Это все в голове не так быстро, а помедленней провернувши, Захар Горыныч послал сподручных доставить ему какую-нибудь светлую голову, на голодном пайке живущую. А как доставили да накормили, Захар Горыныч светлой голове предложение сделал, от которого отказаться никак было невозможно. После разговору Горыныч заказы куда надо отписал на нужный материал, а к светлой голове приставил телоохранителей для лучшей гарантийности. Да еще разослал во все стороны людей, чтобы в срок из-под земли достали ему зеленорылого вожака бритых голов.
А только землю им рыть не пришлось, потому как Вождь сам собой перед Горынычем заявился, повинную голову принес и стал горячо убежища просить от крепкой руки Кондрат Кузьмича. Захар Горыныч его со всех сторон рассмотрел, остался доволен и говорит:
— Наказывать тебя, за превышение указаний, не буду, и без того жалостно, на тебя глядеть. А побитые окна, в моем новом доме ты мне, возместишь, специальным образом.
А сам после чуть не каждого слова еще одно вставляет, либо сразу два, будто запятую, не так чтобы приличную. Вождь перед ним стоит ни жив ни мертв, участи своей опасается, оттого как Захар Горыныч известный изобретатель всякого безобразного бесподобия.
— Не губите, — говорит и на коленки падает.
— Нет, — благостно отвечает ему Захар Горыныч, — губить тебя, мне теперь без выгоды. Ты мне еще сослужишь, и убежище тебе, дам самое лучшее. Вот только одно мне, в тебе не нравится, Подберезовик.
— Я исправлюсь, — обещает Вождь и головой сильно кивает.
— А не нравится мне то, — продолжает Захар Горыныч, — что ты Кондрашку, боишься больше меня. Отчего это, такая напраслина?
— Боюсь, — соглашается Вождь, — кутузку он сжег, а меня подавно зажарит. А вам я верен, — в грудь себя бьет, — и до конца ваши указания исполнял. Хотел опять бритых голов на святое дело вести, а они меня чуть не убили за то, едва жив остался да ноги унес. Теперь мне только у вас защита и ограда, а не то пропаду совсем.
— Снова, напраслина, — отвечает Захар Горыныч, — кутузку вовсе, не Кондрашка пожег, а я.
Тут Вождь, совсем с лица съехавши, зелень свою растерял и не знает, куда деваться.
— Экий ты пужливый, — говорит Горыныч, собой довольный, — этих я пожег, чтоб остальные, злее стали.
Вождь на это рот раскрыл и кивает:
— Они стали. Совсем бешеные, будто покусанные.
— Так я ж, и говорю, — отвечает Захар Горыныч. — Ты теперь у меня тоже, злым станешь. Про Нессю, заморскую слыхал?
Вождь головой мотнул невнятно.
— А говорят, она в нашем озере завелась, — говорит Горыныч. — Да еще говорят, что ты в наших краях, лучше всех будто плаваешь?
— Врут, — сказал Вождь, а сам назад шарахнулся, точно лошадь вспугнутая.
— Это мы проверим, — отвечает Горыныч. — А Нессю ты не бойся, она тебя не съест. Ты у нее и так, внутри сидеть будешь, — говорит и тут же смеется, челюсть выдающуюся уронивши.
А пока заказы с материалами не пришли, Вождя тоже с гарантийными телоохранителями поселили и кормили хорошо, чтобы силу себе нарастил, потому как Несси должна быть большая и могучая.
Вот наконец заказные посылки прибыли, светлая голова их разобрал и в три дня смастерил такую страшилу, что сам Горыныч потное потрясение пережил, а Вождь заскулил и в угол забился. Еле его оттуда вынули и внутрь чудища для пробы засунули. А как изнутри Несси не такая страшная оказалась, то Вождь в ней быстро освоился. Пасть ей зубатую разевать стал да на Горыныча понарошку покушаться. Разные механизмы, которые светлая голова изобрел, с чудищем легко управлялись и поворачивали его куда надо. А росту в Несси было с двухэтажный дом, да на тулово безногое совсем мало пришлось, одна шея доверху растянулась, а на ней страшная голова с зубьями, и дым из ноздрей пускать можно. В воде же дышать через трубку либо в особом приборе.
А только как все это тайно к озеру перевезли и в лесу на берегу сгрузили, Вождь накрепко уперся. Наотрез не хотел спускать Несси в воду и от озера все отодвигался, а глазами по сторонам шныряет, как бы удрать.
— Нет у вас, — говорит, — такого права, чтоб человека в дивном озере губить.
— О правах, будешь, с Кондрашкой, разговаривать, — грозит ему Захар Горыныч и запятыми неприличными чаще всегдашнего сыплет.
— А хоть и с ним, да не в проклятом озере, — храбрится Вождь и к лесу помалу пятится.
Тут Захар Горыныч велел его взять и держать, а сам подошел ближе и говорит:
— Не полезешь, подобру, посажу тебя, в бочку, залью водой, из озера, и будешь, сидеть, пока не поумнеешь.
Вождь от такого обращения замотал головой и сильно сник.
— Не надо в бочку.
Сам залез в брюхо чудища, да не успел отверстие за собой закрыть — тут из лесу высовывается праздное рыло и любопытствует на чучело.
— Вот это стервь! — головой мужичок качает. — Испытания проводите? — спрашивает потом.
А Захар Горыныч своим людям палец в знак показал и говорит радостно:
— Проводим, а то как же. Вот и кролик к нам пришел.
Тут мужичка под руки взяли да к берегу подтаскивают. А он им:
— Эй-эй-эй, — кричит, — какой такой кролик?
— Так для опытов, — отвечает ему Захар Горыныч.
И самолично опыт проделывает: мужичка по голове тяжелым тюкает. А тот обмяк и в нечувствительность впал, тогда его на земле сложили и достали специальный инструмент в виде запасной челюсти для Несси. Этой челюстью мужичка покромсали без всякой жалости, а что осталось в видном месте на другом берегу потом расположили для доказательства.
После еще снимков нащелкали в разных видах: голова чудища на воде, спереди и сбоку, голова на длинной шее, голова с разинутой пастью. А резкости на кадрах специально не сделали, чтоб интересней было и просторней для фантазий.
Напоследок Захар Горыныч остерег Вождя, который из отверстия в боку чудища просунулся:
— Сбежишь, — говорит, — хоть с того света, достану и в бочку, засажу.
— Мне теперь от вас деваться некуда, — снуло отвечает ему Вождь, — вы мой патриотизм на свою корысть использовали, а сейчас вовсе его изничтожили и меня в проклятое озеро ввергли. Я вам этого вовек не забуду.
Захар Горыныч от этого лицевой фасад наморщил и говорит:
— Вот, не люблю, громогласных слов, меня от них, пучит.
Потом велел место почистить и выровнять, да с тем уехал. А Несси еще побарахталась на берегу для упражнения и поплыла в свое первое плавание по дивному озеру.
XXXVI
XXXVII
XXXVIII
А только землю им рыть не пришлось, потому как Вождь сам собой перед Горынычем заявился, повинную голову принес и стал горячо убежища просить от крепкой руки Кондрат Кузьмича. Захар Горыныч его со всех сторон рассмотрел, остался доволен и говорит:
— Наказывать тебя, за превышение указаний, не буду, и без того жалостно, на тебя глядеть. А побитые окна, в моем новом доме ты мне, возместишь, специальным образом.
А сам после чуть не каждого слова еще одно вставляет, либо сразу два, будто запятую, не так чтобы приличную. Вождь перед ним стоит ни жив ни мертв, участи своей опасается, оттого как Захар Горыныч известный изобретатель всякого безобразного бесподобия.
— Не губите, — говорит и на коленки падает.
— Нет, — благостно отвечает ему Захар Горыныч, — губить тебя, мне теперь без выгоды. Ты мне еще сослужишь, и убежище тебе, дам самое лучшее. Вот только одно мне, в тебе не нравится, Подберезовик.
— Я исправлюсь, — обещает Вождь и головой сильно кивает.
— А не нравится мне то, — продолжает Захар Горыныч, — что ты Кондрашку, боишься больше меня. Отчего это, такая напраслина?
— Боюсь, — соглашается Вождь, — кутузку он сжег, а меня подавно зажарит. А вам я верен, — в грудь себя бьет, — и до конца ваши указания исполнял. Хотел опять бритых голов на святое дело вести, а они меня чуть не убили за то, едва жив остался да ноги унес. Теперь мне только у вас защита и ограда, а не то пропаду совсем.
— Снова, напраслина, — отвечает Захар Горыныч, — кутузку вовсе, не Кондрашка пожег, а я.
Тут Вождь, совсем с лица съехавши, зелень свою растерял и не знает, куда деваться.
— Экий ты пужливый, — говорит Горыныч, собой довольный, — этих я пожег, чтоб остальные, злее стали.
Вождь на это рот раскрыл и кивает:
— Они стали. Совсем бешеные, будто покусанные.
— Так я ж, и говорю, — отвечает Захар Горыныч. — Ты теперь у меня тоже, злым станешь. Про Нессю, заморскую слыхал?
Вождь головой мотнул невнятно.
— А говорят, она в нашем озере завелась, — говорит Горыныч. — Да еще говорят, что ты в наших краях, лучше всех будто плаваешь?
— Врут, — сказал Вождь, а сам назад шарахнулся, точно лошадь вспугнутая.
— Это мы проверим, — отвечает Горыныч. — А Нессю ты не бойся, она тебя не съест. Ты у нее и так, внутри сидеть будешь, — говорит и тут же смеется, челюсть выдающуюся уронивши.
А пока заказы с материалами не пришли, Вождя тоже с гарантийными телоохранителями поселили и кормили хорошо, чтобы силу себе нарастил, потому как Несси должна быть большая и могучая.
Вот наконец заказные посылки прибыли, светлая голова их разобрал и в три дня смастерил такую страшилу, что сам Горыныч потное потрясение пережил, а Вождь заскулил и в угол забился. Еле его оттуда вынули и внутрь чудища для пробы засунули. А как изнутри Несси не такая страшная оказалась, то Вождь в ней быстро освоился. Пасть ей зубатую разевать стал да на Горыныча понарошку покушаться. Разные механизмы, которые светлая голова изобрел, с чудищем легко управлялись и поворачивали его куда надо. А росту в Несси было с двухэтажный дом, да на тулово безногое совсем мало пришлось, одна шея доверху растянулась, а на ней страшная голова с зубьями, и дым из ноздрей пускать можно. В воде же дышать через трубку либо в особом приборе.
А только как все это тайно к озеру перевезли и в лесу на берегу сгрузили, Вождь накрепко уперся. Наотрез не хотел спускать Несси в воду и от озера все отодвигался, а глазами по сторонам шныряет, как бы удрать.
— Нет у вас, — говорит, — такого права, чтоб человека в дивном озере губить.
— О правах, будешь, с Кондрашкой, разговаривать, — грозит ему Захар Горыныч и запятыми неприличными чаще всегдашнего сыплет.
— А хоть и с ним, да не в проклятом озере, — храбрится Вождь и к лесу помалу пятится.
Тут Захар Горыныч велел его взять и держать, а сам подошел ближе и говорит:
— Не полезешь, подобру, посажу тебя, в бочку, залью водой, из озера, и будешь, сидеть, пока не поумнеешь.
Вождь от такого обращения замотал головой и сильно сник.
— Не надо в бочку.
Сам залез в брюхо чудища, да не успел отверстие за собой закрыть — тут из лесу высовывается праздное рыло и любопытствует на чучело.
— Вот это стервь! — головой мужичок качает. — Испытания проводите? — спрашивает потом.
А Захар Горыныч своим людям палец в знак показал и говорит радостно:
— Проводим, а то как же. Вот и кролик к нам пришел.
Тут мужичка под руки взяли да к берегу подтаскивают. А он им:
— Эй-эй-эй, — кричит, — какой такой кролик?
— Так для опытов, — отвечает ему Захар Горыныч.
И самолично опыт проделывает: мужичка по голове тяжелым тюкает. А тот обмяк и в нечувствительность впал, тогда его на земле сложили и достали специальный инструмент в виде запасной челюсти для Несси. Этой челюстью мужичка покромсали без всякой жалости, а что осталось в видном месте на другом берегу потом расположили для доказательства.
После еще снимков нащелкали в разных видах: голова чудища на воде, спереди и сбоку, голова на длинной шее, голова с разинутой пастью. А резкости на кадрах специально не сделали, чтоб интересней было и просторней для фантазий.
Напоследок Захар Горыныч остерег Вождя, который из отверстия в боку чудища просунулся:
— Сбежишь, — говорит, — хоть с того света, достану и в бочку, засажу.
— Мне теперь от вас деваться некуда, — снуло отвечает ему Вождь, — вы мой патриотизм на свою корысть использовали, а сейчас вовсе его изничтожили и меня в проклятое озеро ввергли. Я вам этого вовек не забуду.
Захар Горыныч от этого лицевой фасад наморщил и говорит:
— Вот, не люблю, громогласных слов, меня от них, пучит.
Потом велел место почистить и выровнять, да с тем уехал. А Несси еще побарахталась на берегу для упражнения и поплыла в свое первое плавание по дивному озеру.
XXXVI
Не зряшное обещание Коля сделал доброму молодцу, который кирпичи лихо рубил и думу невеселую думал. Пришел к нему наконец старичок, видом так себе, в черной монашьей одежде и шапочке. Постоял да посмотрел, как добрый молодец, косая сажень, стену в заброшенном доме рукой пробивает и дыры в ней оставляет. А потом говорит:
— Эту бы силищу да на ум возвести, а не попусту дыры проламывать, так сколько добра можно сделать.
А добрый молодец ему неласково отвечает:
— Кабы попусту языком не молоть, сколько можно ума сберечь и дураком не выйти.
— Ох и колюч ты, как погляжу, — говорит старичок, а сам улыбается в седую бороду. — А кроме как дыры в стене делать, что умеешь?
— Еще могу дыру в голове пальцем сделать, — отвечает молодец, — мог и всю голову на бегу снять, когда ноги ходили. Могу пять литров самогону выдушить, а после в игольное ухо с десяти шагов попасть. Да еще много чего мог, до того как в этом кресле угнездился. Тебе какого, старик, умения надо?
— Много всего умеешь, — качает головой старичок, — да мне столько не надо, милый. Мне бы водицы кружку испить, не поднесешь ли?
— Да ты что же, дедушка, — говорит добрый молодец, а сам глазами сверкает, — смеешься никак? Безногого за водой посылаешь.
— Ну, не хочешь, так сам к озеру схожу, — покладисто отвечает старичок и вынимает кружку, будто из рукава.
Спустился к воде, зачерпнул, да пить не стал, а обратно несет и доброму молодцу протягивает:
— Испей, — говорит, — Еремей Коснятин, за свое здоровье.
Тот на старичка поглядел недовольно и спрашивает:
— Откуда имя мое знаешь?
— Так тесен мир, вот и знаю.
Еремей кружку взял и в один глоток всю выпил, губы утер и вдруг на старичка по-новому смотрит, вглядывается.
— А не про тебя ли это досадный прохожий мне говорил, что думу мою невеселую выправишь?
— Может, и про меня, — отвечает старичок, — а теперь уж ты, добрый молодец, воды мне принеси, в горле что-то пересохло.
А Еремей смотрит на него непонятно и с места не двигается.
— Не могу, дедушка, — говорит, — кресло проклятое мешает.
— А ты брось его совсем, зачем оно тебе, неповоротливое такое.
Тут Еремей за ручки кресла ухватился да как поднимет себя. Выпрямился, встал и стоит, себе не верит. А в ногах, чувствует, сила появилась, хоть сейчас в пляс пускайся или в поход выступай. Старичок на него прищуренно глядит, улыбается хитровато.
— А теперь можешь? — спрашивает.
— Теперь могу! — говорит Еремей и смеется, кресло в сторону выбросил да побежал к озеру.
Там кружку наполнил и к старичку вернулся, отдал воду. А тот снова пить не стал, молвит:
— Испей сам, за силу молодеческую.
Еремей и тут кружку вмиг осушил, силу прежнюю удалую в теле почуял и говорит:
— Чем тебя отблагодарить могу, дедушка? Верно, немалого за такое спросишь?
— Так немалое из малостей складывается, — отвечает старичок. — Кирпичами можешь отблагодарить, которые не поломал еще.
— Как кирпичами? — удивляется Еремей.
— А ты их отколупывай отсюда, — говорит старичок, — ночами вон туда сноси да на берегу оставляй. — И показывает в сторону, где руины монастырские виднеются. — А как здесь кончатся, ты ступай к старой водяной башне и ее разбирай, она уж никому не нужна.
— Все исполню, дедушка, — обещает Еремей, хоть и дивится на странные пожелания.
— Вот и договорились. А третью кружку, за веру отеческую, ты уж без меня выпьешь, да к чему силу молодеческую приложить, сам решишь.
Сказал так и пропал, как не было его.
Еремей головой покрутил, нигде старичка не увидел, да удивляться больше не стал, и без того это все изумительно было. А просто кружку в карман сунул, рукава закатал и стал кирпичи разбирать, целые в одну сторону, бестолку поломанные в другую.
А в Кудеяре в это время слухи один вообразительней другого растекались и совсем кудеяровичей перепутали. То в озере доисторическая монстра вдруг проснулась, со дна вылезла и устрашительность на прохожих напускать принялась, а одного так просто сжевала. То заезжий шамбалаец тоже на озере чудеса показывал и всех обещался истинному хождению по воде научить, ежели будут его слушаться и сдавать на пожертвования. А у нас таких много собралось, человек полтыщи сразу, и все шамбалайцу в рот смотрели, будто из него птица-невелица сейчас вылетит. Это потому что у шамбалайцев религия такая загадочная, и всем вдруг ужасно интересно стало. Как они ему на пожертвования сдали, так он тут же выступление на ночь глядя провернул да по воде туда-сюда походил. А зрительские кресла опять поставили на том месте, где концерт звездоносной Моры Кик слушали и где битва за озеро была. Прожекторные фонари шамбалайца в перекресток взяли, и будто он на них плавал над водой, а у самого рыло презагадочное, сразу видно — к тайнам жизни отношение самое прямое имеет.
После выступления желающих сдавать на пожертвования еще больше стало, и всем ни с того ни с сего захотелось по воде пойти, аки посуху. А только шамбалаец-водоход по-нашему не понимал и толмача переводного при себе не имел, да все больше знаками разговаривал. Пролопочет чего-нибудь и на рот себе пальцем показывает. Сначала думали, это он есть просит, а потом правильно догадались и стали ему в рот смотреть, кабы чего важное не пропустить. И про пожертвования таким же манером дознались.
А самое-то главное, про истинное хождение на воде, не знали, как понять, и от этого загадочность еще сильнее вокруг шамбалайца образовалась.
— Эту бы силищу да на ум возвести, а не попусту дыры проламывать, так сколько добра можно сделать.
А добрый молодец ему неласково отвечает:
— Кабы попусту языком не молоть, сколько можно ума сберечь и дураком не выйти.
— Ох и колюч ты, как погляжу, — говорит старичок, а сам улыбается в седую бороду. — А кроме как дыры в стене делать, что умеешь?
— Еще могу дыру в голове пальцем сделать, — отвечает молодец, — мог и всю голову на бегу снять, когда ноги ходили. Могу пять литров самогону выдушить, а после в игольное ухо с десяти шагов попасть. Да еще много чего мог, до того как в этом кресле угнездился. Тебе какого, старик, умения надо?
— Много всего умеешь, — качает головой старичок, — да мне столько не надо, милый. Мне бы водицы кружку испить, не поднесешь ли?
— Да ты что же, дедушка, — говорит добрый молодец, а сам глазами сверкает, — смеешься никак? Безногого за водой посылаешь.
— Ну, не хочешь, так сам к озеру схожу, — покладисто отвечает старичок и вынимает кружку, будто из рукава.
Спустился к воде, зачерпнул, да пить не стал, а обратно несет и доброму молодцу протягивает:
— Испей, — говорит, — Еремей Коснятин, за свое здоровье.
Тот на старичка поглядел недовольно и спрашивает:
— Откуда имя мое знаешь?
— Так тесен мир, вот и знаю.
Еремей кружку взял и в один глоток всю выпил, губы утер и вдруг на старичка по-новому смотрит, вглядывается.
— А не про тебя ли это досадный прохожий мне говорил, что думу мою невеселую выправишь?
— Может, и про меня, — отвечает старичок, — а теперь уж ты, добрый молодец, воды мне принеси, в горле что-то пересохло.
А Еремей смотрит на него непонятно и с места не двигается.
— Не могу, дедушка, — говорит, — кресло проклятое мешает.
— А ты брось его совсем, зачем оно тебе, неповоротливое такое.
Тут Еремей за ручки кресла ухватился да как поднимет себя. Выпрямился, встал и стоит, себе не верит. А в ногах, чувствует, сила появилась, хоть сейчас в пляс пускайся или в поход выступай. Старичок на него прищуренно глядит, улыбается хитровато.
— А теперь можешь? — спрашивает.
— Теперь могу! — говорит Еремей и смеется, кресло в сторону выбросил да побежал к озеру.
Там кружку наполнил и к старичку вернулся, отдал воду. А тот снова пить не стал, молвит:
— Испей сам, за силу молодеческую.
Еремей и тут кружку вмиг осушил, силу прежнюю удалую в теле почуял и говорит:
— Чем тебя отблагодарить могу, дедушка? Верно, немалого за такое спросишь?
— Так немалое из малостей складывается, — отвечает старичок. — Кирпичами можешь отблагодарить, которые не поломал еще.
— Как кирпичами? — удивляется Еремей.
— А ты их отколупывай отсюда, — говорит старичок, — ночами вон туда сноси да на берегу оставляй. — И показывает в сторону, где руины монастырские виднеются. — А как здесь кончатся, ты ступай к старой водяной башне и ее разбирай, она уж никому не нужна.
— Все исполню, дедушка, — обещает Еремей, хоть и дивится на странные пожелания.
— Вот и договорились. А третью кружку, за веру отеческую, ты уж без меня выпьешь, да к чему силу молодеческую приложить, сам решишь.
Сказал так и пропал, как не было его.
Еремей головой покрутил, нигде старичка не увидел, да удивляться больше не стал, и без того это все изумительно было. А просто кружку в карман сунул, рукава закатал и стал кирпичи разбирать, целые в одну сторону, бестолку поломанные в другую.
А в Кудеяре в это время слухи один вообразительней другого растекались и совсем кудеяровичей перепутали. То в озере доисторическая монстра вдруг проснулась, со дна вылезла и устрашительность на прохожих напускать принялась, а одного так просто сжевала. То заезжий шамбалаец тоже на озере чудеса показывал и всех обещался истинному хождению по воде научить, ежели будут его слушаться и сдавать на пожертвования. А у нас таких много собралось, человек полтыщи сразу, и все шамбалайцу в рот смотрели, будто из него птица-невелица сейчас вылетит. Это потому что у шамбалайцев религия такая загадочная, и всем вдруг ужасно интересно стало. Как они ему на пожертвования сдали, так он тут же выступление на ночь глядя провернул да по воде туда-сюда походил. А зрительские кресла опять поставили на том месте, где концерт звездоносной Моры Кик слушали и где битва за озеро была. Прожекторные фонари шамбалайца в перекресток взяли, и будто он на них плавал над водой, а у самого рыло презагадочное, сразу видно — к тайнам жизни отношение самое прямое имеет.
После выступления желающих сдавать на пожертвования еще больше стало, и всем ни с того ни с сего захотелось по воде пойти, аки посуху. А только шамбалаец-водоход по-нашему не понимал и толмача переводного при себе не имел, да все больше знаками разговаривал. Пролопочет чего-нибудь и на рот себе пальцем показывает. Сначала думали, это он есть просит, а потом правильно догадались и стали ему в рот смотреть, кабы чего важное не пропустить. И про пожертвования таким же манером дознались.
А самое-то главное, про истинное хождение на воде, не знали, как понять, и от этого загадочность еще сильнее вокруг шамбалайца образовалась.
XXXVII
Тем, кто на пожертвования не сдавал, выступление смотреть не давали и от озера гнали в шею, чтобы глаза задаром не лупили. А только шила в мешке не спрячешь, все равно охотники на дармовщину по деревьям расседали и с шамбалайского хождения на воде пробу снимали.
Студню на дерево лезть не надо было, он с монастырского холма все видел и от этого в нервное потрясение пришел. Хотел даже пожертвования шамбалайцу отнести и тоже в рот ему смотреть, да Башка его просто отговорил: по шее стукнул и всю лишнюю нервность на время выбил. Только упадок душевных сил у Студня ничем поправить не могли, и помощи от него теперь никакой не было. На матрасе в подземье валялся все время, а как идти на лихое дело, так его ничем не поднимешь.
— Не могу я, — стонет, — без меня идите.
И одеялом обворачивается, носом в матрас.
Аншлаг его ногой пнул, потом Башка пнул, ругаются оба, а все бестолку.
— Мне, — говорит, — Черный монах все время снится. От стесанной морды уводит и к озеру ведет, по воде гулять.
— Нагулялся? — ухмыляется Аншлаг.
— Нет, — отвечает, — просыпаюсь, не доходя до озера. Не хочу я с вами идти, не могу больше!
Аншлаг с Башкой плюнут да уйдут, а вдвоем совсем не то уже, дело плохо клеится, и настроения для душегубства никакого. Только случайных встречных с таким настроением застращивать и карманы им освобождать.
— Совсем свихнулся, — злится Башка. — Что за вредное привидение, этот монах.
— А как же он стену клал? — спрашивает Аншлаг. — Я сам видел. Привидение так не умеет.
— Это тебе тоже приснилось, — говорит Башка и на стену по-волчьи смотрит.
А она с того дня, как Аншлаг со старичком разговаривал, не выросла больше ни на один даже кирпич. Пропал куда-то Черный монах. Может, правда приснился, думает Аншлаг, мозги обморочил совсем.
На следующее выступление шамбалайца Студень биноклем запасся, особо для этого с матраса встал и в город ходил. К вечеру на половине холма место устроил и сел ждать. А на том берегу опять стулья расставили, фонари прожекторные приладили, жертвующую публику рассадили, да прочих милицией разогнали. И тоже ждут, когда темнота совсем упадет и водоход-шамбалаец на воду загадочно взойдет.
Вот вечер стемнел, фонари озеро в беспорядке располосовали, а шамбалайца все нет. Жертвующая публика семечки в карман убрала, помолчала недовольно, а потом роптать начала со свистом и волнением. От беспокойства вывернули прожекторный фонарь и стали им по берегу рыскать, вдруг отыщется запропавший шамбалаец. Может, говорят, доисторическая монстра опять вылезла и его обжевала, а мы тут ничего не знаем.
А точно сыскался, живой, правда. Сидел на пеньке и вроде как в себя загадочно углублялся по своей религии. Публика тут немного шумность снизила и шамбалайцу почтение оказала, да не настолько сильное — фонарь-то ему прямо в загадочное рыло светил и быстро из углубления обратно вывел. Шамбалаец с пенька встал, к публике повернулся, пролопотал чего-то по-своему, а потом ладоши вверх развел и говорит:
— Сагатка!
По-ихнему — загадка, мол. То ли про монстру как-то узнал, то ли с водой сегодня что не так, а не то где в космосе неполадки, и выступления не будет, так все поняли. А только не понравилась никому эта загадка, и расходились с озера недовольные. Потом в городе малый мордобой с досады затеяли, отвели душу. А особо расстарались те, которые на деревьях места занимали и водоходного шамбалайца задарма смотреть хотели.
Студень больше всех расстроился, бинокль опустил и сидит, не уходит, в звезды глядит. Вдруг уши насторожил — плеск у берега раздается, бултыханье неурочное. Он бинокль опять к глазам приставил, темноту усилием воли проницает — доисторическую монстру страсть как хочется Студню рассмотреть, какая она есть.
А это совсем не монстра оказалась. Тень на воде небольшая колтыхается, чем-то там странным занятая, и все время с ног валится, оттого и плеск. Студень ближе к берегу подобрался и в кустах засел. А тень на воде еще бормочет чего-то, вроде недовольное. Тут Студень себя не удержал, выскочил, в воду ринулся и тень в охапку сцапал, назад тащит. А она брыкается и верещит, обратно в озеро рвется. Но не кусается, и то хорошо.
Выбрался Студень на траву и вместе с тенью брыкастой повалился, не устоял. А тут фонарь нашарил и зажег.
Так стояли против друг дружки на четвереньках и глазами моргали, пока в себя не пришли.
— Ты что тут делала? — сурово спрашивает Студень.
— Гуляла, — отвечает она и выжимает воду из косиц.
— А на ногах это что за ерунда у тебя?
А впрямь ерунда — вроде вытянутых надувных подушек на ремешках, а нога в лунке посредине пристегнута.
— Это? — она смеется. — Башмаки для хождения по воде. Я их у того хитрого шамбалайца стащила.
Студень опешился и от этого медленней думать стал.
— Зачем? — спрашивает.
— А чтоб не обманывал и по воде в них не ходил.
Студень башмаки водоступные вдумчиво разглядывает и не знает, что сказать. Одна невразумительность у него в голове с этими хитрыми башмаками.
— Так это вот что! — говорит наконец. — Ну и шамбалаец, такой-сякой! Вот, значит, какая у него загадочность. Так это ты ему выступление испортила? — догадался.
— Я, — кивает. — А не очень-то в этих башмаках удобно ходить, сильно неустойчивые, все время в воду сбрасывают.
— А, — говорит Студень, — вот ты чем занималась там.
А сам от водоступов не отрывается, глядит жадно.
— Это я так, — отвечает она, смущаясь будто, — попробовать просто.
И снимает башмаки.
— Дай я попробую просто, — говорит Студень и хватает водоступы, пристегивает к ногам. — А, верно, если упражняться, можно в них по воде ходить, как шамбалаец.
— Можно, — она отвечает. — Для чего только?
— Для того, — сказал тут Студень и умолк, потому как объяснить не может. Вместо этого спрашивает: — Ты про Черного монаха знаешь?
— Слыхала, — улыбается.
— Ну вот, — говорит Студень. — Для того.
Встал и к воде идет, на надувных подушках ноги высоко задирает, как цапля. Вдруг повернулся назад.
— А если сейчас монстра вылезет, не боишься? — спрашивает.
Она опять улыбается:
— Не вылезет, — говорит. — Она теперь спит.
А Студень еще медлит в воду залезать.
— Откуда ты хоть взялась такая?
— Пришла, — отвечает она. — А какая — такая?
— Не знаю. Странная.
Она смеется.
— Странствую, вот и странная.
— Ты бродяжка? — удивился Студень. — Хочешь у нас жить?
— Хочу, — говорит, — а где у вас?
— В монастыре. Только там не очень мягко.
— Ничего, мы привыкши.
Студень кивнул и вступил на воду. Одну ногу поставил, вторую передвинул, так два шага прошел и вдруг бултыхнулся — ноги разъехались. А дно неглубокое, по костям ударило, и встать обратно на подушки не очень получается. Так копушился в воде, будто лягушка в сметане, а бродяжка на берегу звонко смехом заливалась. Раздосадовал тут Студень, на коленках выполз, башмаки с ног сорвал и говорит через зубы:
— Все равно научусь. Меня Черный монах во сне к озеру ведет по воде гулять. А как же я буду по ней гулять, если не умею?
— Научишься, — отвечает бродяжка. — Только эти башмаки не надувные, а надувательские. В них по воде ходить — дивного города в озере не увидеть.
Студень помолчал, голову свесив, и говорит:
— Да и сам знаю. А просто очень хочется, хоть и в башмаках.
Тут бродяжка взяла его за руку и повела наверх к монастырю. Студень только водоступы подцепил, а она торбочку из кустов вытащила.
— Как тебя звать-величать? — спрашивает Студень.
— Аленка я, — она отвечает, — а зови Алькой.
— Меня Студень, — и тут сконфузился, — Егор то есть.
— Знаю, — говорит бродяжка. — И друзей твоих знаю.
— Откуда? — удивился Студень.
— А это же вы на моей рисовальне подписи оставляли.
Студень встал, будто в землю врытый, рот раскрымши, а потом говорит вполкрика:
— Так это твоя шифровальня расфуфыренная на стенах?! Вот так дела. Что ты там такое нашифровала, отчего даже Баба Яга чуять стала не пойми что? Неспроста же это!
— А не скажу, — улыбается бродяжка. — Что зашифровала, то и пусть стоит.
Тут они к монастырю подошли и Башкой были встречены.
Студню на дерево лезть не надо было, он с монастырского холма все видел и от этого в нервное потрясение пришел. Хотел даже пожертвования шамбалайцу отнести и тоже в рот ему смотреть, да Башка его просто отговорил: по шее стукнул и всю лишнюю нервность на время выбил. Только упадок душевных сил у Студня ничем поправить не могли, и помощи от него теперь никакой не было. На матрасе в подземье валялся все время, а как идти на лихое дело, так его ничем не поднимешь.
— Не могу я, — стонет, — без меня идите.
И одеялом обворачивается, носом в матрас.
Аншлаг его ногой пнул, потом Башка пнул, ругаются оба, а все бестолку.
— Мне, — говорит, — Черный монах все время снится. От стесанной морды уводит и к озеру ведет, по воде гулять.
— Нагулялся? — ухмыляется Аншлаг.
— Нет, — отвечает, — просыпаюсь, не доходя до озера. Не хочу я с вами идти, не могу больше!
Аншлаг с Башкой плюнут да уйдут, а вдвоем совсем не то уже, дело плохо клеится, и настроения для душегубства никакого. Только случайных встречных с таким настроением застращивать и карманы им освобождать.
— Совсем свихнулся, — злится Башка. — Что за вредное привидение, этот монах.
— А как же он стену клал? — спрашивает Аншлаг. — Я сам видел. Привидение так не умеет.
— Это тебе тоже приснилось, — говорит Башка и на стену по-волчьи смотрит.
А она с того дня, как Аншлаг со старичком разговаривал, не выросла больше ни на один даже кирпич. Пропал куда-то Черный монах. Может, правда приснился, думает Аншлаг, мозги обморочил совсем.
На следующее выступление шамбалайца Студень биноклем запасся, особо для этого с матраса встал и в город ходил. К вечеру на половине холма место устроил и сел ждать. А на том берегу опять стулья расставили, фонари прожекторные приладили, жертвующую публику рассадили, да прочих милицией разогнали. И тоже ждут, когда темнота совсем упадет и водоход-шамбалаец на воду загадочно взойдет.
Вот вечер стемнел, фонари озеро в беспорядке располосовали, а шамбалайца все нет. Жертвующая публика семечки в карман убрала, помолчала недовольно, а потом роптать начала со свистом и волнением. От беспокойства вывернули прожекторный фонарь и стали им по берегу рыскать, вдруг отыщется запропавший шамбалаец. Может, говорят, доисторическая монстра опять вылезла и его обжевала, а мы тут ничего не знаем.
А точно сыскался, живой, правда. Сидел на пеньке и вроде как в себя загадочно углублялся по своей религии. Публика тут немного шумность снизила и шамбалайцу почтение оказала, да не настолько сильное — фонарь-то ему прямо в загадочное рыло светил и быстро из углубления обратно вывел. Шамбалаец с пенька встал, к публике повернулся, пролопотал чего-то по-своему, а потом ладоши вверх развел и говорит:
— Сагатка!
По-ихнему — загадка, мол. То ли про монстру как-то узнал, то ли с водой сегодня что не так, а не то где в космосе неполадки, и выступления не будет, так все поняли. А только не понравилась никому эта загадка, и расходились с озера недовольные. Потом в городе малый мордобой с досады затеяли, отвели душу. А особо расстарались те, которые на деревьях места занимали и водоходного шамбалайца задарма смотреть хотели.
Студень больше всех расстроился, бинокль опустил и сидит, не уходит, в звезды глядит. Вдруг уши насторожил — плеск у берега раздается, бултыханье неурочное. Он бинокль опять к глазам приставил, темноту усилием воли проницает — доисторическую монстру страсть как хочется Студню рассмотреть, какая она есть.
А это совсем не монстра оказалась. Тень на воде небольшая колтыхается, чем-то там странным занятая, и все время с ног валится, оттого и плеск. Студень ближе к берегу подобрался и в кустах засел. А тень на воде еще бормочет чего-то, вроде недовольное. Тут Студень себя не удержал, выскочил, в воду ринулся и тень в охапку сцапал, назад тащит. А она брыкается и верещит, обратно в озеро рвется. Но не кусается, и то хорошо.
Выбрался Студень на траву и вместе с тенью брыкастой повалился, не устоял. А тут фонарь нашарил и зажег.
Так стояли против друг дружки на четвереньках и глазами моргали, пока в себя не пришли.
— Ты что тут делала? — сурово спрашивает Студень.
— Гуляла, — отвечает она и выжимает воду из косиц.
— А на ногах это что за ерунда у тебя?
А впрямь ерунда — вроде вытянутых надувных подушек на ремешках, а нога в лунке посредине пристегнута.
— Это? — она смеется. — Башмаки для хождения по воде. Я их у того хитрого шамбалайца стащила.
Студень опешился и от этого медленней думать стал.
— Зачем? — спрашивает.
— А чтоб не обманывал и по воде в них не ходил.
Студень башмаки водоступные вдумчиво разглядывает и не знает, что сказать. Одна невразумительность у него в голове с этими хитрыми башмаками.
— Так это вот что! — говорит наконец. — Ну и шамбалаец, такой-сякой! Вот, значит, какая у него загадочность. Так это ты ему выступление испортила? — догадался.
— Я, — кивает. — А не очень-то в этих башмаках удобно ходить, сильно неустойчивые, все время в воду сбрасывают.
— А, — говорит Студень, — вот ты чем занималась там.
А сам от водоступов не отрывается, глядит жадно.
— Это я так, — отвечает она, смущаясь будто, — попробовать просто.
И снимает башмаки.
— Дай я попробую просто, — говорит Студень и хватает водоступы, пристегивает к ногам. — А, верно, если упражняться, можно в них по воде ходить, как шамбалаец.
— Можно, — она отвечает. — Для чего только?
— Для того, — сказал тут Студень и умолк, потому как объяснить не может. Вместо этого спрашивает: — Ты про Черного монаха знаешь?
— Слыхала, — улыбается.
— Ну вот, — говорит Студень. — Для того.
Встал и к воде идет, на надувных подушках ноги высоко задирает, как цапля. Вдруг повернулся назад.
— А если сейчас монстра вылезет, не боишься? — спрашивает.
Она опять улыбается:
— Не вылезет, — говорит. — Она теперь спит.
А Студень еще медлит в воду залезать.
— Откуда ты хоть взялась такая?
— Пришла, — отвечает она. — А какая — такая?
— Не знаю. Странная.
Она смеется.
— Странствую, вот и странная.
— Ты бродяжка? — удивился Студень. — Хочешь у нас жить?
— Хочу, — говорит, — а где у вас?
— В монастыре. Только там не очень мягко.
— Ничего, мы привыкши.
Студень кивнул и вступил на воду. Одну ногу поставил, вторую передвинул, так два шага прошел и вдруг бултыхнулся — ноги разъехались. А дно неглубокое, по костям ударило, и встать обратно на подушки не очень получается. Так копушился в воде, будто лягушка в сметане, а бродяжка на берегу звонко смехом заливалась. Раздосадовал тут Студень, на коленках выполз, башмаки с ног сорвал и говорит через зубы:
— Все равно научусь. Меня Черный монах во сне к озеру ведет по воде гулять. А как же я буду по ней гулять, если не умею?
— Научишься, — отвечает бродяжка. — Только эти башмаки не надувные, а надувательские. В них по воде ходить — дивного города в озере не увидеть.
Студень помолчал, голову свесив, и говорит:
— Да и сам знаю. А просто очень хочется, хоть и в башмаках.
Тут бродяжка взяла его за руку и повела наверх к монастырю. Студень только водоступы подцепил, а она торбочку из кустов вытащила.
— Как тебя звать-величать? — спрашивает Студень.
— Аленка я, — она отвечает, — а зови Алькой.
— Меня Студень, — и тут сконфузился, — Егор то есть.
— Знаю, — говорит бродяжка. — И друзей твоих знаю.
— Откуда? — удивился Студень.
— А это же вы на моей рисовальне подписи оставляли.
Студень встал, будто в землю врытый, рот раскрымши, а потом говорит вполкрика:
— Так это твоя шифровальня расфуфыренная на стенах?! Вот так дела. Что ты там такое нашифровала, отчего даже Баба Яга чуять стала не пойми что? Неспроста же это!
— А не скажу, — улыбается бродяжка. — Что зашифровала, то и пусть стоит.
Тут они к монастырю подошли и Башкой были встречены.
XXXVIII
Стоит Башка, ровно памятник Кушкину, голову на грудь надвинул и дорогу им с фонарем заступает.
— Это что за неясное явление и мимолетное видение? — спрашивает. — Нам гостей не надобно.
— Это не видение, — говорит ему Студень и руками машет от волнения. — Это она шифровальню на стенах малевала. — Тут он себя по лбу стукнул и спрашивает бродяжку: — И Черного монаха ты, выходит, нарисовала?
Она плечами весело жмет:
— Выходит.
— И эта туда же, — скрипит Башка зубами. — Опять этот Черный монах. — И Студню говорит: — Ты иди на свой матрас. А ты, — бродяжке, — уходи отсюда. Тут женщинам нет места.
— Раньше, может, и не было, — отвечает она задиристо и косицами взмахивает, — когда монастырь монахами обживался. А теперь я тут останусь.
— Она бродяжная, — объясняет Студень, — живет нигде. Пусти ее, — просит.
А бродяжка сама за себя постоять могла. Огляделась по-хозяйски и заявляет:
— Тут как раз нужна женская рука, а в разбойных шайках тоже женщины бывают, некоторые даже в атаманшах.
Башка на Студня мрачно поглядел и глазами много чего наобещал.
— Ничего такого я ей не говорил, — клянется Студень. — Она сама. Ты откуда знаешь? — спрашивает ее.
— Ничего я про вас не знаю, — отвечает бродяжка, — а только если вы тут живете и от всех прячетесь, значит, вы шайка.
— А может, мы монахи? — говорит Студень.
Она смеется.
— Не похожи.
— Мы не монахи, а душегубы, — сказал тут Башка, — потому беги отсюда скорее, пока не испугалась. Да не думай в милицию идти, а не то сама знаешь чего.
— Вот еще глупость, — она отвечает, — никуда я отсюда не пойду.
И, Башку миновав, направилась в мшистую церковь без крыши. Там в уголке пристроилась, камешки с пола в сторону смела и прикорнула, а торбочку под голову положила.
Башка рукой махнул и в подвалы ушел. А Студень одеяло со своего матраса схватил, булку из пакета стащил и отнес все бродяжке. Она булку съела, водой запила, одеялом закрылась и заснула, а во сне улыбалась.
После Студень предъявил Башке и Аншлагу надувательские башмаки-водоступы, и стали все трое над этим думать. Башка говорит:
— Чего тут долго рассоливать, шамбалайца такого-сякого надо на чистую воду вывести, а как он есть бессмысленное рыло, то и сделать по соответствию. Только следующего выступления дождаться, небось еще себе такие башмаки сделает.
На том и решили да спать разошлись.
Ночью Студню опять тот сон приснился, да такой страшный, что наутро он с матраса подскочил и, никому не сказавши, в город убежал. Башка, пока Студня не было, опять к бродяжке приступил, чтоб уходила прочь и не мешалась им. Только она его не слушала, а все по хозяйству женской рукой переделала что надо. Перестирала, перемыла, два мешка мусора на костре сожгла, потом Аншлагу велела сесть и длинные волосья ему обкорнала. А Башка от нее вывернулся и не стал стричься.
К вечеру Студень обратно прибежал, запыхался и сразу в крик истерический пустился, чуть по земле не катается. Еле дознались от него, в чем причина. А он, говорит, во сне видел того, со стесанной будто мордой, и будто бы тот Студня почти сцапал и лицо с него сам пытался снять, а Черного монаха-то и не было на помощь. Вот Студень и перепугался да как ошпаренный побежал куда глаза глядят. Полдня незнамо где бегал, а вдруг в лавку какую ни то зашел, чем торгуют, не разглядел, только продавца хорошо рассмотрел.
— Это он! — кричит. — Тот, со стесанной мордой, я его сразу узнал. И он меня тоже. Теперь мне конец будет!
Бродяжка его успокаивает, по голове гладит, шепчет чего-то, а он в траву повалился и лежит, будто помирать совсем собрался.
— Ну хватит, — говорит ему Башка, — пузыри пускать. Завтра пойдем в ту лавку, а там посмотрим, что это за морда такая страшная. А если не страшная, то я тебя прикладным средством живо вылечу от припадков.
Бродяжка всю ночь со Студнем, как с малым дитем, просидела, сон его стерегла, и наутро он в себя полностью пришел, даже в страшную лавку не упирался идти.
Отправились вдвоем — он и Башка. По улицам в приблизительном месте поплутали и наконец отыскали что нужно. Название над дверью висело — «Лавка ужасов». Башка, прочитав, ухмыльнулся, а Студень белый стал, как чистая простынь. В витрине лавки разные страсти выставлены: резиновые маски страшилищ, тыква с мордой вырезанной, череп оскалистый, еще древняя пыточная машинка.
Башка Студня в спину толкнул и сам дверь открыл. Вошли в лавку, там никого нет, а по полкам товар разложен. Повертели головами, пощупали всяческие страсти и ужасти, Башка резиновую морду взял и разглядывает. А только хотел на себе померить, явился продавец. Лицом, правда, невыразительный, как резиновый, а сам обыкновенный и смотрит скушно. Башка Студня в бок усиленно пихнул и шепчет:
— Это что за неясное явление и мимолетное видение? — спрашивает. — Нам гостей не надобно.
— Это не видение, — говорит ему Студень и руками машет от волнения. — Это она шифровальню на стенах малевала. — Тут он себя по лбу стукнул и спрашивает бродяжку: — И Черного монаха ты, выходит, нарисовала?
Она плечами весело жмет:
— Выходит.
— И эта туда же, — скрипит Башка зубами. — Опять этот Черный монах. — И Студню говорит: — Ты иди на свой матрас. А ты, — бродяжке, — уходи отсюда. Тут женщинам нет места.
— Раньше, может, и не было, — отвечает она задиристо и косицами взмахивает, — когда монастырь монахами обживался. А теперь я тут останусь.
— Она бродяжная, — объясняет Студень, — живет нигде. Пусти ее, — просит.
А бродяжка сама за себя постоять могла. Огляделась по-хозяйски и заявляет:
— Тут как раз нужна женская рука, а в разбойных шайках тоже женщины бывают, некоторые даже в атаманшах.
Башка на Студня мрачно поглядел и глазами много чего наобещал.
— Ничего такого я ей не говорил, — клянется Студень. — Она сама. Ты откуда знаешь? — спрашивает ее.
— Ничего я про вас не знаю, — отвечает бродяжка, — а только если вы тут живете и от всех прячетесь, значит, вы шайка.
— А может, мы монахи? — говорит Студень.
Она смеется.
— Не похожи.
— Мы не монахи, а душегубы, — сказал тут Башка, — потому беги отсюда скорее, пока не испугалась. Да не думай в милицию идти, а не то сама знаешь чего.
— Вот еще глупость, — она отвечает, — никуда я отсюда не пойду.
И, Башку миновав, направилась в мшистую церковь без крыши. Там в уголке пристроилась, камешки с пола в сторону смела и прикорнула, а торбочку под голову положила.
Башка рукой махнул и в подвалы ушел. А Студень одеяло со своего матраса схватил, булку из пакета стащил и отнес все бродяжке. Она булку съела, водой запила, одеялом закрылась и заснула, а во сне улыбалась.
После Студень предъявил Башке и Аншлагу надувательские башмаки-водоступы, и стали все трое над этим думать. Башка говорит:
— Чего тут долго рассоливать, шамбалайца такого-сякого надо на чистую воду вывести, а как он есть бессмысленное рыло, то и сделать по соответствию. Только следующего выступления дождаться, небось еще себе такие башмаки сделает.
На том и решили да спать разошлись.
Ночью Студню опять тот сон приснился, да такой страшный, что наутро он с матраса подскочил и, никому не сказавши, в город убежал. Башка, пока Студня не было, опять к бродяжке приступил, чтоб уходила прочь и не мешалась им. Только она его не слушала, а все по хозяйству женской рукой переделала что надо. Перестирала, перемыла, два мешка мусора на костре сожгла, потом Аншлагу велела сесть и длинные волосья ему обкорнала. А Башка от нее вывернулся и не стал стричься.
К вечеру Студень обратно прибежал, запыхался и сразу в крик истерический пустился, чуть по земле не катается. Еле дознались от него, в чем причина. А он, говорит, во сне видел того, со стесанной будто мордой, и будто бы тот Студня почти сцапал и лицо с него сам пытался снять, а Черного монаха-то и не было на помощь. Вот Студень и перепугался да как ошпаренный побежал куда глаза глядят. Полдня незнамо где бегал, а вдруг в лавку какую ни то зашел, чем торгуют, не разглядел, только продавца хорошо рассмотрел.
— Это он! — кричит. — Тот, со стесанной мордой, я его сразу узнал. И он меня тоже. Теперь мне конец будет!
Бродяжка его успокаивает, по голове гладит, шепчет чего-то, а он в траву повалился и лежит, будто помирать совсем собрался.
— Ну хватит, — говорит ему Башка, — пузыри пускать. Завтра пойдем в ту лавку, а там посмотрим, что это за морда такая страшная. А если не страшная, то я тебя прикладным средством живо вылечу от припадков.
Бродяжка всю ночь со Студнем, как с малым дитем, просидела, сон его стерегла, и наутро он в себя полностью пришел, даже в страшную лавку не упирался идти.
Отправились вдвоем — он и Башка. По улицам в приблизительном месте поплутали и наконец отыскали что нужно. Название над дверью висело — «Лавка ужасов». Башка, прочитав, ухмыльнулся, а Студень белый стал, как чистая простынь. В витрине лавки разные страсти выставлены: резиновые маски страшилищ, тыква с мордой вырезанной, череп оскалистый, еще древняя пыточная машинка.
Башка Студня в спину толкнул и сам дверь открыл. Вошли в лавку, там никого нет, а по полкам товар разложен. Повертели головами, пощупали всяческие страсти и ужасти, Башка резиновую морду взял и разглядывает. А только хотел на себе померить, явился продавец. Лицом, правда, невыразительный, как резиновый, а сам обыкновенный и смотрит скушно. Башка Студня в бок усиленно пихнул и шепчет: