Иртенина Наталья. Аут

   — А куда оно ушло? — спросил Кубик. Теперь и он был растрепан и взволнован не меньше приятеля.
   Раф в ответ так сильно закатил глаза, что расшифровки не потребовалось. На небеса ушло, куда ж еще. Хоть и не бывает этого. Не предусмотрено. А вот.
   — А может, правда?… — Кубик до боли укусил губу.
   — Что правда? — вздрогнул Раф.
   — Ну… самозванец.
   — Кому это надо. — Раф совсем сник и сгорбился, как мартышка, на своем кресле.
   Кубик подумал.
   — Горлам надо. Они хотят укрепить свои позиции и потеснить наши. Для этого нужно… в общем, аргументы нужны. Ну вот и предъявили аргументы.
   — И своего не пожалели? И зачем же он заорал про самозванца?
   — А для достоверности.
   Раф поразмыслил и покачал головой.
   — Нет. Во-первых, такого оружия не существует. Во-вторых, им не нужно укреплять свои позиции. Наше мироустройство и без того пропитано их ортодоксией, как пирог вареньем.
   — Как это? — не поверил Кубик.
   — Про колесо Сансары я тебе рассказывал?
   — Ну.
   — Про карму тоже. Ты думаешь, почему воров и убийц не наказывают? Нету даже тех, кто бы этим специально занимался.
   — Почему?
   — Считается, что бандит сам себя наказывает, ухудшая свою карму. В следующем ре а ле он получит статус ниже прежнего. Будет нищим, побирушкой, с голоду дохнуть будет, заболеет чем-нибудь… неприятным, шарахаться от него все станут. Идея кармического воздаяния. Имеет негласно-официальный статус. Другими словами, в это верят все, поголовно.
   — А мы? — осторожно поинтересовался Кубик. Ортодоксия ирчей на сей счет ничего не говорила.
   — Негласно, — предупредил Раф. — А теперь скажи, что из этой идеи следует?
   — Что?
   — Что задача каждого — улучшение кармы. И когда ты ее улучшишь по самое некуда… — Раф примолк, давая Кубику возможность сообразить самому.
   — Стану бессмертным? — выпалил Кубик, делая большие глаза.
   — Будешь наслаждаться в полях неземных, — иронично и в то же время серьезно пообещал Раф. — В это тоже верят поголовно, даже если не знают об этом. Но уж точно знают, как улучшать карму.
   — Как?
   — Просто. Жрать, спать, развлекаться. Работать — ни-ни. Суета сует — работа. Первородный грех это. Понял? Они все там, — Раф махнул на окошко, — заняты истреблением первородного греха. Так вот. — И умолк, загрустив.
   — Тогда кто же это был? — совсем запутавшись, спросил Кубик.
   — Вот и я говорю — кто? — мрачным голосом шарлатана-пророка изрек Раффл.
 
   Камил протянул женщине бутылку.
   — На, хлебни лекарства.
   Она не смотрела на него. Вообще никуда не смотрела. Сидела на заднем сиденье «тарелки» и вытворяла всякие разные штуки со своим расписным лицом. То глаза прижмурит, то, наоборот, выпучит и брови диагонально поставит, то зубы оскалит, то щекой начнет дергать, будто такая вот у нее манера подмигивать, а то и вовсе перекосит физиономию так, что под раскраской не разобрать — где нос, а где уши.
   Бутылку она не взяла. Скорей всего, и слов его не слышала.
   — Ну и похабный у тебя видок, милая.
   Толстяк отвернулся от тихо блаженствующей дамы и углубился в составление меню завтрашнего обеда. Кухню Камил считал своей второй родной стихией. О первой пришлось почти забыть двадцать лет назад, когда господин Морл, тогда еще никакой не господин, наставил на него свой длинный палец и сказал проникновенно, от души: «Даже и не думай. Все равно не успеешь». Впрочем, какая там душа.
   Кухню же ему никто не мог запретить. Одно было неудобство. Одно — но могло перевесить сотню других, поменьше. Синтетическая пища. Питательно и, если научиться комбинировать параметры, можно получать сносный вкус. Только разве это еда? Восемнадцать лет назад открылась эта трагическая страница в истории человечества. Натуральное мясо бродило по лесам, но никто его не промышлял. Что такое рыбная ловля, сейчас кто-нибудь знает? Нет. А скажи первому встречному, что еда может расти прямо из земли, — состроит глупую рожу и убежит. А если смелый, что, кстати, редкость, — грудью попрет убеждения отстаивать.
   Вот и приходится самому из кожи лезть. Огород за домом, охота (слабое напоминание о первой профессии). Рыбалку, правда, так и не освоил. Слишком непредсказуемый клиент — рыба.
   А поваром он был непревзойденным. Конечно, кто же из этих синтетически кормящихся остолопов мог превзойти его?
   И кому как не ему знать о трагичности подобного положения вещей?
   — Ну все, приехали, — сообщил толстяк, оборачиваясь к женщине.
   Та и ухом не повела.
   Камил вылез из машины и выволок за руку свою добычу. Она была покорна, как дрессированная лошадь.
   — Мне нужна молочная ванна, — вдруг объявила женщина.
   — Будет тебе и молочная ванна, и золотые зубочистки, — пообещал Камил. — Пошли морду отмывать. Нельзя, милая моя, пред Божественным супругом такой страшилкой являться. Он хоть и безглазый, а непотребства все ж не любит.
   В доме женщина опять надолго замолчала. Но выполняла все, что велел толстяк. Три раза принималась тереть лицо, убирая въевшуюся краску. Разделась догола и булькнулась с головой в горячую благоухающую ванну. Не молочную. Камил разъяснил, что для начала сойдет и такая. Понемногу она приходила в себя.
   — Сиди тут и не вылезай, пока не вернусь. Для подогрева воды вон ту ручку покрутишь. А я пойду с Божеством побеседую. Оно у нас, знаешь ли, строгое. Порядок любит.
   Камил спустился на этаж ниже, прошел по длинному коридору и постучал в дверь.
   — Войди.
   Морл сидел все в той же неизменной позе перед зажженным камином. В немаленьком помещении было жарко и удушливо. Камил взял на заметку, что нужно проверить вентиляцию.
   — Она здесь, хозяин.
   — Знаю. — Слепой обратил лицо к слуге, и стекла его очков словно превратились в глаза, большие, несоразмерные глаза насекомого, изучающие толстяка. Прошло четверть минуты. — Ты наряжался в эту игрушку Дана — контур? Зачем? Хотел попугать их?
   Привыкнуть к этому невозможно. Ни за двадцать лет, ни за всю жизнь. Обыкновенный зрячий по сравнению с его хозяином — несчастный слепец.
   — Я всего лишь хотел избежать недоразумений и неуважения к вашей воле, господин Морл. — Толстяк почтительно склонил голову.
   — Ну и как — избежал? — усмехнулся Морл.
   — Вы правы, не избежал, — сознался Камил. — Сопротивление было ничтожным, и все же… — он замолчал, сделав вид, будто не решается говорить.
   — И все же, — медленно повторил слепой, — мне стоит их наказать?
   — Эти хамы были со мной грубы. Между тем я ясно дал им понять, что исполняю волю их Божества. Они заслуживают вашего гнева, хозяин. — На лице у толстяка было написано вдохновение.
   Морл, не отвечая, поднялся с кресла и прошелся по зале. Движения его были уверенными, в них отсутствовала та робость, нечеткость, изломанность, присущая большинству слепцов. Только очень наметанный глаз мог распознать в этих движениях едва заметную медлительность, скользящее нащупывание окружающего пространства.
   — Может быть, может быть, — негромко заговорил он, остановившись. — Он все еще там, он никуда не делся. Я должен проверить… — Камил насторожил уши. Это бормотание не предназначалось для него, но толстяк был любопытен. По первой профессии. К тому же обыкновение хозяина размышлять вслух иногда очень облегчало жизнь слуги. — …умерло ли оно вместе с остальным. Там все мертво. Нужно убрать… розовые сопли. И посмотреть. Конечно.
   — Да, это должно быть занятно, — сказал он Камилу. — Ты любишь потеху?
   — Кто же ее не любит, — расплылся в улыбке толстяк, чувствуя доброе настроение хозяина.
   — Я предъявлю им свое недовольство. Гнев Божества. Верну им их настоящее. Их мертвое настоящее. Догадаются ли они?
   Толстяк собрал лоб в складки, пытаясь угнаться за слишком быстрыми мыслями хозяина. О чем он говорит? Какое настоящее? Разве настоящее — не то, что вокруг?
   Слепой снова сел.
   — Можешь выбросить из кристаллятора информацию об их новом заказе.
   — Да, хозяин.
   — Я слышу плеск воды. Женщины любят принимать ванны.
   Камил ничего не слышал. Но плеска не могло не быть. Этажом выше и на другой половине дома.
   — Познакомь меня наконец с моей супругой.
   — С удовольствием, хозяин.
   Толстяк проворно и беззвучно выскользнул за дверь. Напевая себе под нос, проделал обратный путь до ванной комнаты. Женщина плавала на спине, раскинув в стороны руки, и немигающими глазами глядела в потолок. Темнокожее, кофейного цвета тело наслаждалось невесомостью, иллюзией свободного парения.
   Камил громко хлопнул в ладоши, женщина вздрогнула и перевернулась со спины на живот, точно дохлая рыбина — брюхом кверху.
   — Быстро вылезай, сушись и надевай свои свадебные тряпки… Надо бы другие, да только нету у меня. Ладно, сойдет и так.
   Колпак, который напялили на нее для обряда, он выкинул по дороге. Корсет вдвоем затянули кое-как. Прозрачную жесткую накидку Камил в последний момент забраковал.
   — Ну все, пошли. Главное, много не болтай. Божество этого не любит. Хотя ты, кажется, и так… яичница-молчунья. Да не трясись там. Господин на вид-то не очень и не терпит, когда ему напоминают об этом. Поняла?
   — Я люблю играть в шашки, — кокетливо сообщила женщина. — Сыграем?
   — Суровое тебе вливание сделали, однако, — Камил поморщился. — Уж лучше совсем молчи. За умную сойдешь. А то дура дурой.
   Когда они вошли, слепой сидел лицом к дверям, спиной к огню.
   — Ты мне не нужен, — сказал он слуге.
   Камил исчез, напоследок подтолкнув женщину вперед.
   Через минуту Морл спросил:
   — Ты боишься меня?
   Женщина не ответила. Он чувствовал, что она не понимает, где находится, и вряд ли соображает, о чем ее спрашивают.
   — Иди сюда.
   Приказы она понимала. Подошла. Когда между ними оставалось три шага, она тяжело задышала, и в горле у нее что-то хрипнуло.
   Ему было неприятно ее дыхание.
   — Сними с себя все.
   Она медленно разделась. Он слышал, как она путается в застежках и завязках. И это тоже вызывало у него брезгливость.
   — Подойди ближе.
   Его сухая жилистая рука коснулась ее кожи. Женщина задрожала. Но не от физического желания. Она смотрела на его очки и видела в них свои отражения. Ей хотелось сделаться невидимой и неслышимой, убежать, спрятаться, умереть. Захотелось никогда не существовать.
   Его пальцы задумчиво ощупывали ее грудь, соски, живот, бедра, волосы на лобке. Как будто у пальцев есть собственный разум и собственные желания. Как будто пальцы насыщались прикосновениями и вбирали в себя память об этой лужайке, на которой им позволили пастись.
   Ей было жарко, но она дрожала, как тонкое деревце на ветру. В черных стеклах очков она читала свои желания — никогда не рождаться, не жить, не умирать.
   Внезапно безжалостные, равнодушные ко всему, кроме собственных ощущений, пальцы остановились. Он легко, почти нечувствительно оттолкнул ее от себя.
   — Забирай свою одежду и уходи.
   По пути к дверям она несколько раз роняла то одно, то другое. Он сдержался и не стал подгонять ее окриком.
   Женщина вселила в него ледяное бешенство.
   Двадцать лет он не прикасался к женскому телу. В нем жила память о той, единственной. Если бы он мог испытывать боль, эта память болела бы. Но он не знал, что такое боль. Он просто ничего не забывал.
   Та, единственная, была другой. Ее кожа была прохладной, как тень, заслоняющая жар солнца. Его пальцы могли находить в ее теле тысячу оттенков вкуса и никогда не оставались голодными. Ее плоть щедро питала его своей жизнью, пока могла.
   Но сейчас он не получил почти ничего. Пресное тесто способно лишь раздразнить голод.
   Он придвинул к себе комп и набрал комбинацию клавиш.
   Камила не было долго. Наконец запыхавшийся толстяк встал перед хозяином.
   — Ты бежал с другого конца света?
   — У нее какой-то странный припадок, хозяин. Упала на пол и лежит, смотрит. Пришлось тащить на кровать.
   — Она не нужна мне.
   — Что?
   — Ты стал плохо слышать? Я не хочу, чтобы она оставалась здесь.
   — Вам не понравилось?… — За внешней невозмутимостью толстяка скрывалась страстная натура собирателя сплетен.
   — У нее слишком теплая кожа. Найди мне женщину с холодной кожей.
   «Как у змеи?» — хотел было спросить Камил, но вовремя захлопнул рот. Пристрастия хозяина не обсуждаются. Тем более что за двадцать прошедших лет никаких иных пристрастий не наблюдалось. Если не считать этой странной затеи с игрушечными одежками для принадлежащего хозяинумира.
   — А эту куда?
   — Куда хочешь. Ступай. Принеси мне мятного чаю.
   Припадок, случившийся с женщиной, похоже, окончательно затуманил ее разум. Она сидела голая на кровати и напевно бормотала непонятные слова.
   «Свихнулась, — безучастно констатировал толстяк, стоя над ней. — Но не пропадать же попусту такой славной заднице».
   Он расстегнул штаны и, повалив женщину, развернул ее задом к себе. Ему хватило минуты. Застегнувшись, он сказал:
   — Вставай. Нам нужно идти.
   Она не шелохнулась. Толстяк схватил ее и сдернул с постели. Потом собрал в охапку ее валявшуюся на полу одежду и сунул ей в руки.
   — Пошли. Некогда. В машине оденешься. — Он потащил ее за собой. — Ну же, дорогуша, топай, ножками топай.
   Перед домом все еще стояла «тарелка». Толстяк не любил лишний раз загонять машину в ангар, предпочитал открытую парковку. Он открыл дверцу и толкнул женщину на сиденье.
   — Хорошо села? Знаю, знаю, ты не ответишь. Что ж поделаешь…
   Он завел руку за спину и вытащил из-под пояса свою любимую игрушку, которой давно уже не пользовался. Направил ствол на женщину и выстрелил в голову.
   — Что ж поделаешь, — повторил он, садясь за управление. — Хозяину ты не нужна. Мне тоже.
   Он поднял машину в воздух и направил на север, туда, где землю укрывали густые леса. Начинало темнеть.
   Мертвое тело бывшей супруги Божества, сброшенное с высоты, надежно укрылось под пологом елей и сосен.
   Эта работа нравилась толстяку. За сегодняшний день он дважды, и впервые за двадцать лет, чувствовал возвращение родной стихии, той самой, полузабытой, о которой вспоминалось как о земле обетованной.
   По первой профессии Камил был наемным убийцей.

Глава 4

   Этой ночью Стаффи спалось плохо. Очень плохо. Снились кошмары, тело занемело, налилось тяжестью, и в груди образовалось стеснение, словно там внутри вырос еще один ряд ребер и давил на сердце. Снился огонь. Пожары. Много пожаров. Обгоревшие руины, черные, обугленные деревья, мертвый город. И мертвые люди в городе. Они не знают, что они мертвые. Ходят, разговаривают, едят. Смотрят на языки пламени, лижущие воздух, потому что больше им уже нечего лизать — огонь все пожрал.
   Несколько раз Стаффи пытался проснуться, но не получалось. Сон, будто плотный мешок, надетый на голову, душил его и тянул в пропасть небытия.
   С первым солнечным лучом Стаффи мучительно закричал и, лягнув ногами, проснулся. Голова упиралась во что-то жесткое, и внизу, под ним, была не постель, а тоже — твердое, неудобное, причинявшее телу страдания. Он потянул носом. Пахло гарью, большим пожаром. Значит, сон был правдив. Значит, — Стаффи похолодел — и мертвецы будут в мертвом городе?
   Извиваясь, он выполз ногами вперед из непонятной берлоги, в которой спал. Оглянулся. Испугался. Встал. Снова оглянулся. И почувствовал, как сознание покидает его.
   Очнулся от острой боли. Пошарил рукой и вытащил железку, впившуюся в бок. Швырнул ее прочь и горько заплакал.
   Вокруг было море разнообразных железок, строительного мусора, бытового мусора, дряхлых остовов, бывших некогда мебелью и техникой, тряпья, драной обуви, бутылок, игрушек и тому подобных вещей, отвергнутых цивилизованной жизнью, но вполне пригодных для жизни бездомной. Иначе говоря, Стаффи провел эту ночь на свалке.
   Ему выпало жить на помойке. Так распорядился начавшийся сегодня ре а л. Стаффи плакал, поскуливая и трясясь от нервного озноба. Неужели он это заслужил? Неужели это справедливо?
   Он размазал последние слезы по лицу и принялся размышлять. То, что ему так больно и неуютно сейчас, доказывает, что его организм не привык к подобным условиям. Значит, раньше он жил в других условиях. Намного более приятных и цивилизованных. Конечно, узнать, в каких именно, невозможно. Уходящий ре а л забирает с собой память о себе. Но память тела не обманешь. Стаффи догадывался, что еще вчера он был образованным, тонко чувствующим, ценящим наслаждение человеком. Сегодня… он стал помойным псом. Ужасная участь.
   Стаффи поднялся на ноги и осмотрел себя. Одежда — рваные обноски. Башмаки — один коричневый, другой синий с черным. Карманы. Стаффи внимательно обшарил их и обнаружил лишь карточку бездомного. По ней, это было ему известно, он может получать трехразовое питание в специальных столовых для нищих.
   Затем он изучил свое недвижимое имущество. Ночлежка не вызывала ни малейших симпатий. С одной стороны бок какой-то допотопной мебели, с другой — кусок бетонной плиты. Крыша — лист ржавого железа. В изголовье — нечто, потерявшее самоидентификацию.
   Неспроста ему снились кошмары. Стаффи замер, пораженный светлой мыслью. Быть может… ведь может?… его участь по сравнению с участью других — настоящее везенье? Город-то — мертвый. И мертвецы. Сон мог быть вещим.
   Нужно идти. Удостовериться. И найти еду.
   Стаффи почувствовал голод. Наугад выбрал направление — со всех сторон простирались немеряные пространства помойки — и, запоминая ориентиры, тронулся в путь.
   Дорога была нелегкой. Идти по прямой оказалось невозможно. Нужно было огибать высокие барханы из лома, обходить далеко стороной островки воняющей тухлятины, прокладывать путь мимо мусорных топей, где наверняка можно провалиться по шею, а то и глубже.
   Несколько раз он падал, извозил свою рванину в какой-то жиже, пока, барахтаясь, пытался подняться. Город вставал на горизонте в полный рост, но очертания его были смазаны утренней дымкой. В очередной раз грянувшись оземь, Стаффи услышал смех. Поднялся, утерся и увидел впереди двоих детей. Один показывал на него пальцем и тонко заливался. Осрамившийся Стаффи примирительно, почти заискивающе спросил у них:
   — Мальчики, вы местные?
   — Мы-то местные, — ответил ему из-за спины хрипловатый подростковый голос. — А вот ты, дядя, без визы шаришь по нашему тычку.
   Стаффи обернулся, ощутив внезапный страх. Сзади стояли еще четверо. Стаффи был наслышан о детских бандах, шайках, группировках, обитающих и промышляющих в Городе и вблизи Города. Во рту у него моментально образовалась такая же помойка, что и вокруг. Ноги ослабели и едва держали его. Он попытался миролюбиво улыбнуться.
   — Ну что вы… Как же так… Мальчики… Не нужно так…
   Шестеро подростков, от десяти до четырнадцати лет, окружили его с явно недобрыми намерениями. Одеты они были ненамного лучше Стаффи. Такие же помойные создания. Худые и грязные. Отчаянные. Отпетые.
   — Штраф, дядя.
   — А? — непонимающе откликнулся Стаффи.
   — Бабло давай сюда, — пояснил самый старший, наверное, главарь.
   — Но… у… меня… нет, — проблеял Стаффи.
   Мальчишка, обильно сплюнув, предъявил ему автоматический ножик. И еще один последовал примеру главаря. Стаффи затрясся.
   — Гнобель, Рекс, обстучите его, — велел старший. — Если рыпнется, жало под ребро.
   Двое мелких, ухмыляясь, стали выворачивать его карманы и ощупывать одежду.
   — Вот, Сыр. — Один из них протянул старшему карточку Стаффи. — Больше ничего.
   Сыр посмотрел на карточку и бросил ее на землю.
   — У самих такие есть, — зло сказал он.
   — Сыр, а как же он тогда заплатит нам штраф? — спросил главаря самый маленький из банды, тот, что смеялся, когда Стаффи упал.
   — Заплатит, — процедил Сыр, сощурившись. — Эй ты. Сейчас будем из тебя девочку делать. Спускай штаны.
   Стаффи тяжело сглотнул. Нет, они не могут так поступить с ним. Они же дети. Мерзкие, отвратительные, злобные дети.
   — Ну! — Сыр махнул ножиком перед носом у Стаффи.
   Руки не слушались, когда он начал торопливо расстегивать брюки. Мальчишки гадко хихикали.
   Штаны сползли вниз.
   — Вставай на четвереньки.
   Стаффи подчинился. Нежный утренний ветерок холодил его голый зад. На голову ему напялили вонючий мешок и завязали на шее. Глотая слезы и задыхаясь, Стаффи ждал.
   Надругательство затягивалось, не начавшись. Сквозь плотную ткань Стаффи слышал, как малолетние бандиты спорили о том, кому из них «вставлять». Никому не хотелось. Скорее всего, никто из них еще не умел делать это.
   Стаффи почувствовал некоторое облегчение. Но мешок душил его, и в голове гудело от смрада. Внезапно сильный удар под зад свалил его на землю. И шесть пар ног принялись старательно выписывать на теле жестокие узоры. Стаффи завопил, потом крик перешел в глухое стенанье, в жалкий хрип. Тогда его перестали бить и оставили в покое.
   Он слышал удаляющийся детский смех. Долго лежал, скрючившись, не решаясь пошевельнуться. Боялся, что они вернутся. Полчаса, не меньше. Нужно выждать. Притвориться мертвым. Беда обходит мертвых стороной.
   Наконец, едва удерживаясь на грани сознания, Стаффи сорвал с головы мешок. Рот широко открылся, заглатывая воздух большими порциями. Не вставая, Стаффи натянул штаны.
   Ему казалось, что он и вправду умирает. Казалось, что боль беспощадно грызет его несчастную плоть. Что ему отбили какой-то важный внутренний орган, и ничто уже не спасет его.
   От страха Стаффи подскочил и побежал. Помойные окрестности огласились его воплем:
   — Помогите! Помогите! Умираю!
   Споткнувшись, он снова шлепнулся. И с удивлением обнаружил, что ничего у него не болит. Все внутренности были на месте. Плоть покрылась множеством синяков, но какие из них от битья, а какие — от. падений?
   И Город уже совсем близко.
   Стаффи приободрился. Почистился. Нашел лужу и отмыл с лица грязь. Пригладил волосы.
   В Город он вошел уверенным в себе человеком, гордым сыном помойки, свободным гражданином мира, никому и ничем не обязанным, и меньше всего — благодарностью.
   Он понял, что сон обманул его. Город был мертв, это так. Но участь людей, встреченных им на улицах, не рождала чувства собственного превосходства, ибо они были лучше, чем он, одеты, не смотрели голодными и безумными глазами и, конечно же, имели крышу над головой.
   Это повергло Стаффи в великое уныние и раздражение. Столь великое, что страшная участь самого Города почти не задела его внимания. Его не трогал ни вид обвалившихся там и сям зданий, ни выбитые окна, ни черные, вылизанные огнем стены, ни вспученные уличные покрытия, ни многое другое, свидетельствовавшее о большой беде, прошедшей через Город.
   Стаффи был зол, потому что вдобавок ко всему, отыскав вывеску столовой для бродяг, вспомнил, как Сыр, наглый щенок, уронил себе под ноги его карточку питания. А без карточки его никто не накормит. Даже если он станет просить милостыню.
   Он забрел в глухой безлюдный переулок, сел на тротуар и задумался. Есть хотелось все сильнее.
   Спасение явилось в виде маленького уличного оборванца. Увидев его, шаркающего подошвами по противоположному тротуару, Стаффи поначалу испытал знакомый уже страх. Ему показалось, что на него снова покушаются, тесня круг насилия, позора, боли. Дети так бездушны.
   Но ребенок не смотрел на него, напротив, сосредоточенно ковырял в носу. Успокоившись, Стаффи встал, глянул по сторонам и в три прыжка догнал беспризорника. Холодное лезвие ненависти медленно ворочалось в кишках. Малолетние засранцы смели издеваться над ним, заставили его испытывать унизительный страх, хотели убить. Из-за них он едва не умер. Гнев его должен выпить чашу мести.
   Мальчишка, ничего не подозревая, оглянулся. Глаза его округлились. Но удрать он не успел. Стаффи, оскалившись, вцепился обеими руками в тонкую, щуплую шею и крепко сдавил. Оборванец захрипел и сразу обмяк в его кулаках. Стаффи выпустил тело. Торопясь, обыскал, нашел карточку бездомного. Потом пнул ногой тщедушное тело и, озираясь, покинул переулок.
   В столовой для нищих сим с очень наглой рожей выдал Стаффи миску с дымящейся жижей и кусок серого хлеба. Стаффи хотел было возмутиться и наорать на сима, но сзади его подпирала очередь таких же, как он, голодных бродяг, побирушек, бесприютных отбросов общества. В спину тыкали кулаком, в затылок дышали дурной вонью, подталкивали коленом под зад и орали, чтоб не задерживал.
   Стаффи угрюмо протиснулся к одному из столов, облепленных жующими людьми, и молча выхлебал питательную, но совершенно безвкусную баланду. По соседству с ним двое голодранцев, чавкая, лапидарно обменивались впечатлениями:
   — Видал? — спросил один, тыча грязным пальцем в окно.
   — Мор будет, — заверил его второй.
   — Не, война. Точно война.
   — С кем?
   — Когда прилетят, тогда узнаем с кем.
   — Откуда прилетят?
   — Оттуда. — Палец показал на потолок.
   — Ну так я и говорю, мор будет. Как тараканов… к ентовой матери.
   Стаффи проглотил последний кусок хлеба, по вкусу похожего на картон, вытер руки о штаны и громко сказал:
   — Вот уроды. Пожрать спокойно не дадут. — Нарочно громыхнул миской и двинулся к выходу.
   Оба голодранца мгновенно вскинулись, побросали убогую еду и заорали вслед обидчику:
   — Ах ты гнусь. А ну стой!
   Стаффи толкнул им под ноги взвизгнувшую девку с полной миской в руках и припустил что есть сил. Пробежав целую улицу, оглянулся. Преследователей не было видно. Вероятно, запутались в девке и на ней выместили обиду. Стаффи остался доволен публично выраженным протестом против гадкой кормежки и хамского обслуживания.