здание, у всех по сто раз спросил и переспросил - нет велосипеда.
Пришлось ему домой в общественном транспорте ехать, а до и от остановки
пешком по родному городу идти, непосредственно. И так это все его поразило и
ранило, что уже на следующее утро проснулся Жора в муках и с головной болью,
а на следующую ночь не смог уснуть. И на следующую не смог. И на следующую.
Нарушился в Жоре механизм засыпания, и в конце концов, недели через
две, он поехал на прием к своему другу и тоже земляку Ване Клямкину -
профессору по неврозам от Бога. И Ваня, осмотрев Жору всесторонне - так как
давно его не видел - сказал:
- Придется тебе у меня полежать. У меня здесь хорошо, санаторий.
- Я не могу, - сказал Жора. - На мне семья, работа, "Киндер".
- Я понимаю, что не можешь, - сказал Ваня. - Но придется.
И Жора подчинился ему как врачу и лег в его отделение стационарно. С
тех пор он там и лежит. В знаменитой старинной больнице на станции Игрень. И
Ваня его лечит всеми передовыми методами лечения, какие ему известны. Но они
особых поразительных результатов не приносят. Видно, сильно Жора
переволновался из-за пропажи своего любимого велосипеда. Да и недавнее
сотрясение головного мозга средней тяжести могло свою роль сыграть.
Впрочем, чувствует себя Жора для своего диагноза стабильно - в пределах
нормы. Лучше чем на свободе. Спокойнее. А своей любимой профессией он и
здесь занимается, за высоким забором. Он две стенгазеты делает ежемесячно.
Одну - серьезную и, можно сказать, проблемную, а вторую - смешную, почти
юмористическую. Первая стенгазета - это орган врачей психоневрологической
клинической больницы No 1, а вторая - орган больных. Хотя денег ему за это
не платят ни те, ни другие, и чем все это время живет семья Жоры - жена и
четверо детей - остается непостижимой загадкой.