---------------------------------------------------------------
© Copyright Alexander Khurgin
Home page: http://www.khurgin.liter.net
Email: khu@liter.net
Издание "Сiч" Днепропетровск, 1999г.
---------------------------------------------------------------
Повести
Комета Лоренца
Сквер
Рассказы
Ночной ковбой
День рождения
Колино предназначение
В ожидании Зины
Из жизни велосипедиста
Маленькая повесть с большими приложениями
В последние годы заметил я в нашей литературе одну особенность. Состоит
она в том, что авторам на читателей абсолютно наплевать. Пишут, как Бог на
душу положит. Для себя. И прочтет ли написанное читатель, писателей
волновать перестало. И сам я в том грешен. Не меньше других. Это как
минимум.
Посему каюсь. И искупаю свой грех не словом, но делом. Если писание так
называемых литературных произведений вообще можно считать делом.
Итак, перед вами некое повествование. И всяк волен его прочесть в
полном объеме. Но если кому-то объем этот покажется чрезмерным, можно
прочесть только его основную часть - без трех приложений, журнальный, так
сказать, вариант. Более того. Предлагаемое вам литпроизведение можно не
читать вовсе. Вместо этого достаточно поднять подшивки газет за лето 1997-го
года и ознакомиться с сообщениями о страшном оползне, поглотившем жилой
многоэтажный дом, школу и детский сад в моем родном городе. Это - главное и
это - правда. Все остальное - лирика, ложь, вымысел, беллетристика, не
стоящие выеденного яйца.
***
НЕСКОЛЬКО БЕССМЫСЛЕННЫХ ВСТРЕЧ*
Двери лифта поехали и сомкнулись. Уперлись резиной одна в другую. Стало
темно. Совсем. Только щель света по вертикали. Между створок. Медленный
скучный подъем. Откуда-то сверху вниз спускается ровный гул подъемной
машины. И заполняет собой кабину. И в ней становится тесно. И душно.
Приближаются голоса. Приближаются, приближаются, звучат в десяти сантиметрах
от лица и начинают удаляться, оставшись внизу, на каком-то предыдущем этаже.
Кажется, что лифт движется очень давно. Уже невозможно вспомнить, когда
началось его движение. Говорят, время растягивается (или сжимается) от
наркотиков. От лифта, выходит, тоже. Или это от движения. От любого
движения. В лифте, поезде, метро, трамвае. Бывает, что едешь-едешь,
едешь-едешь, а на часы посмотришь - минуты не прошло. Время отстает от
расстояния или расстояние обгоняет время.
В гуле лифта голова начинает болеть по-настоящему. Боль нарастает
медленно. Но нарастает. Чему темнота только способствует. Зато глаза в
темноте отдыхают и даже что-то видят. Что-то различают. Ободранная полировка
стен, разбитый фонарь на потолке. Сожженные кем-то кнопки, переговорное
устройство. Почему-то думается, что в этой кабине, если случится, долго не
протянешь. Поскольку даже сесть здесь нельзя. На полу - лужа. Лифт у нас не
только бесплатный транспорт, но и бесплатный туалет. Хотя горлифт уже
потребовал плату за ремонт механизмов. Надо кому-нибудь брать деньги и за
использование кабины в качестве сортира.
Кстати, возможно, сильнее голова начала болеть от запаха. Но от чего -
теперь неважно. Теперь важно другое. Доехать до своего восьмого этажа.
Доехать и выйти из этой утлой подвесной коробки на свободу. То есть на
лестничную площадку. И открыть дверь, и войти в квартиру, и снять обувь.
Лечь и полежать на спине без подушки. И без движений. Иногда это помогает. А
если нет - придется выпить таблетку. Таблетка - последнее дело. На таблетках
долго не живут. И зависеть от них - кому это нужно и может нравиться?
Таблетки в аптеках сегодня есть, завтра их нет или их перестали выпускать,
заменив новыми, более совершенными, но не снимающими боль. Надо на себя
надеяться и на силы своего организма. Впрочем, сначала нужно доехать.
Кажется, осталось немного - этажа три, максимум - четыре. Но может быть, что
и больше. Хотя - больше не может. Потому что не только глаза привыкли к
темноте, уши - к гулу, но и обоняние притерпелось к запаху. А быстро это
произойти не могло. Для этого нужно было какое-то значительное время. И,
значит, оно прошло.
Где-то в подъезде взлаяла собака. Это Пальма. Ничья дворняга, которую
все подкармливают. А она отрабатывает еду тем, что лает, видя незнакомого
человека. И еще она раз в полгода рожает по десять щенков, которых кто-то
топит или девает куда-то еще, оставляя Пальме одного самого крепкого. И она
его кормит и за ним ухаживает, так как от природы Пальма - хорошая мать.
Хотя об исчезающих щенках она не слишком скорбит. Может, она просто дура.
Многие хорошие матери - дуры. Лай удаляется, но не стихает. Пальма лает
довольно громко. Да еще многоэтажный колодец подъезда отражает ее лай
наклонными лестничными маршами, создавая глухое рваное эхо.
И вот, кажется, началось торможение. Кабина замедлилась, дернулась
вверх и зависла. В голове что-то взвыло. Пауза. Тихо. Состояние покоя. Если
б еще не боль. С визгом и каким-то стеклянно-металлическим скрежетом
разъехались двери. Светом резануло по зрачкам. Свет в подъезде тусклый, но
после полной темноты и он режет глаза. Шаг, еще шаг. Запах мгновенно
усиливается. Видимо, я стоял в луже и всколыхнул ее, выходя. Так и есть.
Туфли оставляют влажные следы на бетонном полу площадки. Несколько шаркающих
движений ногами на месте. Чтобы высушить подошвы. Поиски ключей в карманах.
Отпирание замков. Сначала верхнего. Потом - нижнего. Теперь ручку - вниз. И
нажать на нее вперед. Дверь отворяется. За нею сидит сонная кошка. Она
зевает розовым узким ртом, не выражая никаких эмоций. Наверно, спала с
самого утра. Как только осталась в квартире одна - так и легла на свой
диван.
Кроме кошки, дома никого нет. Да и не должно быть. Все уехали. У всех
отпуск и каникулы. Поэтому в квартире пусто. И пыльно. Пыль видна даже на
кошке. Белые пылинки на черной гладкой шерсти. Когда кошка встает и идет,
пылинки шевелятся, как от легкого ветра. Она идет в кухню. Это значит, что
пора ее кормить. Несмотря на головную боль. А кормить, естественно, нечем.
Сегодня утром была съедена последняя каша. Овес, слава Богу, есть. Почти
полная пачка. Кошка недовольна. Она и так давно ждет. Теперь понимает, что
ожидание еды не окончено.
Мою ее кастрюльку, наливаю воды, сыплю "Геркулес", ставлю на газ, тру
морковку, мелко режу капусту. Через десять минут каша готова. Чтобы
остудить, ставлю ее в миску с холодной водой - и под кран. Делаю, чтобы вода
текла тонкой спокойной струей. Иду переодеться в домашнее. Переодеваюсь.
Джинсы кладу на гладильную доску. Входит кошка и запрыгивает на доску, и
устраивается на моих джинсах. Есть не дают, думает она, придется спать. Но
не спит. Смотрит одним зеленым глазом, следит за моими передвижениями. А я
передвигаюсь туда, откуда пришел. На кухню. Кошка передвигается следом. И
трется о правую ногу. Я кладу ей в блюдце ложку остывшей каши, добавляю для
запаха "Вискаса", перемешиваю и беру блюдце в руку. Кошка бежит впереди и
показывает дорогу - куда мне идти. Я иду. Кошка останавливается и прыгает на
диван. Это говорит о том, что есть она сегодня хочет на диване. Я ставлю
перед ней блюдце и ухожу. Но она идет за мной. То есть ей одной скучно и она
желает, чтобы я присутствовал при ее трапезе. Я присутствую. Хотя голова
болит уже невыносимо. Одним словом - раскалывается.
Я ложусь. На диван. Рядом с ужинающей кошкой. Она косится. Понимает,
что не помешаю, и успокаивается. Мерно чавкает. Каша получилась немного
жиже, чем обычно, и она ее временами не ест, а лакает. Наконец, все съедено.
Блюдце почти пустое. Кошка закапывает его китайским покрывалом с драконами.
Я спасаю покрывало, убираю блюдце. Кошка удовлетворена. Она садится и
начинает умываться красным шершавым длинным языком. Потом срывается с места
и бежит. И я слышу, как она скребет свой горшок. Надо снова вставать. Встаю.
Иду. Беру горшок - две фотокюветы, стоящие одна в другой - и отправляюсь все
это мыть. Вхожу в туалет, выливаю содержимое горшка в унитаз. Кошка
становится на задние лапы, передние кладет на сидение. Проверяет, чтобы я
слил воду. Сливаю. Кошка уходит. Я мою горшок под краном. Трижды. Чтобы
ничего не осталось. Иначе кошка будет его скрести. Пока не сочтет достаточно
чистым.
Теперь можно лечь. Теперь вроде бы никому ничего от меня не нужно.
Ложусь и прислушиваюсь к своей боли. Стараюсь сообразить - не утихает ли.
Нет, не утихает. Болит ровно и размеренно. Как будто ею кто-то автоматически
управляет, поддерживая определенный режим работы. То бишь, режим боли.
Закрываю глаза. Чтобы отгородиться от света и от всего видимого. Возможно, я
перебрал сегодня видеоряда. Визуально перенасытился. В глазах что-то
мельтешит. В основном полосатое. Платья, юбки, футболки. Все полосатое. И
все - по-разному. Что-то сверху вниз, что-то по горизонтали, а что-то
наискось во все стороны, под разными углами наклона. Очевидно, полосатое
вошло в моду. И действительно, сейчас я вспоминаю, что всю эту одежду в
линейку я днем видел на улице, передо мной постоянно ведь кто-нибудь шел в
потоке людей, и я невольно смотрел этим идущим в спины, и эти спины были
почти все полосаты. Хотя наверняка были и другие - народ сейчас одевается
пестро. Но в моей голове, уже тогда потихоньку наполнявшейся болью,
запечатлелись только полоски. И сейчас они не давали мне лежать с закрытыми
глазами, ни о чем не думать и ничего не видеть. Я видел их и думал о них. Я
часто думаю о всякой ничего не означающей дряни. Зачем - неизвестно.
Несовершенно устроена голова. При ее создании забыли предусмотреть фильтр на
входе. Так же, как и на выходе. Поэтому сквозь голову проходит все подряд,
без разбора и отбора. Еще хорошо, что не все остается, а то бы вообще труба,
ужас и шизофрения.
Может, и болит она, голова, от того, что пропускает сквозь себя гору
разнообразного хлама и мусора. Со временем засоряясь и забиваясь, как
канализация в старом доме, которую черт знает сколько лет никто не
ремонтировал. А ремонтировать надо и канализацию, и голову. И лучше
профилактически. Потому что, когда авария уже случится - особенно, если речь
о голове, а не о канализации - сделать что-либо очень сложно. Да оно и с
канализацией не все просто. И, конечно, починить ее можно на любой, даже
самой последней, стадии, но для этого придется вымазаться в говне по самые
уши. А если пропустить критический момент, то вышеупомянутое говно вырвется
на просторы и тогда в нем окажется весь любимый город, и он не сможет спать
спокойно, и не только спать он не сможет, но и есть, пить, работать, любить.
Поскольку нельзя это делать, когда везде и всюду стоит вонь от вырвавшегося
на поверхность, разбушевавшегося дерьма. А существуют еще санитарные нормы,
не позволяющие употреблять внутрь, выражаясь красиво, фекалии и фекальные
вешние воды.
Здесь я ловлю себя на том, что все мысли, какие у меня есть на данный
момент, это мысли о говне. И ворочаются они в моем мозгу, увязая и хлюпая. И
голова от них болит еще сильнее. А сильнее уже некуда.
Когда-то эта боль хотя бы имела красивое название. Мигрень. Похоже на
герань. И на Игрень. Последнее - символично. Правда, на Игрени лечат не
головную боль, а душевную. Как называется мигрень сегодня, не знаю. Как-то
обязательно называется. Но, возможно, наша нынешняя головная боль - это
никакая не мигрень, а что-то совсем другое, новое, не существовавшее ранее.
Потому что, если верить русской литературе, то мигренью страдали в основном
дамы из общества, имевшие нежную конституцию и чувствительные организмы.
Страдали, судя по всему, от жиру и от безделья. И от нежного воспитания.
Поскольку человек должен же от чего-то страдать. Несмотря на то, что он -
человек - женщина из общества. И конечно, не верится, что подобная женщина
могла перенести такую боль, какой болела сейчас моя голова. Тем более что и
пирамидон в те далекие годы еще не изобрели, не говоря уже про американский
панадол. Рассказывают, тогда пиявками спасались, но это представляется с
большим трудом. Как и многое другое. Не верь глазам своим - это хорошо
сказано. Так же не стоит верить ушам. И ощущениям. Я, например, не верю им
всем. Верю только своему пошатнувшемуся здоровью, которое реагирует на
погоду, как гидрометеоцентр. И даже лучше. Ведь же с самого утра оно меня
предупреждало - будет буря. Возможно, ураган. Весь день из меня выступал
липкий тяжелый пот, весь день я чувствовал себя отвратительно, весь день
понимал, что голове моей придется туго.
Но теперь я успел прийти домой. Успел до дождя, до грозы. Даже ветер
еще не налетел на город, когда я пришел. Даже кошка еще не спряталась в угол
за креслом-кроватью от надвигающихся грома и молнии. Как делает она всегда.
Потому что единственное, чего она боится, это гром и молния. В общем, пришел
я в самое время. На час позже - и попал бы в самую что ни на есть стихию.
Оказался бы с нею на улице лицом к лицу. Не защищенный ничем. А я и так в
последнее время, если что-то и чувствую, так это незащищенность от всего на
свете. От каких-то дураков, лезущих со своими дурацкими предложениями,
пожеланиями и вопросами, от нахалов, пытающихся заставить меня застеклить
лоджию, которой у меня нет, от коммивояжеров, цепляющихся ко мне на улице, и
норовящих ворваться в квартиру, от автомобильной музыки, от самих
автомобилей, от пыли, грязи, вони. Я уж молчу о том, что не защищен от
своего государства с его органами, которые всегда карательные. Но от
государства не защищен никто. Только не все это чувствуют на себе. А я
чувствую и именно на себе. Хотя печального опыта не имею. Имею только
понимание и чужие примеры, из коих если не следует, то напрашивается вывод:
так называемая свобода у нас чревата повсеместным мусором - мусора везде
столько, что ни пройти, ни проехать, ни обойти в обход. Говорят, мусорщики
отказываются работать, так как им не платят за их услуги. И они справедливо
считают, что чем возиться с мусором без зарплаты, лучше без нее же ничего не
делать. А когда город погрязнет и скроется под слоем мусора, и станет нечем
дышать, и начнутся эпидемии и болезни - никуда не денутся, вспомнят о них,
спохватятся, принесут зарплату на цыпочках и будут умолять и просить.
И наверно, они правы, мусорщики, но и я прав.
Помню, как шли мы по самому центральному проспекту нашего города - а
этот проспект еще сравнительно чистый, - шли с американцем, прожившим там
пять лет, а раньше жившим здесь. Он смотрел на свои туфли и говорил "сколько
на туфлях пыли. А представляешь, что делается сейчас в наших легких, куда мы
эту пыль принудительно засасываем?" Я говорил "представляю", а он: "Надо
уезжать. Чем быстрее, тем лучше." И он уехал, потому что и приезжал-то всего
на неделю, а я и другие мои соотечественники остались. Нам уезжать некуда.
Мы привязаны к месту. По приговору какого-нибудь наивысшего суда, очевидно.
Наверно, мы все чем-то провинились и нас наказали, поставили в тупой угол на
колени. И естественно, на горох. Благо, гороха у нас хватает. Горох в наших
широтах произрастает хорошо. Невзирая на тех, кто его сеет и собирает.
Буйно, можно сказать, произрастает у нас горох. И всегда произрастал буйно.
Когда ничего, благодаря мудрому руководству не произрастало - и то он,
горох, произрастал. В общем, у нас горох - это царь полей и на него можно
поставить при желании всю страну. Что уже в определенной степени и сделано.
И мы - раз надо - постоим на горохе. Но все равно никуда не поедем, потому
что наше место здесь и потому, что от добра добра не ищут.
Нет. Не получится у меня полежать спокойно. Кошка радуется теперь, что
она не одна. Радость ее выражается просто: она носится по квартире, свалив
хвост на бок, и топоча, как будто у нее не мягкие лапы с подушечками, а
копыта. Таким образом она приглашает меня участвовать в ее радости. Она
хочет, чтобы я преследовал ее, а она бы от меня убегала и пряталась и
выскакивала из засады, и кусала за пятки. А я лежу. Поэтому она носится не
только по полу, но и по дивану. И запрыгивает с пола ко мне на грудь. И
спрыгивает обратно.
Вот, уже стучат шваброй в потолок соседи снизу. Это дедушка бушует, так
как бабушка у него в основном болеет и в основном на садово-огородном
участке. Там, на свежем воздухе, ей болеть легче. Поскольку физический труд,
он, как любовь - полезен в любом возрасте. А дедушка трудится здесь, в
городе. Что-то где-то сторожит. Какой-то объект. Поэтому днем он спит. А
кошка ему мешает. Хотя он и ночью часто стучит шваброй в потолок. Выходит,
он ночью тоже спит. Может, он не ночной сторож, а какой-нибудь утренний. Или
вечерний.
Жена говорит, что надо подарить дедушке новую швабру. А то у этой уже
все древко, по-видимому, измочалено и стук получается смазанный. Как будто
стучат не шваброй, а веником. Все правильно. Только жена это не говорит, а
говорила. Раньше. Что она говорит сейчас - я не знаю. Сейчас она отдыхает. С
моей единственной дочкой и со своим милым другом на пляжах Болгарии. А может
быть, и на каких-нибудь других пляжах. Для меня это несущественно - на
каких. Да и сам факт мало меня беспокоит. Отдыхает - и хорошо. С другом - и
ладно. Не с моим же другом. Чего мне беспокоиться? Тем более что жена она
мне давно только по документам. А на деле - одно голое название. Моя жена в
результате длительной и кровопролитной борьбы со мной отстояла свою
независимость от меня. Вернее, она отстояла не саму независимость, а
возможность ее при желании иметь. Желание, надо отдать ей должное, возникало
у нее редко, наскоками (или заскоками), но все же возникало. Короче говоря,
о жене у меня голова не болит. Она болит у меня по совершенно другому
поводу. И повод этот гораздо более весом. И человеку неподвластен.
Атмосферные явления природы ему имя, этому поводу. С атмосферными явлениями
у человека никакого сладу нет. Потому что человек от атмосферных явлений и
их изменений зависит - как часть природы, а атмосферные явления от человека
не зависят. В смысле от каждого конкретного человека. Конечно, в общем люди
на вышеупомянутые явления повлияли. Своей разрушительной производственной
деятельностью и своим нежеланием ждать милостей от природы. Люди, они больше
всего не любят ждать. Восемь минут ожидания - это для человека последний
предел, после которого его нервная система начинает вибрировать, и человек
психует, как ненормальный, что к добру не приводит. Поскольку сам по себе
психованный человек - это уже зло.
Я в целом человек спокойный, как дверь. Если б еще не был в такой
степени метеозависимым. А то разве это жизнь, когда погода может сделать с
тобой что угодно, превратить из здорового мужчины средних лет в бесформенную
тряпку, которая ничего не чувствует, кроме боли в верхней своей части. И
делать ничего не способна в принципе. Ни делать, ни просто существовать. Как
существуют все живые организмы.
Организму же, чтобы существовать, не много надо. Ему надо не ощущать
себя и своих отдельно взятых органов. А когда он их ощущает - это все равно,
что гвоздь в ботинке. Который торчит и расковыривает пятку. И пятка зудит и
ноет, и из нее в ботинок течет теплая липкая кровь. Ты ступаешь на пятку
осторожно, чтобы не причинять себе лишней боли, и прихрамываешь, и думаешь
только о пятке. Ну и еще о носке, который купил совсем недавно в магазине.
Потому как тебе понятно, что носок уже разорван и испачкан кровью, и его
придется выбросить.
А сейчас я с удовольствием выбросил бы свою голову. Все равно такая
голова никому не нужна.
И если б она от боли хотя бы глохла, и я мог ничего не слышать! Так
нет. Слышу я не просто хорошо, я слышу все звуки, какие способно воспринять
человеческое ухо. Вот кто-то в детском городке катается на ржавых качелях.
Катается в ритме "р-раз-два-а, р-раз-два-а, р-раз-два-а". И именно в этом
ритме качели визжат и скрежещут. Ощущение, что они будут визжать всегда. Так
же, как всегда будет курлыкать дикий голубь, горлица. Нудно, размеренно,
бесстрастно и тоскливо.
А соседка, видимо, постирала полиэтиленовые мешки и теперь шуршит,
развешивая их на балконе - сушиться под солнцем и ветром. Несмотря на то,
что солнца уже нет. Зато есть ветер. Он шумит по-своему. Волнами. Ровно и
длинно. И подхватывает песок с земли и носит его по воздуху тоже с
характерным звуком - не то скрипящим, не то шипящим. Кроме того, он
поднимает разноцветный бытовой мусор, холмами сваленный вокруг трех мусорных
баков. Вездесущий мусор. Отходы нашей элементарной жизнедеятельности. Но все
это вместе перекрывает женский голос на фоне работающего насоса. Третий день
из канализационного люка, того, что у самого дома, спецмашина откачивает
жидкость. А она все есть и меньше ее не становится. И председательша
кооператива постоянно и безрезультатно ругается по этому поводу со
всяческими городскими службами. Вот и сейчас она ругается с теми, кто
откачивает воду. Наверно, они делают что-то не так или чего-то не хотят
делать вообще, говоря, что это не входит в их обязанности, а председательша
настаивает и будет настаивать до тех пор, пока не настоит.
Но это не все звуки и не основные звуки. Основной и самый сильный
раздается с верхнего этажа. Там живет дебильная девочка, для которой
существует одно только развлечение, единственное ее развлечение в жизни. Она
залезает на табуретку и прыгает с нее вниз, на пол, ударяясь о него пятками.
Прыгает целыми днями. Иногда - с самого раннего утра до самого позднего
вечера. И сделать с нею ничего нельзя. Родители говорят, что если ей
запретить, она все равно прыгнет с табуретки вниз. Но не ногами, а головой.
В знак протеста.
К звукам примешиваются запахи. И это уже совсем лишнее. Потому что
опять пахнет все тем же неистребимым говном. И причина, естественно, все та
же, неоднократно упомянутая: неработающая канализация. Или работающая, но
выливающаяся из-под земли на поверхность, так как деваться ей больше некуда.
У канализации все дороги ведут в одно место - на поверхность. Нынешнее
буйство запахов, по-видимому, спровоцировано работой насосной установки:
откачивать-то она из-под дома дерьмо откачивает, только сливает его здесь
же, буквально в двенадцати метрах - поскольку шланг у нее никак не длиннее.
И все это стоит озером и издает зловоние, пока не впитается в землю и не
перемешается с воздухом, растворясь в его массе и толще.
Но сегодня, слава Богу, вот-вот пойдет дождь. Возможно, ливень с
грозой. И значит, в воздухе образуется много озона и хоть как-то его
очистит. Во всяком случае от запахов - очистит точно.
Где-то включается музыка. Почему-то Паваротти. Хотя и громко. Но это
лучше, чем громко Шуфутинский или Лебединский. Теперь моя голова
раскалывается под хорошую классическую музыку. И вот, наконец, порыв ветра,
удар грома и дождь. Кошка исчезла. Забилась в угол до окончания грозы.
Почему она так боится грома? Неясно. Собак - даже не боится, а с гордо
поднятым хвостом игнорирует, людей просто в упор не видит, а грозы боится
смертельно.
Странно, но сквозь дождь слышно, как скандально щебечут птицы. Жидкий
шум дождя не может их перешуметь. И вообще, кажется, обычно они в дождь
молчат. Или, может быть, раньше я на них не обращал внимания. Все мое
имевшееся внимание обращалось на сам дождь. А не на птиц, которые неизвестно
где во время дождя сидят, прячась от льющейся с неба воды. Мы же приучены
смотреть и обращать внимание лишь на главное и на самое главное. Главное, в
данном случае - это именно дождь. А не какие-то сопутствующие ему птицы и
прочие второстепенные явления.
Я и на сам дождь, по-моему, мало обращал своего внимания. Шел он - ну и
пусть себе. Если, конечно, как сейчас, за двойными окнами квартиры, не
трогая меня и не задевая никоим образом. Даже косвенно. Правда, косвенно,
меня не очень-то и заденешь: садово-огородного участка у меня нет, всеобщим
неурожаем озимых яровых или там какао-бобов меня тоже не испугаешь. На пляж
я не хожу, по раскисающим проселочным дорогам на собственном автомобиле не
езжу. Во-первых, потому, что мне нечего делать на проселочных дорогах,
во-вторых, потому, что у меня нет собственного автомобиля. У меня даже
погреба нет, который могло бы залить избыточными дождевыми водами и
испортить заготовленные мною запасы на случай внезапной зимы. Да и о каких
запасах я говорю? Последнее время трешка не всегда бывает в запасе. Впрочем,
насчет роли трешки в моей жизни - это особая тема - загадка без разгадки.
Я в разные периоды единственно чего по-настоящему, вожделея, хотел -
так это каждый день иметь в кармане трешку. Больше мне не надо было, но без
трешки я жить не мог. То есть мог. И жил. Но очень хреново. А трешки мне бы
хватило на все. И раньше хватило бы, при старых советских деньгах, и
сегодня. Но ее у меня никогда не бывало. За редкими исключениями, о которых
и говорить скучно. То есть отсутствие трешки - это был какой-то, можно
сказать, рок. И он преследовал меня всегда, везде и всюду. С детства
преследовал. Я же хорошо помню себя ребенком - учеником начальной и средней
школы - и помню, что практически у всех одноклассников трешка если не
всегда, то время от времени находилась, а у меня - никогда не скапливалось
такой суммы.
Кто в этом виноват, сказать трудно. Хотя найти виновных я честно
пробовал, отрабатывая самые разные версии. Если детство отбросить и забыть
как прошедшее безвозвратно навсегда, то первой виновной я признал свою
первую кратковременную жену. Которая действительно выдвигала бесчеловечное
© Copyright Alexander Khurgin
Home page: http://www.khurgin.liter.net
Email: khu@liter.net
Издание "Сiч" Днепропетровск, 1999г.
---------------------------------------------------------------
Повести
Комета Лоренца
Сквер
Рассказы
Ночной ковбой
День рождения
Колино предназначение
В ожидании Зины
Из жизни велосипедиста
Маленькая повесть с большими приложениями
В последние годы заметил я в нашей литературе одну особенность. Состоит
она в том, что авторам на читателей абсолютно наплевать. Пишут, как Бог на
душу положит. Для себя. И прочтет ли написанное читатель, писателей
волновать перестало. И сам я в том грешен. Не меньше других. Это как
минимум.
Посему каюсь. И искупаю свой грех не словом, но делом. Если писание так
называемых литературных произведений вообще можно считать делом.
Итак, перед вами некое повествование. И всяк волен его прочесть в
полном объеме. Но если кому-то объем этот покажется чрезмерным, можно
прочесть только его основную часть - без трех приложений, журнальный, так
сказать, вариант. Более того. Предлагаемое вам литпроизведение можно не
читать вовсе. Вместо этого достаточно поднять подшивки газет за лето 1997-го
года и ознакомиться с сообщениями о страшном оползне, поглотившем жилой
многоэтажный дом, школу и детский сад в моем родном городе. Это - главное и
это - правда. Все остальное - лирика, ложь, вымысел, беллетристика, не
стоящие выеденного яйца.
***
НЕСКОЛЬКО БЕССМЫСЛЕННЫХ ВСТРЕЧ*
Двери лифта поехали и сомкнулись. Уперлись резиной одна в другую. Стало
темно. Совсем. Только щель света по вертикали. Между створок. Медленный
скучный подъем. Откуда-то сверху вниз спускается ровный гул подъемной
машины. И заполняет собой кабину. И в ней становится тесно. И душно.
Приближаются голоса. Приближаются, приближаются, звучат в десяти сантиметрах
от лица и начинают удаляться, оставшись внизу, на каком-то предыдущем этаже.
Кажется, что лифт движется очень давно. Уже невозможно вспомнить, когда
началось его движение. Говорят, время растягивается (или сжимается) от
наркотиков. От лифта, выходит, тоже. Или это от движения. От любого
движения. В лифте, поезде, метро, трамвае. Бывает, что едешь-едешь,
едешь-едешь, а на часы посмотришь - минуты не прошло. Время отстает от
расстояния или расстояние обгоняет время.
В гуле лифта голова начинает болеть по-настоящему. Боль нарастает
медленно. Но нарастает. Чему темнота только способствует. Зато глаза в
темноте отдыхают и даже что-то видят. Что-то различают. Ободранная полировка
стен, разбитый фонарь на потолке. Сожженные кем-то кнопки, переговорное
устройство. Почему-то думается, что в этой кабине, если случится, долго не
протянешь. Поскольку даже сесть здесь нельзя. На полу - лужа. Лифт у нас не
только бесплатный транспорт, но и бесплатный туалет. Хотя горлифт уже
потребовал плату за ремонт механизмов. Надо кому-нибудь брать деньги и за
использование кабины в качестве сортира.
Кстати, возможно, сильнее голова начала болеть от запаха. Но от чего -
теперь неважно. Теперь важно другое. Доехать до своего восьмого этажа.
Доехать и выйти из этой утлой подвесной коробки на свободу. То есть на
лестничную площадку. И открыть дверь, и войти в квартиру, и снять обувь.
Лечь и полежать на спине без подушки. И без движений. Иногда это помогает. А
если нет - придется выпить таблетку. Таблетка - последнее дело. На таблетках
долго не живут. И зависеть от них - кому это нужно и может нравиться?
Таблетки в аптеках сегодня есть, завтра их нет или их перестали выпускать,
заменив новыми, более совершенными, но не снимающими боль. Надо на себя
надеяться и на силы своего организма. Впрочем, сначала нужно доехать.
Кажется, осталось немного - этажа три, максимум - четыре. Но может быть, что
и больше. Хотя - больше не может. Потому что не только глаза привыкли к
темноте, уши - к гулу, но и обоняние притерпелось к запаху. А быстро это
произойти не могло. Для этого нужно было какое-то значительное время. И,
значит, оно прошло.
Где-то в подъезде взлаяла собака. Это Пальма. Ничья дворняга, которую
все подкармливают. А она отрабатывает еду тем, что лает, видя незнакомого
человека. И еще она раз в полгода рожает по десять щенков, которых кто-то
топит или девает куда-то еще, оставляя Пальме одного самого крепкого. И она
его кормит и за ним ухаживает, так как от природы Пальма - хорошая мать.
Хотя об исчезающих щенках она не слишком скорбит. Может, она просто дура.
Многие хорошие матери - дуры. Лай удаляется, но не стихает. Пальма лает
довольно громко. Да еще многоэтажный колодец подъезда отражает ее лай
наклонными лестничными маршами, создавая глухое рваное эхо.
И вот, кажется, началось торможение. Кабина замедлилась, дернулась
вверх и зависла. В голове что-то взвыло. Пауза. Тихо. Состояние покоя. Если
б еще не боль. С визгом и каким-то стеклянно-металлическим скрежетом
разъехались двери. Светом резануло по зрачкам. Свет в подъезде тусклый, но
после полной темноты и он режет глаза. Шаг, еще шаг. Запах мгновенно
усиливается. Видимо, я стоял в луже и всколыхнул ее, выходя. Так и есть.
Туфли оставляют влажные следы на бетонном полу площадки. Несколько шаркающих
движений ногами на месте. Чтобы высушить подошвы. Поиски ключей в карманах.
Отпирание замков. Сначала верхнего. Потом - нижнего. Теперь ручку - вниз. И
нажать на нее вперед. Дверь отворяется. За нею сидит сонная кошка. Она
зевает розовым узким ртом, не выражая никаких эмоций. Наверно, спала с
самого утра. Как только осталась в квартире одна - так и легла на свой
диван.
Кроме кошки, дома никого нет. Да и не должно быть. Все уехали. У всех
отпуск и каникулы. Поэтому в квартире пусто. И пыльно. Пыль видна даже на
кошке. Белые пылинки на черной гладкой шерсти. Когда кошка встает и идет,
пылинки шевелятся, как от легкого ветра. Она идет в кухню. Это значит, что
пора ее кормить. Несмотря на головную боль. А кормить, естественно, нечем.
Сегодня утром была съедена последняя каша. Овес, слава Богу, есть. Почти
полная пачка. Кошка недовольна. Она и так давно ждет. Теперь понимает, что
ожидание еды не окончено.
Мою ее кастрюльку, наливаю воды, сыплю "Геркулес", ставлю на газ, тру
морковку, мелко режу капусту. Через десять минут каша готова. Чтобы
остудить, ставлю ее в миску с холодной водой - и под кран. Делаю, чтобы вода
текла тонкой спокойной струей. Иду переодеться в домашнее. Переодеваюсь.
Джинсы кладу на гладильную доску. Входит кошка и запрыгивает на доску, и
устраивается на моих джинсах. Есть не дают, думает она, придется спать. Но
не спит. Смотрит одним зеленым глазом, следит за моими передвижениями. А я
передвигаюсь туда, откуда пришел. На кухню. Кошка передвигается следом. И
трется о правую ногу. Я кладу ей в блюдце ложку остывшей каши, добавляю для
запаха "Вискаса", перемешиваю и беру блюдце в руку. Кошка бежит впереди и
показывает дорогу - куда мне идти. Я иду. Кошка останавливается и прыгает на
диван. Это говорит о том, что есть она сегодня хочет на диване. Я ставлю
перед ней блюдце и ухожу. Но она идет за мной. То есть ей одной скучно и она
желает, чтобы я присутствовал при ее трапезе. Я присутствую. Хотя голова
болит уже невыносимо. Одним словом - раскалывается.
Я ложусь. На диван. Рядом с ужинающей кошкой. Она косится. Понимает,
что не помешаю, и успокаивается. Мерно чавкает. Каша получилась немного
жиже, чем обычно, и она ее временами не ест, а лакает. Наконец, все съедено.
Блюдце почти пустое. Кошка закапывает его китайским покрывалом с драконами.
Я спасаю покрывало, убираю блюдце. Кошка удовлетворена. Она садится и
начинает умываться красным шершавым длинным языком. Потом срывается с места
и бежит. И я слышу, как она скребет свой горшок. Надо снова вставать. Встаю.
Иду. Беру горшок - две фотокюветы, стоящие одна в другой - и отправляюсь все
это мыть. Вхожу в туалет, выливаю содержимое горшка в унитаз. Кошка
становится на задние лапы, передние кладет на сидение. Проверяет, чтобы я
слил воду. Сливаю. Кошка уходит. Я мою горшок под краном. Трижды. Чтобы
ничего не осталось. Иначе кошка будет его скрести. Пока не сочтет достаточно
чистым.
Теперь можно лечь. Теперь вроде бы никому ничего от меня не нужно.
Ложусь и прислушиваюсь к своей боли. Стараюсь сообразить - не утихает ли.
Нет, не утихает. Болит ровно и размеренно. Как будто ею кто-то автоматически
управляет, поддерживая определенный режим работы. То бишь, режим боли.
Закрываю глаза. Чтобы отгородиться от света и от всего видимого. Возможно, я
перебрал сегодня видеоряда. Визуально перенасытился. В глазах что-то
мельтешит. В основном полосатое. Платья, юбки, футболки. Все полосатое. И
все - по-разному. Что-то сверху вниз, что-то по горизонтали, а что-то
наискось во все стороны, под разными углами наклона. Очевидно, полосатое
вошло в моду. И действительно, сейчас я вспоминаю, что всю эту одежду в
линейку я днем видел на улице, передо мной постоянно ведь кто-нибудь шел в
потоке людей, и я невольно смотрел этим идущим в спины, и эти спины были
почти все полосаты. Хотя наверняка были и другие - народ сейчас одевается
пестро. Но в моей голове, уже тогда потихоньку наполнявшейся болью,
запечатлелись только полоски. И сейчас они не давали мне лежать с закрытыми
глазами, ни о чем не думать и ничего не видеть. Я видел их и думал о них. Я
часто думаю о всякой ничего не означающей дряни. Зачем - неизвестно.
Несовершенно устроена голова. При ее создании забыли предусмотреть фильтр на
входе. Так же, как и на выходе. Поэтому сквозь голову проходит все подряд,
без разбора и отбора. Еще хорошо, что не все остается, а то бы вообще труба,
ужас и шизофрения.
Может, и болит она, голова, от того, что пропускает сквозь себя гору
разнообразного хлама и мусора. Со временем засоряясь и забиваясь, как
канализация в старом доме, которую черт знает сколько лет никто не
ремонтировал. А ремонтировать надо и канализацию, и голову. И лучше
профилактически. Потому что, когда авария уже случится - особенно, если речь
о голове, а не о канализации - сделать что-либо очень сложно. Да оно и с
канализацией не все просто. И, конечно, починить ее можно на любой, даже
самой последней, стадии, но для этого придется вымазаться в говне по самые
уши. А если пропустить критический момент, то вышеупомянутое говно вырвется
на просторы и тогда в нем окажется весь любимый город, и он не сможет спать
спокойно, и не только спать он не сможет, но и есть, пить, работать, любить.
Поскольку нельзя это делать, когда везде и всюду стоит вонь от вырвавшегося
на поверхность, разбушевавшегося дерьма. А существуют еще санитарные нормы,
не позволяющие употреблять внутрь, выражаясь красиво, фекалии и фекальные
вешние воды.
Здесь я ловлю себя на том, что все мысли, какие у меня есть на данный
момент, это мысли о говне. И ворочаются они в моем мозгу, увязая и хлюпая. И
голова от них болит еще сильнее. А сильнее уже некуда.
Когда-то эта боль хотя бы имела красивое название. Мигрень. Похоже на
герань. И на Игрень. Последнее - символично. Правда, на Игрени лечат не
головную боль, а душевную. Как называется мигрень сегодня, не знаю. Как-то
обязательно называется. Но, возможно, наша нынешняя головная боль - это
никакая не мигрень, а что-то совсем другое, новое, не существовавшее ранее.
Потому что, если верить русской литературе, то мигренью страдали в основном
дамы из общества, имевшие нежную конституцию и чувствительные организмы.
Страдали, судя по всему, от жиру и от безделья. И от нежного воспитания.
Поскольку человек должен же от чего-то страдать. Несмотря на то, что он -
человек - женщина из общества. И конечно, не верится, что подобная женщина
могла перенести такую боль, какой болела сейчас моя голова. Тем более что и
пирамидон в те далекие годы еще не изобрели, не говоря уже про американский
панадол. Рассказывают, тогда пиявками спасались, но это представляется с
большим трудом. Как и многое другое. Не верь глазам своим - это хорошо
сказано. Так же не стоит верить ушам. И ощущениям. Я, например, не верю им
всем. Верю только своему пошатнувшемуся здоровью, которое реагирует на
погоду, как гидрометеоцентр. И даже лучше. Ведь же с самого утра оно меня
предупреждало - будет буря. Возможно, ураган. Весь день из меня выступал
липкий тяжелый пот, весь день я чувствовал себя отвратительно, весь день
понимал, что голове моей придется туго.
Но теперь я успел прийти домой. Успел до дождя, до грозы. Даже ветер
еще не налетел на город, когда я пришел. Даже кошка еще не спряталась в угол
за креслом-кроватью от надвигающихся грома и молнии. Как делает она всегда.
Потому что единственное, чего она боится, это гром и молния. В общем, пришел
я в самое время. На час позже - и попал бы в самую что ни на есть стихию.
Оказался бы с нею на улице лицом к лицу. Не защищенный ничем. А я и так в
последнее время, если что-то и чувствую, так это незащищенность от всего на
свете. От каких-то дураков, лезущих со своими дурацкими предложениями,
пожеланиями и вопросами, от нахалов, пытающихся заставить меня застеклить
лоджию, которой у меня нет, от коммивояжеров, цепляющихся ко мне на улице, и
норовящих ворваться в квартиру, от автомобильной музыки, от самих
автомобилей, от пыли, грязи, вони. Я уж молчу о том, что не защищен от
своего государства с его органами, которые всегда карательные. Но от
государства не защищен никто. Только не все это чувствуют на себе. А я
чувствую и именно на себе. Хотя печального опыта не имею. Имею только
понимание и чужие примеры, из коих если не следует, то напрашивается вывод:
так называемая свобода у нас чревата повсеместным мусором - мусора везде
столько, что ни пройти, ни проехать, ни обойти в обход. Говорят, мусорщики
отказываются работать, так как им не платят за их услуги. И они справедливо
считают, что чем возиться с мусором без зарплаты, лучше без нее же ничего не
делать. А когда город погрязнет и скроется под слоем мусора, и станет нечем
дышать, и начнутся эпидемии и болезни - никуда не денутся, вспомнят о них,
спохватятся, принесут зарплату на цыпочках и будут умолять и просить.
И наверно, они правы, мусорщики, но и я прав.
Помню, как шли мы по самому центральному проспекту нашего города - а
этот проспект еще сравнительно чистый, - шли с американцем, прожившим там
пять лет, а раньше жившим здесь. Он смотрел на свои туфли и говорил "сколько
на туфлях пыли. А представляешь, что делается сейчас в наших легких, куда мы
эту пыль принудительно засасываем?" Я говорил "представляю", а он: "Надо
уезжать. Чем быстрее, тем лучше." И он уехал, потому что и приезжал-то всего
на неделю, а я и другие мои соотечественники остались. Нам уезжать некуда.
Мы привязаны к месту. По приговору какого-нибудь наивысшего суда, очевидно.
Наверно, мы все чем-то провинились и нас наказали, поставили в тупой угол на
колени. И естественно, на горох. Благо, гороха у нас хватает. Горох в наших
широтах произрастает хорошо. Невзирая на тех, кто его сеет и собирает.
Буйно, можно сказать, произрастает у нас горох. И всегда произрастал буйно.
Когда ничего, благодаря мудрому руководству не произрастало - и то он,
горох, произрастал. В общем, у нас горох - это царь полей и на него можно
поставить при желании всю страну. Что уже в определенной степени и сделано.
И мы - раз надо - постоим на горохе. Но все равно никуда не поедем, потому
что наше место здесь и потому, что от добра добра не ищут.
Нет. Не получится у меня полежать спокойно. Кошка радуется теперь, что
она не одна. Радость ее выражается просто: она носится по квартире, свалив
хвост на бок, и топоча, как будто у нее не мягкие лапы с подушечками, а
копыта. Таким образом она приглашает меня участвовать в ее радости. Она
хочет, чтобы я преследовал ее, а она бы от меня убегала и пряталась и
выскакивала из засады, и кусала за пятки. А я лежу. Поэтому она носится не
только по полу, но и по дивану. И запрыгивает с пола ко мне на грудь. И
спрыгивает обратно.
Вот, уже стучат шваброй в потолок соседи снизу. Это дедушка бушует, так
как бабушка у него в основном болеет и в основном на садово-огородном
участке. Там, на свежем воздухе, ей болеть легче. Поскольку физический труд,
он, как любовь - полезен в любом возрасте. А дедушка трудится здесь, в
городе. Что-то где-то сторожит. Какой-то объект. Поэтому днем он спит. А
кошка ему мешает. Хотя он и ночью часто стучит шваброй в потолок. Выходит,
он ночью тоже спит. Может, он не ночной сторож, а какой-нибудь утренний. Или
вечерний.
Жена говорит, что надо подарить дедушке новую швабру. А то у этой уже
все древко, по-видимому, измочалено и стук получается смазанный. Как будто
стучат не шваброй, а веником. Все правильно. Только жена это не говорит, а
говорила. Раньше. Что она говорит сейчас - я не знаю. Сейчас она отдыхает. С
моей единственной дочкой и со своим милым другом на пляжах Болгарии. А может
быть, и на каких-нибудь других пляжах. Для меня это несущественно - на
каких. Да и сам факт мало меня беспокоит. Отдыхает - и хорошо. С другом - и
ладно. Не с моим же другом. Чего мне беспокоиться? Тем более что жена она
мне давно только по документам. А на деле - одно голое название. Моя жена в
результате длительной и кровопролитной борьбы со мной отстояла свою
независимость от меня. Вернее, она отстояла не саму независимость, а
возможность ее при желании иметь. Желание, надо отдать ей должное, возникало
у нее редко, наскоками (или заскоками), но все же возникало. Короче говоря,
о жене у меня голова не болит. Она болит у меня по совершенно другому
поводу. И повод этот гораздо более весом. И человеку неподвластен.
Атмосферные явления природы ему имя, этому поводу. С атмосферными явлениями
у человека никакого сладу нет. Потому что человек от атмосферных явлений и
их изменений зависит - как часть природы, а атмосферные явления от человека
не зависят. В смысле от каждого конкретного человека. Конечно, в общем люди
на вышеупомянутые явления повлияли. Своей разрушительной производственной
деятельностью и своим нежеланием ждать милостей от природы. Люди, они больше
всего не любят ждать. Восемь минут ожидания - это для человека последний
предел, после которого его нервная система начинает вибрировать, и человек
психует, как ненормальный, что к добру не приводит. Поскольку сам по себе
психованный человек - это уже зло.
Я в целом человек спокойный, как дверь. Если б еще не был в такой
степени метеозависимым. А то разве это жизнь, когда погода может сделать с
тобой что угодно, превратить из здорового мужчины средних лет в бесформенную
тряпку, которая ничего не чувствует, кроме боли в верхней своей части. И
делать ничего не способна в принципе. Ни делать, ни просто существовать. Как
существуют все живые организмы.
Организму же, чтобы существовать, не много надо. Ему надо не ощущать
себя и своих отдельно взятых органов. А когда он их ощущает - это все равно,
что гвоздь в ботинке. Который торчит и расковыривает пятку. И пятка зудит и
ноет, и из нее в ботинок течет теплая липкая кровь. Ты ступаешь на пятку
осторожно, чтобы не причинять себе лишней боли, и прихрамываешь, и думаешь
только о пятке. Ну и еще о носке, который купил совсем недавно в магазине.
Потому как тебе понятно, что носок уже разорван и испачкан кровью, и его
придется выбросить.
А сейчас я с удовольствием выбросил бы свою голову. Все равно такая
голова никому не нужна.
И если б она от боли хотя бы глохла, и я мог ничего не слышать! Так
нет. Слышу я не просто хорошо, я слышу все звуки, какие способно воспринять
человеческое ухо. Вот кто-то в детском городке катается на ржавых качелях.
Катается в ритме "р-раз-два-а, р-раз-два-а, р-раз-два-а". И именно в этом
ритме качели визжат и скрежещут. Ощущение, что они будут визжать всегда. Так
же, как всегда будет курлыкать дикий голубь, горлица. Нудно, размеренно,
бесстрастно и тоскливо.
А соседка, видимо, постирала полиэтиленовые мешки и теперь шуршит,
развешивая их на балконе - сушиться под солнцем и ветром. Несмотря на то,
что солнца уже нет. Зато есть ветер. Он шумит по-своему. Волнами. Ровно и
длинно. И подхватывает песок с земли и носит его по воздуху тоже с
характерным звуком - не то скрипящим, не то шипящим. Кроме того, он
поднимает разноцветный бытовой мусор, холмами сваленный вокруг трех мусорных
баков. Вездесущий мусор. Отходы нашей элементарной жизнедеятельности. Но все
это вместе перекрывает женский голос на фоне работающего насоса. Третий день
из канализационного люка, того, что у самого дома, спецмашина откачивает
жидкость. А она все есть и меньше ее не становится. И председательша
кооператива постоянно и безрезультатно ругается по этому поводу со
всяческими городскими службами. Вот и сейчас она ругается с теми, кто
откачивает воду. Наверно, они делают что-то не так или чего-то не хотят
делать вообще, говоря, что это не входит в их обязанности, а председательша
настаивает и будет настаивать до тех пор, пока не настоит.
Но это не все звуки и не основные звуки. Основной и самый сильный
раздается с верхнего этажа. Там живет дебильная девочка, для которой
существует одно только развлечение, единственное ее развлечение в жизни. Она
залезает на табуретку и прыгает с нее вниз, на пол, ударяясь о него пятками.
Прыгает целыми днями. Иногда - с самого раннего утра до самого позднего
вечера. И сделать с нею ничего нельзя. Родители говорят, что если ей
запретить, она все равно прыгнет с табуретки вниз. Но не ногами, а головой.
В знак протеста.
К звукам примешиваются запахи. И это уже совсем лишнее. Потому что
опять пахнет все тем же неистребимым говном. И причина, естественно, все та
же, неоднократно упомянутая: неработающая канализация. Или работающая, но
выливающаяся из-под земли на поверхность, так как деваться ей больше некуда.
У канализации все дороги ведут в одно место - на поверхность. Нынешнее
буйство запахов, по-видимому, спровоцировано работой насосной установки:
откачивать-то она из-под дома дерьмо откачивает, только сливает его здесь
же, буквально в двенадцати метрах - поскольку шланг у нее никак не длиннее.
И все это стоит озером и издает зловоние, пока не впитается в землю и не
перемешается с воздухом, растворясь в его массе и толще.
Но сегодня, слава Богу, вот-вот пойдет дождь. Возможно, ливень с
грозой. И значит, в воздухе образуется много озона и хоть как-то его
очистит. Во всяком случае от запахов - очистит точно.
Где-то включается музыка. Почему-то Паваротти. Хотя и громко. Но это
лучше, чем громко Шуфутинский или Лебединский. Теперь моя голова
раскалывается под хорошую классическую музыку. И вот, наконец, порыв ветра,
удар грома и дождь. Кошка исчезла. Забилась в угол до окончания грозы.
Почему она так боится грома? Неясно. Собак - даже не боится, а с гордо
поднятым хвостом игнорирует, людей просто в упор не видит, а грозы боится
смертельно.
Странно, но сквозь дождь слышно, как скандально щебечут птицы. Жидкий
шум дождя не может их перешуметь. И вообще, кажется, обычно они в дождь
молчат. Или, может быть, раньше я на них не обращал внимания. Все мое
имевшееся внимание обращалось на сам дождь. А не на птиц, которые неизвестно
где во время дождя сидят, прячась от льющейся с неба воды. Мы же приучены
смотреть и обращать внимание лишь на главное и на самое главное. Главное, в
данном случае - это именно дождь. А не какие-то сопутствующие ему птицы и
прочие второстепенные явления.
Я и на сам дождь, по-моему, мало обращал своего внимания. Шел он - ну и
пусть себе. Если, конечно, как сейчас, за двойными окнами квартиры, не
трогая меня и не задевая никоим образом. Даже косвенно. Правда, косвенно,
меня не очень-то и заденешь: садово-огородного участка у меня нет, всеобщим
неурожаем озимых яровых или там какао-бобов меня тоже не испугаешь. На пляж
я не хожу, по раскисающим проселочным дорогам на собственном автомобиле не
езжу. Во-первых, потому, что мне нечего делать на проселочных дорогах,
во-вторых, потому, что у меня нет собственного автомобиля. У меня даже
погреба нет, который могло бы залить избыточными дождевыми водами и
испортить заготовленные мною запасы на случай внезапной зимы. Да и о каких
запасах я говорю? Последнее время трешка не всегда бывает в запасе. Впрочем,
насчет роли трешки в моей жизни - это особая тема - загадка без разгадки.
Я в разные периоды единственно чего по-настоящему, вожделея, хотел -
так это каждый день иметь в кармане трешку. Больше мне не надо было, но без
трешки я жить не мог. То есть мог. И жил. Но очень хреново. А трешки мне бы
хватило на все. И раньше хватило бы, при старых советских деньгах, и
сегодня. Но ее у меня никогда не бывало. За редкими исключениями, о которых
и говорить скучно. То есть отсутствие трешки - это был какой-то, можно
сказать, рок. И он преследовал меня всегда, везде и всюду. С детства
преследовал. Я же хорошо помню себя ребенком - учеником начальной и средней
школы - и помню, что практически у всех одноклассников трешка если не
всегда, то время от времени находилась, а у меня - никогда не скапливалось
такой суммы.
Кто в этом виноват, сказать трудно. Хотя найти виновных я честно
пробовал, отрабатывая самые разные версии. Если детство отбросить и забыть
как прошедшее безвозвратно навсегда, то первой виновной я признал свою
первую кратковременную жену. Которая действительно выдвигала бесчеловечное