— Это какие такие бойницы и для чего маневры, будто на войне?
— А ты что же, дядя, — язвенно говорит Башка, — собрался их, когда придут, Черным монахом отсюда отваживать? У нас тут война, а у тебя не знаем что.
— На войне оружие потребно, — отвечает Коля, а сам уже догадывается, что есть у них оружие, и оттого назад пятится.
Башка на него с прищуром уставился и говорит злорадно:
— Что, дядя, страшно? А может, монаху твоему тоже страшно? — на церковь глазами показал и ближе к Коле подходит. — А когда я бессмысленное рыло убиваю, знаешь, о чем я тогда думаю? Что этот ваш Черный монах где-то там у себя обмирает от ужаса, вот о чем.
Коля все дальше отступает, и сам в ужасе, а волосы дыбом.
— С Богом борешься, недоросль, — говорит, осипши, — берегись.
— Нечего мне уже беречь, — отвечает Башка и на Колю все наступает, — а пусть меня этот монах сам за руку возьмет и остановит, если я ему такой страшный. Пусть сам мне об этом скажет!
Коля запнулся за кирпич и упал ногами кверху, а Башка на него и смотреть не стал — повернулся да ушел бойницы размечать. К Коле бродяжка подвернулась, молча глянула. А он ей тоже молча глазами: как же так? И она ему глазами: так-то оно так, да нечего на траве разлеживать, дело надо делать.
Послушался Коля бродяжку и не сбежал сломя голову от лихих недорослей, остался монастырь строить. Подумал: надо же им будет где-то грехи замаливать. Нельзя всю жизнь бунтом жить, утомление душевное настанет.
XLV
XLVI
XLVII
— А ты что же, дядя, — язвенно говорит Башка, — собрался их, когда придут, Черным монахом отсюда отваживать? У нас тут война, а у тебя не знаем что.
— На войне оружие потребно, — отвечает Коля, а сам уже догадывается, что есть у них оружие, и оттого назад пятится.
Башка на него с прищуром уставился и говорит злорадно:
— Что, дядя, страшно? А может, монаху твоему тоже страшно? — на церковь глазами показал и ближе к Коле подходит. — А когда я бессмысленное рыло убиваю, знаешь, о чем я тогда думаю? Что этот ваш Черный монах где-то там у себя обмирает от ужаса, вот о чем.
Коля все дальше отступает, и сам в ужасе, а волосы дыбом.
— С Богом борешься, недоросль, — говорит, осипши, — берегись.
— Нечего мне уже беречь, — отвечает Башка и на Колю все наступает, — а пусть меня этот монах сам за руку возьмет и остановит, если я ему такой страшный. Пусть сам мне об этом скажет!
Коля запнулся за кирпич и упал ногами кверху, а Башка на него и смотреть не стал — повернулся да ушел бойницы размечать. К Коле бродяжка подвернулась, молча глянула. А он ей тоже молча глазами: как же так? И она ему глазами: так-то оно так, да нечего на траве разлеживать, дело надо делать.
Послушался Коля бродяжку и не сбежал сломя голову от лихих недорослей, остался монастырь строить. Подумал: надо же им будет где-то грехи замаливать. Нельзя всю жизнь бунтом жить, утомление душевное настанет.
XLV
Никитушка вдоволь показал богатырям свою силу, чуть правда им уши не сорвало от разбойного посвиста. Да еще хорошо, позади себя он их оставил, а то бы лесоповалом придавило, в самой глухой чаще ведь испытание проводили. Как все улеглось, Ерема от земли восстал, уши пальцами растряс, чтоб не гудело, и спрашивает:
— А от кого родословную ведешь, попович, не от Соловья ли разбойника?
Никитушка отвечает ему недовольно:
— Весь Кудеяр от него родом хвалится, может, и нам перепало наследство. Да только мне это не указ, и на болотах поганых с лихими шайками жить не хочу.
Афоня вывороченное дерево обратно в землю приладил, притоптал и говорит с чувством:
— Экая у тебя трудность, такой силище доброе применение сыскать обременительно.
— Клеймо это на мне, — вздыхает Никитушка, — а как избыть его, не знаю. Батюшке с матушкой стыдно в глаза смотреть, что я у них такой уродился. Лучше на край света сбежать.
— А нам на край света не надо, — отвечает Ерема, — у нас поход не дальний.
— Знаю, а только все равно возьмите меня с собой.
— Да куда же мы денемся без такого поповича, — говорит Афоня и другое дерево обратно сажает. — Теперь у нас полный состав и соответствие.
Блеснул Никитушка глазами, свистнул от радости в малую силу, отчего листья вокруг тревожно зашелестели, и заявляет:
— Тогда надо разработать план кампании и целевую программу.
Афоня отвлекся от дела и наморщил могучий лоб.
— Чего-чего разработать? — спрашивает. — Зачем тебе план компании, если нас тут всего трое? Как-нибудь так разберешься.
— Нас-то трое, а вражеских диверсантов сколько? Нужно наметить цели, — объясняет Никитушка, — и средства их выбивания. А также поочередность.
— Прав попович, — говорит Ерема и в небритой бороде скребет, — надобно такое дело. Супостатов много, а выбивать нужно с главного, с самого наипервейшего.
— А ты весь-то список огласи, — отвечает Афоня, — там и порешим, кого наипервейшего в мелочь крошить.
Ерема все в бороде скребет и на лесоповал, который от Никитушкиного свиста, обдумчиво смотрит. А уже светать начинает, и заря вовсю расходится, птицы шумят.
— Список, — говорит, — хм. Ну идем в город. Будет и список.
Тронулись богатыри в обратный путь, и каждый про себя загадывает, кто в Кудеяре и окрестностях есть самый главный супостат.
— Все супостатство на белом свете от вражьих бесов, — говорит Никитушка.
— Ну, до этих нам не добраться, — отвечает в сомнениях Ерема.
— Все кудеярское супостатство от разбойников, — мнит Афоня.
— Разбойник разбойнику не пара, — спорит попович, — а самый главный из них коптильню на человечьих костях поставил.
— Это трехголовый-то? — говорит Ерема. — Голов у него, конечно, многовато, поотшибать бы лишнее. И труба его над городом как енто самое торчит. А только мелок для супостата, падалью кормится. В тюрьму поселить, там и скуксится.
— Да кто ж тогда не мелок? — воскликнул Никитушка.
— А тот не мелок, — отвечает Ерема, — по чьему наущению Щит Родины на веревки да на мыло пустили и светлых голов в черном теле гнобят. Мыслю так: Щит Родины должен на свое место вернуться, а которые теперь мылом-веревками заведуют — на свое приходное.
— А ежели не уступят, тогда в расходное, — одушевленно вставил тут Афоня.
— Мы не душегубцы, — поглядел на него Ерема.
Афоня затушевался и развел конфузно ручищами.
— Да я что, я ничего, в мелочь только покрошу и отпущу на четыре стороны.
А Никитушка вдруг остановил шаг, глаза распахнул и говорит восклицательно:
— Вот настоящее богатырское дело! Доисторическую скотину извести, чтоб не поганила святое озеро!
— Вот это дело так дело, — обрадовался Афоня и тут же рукава закатал, — подавайте мне доисторическую скотину, сверну ей шею и чучелу сделаю!
И Ерема сразу согласился, что скотина в озере — вредное явление, а потом достал из кармана смятую газетку. Расправил и пальцем тыкнул, а там изображения смутные: башка доисторической скотины в фас и в профиль и она же пасть разинувши.
— Вот, — говорит Ерема, — Несся Кудеярская, знатная пигалица, пугало озерное.
— Почемуй-то пигалица? — удивился Никитушка.
Ерема объясняет:
— А гляди, как близко к суше башка торчит, там-то неглубоко еще, метров три-четыре. А это у нее, видать, такое тулово курьезное, против башки недоразвитое, вот и пигалица.
Афоня тоже нос в газету сунул и говорит:
— Курям на смех, от такой лилипутной скотины и славы богатырской никакой не будет. Разве супостат это?
— Кому слава, а кому за святое озеро возмутительно, — отвечает сердито попович. — Супостаты разные бывают. У иных ни рыла, ни вида, а гадят обильно и веру отеческую злостно подрывают.
— Это уж ведомо, — согласился с ним Ерема. — И поход у нас не за славу, а за совесть.
Тут они вышли из леса к самому дивному озеру и сели на берегу, авось доисторическая скотина сама на них выйдет по скотскому своему неразумию и погибель от богатырей сразу примет. Но не долго ждали, час али меньше. Никитушка вдруг глаз навострил, башмаки скинул и в воду до колен зашел, гладь озерную, на солнце светозарную, с-под ладони оглядел. Смотрел-смотрел да и хлопнул себя по бокам.
— Вот так едрена Матрена, — говорит возбудительно, совсем для поповича неприлично, и зовет: — Эй, богатыри, а озеро-то мелеет!
Повскакали с травы Ерема с Афоней и возле воды столпились, бережную линию изучают.
— А верно, — досадует Ерема, — мельчает. На целый шаг понизилось. Вон видно, недавно до той еще коряжки вода доходила.
— Вот где собака-то рылась, — сказал Афоня с глубокой мыслью. — Вот где супостатство верное.
— Никак не думал, — говорит попович в волнении, — что можно святое озеро в трубу выкачать. Оно же богомольной тропой обнесено, коленями отцов отшлифованной. А без святого озера нам совсем пропадать под заморским каблуком. Вот где разбой главный.
А Ерема разглядывает на противном берегу забор, за которым перекачка стоит и воду из озера беспробудно хлещет. Отсюда оно все мелким кажется, невзрачным, и не скажешь, что цельное озеро у кудеярцев там крадут.
— Ну, — говорит тут Ерема и верный крест отеческий на себе кладет, — вот вам Бог, а вот порог, господа заморские, а нам первейший план кампании. Афоня, — спрашивает, — как там у нас со средствами выбивания?
Афоня свою наточенную железку на поясе поправил, мышцу на руке вздул для показа, плечами, с бычье бедро каждое, покрутил.
— Мало не будет, — отвечает.
И Никитушка не отстает: вложил пальцы в рот да как свистнет в четверть силы. На озере волна поднялась, и птахи с деревьев замертво попадали от изумления, а Ерема на пути у свиста чуть на ногах устоял.
— Ага, — говорит, уши от звона растерев. — Ну и мы кое-что можем.
А показывать не стал, только дубинку на ремне крепче затянул. После того они коротко посовещались и решили на закате в путь выправиться, чтоб секретность богатырского похода до поры соблюсти.
— А от кого родословную ведешь, попович, не от Соловья ли разбойника?
Никитушка отвечает ему недовольно:
— Весь Кудеяр от него родом хвалится, может, и нам перепало наследство. Да только мне это не указ, и на болотах поганых с лихими шайками жить не хочу.
Афоня вывороченное дерево обратно в землю приладил, притоптал и говорит с чувством:
— Экая у тебя трудность, такой силище доброе применение сыскать обременительно.
— Клеймо это на мне, — вздыхает Никитушка, — а как избыть его, не знаю. Батюшке с матушкой стыдно в глаза смотреть, что я у них такой уродился. Лучше на край света сбежать.
— А нам на край света не надо, — отвечает Ерема, — у нас поход не дальний.
— Знаю, а только все равно возьмите меня с собой.
— Да куда же мы денемся без такого поповича, — говорит Афоня и другое дерево обратно сажает. — Теперь у нас полный состав и соответствие.
Блеснул Никитушка глазами, свистнул от радости в малую силу, отчего листья вокруг тревожно зашелестели, и заявляет:
— Тогда надо разработать план кампании и целевую программу.
Афоня отвлекся от дела и наморщил могучий лоб.
— Чего-чего разработать? — спрашивает. — Зачем тебе план компании, если нас тут всего трое? Как-нибудь так разберешься.
— Нас-то трое, а вражеских диверсантов сколько? Нужно наметить цели, — объясняет Никитушка, — и средства их выбивания. А также поочередность.
— Прав попович, — говорит Ерема и в небритой бороде скребет, — надобно такое дело. Супостатов много, а выбивать нужно с главного, с самого наипервейшего.
— А ты весь-то список огласи, — отвечает Афоня, — там и порешим, кого наипервейшего в мелочь крошить.
Ерема все в бороде скребет и на лесоповал, который от Никитушкиного свиста, обдумчиво смотрит. А уже светать начинает, и заря вовсю расходится, птицы шумят.
— Список, — говорит, — хм. Ну идем в город. Будет и список.
Тронулись богатыри в обратный путь, и каждый про себя загадывает, кто в Кудеяре и окрестностях есть самый главный супостат.
— Все супостатство на белом свете от вражьих бесов, — говорит Никитушка.
— Ну, до этих нам не добраться, — отвечает в сомнениях Ерема.
— Все кудеярское супостатство от разбойников, — мнит Афоня.
— Разбойник разбойнику не пара, — спорит попович, — а самый главный из них коптильню на человечьих костях поставил.
— Это трехголовый-то? — говорит Ерема. — Голов у него, конечно, многовато, поотшибать бы лишнее. И труба его над городом как енто самое торчит. А только мелок для супостата, падалью кормится. В тюрьму поселить, там и скуксится.
— Да кто ж тогда не мелок? — воскликнул Никитушка.
— А тот не мелок, — отвечает Ерема, — по чьему наущению Щит Родины на веревки да на мыло пустили и светлых голов в черном теле гнобят. Мыслю так: Щит Родины должен на свое место вернуться, а которые теперь мылом-веревками заведуют — на свое приходное.
— А ежели не уступят, тогда в расходное, — одушевленно вставил тут Афоня.
— Мы не душегубцы, — поглядел на него Ерема.
Афоня затушевался и развел конфузно ручищами.
— Да я что, я ничего, в мелочь только покрошу и отпущу на четыре стороны.
А Никитушка вдруг остановил шаг, глаза распахнул и говорит восклицательно:
— Вот настоящее богатырское дело! Доисторическую скотину извести, чтоб не поганила святое озеро!
— Вот это дело так дело, — обрадовался Афоня и тут же рукава закатал, — подавайте мне доисторическую скотину, сверну ей шею и чучелу сделаю!
И Ерема сразу согласился, что скотина в озере — вредное явление, а потом достал из кармана смятую газетку. Расправил и пальцем тыкнул, а там изображения смутные: башка доисторической скотины в фас и в профиль и она же пасть разинувши.
— Вот, — говорит Ерема, — Несся Кудеярская, знатная пигалица, пугало озерное.
— Почемуй-то пигалица? — удивился Никитушка.
Ерема объясняет:
— А гляди, как близко к суше башка торчит, там-то неглубоко еще, метров три-четыре. А это у нее, видать, такое тулово курьезное, против башки недоразвитое, вот и пигалица.
Афоня тоже нос в газету сунул и говорит:
— Курям на смех, от такой лилипутной скотины и славы богатырской никакой не будет. Разве супостат это?
— Кому слава, а кому за святое озеро возмутительно, — отвечает сердито попович. — Супостаты разные бывают. У иных ни рыла, ни вида, а гадят обильно и веру отеческую злостно подрывают.
— Это уж ведомо, — согласился с ним Ерема. — И поход у нас не за славу, а за совесть.
Тут они вышли из леса к самому дивному озеру и сели на берегу, авось доисторическая скотина сама на них выйдет по скотскому своему неразумию и погибель от богатырей сразу примет. Но не долго ждали, час али меньше. Никитушка вдруг глаз навострил, башмаки скинул и в воду до колен зашел, гладь озерную, на солнце светозарную, с-под ладони оглядел. Смотрел-смотрел да и хлопнул себя по бокам.
— Вот так едрена Матрена, — говорит возбудительно, совсем для поповича неприлично, и зовет: — Эй, богатыри, а озеро-то мелеет!
Повскакали с травы Ерема с Афоней и возле воды столпились, бережную линию изучают.
— А верно, — досадует Ерема, — мельчает. На целый шаг понизилось. Вон видно, недавно до той еще коряжки вода доходила.
— Вот где собака-то рылась, — сказал Афоня с глубокой мыслью. — Вот где супостатство верное.
— Никак не думал, — говорит попович в волнении, — что можно святое озеро в трубу выкачать. Оно же богомольной тропой обнесено, коленями отцов отшлифованной. А без святого озера нам совсем пропадать под заморским каблуком. Вот где разбой главный.
А Ерема разглядывает на противном берегу забор, за которым перекачка стоит и воду из озера беспробудно хлещет. Отсюда оно все мелким кажется, невзрачным, и не скажешь, что цельное озеро у кудеярцев там крадут.
— Ну, — говорит тут Ерема и верный крест отеческий на себе кладет, — вот вам Бог, а вот порог, господа заморские, а нам первейший план кампании. Афоня, — спрашивает, — как там у нас со средствами выбивания?
Афоня свою наточенную железку на поясе поправил, мышцу на руке вздул для показа, плечами, с бычье бедро каждое, покрутил.
— Мало не будет, — отвечает.
И Никитушка не отстает: вложил пальцы в рот да как свистнет в четверть силы. На озере волна поднялась, и птахи с деревьев замертво попадали от изумления, а Ерема на пути у свиста чуть на ногах устоял.
— Ага, — говорит, уши от звона растерев. — Ну и мы кое-что можем.
А показывать не стал, только дубинку на ремне крепче затянул. После того они коротко посовещались и решили на закате в путь выправиться, чтоб секретность богатырского похода до поры соблюсти.
XLVI
В монастыре к осаде широко приготовлялись. Укрепления из кирпичей вокруг поставили, по старому стенному следу, подземелья заново разведали и карту ходов прочертили. А из тайника в Кудеяре все остатное оружие снесли — бомбы, пистоли и автоматные ружья, да к ним припасы. Еду тоже запасли и воду в бутылях, хоть озеро рядом.
— А говорят, — вспомнил Коля, как ему поп рассказывал, — прежде как Яков Львович в наших краях обосновался, в монастыре источник свой был, да потом пропал, под землю ушел.
— А где был-то? — спрашивает Башка, а у самого вид воинственный и средоточенный, будто впрямь военачальствует, крепость к обороне усиливает.
— Так в церкви, должно, — отвечает Коля, — там место есть, особо обстроенное.
Пошел Башка в мшистую церковь, оглядел место, где источник раньше был, — вроде каменной ванны в полу, простукал там стенки и сказал:
— Пустой разговор. Нету ни воды, ни хода отсюда подземного.
А Коля только руками развел.
Вот настал день, в котором последний кирпич закончился от дружной работы. Студень свою шапку бумажную снял, руки вытер и говорит:
— А жалко, если все зря пропадет.
Бродяжка ему отвечает:
— Сделанное любовно не пропадает ни малой крошкой, хоть бы и разрушилось совсем.
— Да как же? — дивится Студень.
Бродяжка смеется:
— А ты пойди загляни в озеро — там теперь твое сделанное.
Студень к берегу побежал, на ветлу склоненную залез и в воду посмотрел. А там впрямь стена на холме монастырском в отражении стоит, на солнце в искрах блещет, будто город там на дне частью показался. Студень с ветлы скатился и с радостным воплем обратно примчался.
— Дивное озеро мою стену запечатлело! — горланит.
А Башка к нему подошел и сказал сурово:
— Нечего тут орать полоумно. Иди с Аншлагом ловушки на растяжках делать.
— А ты куда? — насупился Студень.
— В город мне надо, — ответил Башка, отодвинул его рукой в сторону и пошел к воротам.
Студень ринулся было за ним, чтобы противоречить, а бродяжка в него вцепилась и не пустила.
— Ему надо, — говорит, — не мешай.
— Да он Черному монаху назло все делает, — выдернулся от нее Студень, но послушался и на месте остался, — и в крови пачкается назло!
— Не монаху он назло делает, а себе, — говорит бродяжка, — и сам теперь это знает. Ты его не остановишь, пусть он до конца идет.
— Он свихнется, — отвечает Студень.
— Нет, — спорит бродяжка, — он себя пополам разорвет и дурную половину выбросит.
Студень глазами на нее моргает.
— Ты откуда знаешь? — спрашивает.
— Я не знаю, — улыбается она, — а просто так желаю. Вы же мне братья.
Студень вздохнул, взял бродяжку за руку и отвел к кухне — костру с очагом, чтобы обед на всех сготовила, пока они ловушки из бомб мастрячить будут.
А в это время насчет монастыря в совсем другой стороне совет держали. Светская кобылица госпожа Лола с Захар Горынычем планы целительного курорта не бросили и как раз решительные ходы задумали, в обгон Кондрат Кузьмича чтобы. Госпожа Лола, про официальную бумагу прознавши, супругу доложилась:
— Заморские богатыри у Кондрашки через советного Гнома бумагу выпросили на погром монашьих руин. Под землей там воду искать хотят и доступ ей к озеру перекрыть. Надо это тебе, Захарушка, пресечь и на руинах вконец обосноваться. Место там самое живописное для курортной гостиницы.
А сама молчит про то, что ей Зигфридова ипостась в свое время велела. Потому как кобылиный хвост перед Кондрат Кузьмичом госпожа Лола бестолку распускала. Не прогибался Кондрат Кузьмич под ее ласковость и монастырь отдавать ни в какую не желал, ни за дорого, ни за так. Самому, говорит, сгодится на что-нибудь. А желтые глаза, один повыше, другой пониже, добавляют ясно: не перепадет ни крошки трехголовому Горынычу, уж я на него хомут найду и в кресло свое не пропущу. Оттого госпоже Лоле обидно и уничижительно, и о мести мечтается за свою напрасную и поруганную ласковость. А к тому же Захар Горыныч сильно ревнив был и за одно подозрение прибить мог — потому еще молчала.
— А что, Леля, — отвечает ей Захар Горыныч, по обычаю запятыми речь пересыпаючи, — тряхнем, стариной? Созову своих, лихих орлов, да они мне эти, руины на тарелочке, поднесут и никаких туда, заморских рыл, не пустят. А с Кондрашкой, договоримся, без своего, квадратного Сидорыча, он против меня, не пойдет, застращается. Кресло у него, и так шатается, крепкая рука, видать, отсохла. Соплячье наглое, укоротить не может, а население по домам, со страху дрищет. Куда ему теперь, со мной тягаться.
— Ну, ежели миром тут нельзя, — говорит госпожа Лола, а сама коварства лицевым фасадом не скрывает, — надо Кондрашку силой обыграть. Собирай своих орлов, Захарушка, а я их по бесплатному курсу энергетизмом заряжу на пользу дела.
Захар Горыныч ей тут кулак мохнатый протягивает:
— Вот только, без кобылиных, заворотов мне чтоб, поняла? Узнаю чего, прибью!
— Поняла, Захарушка, — энергетично соглашается госпожа Лола, — как не понять. Да я ничего такого и не мыслила.
— А вам, бабам, мыслить, не положено, — говорит Захар Горыныч и госпожу Лолу грубой силой к себе привлекает, — вам ласковость, изъявлять положено.
— Ах, — сказала госпожа Лола и стала изъявлять ласковость.
А Башка по городу походил без дела да без настроения, с пистолей в кармане, и опять к Дыре в канализациях навострился. Как в присосный Гренуйск прибыл, так сразу в опасные кварталы шаги направил. Идет и голову себе мыслями буравит, о бунте рассуждаючи. Неправильный у гренуйцев бунт, думает, вовсе бессмысленный, а только из него их кудеярский душегубский бунт начался. Но этот совсем другой. А все равно тоже неправильный, потому как и от него теперь с души воротило. Что тут делать, ежели дальше длить бунт невмоготу и остановить не под силу — это значит перед Черным монахом голову клонить и себя на посрамление ему отдавать. А Башка знает что делать. Оттого как Черный монах в Кудеяре остался, а в Гренуйске он над душой не стоит, и твори что хочешь, тут Башке свободно.
Вот опять он на не укороченных тутошней полицией нарвался, а они как назло никого по земле не валтузят, ножиком не режут, только зубом цыкают и глядят волчьи. Обмерил их Башка взглядом и пистолю в кармане жмет, обороняться готов, а первым нападать не хочет. И они тоже не захотели, верно, признали в нем волчье свое право. Разошлись без касания.
Башка дальше идет, а найти нужное все не может. Некого сегодня в Гренуйске спасать от бессмысленной смерти, попрятался бунт с улиц, будто учуял, что Башка против него идет, как звериный укротитель. Хоть и нет на голове римского шлема, а все равно он его чувствует: от пластин на щеках жарко, и волосы, как тогда, от пота насквозь промокшие, и завязки в подбородок врезаются. Ступает Башка по улицам Гренуйска, будто посланец римский в варварские края, и не пистолю в руке держит, а меч, с двух сторон острый.
А вдруг на пути тролль-полицейский. Дорогу загородил, руки в боки поставил и глядит неумно, прямо на Башку нацелился. Тот как вкопанный стал, и римский меч вмиг обратно в бунтарную пистолю обратился, руку жжет. Полицейский перед собой палец выставил и манит Башку, а сам с места не сдвинется, думает, не удерет мышка. Но Башка ему дулю в ответ сунул и наутек пустился. Бежит, встречных раскидывает, а сзади его шумный топот догоняет и брань олдерлянская.
Три улицы наперегонки миновали, а тут по дороге река течет из трубы. Глянул Башка — труба из охранного поста выходит, где Мировую дыру стерегут, чтобы кто попало туда-сюда не шлялся. Рукав с трубы сорвало и болтает, вода хлещет, а вокруг бегают, кричат и колготятся, будто удава прыгучего ловят. Башка реку перескочил, а полицейского рукавом пришибло и повалило, чуть не утонул.
Погоня кончилась, а тут Башка и догадался, откуда эта вода. На тролля полицейского злится, что не дал дело сделать, и за дивное озеро снова душу прищемило. В канализации Башка забрался гневный, сам себе волк, а не брат. Тут его снова комок душить начал, к горлу подступает и будто удавкой стискивает. У Башки из глаз слезы в стороны брызнули, опять он к стене привалился и два пальца в рот сунул для облегчения. После отдышался, проморгался и дальше пошел.
Как его дух-дерьмовник за ногу по вредной привычке ухватил, Башка отписываться не стал, а взял пистолю и назад не глядя пальнул. Куда попал, неведомо, а только здесь такое началось, что и в страшной сказке не передать. Загрохотало, заскрежетало и забумкало, а потом забулькало и заплескало шумно. Башка спешно от потопа убежал и из люка на улицу выпростался, а под землей вовсю гудело, пучилось и уже наверх вырывалось.
Сам Башка к монастырю впопыхах примчался и не видел бедствия, через него вредным дерьмовником учиненного. А вправду жуть была. Одна улица просела и фонтан из себя выпустила, на другой вонючее море разлилось, и пошли девятые валы по Кудеяру гулять, дерьмо разносить. Кудеярцы в тревоге по домам заперлись и форточки позакрывали, а иные прочь из города эвакуировались, думали с перепугу — разверзлись тартарары.
Насилу к другому дню замирили отхожую стихию, да еще неделю вычищали дерьмо с улиц. А ненароком вторую Дырку в канализациях обнаружили и тут же охрану к ней приставили со строгим расследованием дела.
Только Башка ждать не стал, пока спокойствие наладится, ночью по темноте снова в город заявился. А тут от вчерашней гневности к первому встречному применил разбой с душегубством. Потому как в Кудеяре ему от досады на Черного монаха деваться было некуда, сам же с ним поединок на упорство затеял.
— А говорят, — вспомнил Коля, как ему поп рассказывал, — прежде как Яков Львович в наших краях обосновался, в монастыре источник свой был, да потом пропал, под землю ушел.
— А где был-то? — спрашивает Башка, а у самого вид воинственный и средоточенный, будто впрямь военачальствует, крепость к обороне усиливает.
— Так в церкви, должно, — отвечает Коля, — там место есть, особо обстроенное.
Пошел Башка в мшистую церковь, оглядел место, где источник раньше был, — вроде каменной ванны в полу, простукал там стенки и сказал:
— Пустой разговор. Нету ни воды, ни хода отсюда подземного.
А Коля только руками развел.
Вот настал день, в котором последний кирпич закончился от дружной работы. Студень свою шапку бумажную снял, руки вытер и говорит:
— А жалко, если все зря пропадет.
Бродяжка ему отвечает:
— Сделанное любовно не пропадает ни малой крошкой, хоть бы и разрушилось совсем.
— Да как же? — дивится Студень.
Бродяжка смеется:
— А ты пойди загляни в озеро — там теперь твое сделанное.
Студень к берегу побежал, на ветлу склоненную залез и в воду посмотрел. А там впрямь стена на холме монастырском в отражении стоит, на солнце в искрах блещет, будто город там на дне частью показался. Студень с ветлы скатился и с радостным воплем обратно примчался.
— Дивное озеро мою стену запечатлело! — горланит.
А Башка к нему подошел и сказал сурово:
— Нечего тут орать полоумно. Иди с Аншлагом ловушки на растяжках делать.
— А ты куда? — насупился Студень.
— В город мне надо, — ответил Башка, отодвинул его рукой в сторону и пошел к воротам.
Студень ринулся было за ним, чтобы противоречить, а бродяжка в него вцепилась и не пустила.
— Ему надо, — говорит, — не мешай.
— Да он Черному монаху назло все делает, — выдернулся от нее Студень, но послушался и на месте остался, — и в крови пачкается назло!
— Не монаху он назло делает, а себе, — говорит бродяжка, — и сам теперь это знает. Ты его не остановишь, пусть он до конца идет.
— Он свихнется, — отвечает Студень.
— Нет, — спорит бродяжка, — он себя пополам разорвет и дурную половину выбросит.
Студень глазами на нее моргает.
— Ты откуда знаешь? — спрашивает.
— Я не знаю, — улыбается она, — а просто так желаю. Вы же мне братья.
Студень вздохнул, взял бродяжку за руку и отвел к кухне — костру с очагом, чтобы обед на всех сготовила, пока они ловушки из бомб мастрячить будут.
А в это время насчет монастыря в совсем другой стороне совет держали. Светская кобылица госпожа Лола с Захар Горынычем планы целительного курорта не бросили и как раз решительные ходы задумали, в обгон Кондрат Кузьмича чтобы. Госпожа Лола, про официальную бумагу прознавши, супругу доложилась:
— Заморские богатыри у Кондрашки через советного Гнома бумагу выпросили на погром монашьих руин. Под землей там воду искать хотят и доступ ей к озеру перекрыть. Надо это тебе, Захарушка, пресечь и на руинах вконец обосноваться. Место там самое живописное для курортной гостиницы.
А сама молчит про то, что ей Зигфридова ипостась в свое время велела. Потому как кобылиный хвост перед Кондрат Кузьмичом госпожа Лола бестолку распускала. Не прогибался Кондрат Кузьмич под ее ласковость и монастырь отдавать ни в какую не желал, ни за дорого, ни за так. Самому, говорит, сгодится на что-нибудь. А желтые глаза, один повыше, другой пониже, добавляют ясно: не перепадет ни крошки трехголовому Горынычу, уж я на него хомут найду и в кресло свое не пропущу. Оттого госпоже Лоле обидно и уничижительно, и о мести мечтается за свою напрасную и поруганную ласковость. А к тому же Захар Горыныч сильно ревнив был и за одно подозрение прибить мог — потому еще молчала.
— А что, Леля, — отвечает ей Захар Горыныч, по обычаю запятыми речь пересыпаючи, — тряхнем, стариной? Созову своих, лихих орлов, да они мне эти, руины на тарелочке, поднесут и никаких туда, заморских рыл, не пустят. А с Кондрашкой, договоримся, без своего, квадратного Сидорыча, он против меня, не пойдет, застращается. Кресло у него, и так шатается, крепкая рука, видать, отсохла. Соплячье наглое, укоротить не может, а население по домам, со страху дрищет. Куда ему теперь, со мной тягаться.
— Ну, ежели миром тут нельзя, — говорит госпожа Лола, а сама коварства лицевым фасадом не скрывает, — надо Кондрашку силой обыграть. Собирай своих орлов, Захарушка, а я их по бесплатному курсу энергетизмом заряжу на пользу дела.
Захар Горыныч ей тут кулак мохнатый протягивает:
— Вот только, без кобылиных, заворотов мне чтоб, поняла? Узнаю чего, прибью!
— Поняла, Захарушка, — энергетично соглашается госпожа Лола, — как не понять. Да я ничего такого и не мыслила.
— А вам, бабам, мыслить, не положено, — говорит Захар Горыныч и госпожу Лолу грубой силой к себе привлекает, — вам ласковость, изъявлять положено.
— Ах, — сказала госпожа Лола и стала изъявлять ласковость.
А Башка по городу походил без дела да без настроения, с пистолей в кармане, и опять к Дыре в канализациях навострился. Как в присосный Гренуйск прибыл, так сразу в опасные кварталы шаги направил. Идет и голову себе мыслями буравит, о бунте рассуждаючи. Неправильный у гренуйцев бунт, думает, вовсе бессмысленный, а только из него их кудеярский душегубский бунт начался. Но этот совсем другой. А все равно тоже неправильный, потому как и от него теперь с души воротило. Что тут делать, ежели дальше длить бунт невмоготу и остановить не под силу — это значит перед Черным монахом голову клонить и себя на посрамление ему отдавать. А Башка знает что делать. Оттого как Черный монах в Кудеяре остался, а в Гренуйске он над душой не стоит, и твори что хочешь, тут Башке свободно.
Вот опять он на не укороченных тутошней полицией нарвался, а они как назло никого по земле не валтузят, ножиком не режут, только зубом цыкают и глядят волчьи. Обмерил их Башка взглядом и пистолю в кармане жмет, обороняться готов, а первым нападать не хочет. И они тоже не захотели, верно, признали в нем волчье свое право. Разошлись без касания.
Башка дальше идет, а найти нужное все не может. Некого сегодня в Гренуйске спасать от бессмысленной смерти, попрятался бунт с улиц, будто учуял, что Башка против него идет, как звериный укротитель. Хоть и нет на голове римского шлема, а все равно он его чувствует: от пластин на щеках жарко, и волосы, как тогда, от пота насквозь промокшие, и завязки в подбородок врезаются. Ступает Башка по улицам Гренуйска, будто посланец римский в варварские края, и не пистолю в руке держит, а меч, с двух сторон острый.
А вдруг на пути тролль-полицейский. Дорогу загородил, руки в боки поставил и глядит неумно, прямо на Башку нацелился. Тот как вкопанный стал, и римский меч вмиг обратно в бунтарную пистолю обратился, руку жжет. Полицейский перед собой палец выставил и манит Башку, а сам с места не сдвинется, думает, не удерет мышка. Но Башка ему дулю в ответ сунул и наутек пустился. Бежит, встречных раскидывает, а сзади его шумный топот догоняет и брань олдерлянская.
Три улицы наперегонки миновали, а тут по дороге река течет из трубы. Глянул Башка — труба из охранного поста выходит, где Мировую дыру стерегут, чтобы кто попало туда-сюда не шлялся. Рукав с трубы сорвало и болтает, вода хлещет, а вокруг бегают, кричат и колготятся, будто удава прыгучего ловят. Башка реку перескочил, а полицейского рукавом пришибло и повалило, чуть не утонул.
Погоня кончилась, а тут Башка и догадался, откуда эта вода. На тролля полицейского злится, что не дал дело сделать, и за дивное озеро снова душу прищемило. В канализации Башка забрался гневный, сам себе волк, а не брат. Тут его снова комок душить начал, к горлу подступает и будто удавкой стискивает. У Башки из глаз слезы в стороны брызнули, опять он к стене привалился и два пальца в рот сунул для облегчения. После отдышался, проморгался и дальше пошел.
Как его дух-дерьмовник за ногу по вредной привычке ухватил, Башка отписываться не стал, а взял пистолю и назад не глядя пальнул. Куда попал, неведомо, а только здесь такое началось, что и в страшной сказке не передать. Загрохотало, заскрежетало и забумкало, а потом забулькало и заплескало шумно. Башка спешно от потопа убежал и из люка на улицу выпростался, а под землей вовсю гудело, пучилось и уже наверх вырывалось.
Сам Башка к монастырю впопыхах примчался и не видел бедствия, через него вредным дерьмовником учиненного. А вправду жуть была. Одна улица просела и фонтан из себя выпустила, на другой вонючее море разлилось, и пошли девятые валы по Кудеяру гулять, дерьмо разносить. Кудеярцы в тревоге по домам заперлись и форточки позакрывали, а иные прочь из города эвакуировались, думали с перепугу — разверзлись тартарары.
Насилу к другому дню замирили отхожую стихию, да еще неделю вычищали дерьмо с улиц. А ненароком вторую Дырку в канализациях обнаружили и тут же охрану к ней приставили со строгим расследованием дела.
Только Башка ждать не стал, пока спокойствие наладится, ночью по темноте снова в город заявился. А тут от вчерашней гневности к первому встречному применил разбой с душегубством. Потому как в Кудеяре ему от досады на Черного монаха деваться было некуда, сам же с ним поединок на упорство затеял.
XLVII
Богатырям до вонючих девятых валов в городе интереса не было. Они пропитание себе с краю Кудеяра взяли и день до вечера в лесу на поляне скоротали. А Никитушка домой отзвонил, сказал, что в богатыри подался и пусть не ждут его ни к обеду, ни к ужину.
Как сумерки на природу легли, богатыри собрались, обмундирование подтянули, на дорожку присели и к перекачке выступили. Вот они к забору подошли, смотрят — поверху огни идут, а под ними звезды о пяти концах растопырились по всей ограде.
— А будто не знают, что звезды у нас теперь не в почете? — загадался Ерема. — Нешто такие отсталые в историческом смысле?
Афоня одну звезду пальцем ковырнул и говорит:
— Ровно детишки размалевались.
— Это пентаграммы, — объясняет Никитушка.
— Ась? — не вразумил Афоня.
— Пентаграммы, говорю. Тайные демонские знаки. От святого озера ими, видно, отгородились, страхуются.
— Ну, мы теперь им страховку поломаем, — говорит Ерема, — а то ведь так не пустят. Не рады нам небось.
— А чего им радоваться, — отвечает Афоня и забор плечом поддевает.
Одна плита обрушилась, а за ней фонари послетали сверху и потухли. И пошел Афоня вдоль ограды — забор валит, как кости домино, разве с шумом погромче. Круг сделал и с другой стороны появился, руки отряхает, с плеча пыль сбрасывает.
— Слабая у супостата страховка, — говорит. — Может, дальше посильнее? А не то скучно мне что-то, рука не раззуделась как следует.
— Ты погоди, — отвечает Ерема, — мы еще не начали даже.
Переступили они втроем через поломанный забор, а вокруг полутемь, фонари попадавшие все электричество во дворе обрубили, только окна в перекачке светятся и озаряют. А из этого озарения на богатырей супротивник выдвигается.
— Глядите-ка, — обрадовался Афоня, — мишки шерстолапые в портках, прямо цирк!
А правда, человечьего облика на них не видно, морды и лапы в шерстях, да остальное под одежей укрыто, не разобрать сразу. Голов около сотни. Слова не говорят, ворчат чего-то недружное и нераздельное, а в лапах у иных ружья автоматные — в богатырей нацеленные.
— Да не мишки это, — пригляделся Никитушка, — большие обезьяны. Верно, дрессированные, охраняют тут. А стрелять-то они умеют?
— Этого нам проверять вовсе не надо, — отвечает Ерема, — а не то ненароком в решето обратят.
— Так это снежные человеки! — вдруг прояснился попович. — Которые в лесу вокруг шарахались, от людей бегали. Вот они, выходит, откуда, из заморского государства прибыли.
— Да нам ведь это напополам, — говорит Ерема, совсем не удивимшись, — что снежные, что заморские. А посвисти-ка ты им колыбельную, Никитушка. Только нас не задень.
Попович вперед вышел и объявил шерстолапым ворчунам:
— Сейчас я вам спою, мишки-обезьянки, про усталые игрушки. А вы отойдите подальше, — богатырей просит, — не то оглохнете.
Афоня с Еремой отодвинулись в тень, уши руками заслонили, и Никитушка засвистел в свое удовольствие. Всех диких людей разом смело, и пальнуть не успели. Которого об стену перекачки сплющило, которого на крышу забросило, а остальных в стороны раскидало. Еще окна полопались да просыпались, и двери выбило. А попович свист оборвал и к богатырям повернулся:
— Путь, — говорит, — открыт.
Они из тени вышли, а Ерема спрашивает:
— Вроде и не сильно свистнул?
— В треть силы, — отвечает Никитушка.
Афоня вздохнул:
— Жалко мишек, хоть они и обезьяны. Забавные такие, в штанишках.
— Сейчас тебе другая забава будет, — отвечает Ерема и в сшибленную дверь первым идет.
Внутри перекачки они по всему здешнему обустройству прошлись, главную трубу пощупали, а трогать пока не стали. Везде пусто было, молчаливо, только вода в трубе гудит и плещет. А как на другой этаж поднялись, тут отыскалось главное помещение, в котором начальство здравствовало. Дверь Афоня опять плечом снял, всем составом вошли, интересуются сильно содержанием. А содержание в виде трех заморских богатырей на них недовольно взорами устремилось. Один за столом сидит, бритый налысо и с брезгливым рылом, два других, по бокам у него встамши, руки поперед себя на груди сложили. Который справа — со сплющенной головой и весь заросший, в кудерьках будто пуделиных, слева — из гномьего племени, ростом с горшок, а в лицевом фасаде вся генеральская спесь. Да все трое в перчаточных рукавицах и суконных мастерских фартуках, глядят основательно.
— Как понимать сие наглое вторжение? — говорит гном.
— А чего тут понимать, — отвечает ему Ерема, — собирайте свое имущество и дуйте отсюда скорее, потому как наглое вторжение — это вы. Не отдадим мы вам, господа заморские, наше святое озеро.
— Это сущая глупость, — заявляет гном, — и предрассудочная здешняя ментальность.
— Какая-никакая, а вся наша, — отвечает Ерема, — в богомольном озере вера наших отцов сохраняется в чистоте и глубине.
— Вы туземцы и не понимаете, что говорите. А за расправу с рабочими ответите тюрьмой.
— Обезьянки тут рабочие? — сразился Афоня. — Вот так презентация.
— Отчего это обезьянки? — говорит гном, недопонявши. — У нас люди культурные и просвещение знают, из дикости тонкой наукой изъяты. У вас же просвещения никакого и слабость сознания. Вы против нас мошкара дремучая.
— Желаете помериться силой? — спрашивает Ерема и тоже руки на груди складывает.
— Вон пошли, — пролаял тут сплющенный в кудерьках.
— Песиглавец, — таращится на него Никитушка, — настоящий будто. Знатный, верно, колдун.
А песиглавец польстился, что его репутацию в кудеярской глухомани дети невозмужалые знают, и за кудерьки себя в удовольствии подергал.
— Мастер-класс высшей степени, — самолично представился, пролаявши, — со мной силы мерить не поощряю.
А сами все трое на могучего Афоню косятся, как он головой потолок чуть не скребет, опасаются силы молодеческой. Оно и понятно — для колдовства время нужно, чтоб его провести по всем обычаям чернокнижности, а силушка удальская вот она, в трех шагах стоит, плечами пространство застит. Ясно заморским богатырям, что живо их тут на баранью лопатку положат без всякого колдовства.
Тут свой голос вставил средний, который на стуле, самый, видно, молчун:
— Держу руку на кнопке, — говорит и рыло такое значительное сделал, будто эта кнопка от самой ядреной бомбы.
А двое других на него посмотрели, покивали и тоже молвят богатырям:
— Достигший Света держит руку на кнопке.
— А нам что с того? — отвечает им Ерема. — Афоня, ну-ко проверь, чего у них там за кнопка. Не начудачили бы господа заморские себе на голову.
Афоня шаг сделать не успел, гномий спесивец на него прикрикнул:
— А ну стой, гора, сюда не подходи!
— Чего это? — удивился Афоня.
— А не то мы на кнопку нажмем, — говорит гном, — а вам с этой кнопки страшно должно быть, потому как это наше заморское секретное оружие.
— А какого, к примеру, вида ваше оружие? — интересуется Ерема.
— Такого вида, — отвечает гном, — что вам смотреть на него не захочется и воняет обильно.
— Это он про что? — глубоко задумался Афоня.
А Никитушка пальцами в озарении прищелкнул.
— Так у нас намедни канализацию пронесло, — говорит, — все дерьмом затопило и вонь обильная стоит. Вашего, что ли, оружия дело? — спрашивает, нахмурясь.
Как сумерки на природу легли, богатыри собрались, обмундирование подтянули, на дорожку присели и к перекачке выступили. Вот они к забору подошли, смотрят — поверху огни идут, а под ними звезды о пяти концах растопырились по всей ограде.
— А будто не знают, что звезды у нас теперь не в почете? — загадался Ерема. — Нешто такие отсталые в историческом смысле?
Афоня одну звезду пальцем ковырнул и говорит:
— Ровно детишки размалевались.
— Это пентаграммы, — объясняет Никитушка.
— Ась? — не вразумил Афоня.
— Пентаграммы, говорю. Тайные демонские знаки. От святого озера ими, видно, отгородились, страхуются.
— Ну, мы теперь им страховку поломаем, — говорит Ерема, — а то ведь так не пустят. Не рады нам небось.
— А чего им радоваться, — отвечает Афоня и забор плечом поддевает.
Одна плита обрушилась, а за ней фонари послетали сверху и потухли. И пошел Афоня вдоль ограды — забор валит, как кости домино, разве с шумом погромче. Круг сделал и с другой стороны появился, руки отряхает, с плеча пыль сбрасывает.
— Слабая у супостата страховка, — говорит. — Может, дальше посильнее? А не то скучно мне что-то, рука не раззуделась как следует.
— Ты погоди, — отвечает Ерема, — мы еще не начали даже.
Переступили они втроем через поломанный забор, а вокруг полутемь, фонари попадавшие все электричество во дворе обрубили, только окна в перекачке светятся и озаряют. А из этого озарения на богатырей супротивник выдвигается.
— Глядите-ка, — обрадовался Афоня, — мишки шерстолапые в портках, прямо цирк!
А правда, человечьего облика на них не видно, морды и лапы в шерстях, да остальное под одежей укрыто, не разобрать сразу. Голов около сотни. Слова не говорят, ворчат чего-то недружное и нераздельное, а в лапах у иных ружья автоматные — в богатырей нацеленные.
— Да не мишки это, — пригляделся Никитушка, — большие обезьяны. Верно, дрессированные, охраняют тут. А стрелять-то они умеют?
— Этого нам проверять вовсе не надо, — отвечает Ерема, — а не то ненароком в решето обратят.
— Так это снежные человеки! — вдруг прояснился попович. — Которые в лесу вокруг шарахались, от людей бегали. Вот они, выходит, откуда, из заморского государства прибыли.
— Да нам ведь это напополам, — говорит Ерема, совсем не удивимшись, — что снежные, что заморские. А посвисти-ка ты им колыбельную, Никитушка. Только нас не задень.
Попович вперед вышел и объявил шерстолапым ворчунам:
— Сейчас я вам спою, мишки-обезьянки, про усталые игрушки. А вы отойдите подальше, — богатырей просит, — не то оглохнете.
Афоня с Еремой отодвинулись в тень, уши руками заслонили, и Никитушка засвистел в свое удовольствие. Всех диких людей разом смело, и пальнуть не успели. Которого об стену перекачки сплющило, которого на крышу забросило, а остальных в стороны раскидало. Еще окна полопались да просыпались, и двери выбило. А попович свист оборвал и к богатырям повернулся:
— Путь, — говорит, — открыт.
Они из тени вышли, а Ерема спрашивает:
— Вроде и не сильно свистнул?
— В треть силы, — отвечает Никитушка.
Афоня вздохнул:
— Жалко мишек, хоть они и обезьяны. Забавные такие, в штанишках.
— Сейчас тебе другая забава будет, — отвечает Ерема и в сшибленную дверь первым идет.
Внутри перекачки они по всему здешнему обустройству прошлись, главную трубу пощупали, а трогать пока не стали. Везде пусто было, молчаливо, только вода в трубе гудит и плещет. А как на другой этаж поднялись, тут отыскалось главное помещение, в котором начальство здравствовало. Дверь Афоня опять плечом снял, всем составом вошли, интересуются сильно содержанием. А содержание в виде трех заморских богатырей на них недовольно взорами устремилось. Один за столом сидит, бритый налысо и с брезгливым рылом, два других, по бокам у него встамши, руки поперед себя на груди сложили. Который справа — со сплющенной головой и весь заросший, в кудерьках будто пуделиных, слева — из гномьего племени, ростом с горшок, а в лицевом фасаде вся генеральская спесь. Да все трое в перчаточных рукавицах и суконных мастерских фартуках, глядят основательно.
— Как понимать сие наглое вторжение? — говорит гном.
— А чего тут понимать, — отвечает ему Ерема, — собирайте свое имущество и дуйте отсюда скорее, потому как наглое вторжение — это вы. Не отдадим мы вам, господа заморские, наше святое озеро.
— Это сущая глупость, — заявляет гном, — и предрассудочная здешняя ментальность.
— Какая-никакая, а вся наша, — отвечает Ерема, — в богомольном озере вера наших отцов сохраняется в чистоте и глубине.
— Вы туземцы и не понимаете, что говорите. А за расправу с рабочими ответите тюрьмой.
— Обезьянки тут рабочие? — сразился Афоня. — Вот так презентация.
— Отчего это обезьянки? — говорит гном, недопонявши. — У нас люди культурные и просвещение знают, из дикости тонкой наукой изъяты. У вас же просвещения никакого и слабость сознания. Вы против нас мошкара дремучая.
— Желаете помериться силой? — спрашивает Ерема и тоже руки на груди складывает.
— Вон пошли, — пролаял тут сплющенный в кудерьках.
— Песиглавец, — таращится на него Никитушка, — настоящий будто. Знатный, верно, колдун.
А песиглавец польстился, что его репутацию в кудеярской глухомани дети невозмужалые знают, и за кудерьки себя в удовольствии подергал.
— Мастер-класс высшей степени, — самолично представился, пролаявши, — со мной силы мерить не поощряю.
А сами все трое на могучего Афоню косятся, как он головой потолок чуть не скребет, опасаются силы молодеческой. Оно и понятно — для колдовства время нужно, чтоб его провести по всем обычаям чернокнижности, а силушка удальская вот она, в трех шагах стоит, плечами пространство застит. Ясно заморским богатырям, что живо их тут на баранью лопатку положат без всякого колдовства.
Тут свой голос вставил средний, который на стуле, самый, видно, молчун:
— Держу руку на кнопке, — говорит и рыло такое значительное сделал, будто эта кнопка от самой ядреной бомбы.
А двое других на него посмотрели, покивали и тоже молвят богатырям:
— Достигший Света держит руку на кнопке.
— А нам что с того? — отвечает им Ерема. — Афоня, ну-ко проверь, чего у них там за кнопка. Не начудачили бы господа заморские себе на голову.
Афоня шаг сделать не успел, гномий спесивец на него прикрикнул:
— А ну стой, гора, сюда не подходи!
— Чего это? — удивился Афоня.
— А не то мы на кнопку нажмем, — говорит гном, — а вам с этой кнопки страшно должно быть, потому как это наше заморское секретное оружие.
— А какого, к примеру, вида ваше оружие? — интересуется Ерема.
— Такого вида, — отвечает гном, — что вам смотреть на него не захочется и воняет обильно.
— Это он про что? — глубоко задумался Афоня.
А Никитушка пальцами в озарении прищелкнул.
— Так у нас намедни канализацию пронесло, — говорит, — все дерьмом затопило и вонь обильная стоит. Вашего, что ли, оружия дело? — спрашивает, нахмурясь.