– Расскажи! – потребовала она, снимая с крючка его старую черную кожаную куртку.
Бирк-Ларсен надел куртку, вытащил из кармана любимую черную шерстяную шапку, натянул на голову. Красный внутри, черный снаружи. Эта форма была его вторым «я», в ней он становился похожим на воинственного красногрудого самца-тюленя, гордого хозяина своей территории, готового защищать ее от любых поползновений.
Кинул взгляд на подшивку путевок, поставил пару галочек, потом подозвал Вагна Скербека к ближайшему фургону – тоже алому, как фирменные комбинезоны, и с логотипом фирмы на борту. Алым был и трехколесный велосипед «Христиания» с коробом-тележкой спереди, который они купили восемнадцать лет назад, чтобы возить по городу Нанну, и который до сих пор был на ходу благодаря стараниям Скербека.
Бирк-Ларсен. Глава скромной, счастливой династии. Король в своем маленьком квартале округа Вестербро.
Один хлопок огромных ладоней, несколько отрывистых распоряжений. Потом он уехал.
Пернилле Бирк-Ларсен стояла там, пока мужчины не разошлись работать. Ей еще нужно было заполнить налоговые формы. Разобраться, сколько денег придется оторвать от бюджета. Подумать, что можно утаить. Никто не отдавал правительству все, если только была такая возможность.
«Нам больше не нужно секретов, Тайс», – подумала она.
Золотая фигура епископа Абсалона[2], вертикаль часовой башни, зубчатая линия крыши, а ниже, на фоне замка из красного кирпича, носящего звание ратуши Копенгагена, – три плаката.
Кирстен Эллер, Троэльс Хартманн, Поуль Бремер. Все трое улыбаются, как умеют улыбаться только политики.
Эллер, единственная дама из трех, сжала тонкие губы в нечто близкое к натянутой усмешке. Центральная партия, навечно застрявшая на ничейной земле в надежде примкнуть к той или другой стороне, чтобы потом подбирать крошки с хозяйского стола.
Улыбка Поуля Бремера солнцем сияла над городом, которым он владел. Мэр Копенгагена на протяжении двенадцати лет, пухлый и благодушный политик, близкий к финансовым кругам парламента, тонко чувствующий любую перемену в настроениях непостоянных партийных масс, привычно лавирующий в разветвленной сети сторонников и последователей, ловящих каждое его слово. Черный пиджак, белая рубашка, сдержанный серый галстук, очки в деловой оправе – Бремер в шестьдесят пять выглядел как всеми любимый дядюшка, щедрый источник даров, умудренный родственник, владеющий всеми секретами.
И Троэльс Хартманн.
Самый молодой. Самый красивый. Женщины-политики втайне обожали его.
Одет в цвета либералов: синий костюм, синяя рубашка, расстегнутая на шее. Хартманну сорок два, он моложав, с приятными нордическими чертами, хотя в ясных кобальтовых глазах угадывается намек на страдание, не ускользнувший от ока фотокамеры. Хороший человек, говорил снимок. Это новое поколение, рьяно изгоняющее старое и несущее с собой свежие идеи, обещание перемен. И полпути уже пройдено, так как благодаря избирательной системе Хартманн уже стоял во главе городского департамента образования, уже был высоким начальником, энергично и разумно руководил, пусть пока лишь школами и колледжами.
Три политика, готовых сойтись в бою за корону Копенгагена, столичного города, расползающегося мегаполиса, где более одной пятой от пяти с половиной миллионов граждан Дании жили, работали, знакомились и расставались. Молодые и старые, рожденные в Дании и недавно прибывшие не очень-то желанные гости-иммигранты, честные и трудолюбивые, бездельники и обманщики. Город, как любой другой.
Эллер – аутсайдер гонки. Ее единственный шанс – заключить сделку повыгоднее. Хартманн молод, склонен к идеализму. Наивен, сказали бы его враги, посмел надеяться, что сможет сбросить Поуля Бремера, гранда городской политики, с трона, который тот считал своим собственным.
В холодном ноябрьском воздухе их лица сияли для объективов фотокамер, журналистов, прохожих на улицах. Но скрытая за нарядными окнами ратуши, в глубине коридоров-галерей и в тесных кабинетах, больше напоминающих кельи, где плелись интриги и рождались стратегии борьбы за власть, жизнь была иной.
За глянцем неподвижных искусственных улыбок шла война.
Блестящий лак. Высокие изящные окна. Кожаная мебель. Позолота, мозаика, живопись. Запах полированного красного дерева.
Вдоль стен стоят плакаты с лицом Хартманна в ожидании, когда их вынесут в город. На столе, в деревянной рамке, портрет его жены на больничной койке – бледной, мужественной и красивой, за месяц до ее смерти. Рядом фотография Джона Кеннеди и Джеки с глазами голубки. На заднем плане музыканты с восхищением смотрят на президентскую чету. Джеки в вечернем шелковом платье, улыбается. Кеннеди что-то шепчет ей на ухо.
Белый дом, за несколько дней до Далласа.
Сидя в своем личном кабинете, Троэльс Хартманн посмотрел на фотографии, потом перевел взгляд на календарь.
Было утро понедельника. Впереди три самые длинные недели его политической жизни. Шло первое из бесконечной череды совещание.
Два ближайших соратника Хартманна сидели по другую сторону стола, перед каждым ноутбук, обсуждались планы на день. Мортен Вебер – руководитель предвыборного штаба, друг со времен колледжа. Преданный, скромный, одинокий, очень чувствительный. Сорок четыре года, непослушные кудри вокруг растущего пятна лысины, доброе, напряженное и неухоженное лицо, пытливые глаза за стеклами очков в дешевой оправе из желтого металла. Во что одет, как выглядит – его не заботит. Последнюю неделю он не вылезал из затертого мятого пиджака, который не подходил к брюкам. Лучше всего себя чувствовал, составляя заковыристый документ для комитета или на сложнейших переговорах в прокуренных кабинетах.
Время от времени он отодвигал свое кресло от стола, находил тихий угол, доставал шприц и инсулин, вытягивал рубашку из брюк и колол себя в складку белого живота. А затем нырял обратно в дискуссию, не забыв ни слова, словно не отвлекался ни на миг.
Риэ Скоугор – политический советник – всегда делала вид, будто ничего не заметила.
Хартманн отвлекся от перечня встреч, зачитываемого Вебером. На мгновение он оторвался от мира политики. Скоугор тридцать два года, у нее угловатое выразительное лицо, скорее привлекательное, чем красивое. Бойцовский характер, резкая, всегда элегантная. Сегодня она надела обтягивающий зеленый костюм. Дорогой. Прическа словно взята с фотографии у Хартманна на столе. Такая же, как у Джеки Кеннеди в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, – темные волосы падают длинной волной на шею. Кажется небрежной, но каждая прядь строго на своем месте.
«Президентско-похоронная» – так называл ее прическу Вебер, но только за глаза. Когда Риэ Скоугор только присоединилась к их команде, она выглядела по-другому.
Мортен Вебер был сыном школьного учителя из Орхуса. У Скоугор связи были посерьезней. Она была дочерью влиятельного члена парламента. До того как прийти к либералам, работала директором по продажам в копенгагенском филиале нью-йоркской рекламной фирмы. Теперь она продвигала его, Хартманна, его имидж, его идеи – примерно так же, как когда-то продвигала страховые полисы и сетевые гипермар кеты.
Разношерстная команда, не всегда слаженная. Завидовала ли Риэ Веберу? Тому факту, что тот пришел на двадцать лет раньше ее, проложил себе путь в секретариат Либеральной партии, проник в кулуары, пока ослепительная улыбка и обаяние Хартманна приносили популярность и голоса? Риэ Скоугор была новичком, она пришла за успехом, идеология ее не интересовала.
– Дебаты в двенадцать тридцать. Нам в гимназии понадобятся плакаты, – сказала она спокойным, четким голосом профессионала. – Нужно…
– Уже сделано, – ответил Вебер, показывая на экран своего компьютера.
После ясного утра настал серый день. Дождь и сплошная облачность. Окна кабинета выходили на «Палас-отель». По ночам неоновая вывеска озаряла комнату голубоватым сиянием.
– Я послал туда машину сегодня первым делом.
Риэ сложила на коленях тонкие руки:
– Ты ничего не забываешь, Мортен.
– Приходится.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Бремер. – Вебер произнес фамилию так, будто она была ругательством. – Он ведь не случайно завладел этим городом.
– Недолго ему осталось им владеть, – сказал Хартманн.
– Ты видел результаты последнего опроса? – спросила Скоугор.
– По-моему, неплохие, – кивнул Хартманн. – Даже лучше, чем мы надеялись.
Мортен Вебер покачал головой:
– Бремер тоже их видел. Он не будет сидеть на своей удобной заднице и смотреть, как уплывает его царство. Насчет дебатов, Троэльс: это гимназия, наша территория. Там будет пресса.
– Говори об образовании, – вставила Скоугор. – Мы просили дополнительное финансирование, чтобы установить больше компьютеров. Обеспечить более широкий доступ в Сеть. Но мэр отменил ассигнования. И теперь посещаемость школ снизилась на двадцать процентов. Можем предъявить ему это…
– Отменил лично Бремер? – переспросил Хартманн. – Откуда тебе это известно?
Лукавая улыбка.
– Мне удалось заполучить один протокол. – Словно провинившаяся школьница, Скоугор прикрыла узкими ладонями разложенные перед ней документы. – Здесь все сказано, черным по белому. Я смогу показать это прессе – в случае необходимости. Тут много чего, что можно будет использовать против него.
– А нельзя ли обойтись без грязных методов? – спросил Вебер с плохо скрываемой брезгливостью. – Люди ожидают от нас честной игры.
– Люди ожидают от нас поражения, Мортен, – парировала Скоугор. – Я пытаюсь не допустить этого.
– Риэ…
– Мы выиграем, – перебил их Хартманн. – И сделаем это честно. За завтраком я встречался с Кирстен Эллер. Кажется, они готовы сотрудничать.
Советники помолчали, обдумывая новость. Потом Скоугор спросила:
– Это значит – альянс?
– Альянс с Кирстен Эллер? – буркнул Вебер. – Господи, только сделки с дьяволом нам не хватало.
Хартманн откинулся в кресле, закрыл глаза. Давно он не испытывал такого удовлетворения ходом событий.
– Сейчас другие времена, Мортен. Поуль Бремер теряет поддержку. Если Кирстен положит на нашу чашу весов свой немаленький вес…
– То мы получим коалицию, за которой идет большинство, – радостно закончила за него Скоугор.
– Мы должны все продумать, – сказал Вебер.
У него зазвонил мобильный телефон, он отошел к окну, чтобы ответить.
Троэльс Хартманн пробежал глазами бумаги, которые Скоу гор подготовила для него, – материалы для дебатов. Она передви нула свой стул поближе к нему, чтобы они могли читать вместе.
– Тебе ведь не нужна моя помощь? Все эти идеи – твои. Мы просто напоминаем тебе о том, что ты придумал.
– Я нуждаюсь в помощниках, сам уже не справляюсь. Я потерял часы! Хорошие часы…
Скоугор тронула его локтем. Серебряный «ролекс» лежал в ее ладони, осмотрительно опущенной ниже уровня стола, чтобы видно было только им двоим. Она вложила часы в его пальцы.
– Я нашла их у себя под кроватью. Не представляю, как они туда попали. А ты?
Хартманн застегнул «ролекс» на запястье. Вебер вернулся от окна с телефоном в руке и озабоченным лицом.
– Звонила секретарша Бремера. Он хочет тебя видеть.
– По поводу?
– Не знаю. Знаю только, что срочно.
– Давай через пятнадцать минут, – сказал Хартманн и сверился с часами. – Я не обязан мчаться к нему по первому зову.
Вебер озадаченно нахмурился:
– Ты говорил, что потерял часы.
– Через пятнадцать минут, – повторил Хартманн.
Широкие холлы пронзали ратушу во всех направлениях, длинные и блестящие, с батальными и церемониальными фресками под потолком. Величественные фигуры в доспехах взирали с высоты на суетливые фигурки внизу.
– Ты не выглядишь довольным, – сказал Хартманн, пока они шагали к кабинету мэра.
– Довольным? Я руковожу твоей предвыборной кампанией. До выборов три недели. Ты заключаешь альянсы, даже не посоветовавшись со мной. Чего ты ожидал? Песен, плясок и шуток?
– Ты думаешь, Бремер знает? Про Кирстен Эллер?
– Поуль Бремер знает даже то, что ты бормочешь во сне. И кроме того: будь ты на месте Кирстен Эллер и искал бы союзника, неужели ты обратился бы только к одной стороне?
Хартманн остановился перед дверью зала заседаний:
– Оставь это мне, Мортен. Я все узнаю.
Поуль Бремер стоял на подиуме перед парадным креслом, которое занимал на протяжении двенадцати лет, и оживленно беседовал с кем-то по мобильному. Он был без пиджака, в одной рубашке.
Хартманн подошел ближе, заметил на столе возле микрофона книгу, взял ее. Биография Цицерона. И стал слушать разговор Бремера.
– Да, да. Выслушай меня. – Этот глубокий раскатистый смех, которым Бремер щедро одаривал тех, кому благоволил. – Следующий шаг – ты войдешь в правительство. Министром. Я предвижу это, а я никогда не ошибаюсь. – Взгляд на посетителя. – Прости… У меня дела.
Бремер сел в кресло – не мэра, заместителя.
– Ты читал эту книгу, Троэльс?
– Нет, к сожалению.
– Возьми почитай. Поучительная вещь. Напоминает нам о том, что история учит людей одному: тому, что ничему она их не учит. – Он обладал голосом и манерами прирожденного учителя, отточенными с годами до совершенства. – Цицерон был замечательной личностью. Мог бы добиться многого, если бы умел ждать.
– Он жил в непростое время.
– Присядь. – Бремер указал на кресло рядом с собой – на кресло мэра. На трон. – Попробуй, удобно ли. Это ведь всего лишь предмет мебели, а не чья-то собственность. В том числе и не моя, что бы ты ни думал.
Хартманн поддержал шутку. Опустился на твердое полированное сиденье. От кресла исходил запах красного дерева – запах власти. Хартманн обвел взглядом зал заседаний – полукруг пустых кресел для членов городского совета, перед каждым на столе плоский монитор и кнопка для голосования.
– Это всего лишь стул, Троэльс, – усмехнулся Бремер. Он всегда старался выглядеть моложе своих лет, это было частью его имиджа. – Цицерон нравился римлянам, они ценили его идеи. Идеи полезны в риторике. Но не более того. Цезарь был диктатором, однако Рим знал и любил его. Цицерон же был нетерпелив, напорист. Выскочка. Знаешь, что с ним случилось?
– Пробился на телевидение?
– Смешная шутка. Его убили. А потом выставили его правую руку и голову на всеобщее осмеяние на трибуне форума. Порой мы служим толпе неблагодарных мерзавцев.
– Вы хотели о чем-то поговорить?
– Да. Ты видел результаты опроса? – Бремер снял со спинки кресла черный пиджак, надел его.
– Видел.
– По-моему, из тебя получится прекрасный мэр. Ты будешь хорошо править этим городом. – Он одернул рукава пиджака, подтянул манжеты элегантной белоснежной рубашки, снял очки и проверил на свет, чисты ли стекла, провел рукой по седым волосам. – Но не в этот раз.
Хартманн вздохнул и взглянул на свой серебряный «ролекс».
– Через четыре года я уйду на пенсию. К чему такая спешка?
– Есть такая вещь, как выборы. Проводятся в третий четверг ноября, раз в четыре года.
– У меня для тебя предложение. Место в моем кабинете. Будешь заниматься не школами, а чем-нибудь посерьезнее. У мэра города шесть заместителей, и у каждого свой департамент. Выбирай любой из шести. Так ты научишься, как управлять этим городом. Когда придет время, ты будешь готов занять мое место, а я буду рад передать его тебе. – На лице Бремера засияла отрепетированная улыбка. – Обещаю, у тебя не будет соперников. Но только не сейчас. Ты еще не готов.
– Это не вам решать.
Улыбка исчезла.
– Я всего лишь пытаюсь сохранить цивилизованный тон. Совсем не обязательно становиться врагами.
Хартманн поднялся и пошел к двери. Поуль Бремер догнал его, положил руку на плечо, останавливая. Он был крепким мужчиной, все еще в форме. Ходили слухи, будто в молодости он силой добивался своего, но никто не знал наверняка, а спросить у Бремера ни у кого не хватало смелости.
– Троэльс…
– Вы слишком долго занимали этот пост, – заявил Хартманн. – Уйдите тихо. С достоинством. Возможно, мне удастся найти для вас работу.
Пожилой политик насмешливо прищурился:
– Неужели одно маленькое обещание от Центральной партии способно вселить такую уверенность? Не смеши меня. Эта толстая сучка Эллер готова на все, лишь бы получить при дележе подкомитет. Но при этом… – мэр поправил золотые запонки, – она знает свое место. Как и положено мудрому политику.
Бремер взял книгу и протянул ее Хартманну.
– Все же почитай про Цицерона. Может, почерпнешь что-то полезное. Никто не хочет закончить жизнь разрубленным на куски на потеху толпе. Передачу власти лучше всего осуществлять по договоренности. Тихо. Эффективно. С определенной долей…
– Вы проиграете, – перебил его Хартманн.
Старый мэр хохотнул:
– Бедный Троэльс. Ты такой солидный на своих плакатах. А вот во плоти… – Он протянул руку к пиджаку Хартманна и прикоснулся к левому лацкану. – Интересно, что там у тебя? Ты сам-то знаешь?
Майер выскочил еще до того, как она успела заглушить двигатель, и махнул удостоверением перед женщиной, укладывающей вещи в багажник семейного автомобиля. Красного. Все здесь, казалось, было красным: рабочие в форменных комбинезонах, фургоны, даже блестящий велосипед «Христиания» с коробом-тележкой спереди, в котором возят детей в садик, или продукты из магазина, или ленивую собаку на прогулку. Все пламенело одним и тем же оттенком алого, и по всюду стоял логотип «Перевозки Бирк-Ларсена».
Лунд подошла к Майеру, но не столько прислушивалась к тому, что он говорит женщине, сколько разглядывала все вокруг. Широкие ворота вели на склад, совмещенный с гаражом. В углу за упаковочными ящиками, коробками, машинами виднелась контора, отделенная стеклянными перегородками, в дальнем конце – лестничный пролет и рядом табличка: «Посторонним не входить». Они приехали по домашнему адресу Бирк-Ларсена, значит, сделала вывод Лунд, их квартира на втором этаже.
– Где сейчас Тайс Бирк-Ларсен? – спросил Майер.
– Мой муж работает. А я опаздываю на встречу с бухгалтером.
Женщине было немногим больше сорока, энергичная, миловидная, каштановые волосы прибраны чуть аккуратнее, чем у Лунд. На ней был бежевый плащ, на лице усталость и раздражение. Дети, подумала Лунд. Или просто не любит полицейских. А кто любит?
– Вы живете здесь? – спросила Лунд.
– Да.
– Он наверху?
Женщина вернулась в гараж:
– Вы снова насчет парковки? Мы – транспортная компания. Нам же надо где-то ставить машины.
– Мы не насчет парковки, – ответила Лунд, следуя за женщиной. И здесь красная униформа. Здоровые мужики таскали коробки, сверялись с накладными, измеряли ее взглядом с ног до головы. – Нам нужно знать, что Бирк-Ларсен делал в эти выходные.
– Мы ездили на побережье. С нашими сыновьями. Пробыли там с пятницы по воскресенье. Снимали коттедж. А в чем дело?
Брезент и веревки. Деревянная опалубка и промышленные поддоны. Интересно, задумалась Лунд, с чем ей придется сталкиваться в Швеции на ее новой работе. Оказывается, она еще ни разу не задавалась этим вопросом. Бенгт хотел уехать. Она хотела быть с ним.
– А ваш муж не отлучался в город? По какому-нибудь делу? – спросил Майер.
Женщина отыскала в горе папок нужную. Вопросы начинали ее раздражать.
– Нет! Это была наша первая поездка за два года. Зачем ему ехать в город?
В конторе беспорядок. Повсюду разбросаны документы. Большие компании так не работают. У них есть система. Организация. Деньги.
Лунд вышла на улицу, заглянула в открытый багажник машины. Папки и коробки все с теми же документами. Детские игрушки. Футбольный мячик – почти как у Майера. Потрепанная игровая приставка. Лунд прошла обратно в контору.
– Что он делал, когда вы вернулись домой? – спрашивал у женщины Майер.
– Пошел спать вместе со мной.
– Вы уверены?
Она рассмеялась ему в лицо:
– Уверена.
Пока они разговаривали, Лунд побродила по тесному закутку, поглядывая на завалы бумаг, выискивая что-нибудь личное среди всех этих счетов, чеков, накладных.
– Не знаю, в чем вы его подозреваете… и знать не желаю, – говорила женщина. – Мы были на побережье. Потом приехали домой. И это все.
Майер шмыгнул носом, посмотрел на Лунд:
– Мы заедем в другой раз.
Он вышел на улицу, зажег сигарету, прислонился к одному из алых грузовиков и уставился на мертвенно-бледное небо.
В глубине конторы, за старомодным шатким лотком для бумаг, на стене висели фотографии. Красивая девушка улыбается, обхватив за плечи двух мальчуганов. Та же девушка крупным планом, вьющиеся светлые волосы, яркие глаза, слишком много косметики – старается выглядеть старше.
Лунд вытащила из кармана пакетик никотиновой жвачки, сунула пастилку в рот.
– У вас есть дочь? – спросила она, все еще разглядывая фотографии. И тот снимок, где девушка с обаятельной улыбкой одна, и тот, где она с мальчиками в роли старшей сестры.
Женщина уже выходила из конторы. Услышав вопрос, она остановилась, обернулась, посмотрела на Лунд и сказала тихим изменившимся голосом:
– Да. И два сына. Шесть и семь лет.
– Она пользуется отцовской карточкой из видеопроката?
Жена Бирк-Ларсена менялась на глазах. Лицо обмякло, состарилось, рот приоткрылся. Веки подергивались, словно живя собственной жизнью.
– Наверное. Почему вы спрашиваете?
– Она была дома вчера вечером?
Майер вернулся и стоял, слушая.
Женщина положила папки на стол. Теперь она выглядела обеспокоенной и испуганной.
– Выходные Нанна провела у подруги. У Лизы. Я думала… – Она подняла руку к волосам и замерла, словно забыла, зачем это сделала. – Я думала, она позвонит нам. Но она не звонила.
Лунд никак не могла оторвать взгляд от фотографий, от беззаботной улыбки на счастливом лице.
– Позвоните ей.
Фредериксхольмская гимназия в центре города. Учебное заведение для богатых. Не для тех, кто живет в Вестербро. Перемена. Лиза Расмуссен в который раз набирала знакомый номер.
– Это Нанна. Я делаю уроки. Оставьте сообщение. Пока!
Лиза Расмуссен сделала глубокий вдох и произнесла:
– Нанна. Пожалуйста, перезвони мне.
Как глупо, думала она. Пятый раз за утро оставляет одно и то же сообщение. Она сидела в классе, слушала, как их учитель, Рама, говорит о гражданском долге и о выборах. Никто не знал, где Нанна. Никто не видел ее после школьной вечеринки по случаю Хеллоуина в прошлую пятницу.
– Сегодня, – говорил Рама, – у вас будет возможность решить, за кого отдать свой голос.
К классной доске прикреплена фотография: зал с полукругом кресел в ратуше, три политика: один помоложе, один старик и еще тетка с самодовольным толстым лицом. Лизе не было до них никакого дела.
Снова в ее руках появился мобильник, снова она печатала текст: «Нанна, блин, где ты?»
– Нам повезло, что мы живем в стране, где у каждого есть право голоса, – продолжал учитель. – И каждый может определять свое будущее, свою судьбу.
Ему было лет тридцать, родом откуда-то с Ближнего Востока, хотя речь безупречно чистая, без малейшего акцента. Некоторые девчонки в классе были даже в него влюблены. Высокий, симпатичный. Хорошая фигура, клево одевается. Всегда готов помочь. Всегда есть время для них.
Сама Лиза не очень-то любила иностранцев. Даже когда они много улыбаются и хорошо одеты.
– Давайте теперь послушаем, какие вопросы вы подготовили к дебатам, – сказал Рама.
Класс был полон, и кажется, всем, кроме нее, было интересно.
– Лиза. – Разумеется, он выбрал ее. – Твои три вопроса, слушаю. Они у тебя в телефоне?
– Нет. – Прозвучало это по-детски капризно, и она сама понимала это.
Рама склонил голову набок и ждал.
– Я не помню. Я не могу…
Открылась дверь, и вошла ректор Кох – Образина Кох, как они ее называли. Это была крупная женщина средних лет; до того как дорасти до поста директора гимназии, она преподавала немецкий.
– Извините, что прерываю, – сказала Кох. – Нанна Бирк-Ларсен присутствует?
Тишина в ответ.
Кох прошла к доске и встала перед классом.
– Кто-нибудь видел сегодня Нанну?
Молчание. Тогда директриса стала о чем-то переговариваться с учителем. Лиза Расмуссен знала, что за этим последует.
Минутой позже Лиза и оба педагога стояли за дверью аудитории. Кох свирепо сверкала черными глазами и спрашивала у девушки:
– Где Нанна? Ее ищет полиция.
– Я не видела Нанну с пятницы. При чем здесь я?
Кох пронзила ее взглядом, говорящим: «Не смей мне лгать!»
– Ее мать сказала полиции, что выходные она провела в твоем доме.
Лиза Расмуссен фыркнула. Иногда ее и Нанну принимали за сестер. Одинаковый рост, одинаковая одежда, обе блондинки, хотя у Нанны волосы красивее. И Лиза всегда была полноватой.
– Что? Не было ее у меня.
– Ты не знаешь, где она сейчас? – спросил Рама более мягко.
– Нет! Откуда мне знать?
– Если она появится, попроси ее немедленно позвонить домой, – велела Кох. – Это очень важно. – Она глянула на Раму. – Ваша аудитория понадобится для подготовки к дебатам. Освободите ее к одиннадцати часам.
Бирк-Ларсен надел куртку, вытащил из кармана любимую черную шерстяную шапку, натянул на голову. Красный внутри, черный снаружи. Эта форма была его вторым «я», в ней он становился похожим на воинственного красногрудого самца-тюленя, гордого хозяина своей территории, готового защищать ее от любых поползновений.
Кинул взгляд на подшивку путевок, поставил пару галочек, потом подозвал Вагна Скербека к ближайшему фургону – тоже алому, как фирменные комбинезоны, и с логотипом фирмы на борту. Алым был и трехколесный велосипед «Христиания» с коробом-тележкой спереди, который они купили восемнадцать лет назад, чтобы возить по городу Нанну, и который до сих пор был на ходу благодаря стараниям Скербека.
Бирк-Ларсен. Глава скромной, счастливой династии. Король в своем маленьком квартале округа Вестербро.
Один хлопок огромных ладоней, несколько отрывистых распоряжений. Потом он уехал.
Пернилле Бирк-Ларсен стояла там, пока мужчины не разошлись работать. Ей еще нужно было заполнить налоговые формы. Разобраться, сколько денег придется оторвать от бюджета. Подумать, что можно утаить. Никто не отдавал правительству все, если только была такая возможность.
«Нам больше не нужно секретов, Тайс», – подумала она.
Золотая фигура епископа Абсалона[2], вертикаль часовой башни, зубчатая линия крыши, а ниже, на фоне замка из красного кирпича, носящего звание ратуши Копенгагена, – три плаката.
Кирстен Эллер, Троэльс Хартманн, Поуль Бремер. Все трое улыбаются, как умеют улыбаться только политики.
Эллер, единственная дама из трех, сжала тонкие губы в нечто близкое к натянутой усмешке. Центральная партия, навечно застрявшая на ничейной земле в надежде примкнуть к той или другой стороне, чтобы потом подбирать крошки с хозяйского стола.
Улыбка Поуля Бремера солнцем сияла над городом, которым он владел. Мэр Копенгагена на протяжении двенадцати лет, пухлый и благодушный политик, близкий к финансовым кругам парламента, тонко чувствующий любую перемену в настроениях непостоянных партийных масс, привычно лавирующий в разветвленной сети сторонников и последователей, ловящих каждое его слово. Черный пиджак, белая рубашка, сдержанный серый галстук, очки в деловой оправе – Бремер в шестьдесят пять выглядел как всеми любимый дядюшка, щедрый источник даров, умудренный родственник, владеющий всеми секретами.
И Троэльс Хартманн.
Самый молодой. Самый красивый. Женщины-политики втайне обожали его.
Одет в цвета либералов: синий костюм, синяя рубашка, расстегнутая на шее. Хартманну сорок два, он моложав, с приятными нордическими чертами, хотя в ясных кобальтовых глазах угадывается намек на страдание, не ускользнувший от ока фотокамеры. Хороший человек, говорил снимок. Это новое поколение, рьяно изгоняющее старое и несущее с собой свежие идеи, обещание перемен. И полпути уже пройдено, так как благодаря избирательной системе Хартманн уже стоял во главе городского департамента образования, уже был высоким начальником, энергично и разумно руководил, пусть пока лишь школами и колледжами.
Три политика, готовых сойтись в бою за корону Копенгагена, столичного города, расползающегося мегаполиса, где более одной пятой от пяти с половиной миллионов граждан Дании жили, работали, знакомились и расставались. Молодые и старые, рожденные в Дании и недавно прибывшие не очень-то желанные гости-иммигранты, честные и трудолюбивые, бездельники и обманщики. Город, как любой другой.
Эллер – аутсайдер гонки. Ее единственный шанс – заключить сделку повыгоднее. Хартманн молод, склонен к идеализму. Наивен, сказали бы его враги, посмел надеяться, что сможет сбросить Поуля Бремера, гранда городской политики, с трона, который тот считал своим собственным.
В холодном ноябрьском воздухе их лица сияли для объективов фотокамер, журналистов, прохожих на улицах. Но скрытая за нарядными окнами ратуши, в глубине коридоров-галерей и в тесных кабинетах, больше напоминающих кельи, где плелись интриги и рождались стратегии борьбы за власть, жизнь была иной.
За глянцем неподвижных искусственных улыбок шла война.
Блестящий лак. Высокие изящные окна. Кожаная мебель. Позолота, мозаика, живопись. Запах полированного красного дерева.
Вдоль стен стоят плакаты с лицом Хартманна в ожидании, когда их вынесут в город. На столе, в деревянной рамке, портрет его жены на больничной койке – бледной, мужественной и красивой, за месяц до ее смерти. Рядом фотография Джона Кеннеди и Джеки с глазами голубки. На заднем плане музыканты с восхищением смотрят на президентскую чету. Джеки в вечернем шелковом платье, улыбается. Кеннеди что-то шепчет ей на ухо.
Белый дом, за несколько дней до Далласа.
Сидя в своем личном кабинете, Троэльс Хартманн посмотрел на фотографии, потом перевел взгляд на календарь.
Было утро понедельника. Впереди три самые длинные недели его политической жизни. Шло первое из бесконечной череды совещание.
Два ближайших соратника Хартманна сидели по другую сторону стола, перед каждым ноутбук, обсуждались планы на день. Мортен Вебер – руководитель предвыборного штаба, друг со времен колледжа. Преданный, скромный, одинокий, очень чувствительный. Сорок четыре года, непослушные кудри вокруг растущего пятна лысины, доброе, напряженное и неухоженное лицо, пытливые глаза за стеклами очков в дешевой оправе из желтого металла. Во что одет, как выглядит – его не заботит. Последнюю неделю он не вылезал из затертого мятого пиджака, который не подходил к брюкам. Лучше всего себя чувствовал, составляя заковыристый документ для комитета или на сложнейших переговорах в прокуренных кабинетах.
Время от времени он отодвигал свое кресло от стола, находил тихий угол, доставал шприц и инсулин, вытягивал рубашку из брюк и колол себя в складку белого живота. А затем нырял обратно в дискуссию, не забыв ни слова, словно не отвлекался ни на миг.
Риэ Скоугор – политический советник – всегда делала вид, будто ничего не заметила.
Хартманн отвлекся от перечня встреч, зачитываемого Вебером. На мгновение он оторвался от мира политики. Скоугор тридцать два года, у нее угловатое выразительное лицо, скорее привлекательное, чем красивое. Бойцовский характер, резкая, всегда элегантная. Сегодня она надела обтягивающий зеленый костюм. Дорогой. Прическа словно взята с фотографии у Хартманна на столе. Такая же, как у Джеки Кеннеди в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, – темные волосы падают длинной волной на шею. Кажется небрежной, но каждая прядь строго на своем месте.
«Президентско-похоронная» – так называл ее прическу Вебер, но только за глаза. Когда Риэ Скоугор только присоединилась к их команде, она выглядела по-другому.
Мортен Вебер был сыном школьного учителя из Орхуса. У Скоугор связи были посерьезней. Она была дочерью влиятельного члена парламента. До того как прийти к либералам, работала директором по продажам в копенгагенском филиале нью-йоркской рекламной фирмы. Теперь она продвигала его, Хартманна, его имидж, его идеи – примерно так же, как когда-то продвигала страховые полисы и сетевые гипермар кеты.
Разношерстная команда, не всегда слаженная. Завидовала ли Риэ Веберу? Тому факту, что тот пришел на двадцать лет раньше ее, проложил себе путь в секретариат Либеральной партии, проник в кулуары, пока ослепительная улыбка и обаяние Хартманна приносили популярность и голоса? Риэ Скоугор была новичком, она пришла за успехом, идеология ее не интересовала.
– Дебаты в двенадцать тридцать. Нам в гимназии понадобятся плакаты, – сказала она спокойным, четким голосом профессионала. – Нужно…
– Уже сделано, – ответил Вебер, показывая на экран своего компьютера.
После ясного утра настал серый день. Дождь и сплошная облачность. Окна кабинета выходили на «Палас-отель». По ночам неоновая вывеска озаряла комнату голубоватым сиянием.
– Я послал туда машину сегодня первым делом.
Риэ сложила на коленях тонкие руки:
– Ты ничего не забываешь, Мортен.
– Приходится.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Бремер. – Вебер произнес фамилию так, будто она была ругательством. – Он ведь не случайно завладел этим городом.
– Недолго ему осталось им владеть, – сказал Хартманн.
– Ты видел результаты последнего опроса? – спросила Скоугор.
– По-моему, неплохие, – кивнул Хартманн. – Даже лучше, чем мы надеялись.
Мортен Вебер покачал головой:
– Бремер тоже их видел. Он не будет сидеть на своей удобной заднице и смотреть, как уплывает его царство. Насчет дебатов, Троэльс: это гимназия, наша территория. Там будет пресса.
– Говори об образовании, – вставила Скоугор. – Мы просили дополнительное финансирование, чтобы установить больше компьютеров. Обеспечить более широкий доступ в Сеть. Но мэр отменил ассигнования. И теперь посещаемость школ снизилась на двадцать процентов. Можем предъявить ему это…
– Отменил лично Бремер? – переспросил Хартманн. – Откуда тебе это известно?
Лукавая улыбка.
– Мне удалось заполучить один протокол. – Словно провинившаяся школьница, Скоугор прикрыла узкими ладонями разложенные перед ней документы. – Здесь все сказано, черным по белому. Я смогу показать это прессе – в случае необходимости. Тут много чего, что можно будет использовать против него.
– А нельзя ли обойтись без грязных методов? – спросил Вебер с плохо скрываемой брезгливостью. – Люди ожидают от нас честной игры.
– Люди ожидают от нас поражения, Мортен, – парировала Скоугор. – Я пытаюсь не допустить этого.
– Риэ…
– Мы выиграем, – перебил их Хартманн. – И сделаем это честно. За завтраком я встречался с Кирстен Эллер. Кажется, они готовы сотрудничать.
Советники помолчали, обдумывая новость. Потом Скоугор спросила:
– Это значит – альянс?
– Альянс с Кирстен Эллер? – буркнул Вебер. – Господи, только сделки с дьяволом нам не хватало.
Хартманн откинулся в кресле, закрыл глаза. Давно он не испытывал такого удовлетворения ходом событий.
– Сейчас другие времена, Мортен. Поуль Бремер теряет поддержку. Если Кирстен положит на нашу чашу весов свой немаленький вес…
– То мы получим коалицию, за которой идет большинство, – радостно закончила за него Скоугор.
– Мы должны все продумать, – сказал Вебер.
У него зазвонил мобильный телефон, он отошел к окну, чтобы ответить.
Троэльс Хартманн пробежал глазами бумаги, которые Скоу гор подготовила для него, – материалы для дебатов. Она передви нула свой стул поближе к нему, чтобы они могли читать вместе.
– Тебе ведь не нужна моя помощь? Все эти идеи – твои. Мы просто напоминаем тебе о том, что ты придумал.
– Я нуждаюсь в помощниках, сам уже не справляюсь. Я потерял часы! Хорошие часы…
Скоугор тронула его локтем. Серебряный «ролекс» лежал в ее ладони, осмотрительно опущенной ниже уровня стола, чтобы видно было только им двоим. Она вложила часы в его пальцы.
– Я нашла их у себя под кроватью. Не представляю, как они туда попали. А ты?
Хартманн застегнул «ролекс» на запястье. Вебер вернулся от окна с телефоном в руке и озабоченным лицом.
– Звонила секретарша Бремера. Он хочет тебя видеть.
– По поводу?
– Не знаю. Знаю только, что срочно.
– Давай через пятнадцать минут, – сказал Хартманн и сверился с часами. – Я не обязан мчаться к нему по первому зову.
Вебер озадаченно нахмурился:
– Ты говорил, что потерял часы.
– Через пятнадцать минут, – повторил Хартманн.
Широкие холлы пронзали ратушу во всех направлениях, длинные и блестящие, с батальными и церемониальными фресками под потолком. Величественные фигуры в доспехах взирали с высоты на суетливые фигурки внизу.
– Ты не выглядишь довольным, – сказал Хартманн, пока они шагали к кабинету мэра.
– Довольным? Я руковожу твоей предвыборной кампанией. До выборов три недели. Ты заключаешь альянсы, даже не посоветовавшись со мной. Чего ты ожидал? Песен, плясок и шуток?
– Ты думаешь, Бремер знает? Про Кирстен Эллер?
– Поуль Бремер знает даже то, что ты бормочешь во сне. И кроме того: будь ты на месте Кирстен Эллер и искал бы союзника, неужели ты обратился бы только к одной стороне?
Хартманн остановился перед дверью зала заседаний:
– Оставь это мне, Мортен. Я все узнаю.
Поуль Бремер стоял на подиуме перед парадным креслом, которое занимал на протяжении двенадцати лет, и оживленно беседовал с кем-то по мобильному. Он был без пиджака, в одной рубашке.
Хартманн подошел ближе, заметил на столе возле микрофона книгу, взял ее. Биография Цицерона. И стал слушать разговор Бремера.
– Да, да. Выслушай меня. – Этот глубокий раскатистый смех, которым Бремер щедро одаривал тех, кому благоволил. – Следующий шаг – ты войдешь в правительство. Министром. Я предвижу это, а я никогда не ошибаюсь. – Взгляд на посетителя. – Прости… У меня дела.
Бремер сел в кресло – не мэра, заместителя.
– Ты читал эту книгу, Троэльс?
– Нет, к сожалению.
– Возьми почитай. Поучительная вещь. Напоминает нам о том, что история учит людей одному: тому, что ничему она их не учит. – Он обладал голосом и манерами прирожденного учителя, отточенными с годами до совершенства. – Цицерон был замечательной личностью. Мог бы добиться многого, если бы умел ждать.
– Он жил в непростое время.
– Присядь. – Бремер указал на кресло рядом с собой – на кресло мэра. На трон. – Попробуй, удобно ли. Это ведь всего лишь предмет мебели, а не чья-то собственность. В том числе и не моя, что бы ты ни думал.
Хартманн поддержал шутку. Опустился на твердое полированное сиденье. От кресла исходил запах красного дерева – запах власти. Хартманн обвел взглядом зал заседаний – полукруг пустых кресел для членов городского совета, перед каждым на столе плоский монитор и кнопка для голосования.
– Это всего лишь стул, Троэльс, – усмехнулся Бремер. Он всегда старался выглядеть моложе своих лет, это было частью его имиджа. – Цицерон нравился римлянам, они ценили его идеи. Идеи полезны в риторике. Но не более того. Цезарь был диктатором, однако Рим знал и любил его. Цицерон же был нетерпелив, напорист. Выскочка. Знаешь, что с ним случилось?
– Пробился на телевидение?
– Смешная шутка. Его убили. А потом выставили его правую руку и голову на всеобщее осмеяние на трибуне форума. Порой мы служим толпе неблагодарных мерзавцев.
– Вы хотели о чем-то поговорить?
– Да. Ты видел результаты опроса? – Бремер снял со спинки кресла черный пиджак, надел его.
– Видел.
– По-моему, из тебя получится прекрасный мэр. Ты будешь хорошо править этим городом. – Он одернул рукава пиджака, подтянул манжеты элегантной белоснежной рубашки, снял очки и проверил на свет, чисты ли стекла, провел рукой по седым волосам. – Но не в этот раз.
Хартманн вздохнул и взглянул на свой серебряный «ролекс».
– Через четыре года я уйду на пенсию. К чему такая спешка?
– Есть такая вещь, как выборы. Проводятся в третий четверг ноября, раз в четыре года.
– У меня для тебя предложение. Место в моем кабинете. Будешь заниматься не школами, а чем-нибудь посерьезнее. У мэра города шесть заместителей, и у каждого свой департамент. Выбирай любой из шести. Так ты научишься, как управлять этим городом. Когда придет время, ты будешь готов занять мое место, а я буду рад передать его тебе. – На лице Бремера засияла отрепетированная улыбка. – Обещаю, у тебя не будет соперников. Но только не сейчас. Ты еще не готов.
– Это не вам решать.
Улыбка исчезла.
– Я всего лишь пытаюсь сохранить цивилизованный тон. Совсем не обязательно становиться врагами.
Хартманн поднялся и пошел к двери. Поуль Бремер догнал его, положил руку на плечо, останавливая. Он был крепким мужчиной, все еще в форме. Ходили слухи, будто в молодости он силой добивался своего, но никто не знал наверняка, а спросить у Бремера ни у кого не хватало смелости.
– Троэльс…
– Вы слишком долго занимали этот пост, – заявил Хартманн. – Уйдите тихо. С достоинством. Возможно, мне удастся найти для вас работу.
Пожилой политик насмешливо прищурился:
– Неужели одно маленькое обещание от Центральной партии способно вселить такую уверенность? Не смеши меня. Эта толстая сучка Эллер готова на все, лишь бы получить при дележе подкомитет. Но при этом… – мэр поправил золотые запонки, – она знает свое место. Как и положено мудрому политику.
Бремер взял книгу и протянул ее Хартманну.
– Все же почитай про Цицерона. Может, почерпнешь что-то полезное. Никто не хочет закончить жизнь разрубленным на куски на потеху толпе. Передачу власти лучше всего осуществлять по договоренности. Тихо. Эффективно. С определенной долей…
– Вы проиграете, – перебил его Хартманн.
Старый мэр хохотнул:
– Бедный Троэльс. Ты такой солидный на своих плакатах. А вот во плоти… – Он протянул руку к пиджаку Хартманна и прикоснулся к левому лацкану. – Интересно, что там у тебя? Ты сам-то знаешь?
Майер выскочил еще до того, как она успела заглушить двигатель, и махнул удостоверением перед женщиной, укладывающей вещи в багажник семейного автомобиля. Красного. Все здесь, казалось, было красным: рабочие в форменных комбинезонах, фургоны, даже блестящий велосипед «Христиания» с коробом-тележкой спереди, в котором возят детей в садик, или продукты из магазина, или ленивую собаку на прогулку. Все пламенело одним и тем же оттенком алого, и по всюду стоял логотип «Перевозки Бирк-Ларсена».
Лунд подошла к Майеру, но не столько прислушивалась к тому, что он говорит женщине, сколько разглядывала все вокруг. Широкие ворота вели на склад, совмещенный с гаражом. В углу за упаковочными ящиками, коробками, машинами виднелась контора, отделенная стеклянными перегородками, в дальнем конце – лестничный пролет и рядом табличка: «Посторонним не входить». Они приехали по домашнему адресу Бирк-Ларсена, значит, сделала вывод Лунд, их квартира на втором этаже.
– Где сейчас Тайс Бирк-Ларсен? – спросил Майер.
– Мой муж работает. А я опаздываю на встречу с бухгалтером.
Женщине было немногим больше сорока, энергичная, миловидная, каштановые волосы прибраны чуть аккуратнее, чем у Лунд. На ней был бежевый плащ, на лице усталость и раздражение. Дети, подумала Лунд. Или просто не любит полицейских. А кто любит?
– Вы живете здесь? – спросила Лунд.
– Да.
– Он наверху?
Женщина вернулась в гараж:
– Вы снова насчет парковки? Мы – транспортная компания. Нам же надо где-то ставить машины.
– Мы не насчет парковки, – ответила Лунд, следуя за женщиной. И здесь красная униформа. Здоровые мужики таскали коробки, сверялись с накладными, измеряли ее взглядом с ног до головы. – Нам нужно знать, что Бирк-Ларсен делал в эти выходные.
– Мы ездили на побережье. С нашими сыновьями. Пробыли там с пятницы по воскресенье. Снимали коттедж. А в чем дело?
Брезент и веревки. Деревянная опалубка и промышленные поддоны. Интересно, задумалась Лунд, с чем ей придется сталкиваться в Швеции на ее новой работе. Оказывается, она еще ни разу не задавалась этим вопросом. Бенгт хотел уехать. Она хотела быть с ним.
– А ваш муж не отлучался в город? По какому-нибудь делу? – спросил Майер.
Женщина отыскала в горе папок нужную. Вопросы начинали ее раздражать.
– Нет! Это была наша первая поездка за два года. Зачем ему ехать в город?
В конторе беспорядок. Повсюду разбросаны документы. Большие компании так не работают. У них есть система. Организация. Деньги.
Лунд вышла на улицу, заглянула в открытый багажник машины. Папки и коробки все с теми же документами. Детские игрушки. Футбольный мячик – почти как у Майера. Потрепанная игровая приставка. Лунд прошла обратно в контору.
– Что он делал, когда вы вернулись домой? – спрашивал у женщины Майер.
– Пошел спать вместе со мной.
– Вы уверены?
Она рассмеялась ему в лицо:
– Уверена.
Пока они разговаривали, Лунд побродила по тесному закутку, поглядывая на завалы бумаг, выискивая что-нибудь личное среди всех этих счетов, чеков, накладных.
– Не знаю, в чем вы его подозреваете… и знать не желаю, – говорила женщина. – Мы были на побережье. Потом приехали домой. И это все.
Майер шмыгнул носом, посмотрел на Лунд:
– Мы заедем в другой раз.
Он вышел на улицу, зажег сигарету, прислонился к одному из алых грузовиков и уставился на мертвенно-бледное небо.
В глубине конторы, за старомодным шатким лотком для бумаг, на стене висели фотографии. Красивая девушка улыбается, обхватив за плечи двух мальчуганов. Та же девушка крупным планом, вьющиеся светлые волосы, яркие глаза, слишком много косметики – старается выглядеть старше.
Лунд вытащила из кармана пакетик никотиновой жвачки, сунула пастилку в рот.
– У вас есть дочь? – спросила она, все еще разглядывая фотографии. И тот снимок, где девушка с обаятельной улыбкой одна, и тот, где она с мальчиками в роли старшей сестры.
Женщина уже выходила из конторы. Услышав вопрос, она остановилась, обернулась, посмотрела на Лунд и сказала тихим изменившимся голосом:
– Да. И два сына. Шесть и семь лет.
– Она пользуется отцовской карточкой из видеопроката?
Жена Бирк-Ларсена менялась на глазах. Лицо обмякло, состарилось, рот приоткрылся. Веки подергивались, словно живя собственной жизнью.
– Наверное. Почему вы спрашиваете?
– Она была дома вчера вечером?
Майер вернулся и стоял, слушая.
Женщина положила папки на стол. Теперь она выглядела обеспокоенной и испуганной.
– Выходные Нанна провела у подруги. У Лизы. Я думала… – Она подняла руку к волосам и замерла, словно забыла, зачем это сделала. – Я думала, она позвонит нам. Но она не звонила.
Лунд никак не могла оторвать взгляд от фотографий, от беззаботной улыбки на счастливом лице.
– Позвоните ей.
Фредериксхольмская гимназия в центре города. Учебное заведение для богатых. Не для тех, кто живет в Вестербро. Перемена. Лиза Расмуссен в который раз набирала знакомый номер.
– Это Нанна. Я делаю уроки. Оставьте сообщение. Пока!
Лиза Расмуссен сделала глубокий вдох и произнесла:
– Нанна. Пожалуйста, перезвони мне.
Как глупо, думала она. Пятый раз за утро оставляет одно и то же сообщение. Она сидела в классе, слушала, как их учитель, Рама, говорит о гражданском долге и о выборах. Никто не знал, где Нанна. Никто не видел ее после школьной вечеринки по случаю Хеллоуина в прошлую пятницу.
– Сегодня, – говорил Рама, – у вас будет возможность решить, за кого отдать свой голос.
К классной доске прикреплена фотография: зал с полукругом кресел в ратуше, три политика: один помоложе, один старик и еще тетка с самодовольным толстым лицом. Лизе не было до них никакого дела.
Снова в ее руках появился мобильник, снова она печатала текст: «Нанна, блин, где ты?»
– Нам повезло, что мы живем в стране, где у каждого есть право голоса, – продолжал учитель. – И каждый может определять свое будущее, свою судьбу.
Ему было лет тридцать, родом откуда-то с Ближнего Востока, хотя речь безупречно чистая, без малейшего акцента. Некоторые девчонки в классе были даже в него влюблены. Высокий, симпатичный. Хорошая фигура, клево одевается. Всегда готов помочь. Всегда есть время для них.
Сама Лиза не очень-то любила иностранцев. Даже когда они много улыбаются и хорошо одеты.
– Давайте теперь послушаем, какие вопросы вы подготовили к дебатам, – сказал Рама.
Класс был полон, и кажется, всем, кроме нее, было интересно.
– Лиза. – Разумеется, он выбрал ее. – Твои три вопроса, слушаю. Они у тебя в телефоне?
– Нет. – Прозвучало это по-детски капризно, и она сама понимала это.
Рама склонил голову набок и ждал.
– Я не помню. Я не могу…
Открылась дверь, и вошла ректор Кох – Образина Кох, как они ее называли. Это была крупная женщина средних лет; до того как дорасти до поста директора гимназии, она преподавала немецкий.
– Извините, что прерываю, – сказала Кох. – Нанна Бирк-Ларсен присутствует?
Тишина в ответ.
Кох прошла к доске и встала перед классом.
– Кто-нибудь видел сегодня Нанну?
Молчание. Тогда директриса стала о чем-то переговариваться с учителем. Лиза Расмуссен знала, что за этим последует.
Минутой позже Лиза и оба педагога стояли за дверью аудитории. Кох свирепо сверкала черными глазами и спрашивала у девушки:
– Где Нанна? Ее ищет полиция.
– Я не видела Нанну с пятницы. При чем здесь я?
Кох пронзила ее взглядом, говорящим: «Не смей мне лгать!»
– Ее мать сказала полиции, что выходные она провела в твоем доме.
Лиза Расмуссен фыркнула. Иногда ее и Нанну принимали за сестер. Одинаковый рост, одинаковая одежда, обе блондинки, хотя у Нанны волосы красивее. И Лиза всегда была полноватой.
– Что? Не было ее у меня.
– Ты не знаешь, где она сейчас? – спросил Рама более мягко.
– Нет! Откуда мне знать?
– Если она появится, попроси ее немедленно позвонить домой, – велела Кох. – Это очень важно. – Она глянула на Раму. – Ваша аудитория понадобится для подготовки к дебатам. Освободите ее к одиннадцати часам.