Иртенина Наталья. Аут

живущее тамумрет, придавленное неподъемной тяжестью фальшивых напластований, которыми он старательно утюжил реальность настоящего мира. Эта надежда и была главным мотивом его игры во властителя мира, в Божество, раскрашивающее серые стены человеческого существования яркими красками карнавала. Свою порцию кормаон получал бы и без этого, но то, что жило в молельном доме, кормом стать не могло — это было очевидно. Его следовало уничтожать иначе — погребая под обломками крошащегося мира, засыпая песком забвения, наслаивая сверху липкую паутину обмана. Для этого нужны были декорации.
   Оно должно было умереть, своей смертью даровав Морлу совершенный покой.
   Он должен был убедиться в том, что оно мертво и больше никогда не обеспокоит его.
   Идея Гнева Божества тем и хороша оказалась, что давала ему такую возможность. Он на краткое время вернул мир к его истине, смыв «розовые сопли» декораций. Оставалось пойти и проверить.
   У него была хорошая память. Город, настоящий, не картонный, он изучил ощупью почти наизусть, и двадцать сгинувших лет не стерли способность свободно ориентироваться в городском пространстве. Бесплотные руки Морла нащупали дорогу, и когда машина приземлилась, он сразу же узнал это место. Узкая улица, редкие здания, ровный строй деревьев — теперь обгорелых, криво торчащих, голых стволов, силуэт невысокого молельного дома с башенками, окруженного решетчатой оградой с калиткой. Дальше по улице, шагов через двести — место, где он познакомился с той, единственной. Девочкой-блаженной, так и не сумевшей заставить свои «голубиные яйца» выпустить на свет птенцов. Девочкой, так охотно насыщавшей его собственной жизнью, что в конце концов от нее самой и ее песен ничего не осталось. Только воспоминания.
   Морл выпрыгнул из машины, прислушался и не спеша направился к цели.
   Тревога закралась в него через десяток шагов. Идти было трудно — как и тогда. Нет, не как тогда. Еще труднее. Густой воздух облеплял его, словно комьями мягкой земли, словно зыбучим песком, и отталкивал назад, к машине. Каждый шаг стоил маленького кусочка надежды, который, как осенний лист, отрывался от своего дерева и улетал прочь, гонимый злым ветром. К высокому крыльцу молельни Морл подобрался опустошенным, обессиленным, держа в руках почти полностью оголенное деревце надежды.
   Ступеньки дались ему с отчаянным усилием. Взобравшись на верхнюю, он отдышался, выбросил бессмысленное дерево надежды, протянул руку и взялся за кольцо тяжелой металлической двери. И тут же отдернул, изумленно вскрикнув. Все тело пронзила мгновенная невыразимая мука, наполнив его страхом. Не умея понять случившегося, Морл взялся за кольцо второй рукой. И получил тот же результат. Только мука стала сильнее. Обе ладони превратились в источник непостижимого, невероятного, жуткого ощущения.
   Он застонал и привалился плечом к стене здания. Он не знал, что с ним произошло, и это незнание казалось даже более мучительным, чем исходившая от ладоней острая, пронзительная жуть. Впервые в жизни Морл почувствовал себя беспомощным, жалким. Более того — обманутым, брошенным.
   «Наверно, он думает про себя, что он ужасно несчастный, потому что его никто не любит».
   Слова вчерашней дурочки, так некстати вспомнившиеся, резанули его ледяное сердце.
   Что он ей ответил? Продираясь сквозь клочья наползающего страха, Морл отыскал свой ответ, в котором вчера были гордость, власть, сила. В котором сейчас должно быть его спасение. «Его любили. Только ему не нужна никакая любовь. Ему ничего не нужно».
   Да, вчера в его ответе было все. Но сейчас в нем не осталось ничего.
   То, что обитало в этом доме, когда-то предложило ему помощь, любовь и жизнь — другую, без вечного угрызающего голода, без ощущения себя мерзким Ублюдком, присосавшейся пиявкой. Теперь оно прогоняло его от прочь, как гонят брехливую надоедливую псину — сапогом в зад. Где тут взяться спасительной гордости?
   На подгибающихся ногах Морл сполз с крыльца и побрел к машине. Долго искал, тычась сначала в ограду, потом в пустом пространстве, пока не сообразил, что ошибся в направлении. Бесплотные руки-щупальцы слушались плохо, а те осязаемые руки, от которых по телу растекалось позорное ощущение беспомощности, беззвучно вопили на разные лады, требуя помощи и немедленного успокоения.
   Непостижимая мука рвала его плоть на кусочки.
   Он слепо наткнулся на машину, открывшую при его приближении дверь, и повалился на сиденье.
   — Домой. Быстро, — выдохнул. Зашторил глазницы веками и мгновенно переступил через границу спасительного забытья, наполненного образами прошлого.

Глава 9

   2077 г. Окрестности русского города с непроизносимым названием
   На некоторое время Морла оставили в покое. При падении со стола он сильно разбил голову о каменный пол, и «опекуны» держали его в постели до полного выздоровления. За эти несколько недель никто из них ни словом не обмолвился о том, что произошло в подвале. Морлу казалось, они хотят забыть о неудаче и делают все, чтобы и он тоже забыл. В следующий раз все должно быть как в первый. Но, конечно, без тех непростительных ошибок.
   «Они ни о чем не догадались», — звенело в голове Морла все эти дни и недели. Но в конце концов они догадаются. Не в следующий раз, так в третий, пятый, десятый. Что тогда они сделают? Огреют его дубинкой и насильно сделают Телом бога? Или еще проще — накачают «стимулом», проведут зомби-обработку. Но тот, кого они хотят водворить в его тело, очевидно, мстителен и ужасен. Не прощает ошибок. И неуважения к своему Телу тоже. Как же узок и опасен этот мостик над пропастью, которым нужно пройти его «опекунам»! Наверняка они должны испытывать страх не меньший чем тот, что вселился в Морла и призвал огонь.
   Но облегчать им путешествие по мостику он не собирается. Ведь они не спросили его, хочет ли он быть телом их бога.
   Однако теперь у него было время, чтобы осознать: этого хочет тот, кого они ждали. Для этого он, Морл, и выжил — в том, другом Ритуале.
   Рано или поздно это все же случится. Рано или поздно он преодолеет свой страх. Страх физического рождения, смешанный со страхом рождения чудовища.
   Потому что наверняка место ублюдка займет чудовище.
   Злата почти не отлипала от его постели, пока он лежал с заклеенной биопластырем головой. Иногда он просыпался от ее тихого печального пения и, не понимая слов, пытался прочесть в этих песнях собственную жизнь. Иногда она ложилась рядом и просто молчала. Потом брала руку Морла и гладила ею свой незаметный еще живот. В такие моменты Морл приучался к мысли о том, что его жизнь — это не только он сам и его корм, но и то неизъяснимое, странное, даже несуразное и нелепое, что росло у нее внутри. Кусочек живой плоти. Злата давала жизнь им обоим. Вскармливала их собой.
   Очень скоро она начала меняться. В первое время это не беспокоило Морла. Она по-прежнему насыщала его своим присутствием, песнями и дыханием. Но песни день ото дня становились грустнее, заунывнее. «Голубиные яйца» теперь получали тепло все реже и меньше. К тому дню, когда Морл выздоровел, она совсем их забыла и забросила. Однажды он спросил ее об этом.
   — Ты больше не хочешь, чтобы появились птенцы?
   Она рассмеялась. Никогда раньше он не слышал у нее такого смеха. Фальшивого, недоброго.
   — Морлик, Морлик, какой же ты глупый. Твои птенцы давно сдохли и их сожрали черви. Если бы ты мог видеть, ты бы увидел их. Они белые и жирные, и дергают спинами во сне. Я бы могла их вытащить и раздавить, но ты же не отдашь их мне, верно?
   Чтобы скрыть разочарование, Морл засмеялся вместе с ней и попросил спеть.
   — Я не хочу петь, Морлик, — закапризничала она. — Лучше давай заставим петь твою дремучую постель. Мы будем плясать друг на дружке, а она будет нам петь: скрип-скрип, скрип-скрип.
   Она подошла к нему вплотную, и он ощутил наготу ее тонкого тела. Это тело уже начало плясать — исполняя пальцами, руками, маленькой грудью, животом, бедрами, коленями сотню мелких, легких, но требовательных движений, смелых своей неумелостью, сильных своей слабостью, грубых своей дразнящестью. Потом она взяла его руку и положила к себе между ног, вдавив во влажное и мягкое.
   — А хочешь, я спою тебе вот этим? Своей маленькой, хорошенькой дырочкой-сопелочкой? — И снова звонко рассмеявшись, она упала на кровать, потащив за собой Морла.
   Он вырвался из ее цепких рук и, громко дыша, спросил:
   — Что с тобой? Ты напилась?
   — На-пи-ла-ась? — с улыбкой протянула она, смакуя каждый слог. — А что же я не могу разве напи-иться? Я хочу весели-иться, а ты мне запреща-аешь? Злой Морлик, злой и проти-ивный. Но я все равно хочу спеть тебе моей маленькой ды-ы…
   Он ударил ее. Несильно. И ушел.
   На другой день она прибежала к нему рано утром, ткнулась носом ему в грудь и заревела — тоненько, жалобно, обиженно, без слов. Он гладил ее худые вздрагивающие плечи и ловил себя на том, что ничего не желает знать о приключившемся с ней вчера. Почему она напилась? И напилась ли? Откуда это потрясающее бесстыдство совсем еще девчонки, к тому же ждущей ребенка? Отчего она сделалась так груба, фальшива и зла? Эти вопросы он хотел похоронить, чтобы все оставалось как прежде. Он, она и исходящий от нее покой. Блаженная сытость. Больше ничего.
   Ему почти удалось это — похоронить и забыть. Почти — потому что полностью забыть не давала она сама. Беда, точившая ее изнутри, не выплакалась вместе со слезами обиды. Эта беда заставляла ее все чаще капризничать, рыдать, забиваться угрюмо в угол, упрямо молчать, забывать радость песен, копить по-детски открытую враждебность, демонстрировать равнодушие.
   Морл не спрашивал ее о причинах. Он догадывался. А она наверняка не знала. Если бы он спросил, она, скорее всего, удивилась бы. Что с ней происходит? Ничего особенного не происходит. Почему ее смешной Морлик задает такие глупые вопросы?
   И без вопросов было почти ясно. С каждым днем становилось все яснее. Ведь она кормила его своей жизнью. Всем лучшим, что у нее было.
   Из «опекунов» в доме оставались Лорд, Стиг, Смарт и еще двое, чьих имен Морл не хотел запоминать. Они заботились о его здоровье как о собственном. Кормили как на убой. Не донимали. И особенно старались уходить от любых его вопросов. Тем более не посвящали в свои планы. Поэтому совершенной неожиданностью, очень неприятной, для него стал разговор с Лордом через неделю после того, как он встал с постели.
   В соответствии с фазами Луны повторный Ритуал был назначен на эту ночь.
   Морл не был готов, но точно знал, что ничего у них опять не получится. Что его страх снова окажется сильнее всех их ухищрений. Что огонь снова пожрет их надежды.
   Так и вышло.
   На этот раз пламя выбрало Лорда и еще одного, безымянного. Со знакомым Морлу визгом Лорд метался между стен подвала, разбрызгивая огонь, пока не свалился на пол. Тогда визг ушел в небытие, а пламя, отплясав на трупе, перекинулось на большой деревянный стол, стоявший по центру просторного помещения. Второй «опекун» издал лишь короткий страшный крик и сразу упал — на алтарь, где уже взрезала себе живот очередная жертва. Женщина, придавленная горящим телом, не извергла из себя ни звука. Огонь равнодушно обглодал и ее.
   «Опекуны» ошеломленно безмолвствовали. Морл скорчился у стены, трясясь, задыхаясь, хрипя. На губах вздулась пена, скрюченные пальцы царапали пол. Он не мог вместить в себя столько пищи. Но ей больше некуда было деваться. Корм впихивал себя в нутро Морла, и от него не было спасения. Даже извергнуть его, как обыкновенную еду, было невозможно.
   Затем пришел короткий миг беспамятства. Очнулся Морл уже в своей спальне. Златы рядом не было, а он нуждался в ней как никогда прежде. Только она могла успокоить его, прогнать слабость, вернуть уверенность. Они не имела права оставлять его в таком состоянии!
   Он встал, постоял, перебирая ощущения тела. Тело чувствовало себя прекрасно. Но в сознании плавала горечь — как во рту от грейпфрута.
   Морл прошел по всем комнатам, где могла быть Злата. Ее не было. Он постоял немного в коридоре, недоумевая и прислушиваясь. На этаже было тихо и пусто. Все куда-то подевались. «Опекуны» наверняка устроили стратегический совет, сообразил Морл, кривя губы. Гадают, что на напасть во второй раз постигла их предприятие. Но Злата их не интересовала. Она должна быть где-то неподалеку, он это знал. Или чувствовал.
   Он двинулся вдоль длинного и широкого коридора, останавливаясь возле каждой двери и вслушиваясь.
   И вдруг до него донесся ее смешок. Точно она наблюдала за ним исподтишка, играя в прятки. Потом еще. И еще.
   Морл остановился на полушаге, будто зацепился ногой за воздух, шагнул к противоположной стороне коридора и дернул дверь.
   Он не мог видеть их. Но знал, что здесь двое. Она и еще кто-то. Голые. От их распаленной плоти неприятно тянуло жаром.
   С ним она никогда не становилась такой горячей. С ним она хранила прохладу своего нежного тела, которую можно было пить как утреннюю росу. Наверное, ее взгрел этот самец, которого она выбрала для короткой утехи и который сейчас испуганно хлопал глазами, пытался оторвать ее от себя и сбежать. Морл ощущал его растерянность, читал его ничтожные желания, слышал вонь его мелкого жуличьего страха. Это не «опекун», догадался он. Кто-то из обслуги.
   Злата продолжала хихикать. Ситуация лишь забавляла ее. Она даже попробовала заставить своего горячего, взмыленного коня продолжать. Но тот бессловесно отбрыкивался.
   Морл понял, что он тут лишний, захлопнул дверь и ушел к себе.
   Немного позже он почувствовал ее присутствие. Она неслышно прокралась в комнату, устроилась на полу и просто сидела, ничего не делая. Он даже не знал, смотрит ли она на него или, может быть, уткнулась глазами куда-нибудь в потолок и, как обычно, загрустила. Только ее грусть наверняка была злой и бесстыжей.
   И вдруг она запела. Слова, как всегда, были незнакомы ему. Но интонации песни и провизги в голосе говорили о том, что это шальная скабрезность, пьяный уличный мотивчик, лихой гимн распутства.
   Закончив петь, она ушла.
   Он ничего не сказал ей. Но после этого больше никогда не прикасался к ее телу.
   Она по-прежнему приходила к нему и уходила, когда хотела, сообщала о том, как живется в ее подрастающем животе их ребеночку, иногда принималась рассказывать анекдоты, мешая русские и английские слова так, что Морл почти ничего не понимал и не знал, над чем она смеется.
   Он сознавал, что такой ее сделал он сам. Что уже никогда она не будет прежней. Былое благословение иссякло. Он бы мог прогнать ее, но от этого удерживал ребенок. Морл не хотел расставаться с ним. В этом ребенке была его жизнь и ее. Быть может, ребенок заменит ему свою мать и сможет дарить благословенный покой дольше, чем она?
   В ту ночь, когда погиб Лорд, Морлу, исходящему пеной на полу, казалось, что он тоже умирает — от обжорства. Проглоченный корм душил его, как бесплотный дух, мертво вцепившийся в глотку. Когда же все кончилось, точно так же душить его стала мысль о следующем разе.
   У него был целый месяц до следующего раза, чтобы найти решение. И он нашел его.
   Ночью накануне нового срока, ему пришло в голову обследовать подвал. Он не знал, что хочет там отыскать, но звериное чутье звало именно туда.
   Пробраться по дому незамеченным, тем более ночью, для Морла не было проблемой. Он угадывал чужое присутствие на большом расстоянии и мог использовать это преимущество. Но даже прятаться и затаиваться особенно не пришлось. Обслуга жила в другой половине дома, «опекуны» — этажом выше. Вокруг комнат Морла само собой образовалось пространство отторжения. Разумеется, его это ничуть не трогало.
   Дорогу в подвал он помнил как рельеф собственного лица. Но в других помещениях, кроме одного-единственного, никогда не бывал и теперь собирался обследовать их.
   Металлическая дверь, ведущая в подвал, была не заперта. За ней начинался коридор, несколько раз изгибавшийся впереди. Чтобы обойти и изучить все помещения, ему потребовалось бы не меньше двух часов. Но ему повезло. Обостренный слух поймал несколько далеких звуков. Шорох, вздох, бормотание. Источник звуков находился далеко впереди, очевидно, за закрытой дверью. Игнорируя другие помещения, Морл двинулся туда.
   Скоро звуки стали отчетливей и громче. Теперь было ясно, что их издает женщина. Морл подошел к двери, за которой она находилась. Заперто. Но замок был не электронный, а старый, обычный, и из скважины торчал ключ. Морл повернул его и толкнул дверь.
   Женщина не слышала его. Она спала и во сне бормотала, тяжело вздыхая. Морл перешагнул через порог. Внутри было тесно и душно, но в спертом воздухе среди множества запахов отчетливо выделялся один. Женщины в деревне камнепоклонников были грязны и вонючи, но когда у какой-то из них появлялся этот запах, он перебивал все остальные. И было непонятно, приятен он или, напротив, смрадно-нечист.
   Совсем недавно так пахнуть начала Злата.
   «Ребенок в животе этой женщины — ее проклятье, — подумал Морл. — Из-за него она здесь. Из-за него умрет. И я, может быть, тоже». Воспоминания о прошлом разеснова вгрызлись ему в глотку, Морл начал задыхаться. Он схватился за шею и почувствовал, как дрожат колени. В нем просыпались страх и отвращение.
   В каменном мешке стало жарко, женщина заворочалась на своей постели, тихо вскрикнула, но не проснулась. Морл увидел пламя — пятно другого цвета в круге вечной тьмы. Оно было небольшим, но таким же жадным, как вообще огонь, и сосредоточенно лизало что-то. Какую-то мебель, Морл не разобрал, отрешенно созерцая свой страх. Страх был его врагом и помощником. Уничтожая, страх умирал сам.
   Из комнаты, где содержалась жертва, Морл вышел сытым и умиротворенным. Небольшая порция корма избавила его от завтрашних новых мук. Вряд ли «опекуны» вовремя заметят пропажу живота у женщины, вряд ли к сроку найдут ей замену. Он выиграл у них еще один месяц.
   А потом еще несколько месяцев — тем же способом…
   Все это время ему жилось легко и вольготно. Мысль о том, что он стал людоедом и питается неродившимися младенцами, не беспокоила. Гораздо важнее было убивать страх, чтобы обрести немного покоя, который теперь снова приходилось добывать самому. Злата не могла уже ничего ему дать.
   Он знал, что она спит с каждым из обслуги. Живот ей ни капельки не мешал. Морл пробовал запирать ее, чтобы она не повредила ребенку, но она стащила ключ и гуляла по дому беспрепятственно. Часто горланила вульгарные песни, которые называла «частушки», — послушать их сбегалась, зубоскаля, вся обслуга, набранная большей частью из русских. Морл даже не пытался разгонять их — бессмысленно. На него она почти не обращала внимания. Только изредка принималась соблазнять, но без особой страсти, скорее смеясь над ним. Морл выставлял ее за дверь, включал музыку и обращался к воспоминаниям — к той девочке-блаженной с нежным голосом, рядом с которой ему было так хорошо.
   «Опекуны» не вмешивались в его личные дела. Он вообще видел их очень редко. Наверное, они должны были уже обо всем догадаться. Но ничего не предпринимали, таились. Несколько раз к нему приходил молодой стервятник Смарт. Разговоры, которые он затягивал, были настолько бессвязны и невнятны, что у Морла не оставалось сомнений: Смарт в одиночку что-то вынюхивает и замышляет. Наверняка отважится пойти против воли папаши. Слишком самоуверен и похож на тщеславного болвана.
   Догадка оказалась верной. Подтверждение ее однажды повстречалось Морлу во время прогулки по Городу. Дорогу впереди внезапно преградил человек. Морл с интересом изучил его бесплотными щупальцами, направил на незнакомца палец и предупредил:
   — Даже и не думай. Все равно не успеешь. — А затем с еще большим интересом спросил: — Почему ты хочешь меня убить? Я не знаю тебя и не сделал тебе ничего плохого.
   Человек долго молчал, выплескивая волны удивления. Оружия в руках у него не было, но смерть могла скрываться где угодно — например, в кольце на пальце или в игле, спрятанной под воротником.
   — Или тебя подослали ко мне? — размышлял вслух Морл. — Скорее всего, подослали. Но тебе, наверное, не сказали, что меня нельзя убить. Не сказали?
   — Заткнись, — сказал незнакомец и сделал быстрое движение.
   Морл опередил его. Даже страх не успел прийти и разжечь огонь. Сработал мощный инстинкт, сидевший у него внутри. Сам воздух вокруг мгновенно вскипел, превратившись в топку, в которой переплавляется сущность вещей мира. Убийца закричал и выронил предмет, выхваченный перед этим из-под одежды. Морл не стал вникать в подробности. Наверное, предмет укусил его за руку или молнией выжег плоть. Какая разница?
   — Значит, тебе не сказали, — повторил Морл. — Может быть, не знали?
   Убийца ответил сдавленным стоном.
   — А может быть, предполагали, — раздумчиво продолжал Морл, — и, чтобы самим не рисковать, послали тебя? Да, наверное, так и было. Я даже догадываюсь, кто это был. Его зовут Смарт?
   — Я… не знаю, — прохрипел незадачливый убийца. — Отпустите меня.
   — Да я же тебя не держу, — удивился Морл.
   — Мой пистолет… он…
   — Что — он? — переспросил Морл, выбрасывая невидимый щупалец. — Ах вот оно что. Бедняга.
   Собственно, пистолета уже не существовало. Вместо него на земле сидела металлическая зверушка, похожая на капкан с хвостом, очень зубастая, и все ее зубы сейчас были нацелены на ногу убийцы. Она не давала бедолаге двинуться с места, охраняя ногу, словно сторожевой пес, и угрожая вцепиться в плоть при малейшем шевелении.
   — Впрочем, ты сам виноват, — без тени иронии сказал Морл. — Нельзя обращаться с оружием как попало, это опасно. Но я задал тебе вопрос. Не хочешь ли на него ответить?
   — Я же сказал — не знаю, как его зовут, — выдавил убийца, начиная нервничать.
   — Но ты видел его?
   — Видел.
   — А что ты сделаешь, когда увидишь его снова?
   — Убью.
   — Очень хорошо. Это все, что я хотел узнать. Перед тем как мы расстанемся, может быть, ты хочешь что-нибудь сказать мне?
   — Я… простите меня… и… уберите эту тварь… пожалуйста, — униженно попросил убийца.
   — Меня зовут господин Морл.
   — Прошу вас, господин Морл, помогите. — Он покачнулся, и зверушка звонко щелкнула пастью в сантиметре от его ноги.
   — Но ты можешь звать меня просто хозяин. Согласен? Иначе я не смогу тебе помочь и эта тварь загрызет тебя до смерти.
   После недолгого молчания убийца ответил:
   — Согласен. Вы берете меня на работу?
   — Я не нуждаюсь в услугах киллера. Твои отношения с бывшими нанимателями меня не касаются. Мне нужен слуга. Личный слуга. Мне кажется, ты подходишь для этого. Скажи мне, ты умеешь быть преданным?
   — Да… да, хозяин.
   — И умеешь предавать?
   — Кто же не умеет предавать? — попытался усмехнуться убийца.
   — Ценю твою честность. Но не думаю, что ты захочешь предать меня. Ведь я собираюсь спасти тебя от этой злобной штуки… а кроме меня, этого никто сделать не может. Ты, вероятно, уже догадался, что она охраняет меня? — Он нисколько не приврал. Тварь в самом деле была сторожем. Но она всегда принимала разные обличья, и Морл не знал, действительно ли она одна или их много.
   — Х-хорошая собачка, — вымученно согласился убийца.
   — Ты еще не сказал, как тебя зовут.
   — Камил.
   — И не забывай добавлять слово «хозяин».
   — Хорошо, хозяин.
   — Надеюсь, смена профессии тебя не очень расстроит. Когда-нибудь, может быть, очень скоро, ты поймешь, что сделал хороший выбор.
   — Хозяин, я больше не могу стоять так, — взмолился Камил. — Нога затекла. Сделайте что-нибудь.
   — Предупреждаю: если решишь удрать, я пущу собачку за тобой. Конечно, я останусь тогда без слуги, но ведь согласись — это будет единственное правильное решение. Ты виноват передо мной и так или иначе должен загладить свою вину.
   — Зачем столько слов? Я уже сказал: да, — страдая, выкрикнул бывший наемный убийца.
   Морл медленно подошел к зверушке и прихлопнул ее разверстую пасть ботинком. Когда он убрал ногу, на земле остался лежать пистолет.
   — А теперь ступай за мной, — сказал он. — Если хочешь, можешь забрать свою игрушку.
   Но тот, конечно, не стал поднимать тварь, снова притворившуюся пистолетом.
   Еще один слуга в доме никого не заинтересовал. Морл поселил Камила в одной из своих комнат и поначалу не беспокоил, велев обвыкать и лечить укушенную тварью руку. Но несколько дней спустя снова заявился Смарт, нервно облизывающийся, осторожный, как побитая дворняга, и Морл вызвал слугу, потребовав кофе для гостя.
   Камил не сделал ни одного лишнего движения. Морл мысленно одобрил его выучку. Смарт тоже оправдал ожидания — с избытком. Беседа из просто бессмысленной моментально сделалась архиневразумительной и быстро свелась к полному нулю, коим, в сущности, и являлась. Смарт проблеял на прощанье что-то насчет «гнилых русских интеллигентов, которым нельзя ничего доверить», и стремительно исчез.
   — Ты русский? — поинтересовался Морл у слуги.
   — По крайней мере наполовину, хозяин. Национальность моего папы была неизвестна моей маме. Фамилия у меня русская, а имя досталось от покойного дедушки. Он был артистом и мечтал играть на сцене русских театров. В ранней молодости я тоже хотел стать артистом.
   — И ты — интеллигент? — продолжал Морл.
   — Лично у меня в этом нет никаких сомнений, хозяин. Полвека назад, во времена моего дедушки, интеллигенция в России снова подняла голову и взялась за оружие. С тех пор она с ним не расстается.