А перекачку заморские богатыри пятиконечными звездами для чего-то размалевали. Одному Яков Львовичу это утешительно было, он туда как на праздник ходил, со всеми орденами на груди, любовался. А кудеяровичи в тревожность от этого впали и про злое темное прошлое опять заговорили.
XVIII
XIX
XX
XXI
XVIII
Но это все потом применилось. А до того Башка, Студень и Аншлаг ввечеру к музею собирались, куда бритоголовый с зеленым рылом их звал. Нацепили на себя всяких железных заклепок, башмаки подкованные для увесистости, футбольные кепки на глаза надвинули и пошли к кладбищу.
А на кладбище в Кудеяре музей стоял, всенародной депутаткой Ягой образованный для просвещения и патриотического воспитания молодежи. Назывался музеем народного ведовского промысла, а по простому если, то избушка Бабы Яги. Сама Степанида Васильна сдала туда для выставления и обозрения свои предметы ремесла, в котором прежде трудилась, до того как в депутатство ушла. А народ попервоначалу туда ходил, потому как в диковину было смотреть на летательную метлу, разные пестики, котлы и ступки для зелий, всяческие заговоренные камушки, идолища резные, кувшины из-под живой и мертвой воды. Даже целую избушку на курьих ножках изнутри можно было обглядеть да представить себе: вот, жила тут типическая Баба Яга и зелья свои варила. Только теперь в музей уже мало наведывались, одних ребят сопливых, может, водили на экскурсии, чтоб воспитывать в них чувство к родной старине. А так Генка Водяной день-деньской скучал там да штаны просиживал, и очень обидно ему было, что патриотизм в Кудеяре не развивается. Но теперь у него наконец дело объявилось, и оттого патриотизм еще больше в нем засвербел.
Как Башка с остальными к музею подошли, там уже сколько-то народу собралось, иные знакомые, иные не так чтобы. Рыл с десяток накопилось, и все друг дружки не старше, один Генка бритоголовый в совершенном возрасте. Вот он их всех в ряд поставил, руку вперед высоко выкинул и орет:
— Слава Кудеяру!
Ему вразноголосицу так же отвечают. После того он разъяснение сделал: надо-де защищать святое озеро от разных кровососов народной жизни и иноплеменцев, которые нашему озеру оскорбительность наносят и хотят совсем высушить. А себя велел Вождем называть.
— Святое озеро наше, — говорит, — а гномы и упыри пусть убираются откуда пришли. — И снова в неистовость впадает да рукой машет: — За святое озеро! Бей иноплеменцев! Слава Кудеяру!
Башка, Студень и Аншлаг со всеми тоже надрываются и руки выкидывают. Весело им, интересно, за святое дивное озеро обида вдруг взяла, а иноплеменцы возмутительные вовсе давно глаз мозолили. Про гномов и говорить нечего — они себе мировое владычество в подземельях куют и на кудеярских кладах жиреют. А Вождь еще описание прибавил, что гномы, когда хотят пустить ветер, поворачиваются задом к озеру. Про шемаханцев же всем известно, что они шестипалые и по шесть раз в день моют ноги в святом озере, а это уже совсем обида смертная. А сами шемаханцы лютые головорезы, живут кучно как раз у Мертвяцкого оврага и наших кудеярцев там непременно режут. Да еще пить воду из озера им религия запрещает, а мыть в нем ноги наоборот разрешает.
Вот они палок толстых набрали, тряпками обмотали и в канистру макнули, а там подожгли и с факелами обратно к городу пошли. И опять орали разное патриотическое. Всех встречных-поперечных распугали, которые ночью по улицам шастают невесть зачем. Поймали одного халдейца в халате, дали ему тоже факел и велели орать вместе со всеми. Халдеец был из себя невидный и на все согласился, и убивать его никому первому начинать не хотелось. Так, подпалили немножко халат да пинком отпустили. А больше в ту ночь ничего патриотического не совершили и мирно разошлись. Вождь напоследок сказал всем головы обрить и кресты загнутые на стенах везде малевать, а вечером на том же месте собраться.
Назавтра Башка с компанией по улицам, как обычно, искали приключений и про вчерашнее делились.
— Зарежу кого, — говорит Аншлаг, — вот непременно зарежу.
А Студень за озеро сильно переживает:
— Нельзя, — говорит, — его высушивать. Город на дне вместе с водой уйдет. Людям его силой не открыть, а только сам откроется, когда ему срок будет, так по легенде сказывается.
— Голову брить не буду, — отвечает Башка, — хоть он Вождь, а я сам себе тоже не дурак. Волохов, — говорит, — что ты в жизни ценишь?
Аншлаг губы распустил и гогочет:
— Хороший человек — мертвый человек. Его ценю.
Башка кивает:
— Вот точно. Нету настоящей цены ни у кого и ничего. Бери и выплевывай. А я, может, не хочу выплевывать, а хочу вкус узнать. А никакого вкуса все равно нет. Как окурок пожевать. Одни рыла везде. Зачем это?
— А чтоб спрашивали, — объясняет Аншлаг и Студня под ребро пихает: гляди, мол, на атамана родимчик сошел, мозги ему, будто картошку, печет.
— Рыла оттого, — говорит Студень, — что к ним тоже приходил этот, с обтесанной мордой, и просил у них лицо. А они отдали.
— Так с кого спрашивать-то? — все пытает Башка, совсем мыслями замученный. — Не с кого.
— А не спрашивай, — отвечает Аншлаг и ножиком играется, — лучше зарежь кого. Шемаханцев бить пойдем, и зарежь. Малахолия сразу пройдет.
Башка ему ничего не сказал. А тут Студень встал, застымши да рот раскрывши, и говорит:
— Чего это?
А там на стене поперек дома целая живопись мудреная, которую на улицах малюют. Только в Кудеяре этого отродясь не бывало. Они все трое видом на стене запечатлились и ближе подошли. Аншлаг говорит:
— Это графит.
— Какой тебе графит, — отвечает Студень, — краской рисовано.
— Когда на стенах малюют, это графит, — объясняет ему Башка. — Все равно чем.
А что намалевано, не пойми разберешь. Вроде буквы здоровенные, друг на дружку налепленные, а какие буквы, тоже невнятно. То ли наши, а то ли не наши, выкаблученные и расфуфыренные. Прочитать никак нельзя. Зато красотища.
Уж они и так и эдак корячились, с того конца и с обратного, а все не выходит.
— Тьфу, — говорят, — какая-то шифровальня, голову сломишь.
Аншлаг достал чернильный карандаш и хотел срамоту поверх накарябать али крест загнутый, как Вождь велел, а не успел. Тут возле дома машина встала, и выходит сама всенародная депутатка Степанида Васильна, на живопись тоже глазами нацеленная. Они, конечно, ее в лицевой фасад признали, потому как матушка Степанида не скупилась на свои отображения и повсюду вывешивала приглашения в Школу кладознатства, на музее тоже отдельный анфас висел. Аншлаг свистнул и говорит:
— Ой! Баба Яга.
А Степанида Васильна на него зыркнула, парик кудлатый взбила и опять на графит недовольно глядит.
— Чую, — говорит. — Ох, чую.
И носом-крючком дергает. А что чует, не сказала. Головой повертемши, три раза плюнула, села да уехала.
— Чего это она расчуялась тут? — спрашивает Студень. — Вроде не тянет ничем особым.
А Башка подумал и говорит:
— Надо найти, кто малевал. Неспроста это тут.
— Неспроста, — отвечает Студень. — Баба Яга спроста чуять не станет.
И автографы снизу живописи оставили: Башка мертвую голову пририсовал, Студень руку обвел, а Аншлаг написал «Аншлаг». А крестов загнутых чертить не стали.
На следующем доме то же самое было — поперек стены живопись и буквы расфуфыренные, а видно, что другое написано, только опять не пойми разберешь. Они и тут автографы накарябали. И еще сколько-то домов с шифровальней нашли, все по одной линии, будто длинную надпись писал кто-то вокруг города.
А малевальщика так не сыскали, не попался.
А на кладбище в Кудеяре музей стоял, всенародной депутаткой Ягой образованный для просвещения и патриотического воспитания молодежи. Назывался музеем народного ведовского промысла, а по простому если, то избушка Бабы Яги. Сама Степанида Васильна сдала туда для выставления и обозрения свои предметы ремесла, в котором прежде трудилась, до того как в депутатство ушла. А народ попервоначалу туда ходил, потому как в диковину было смотреть на летательную метлу, разные пестики, котлы и ступки для зелий, всяческие заговоренные камушки, идолища резные, кувшины из-под живой и мертвой воды. Даже целую избушку на курьих ножках изнутри можно было обглядеть да представить себе: вот, жила тут типическая Баба Яга и зелья свои варила. Только теперь в музей уже мало наведывались, одних ребят сопливых, может, водили на экскурсии, чтоб воспитывать в них чувство к родной старине. А так Генка Водяной день-деньской скучал там да штаны просиживал, и очень обидно ему было, что патриотизм в Кудеяре не развивается. Но теперь у него наконец дело объявилось, и оттого патриотизм еще больше в нем засвербел.
Как Башка с остальными к музею подошли, там уже сколько-то народу собралось, иные знакомые, иные не так чтобы. Рыл с десяток накопилось, и все друг дружки не старше, один Генка бритоголовый в совершенном возрасте. Вот он их всех в ряд поставил, руку вперед высоко выкинул и орет:
— Слава Кудеяру!
Ему вразноголосицу так же отвечают. После того он разъяснение сделал: надо-де защищать святое озеро от разных кровососов народной жизни и иноплеменцев, которые нашему озеру оскорбительность наносят и хотят совсем высушить. А себя велел Вождем называть.
— Святое озеро наше, — говорит, — а гномы и упыри пусть убираются откуда пришли. — И снова в неистовость впадает да рукой машет: — За святое озеро! Бей иноплеменцев! Слава Кудеяру!
Башка, Студень и Аншлаг со всеми тоже надрываются и руки выкидывают. Весело им, интересно, за святое дивное озеро обида вдруг взяла, а иноплеменцы возмутительные вовсе давно глаз мозолили. Про гномов и говорить нечего — они себе мировое владычество в подземельях куют и на кудеярских кладах жиреют. А Вождь еще описание прибавил, что гномы, когда хотят пустить ветер, поворачиваются задом к озеру. Про шемаханцев же всем известно, что они шестипалые и по шесть раз в день моют ноги в святом озере, а это уже совсем обида смертная. А сами шемаханцы лютые головорезы, живут кучно как раз у Мертвяцкого оврага и наших кудеярцев там непременно режут. Да еще пить воду из озера им религия запрещает, а мыть в нем ноги наоборот разрешает.
Вот они палок толстых набрали, тряпками обмотали и в канистру макнули, а там подожгли и с факелами обратно к городу пошли. И опять орали разное патриотическое. Всех встречных-поперечных распугали, которые ночью по улицам шастают невесть зачем. Поймали одного халдейца в халате, дали ему тоже факел и велели орать вместе со всеми. Халдеец был из себя невидный и на все согласился, и убивать его никому первому начинать не хотелось. Так, подпалили немножко халат да пинком отпустили. А больше в ту ночь ничего патриотического не совершили и мирно разошлись. Вождь напоследок сказал всем головы обрить и кресты загнутые на стенах везде малевать, а вечером на том же месте собраться.
Назавтра Башка с компанией по улицам, как обычно, искали приключений и про вчерашнее делились.
— Зарежу кого, — говорит Аншлаг, — вот непременно зарежу.
А Студень за озеро сильно переживает:
— Нельзя, — говорит, — его высушивать. Город на дне вместе с водой уйдет. Людям его силой не открыть, а только сам откроется, когда ему срок будет, так по легенде сказывается.
— Голову брить не буду, — отвечает Башка, — хоть он Вождь, а я сам себе тоже не дурак. Волохов, — говорит, — что ты в жизни ценишь?
Аншлаг губы распустил и гогочет:
— Хороший человек — мертвый человек. Его ценю.
Башка кивает:
— Вот точно. Нету настоящей цены ни у кого и ничего. Бери и выплевывай. А я, может, не хочу выплевывать, а хочу вкус узнать. А никакого вкуса все равно нет. Как окурок пожевать. Одни рыла везде. Зачем это?
— А чтоб спрашивали, — объясняет Аншлаг и Студня под ребро пихает: гляди, мол, на атамана родимчик сошел, мозги ему, будто картошку, печет.
— Рыла оттого, — говорит Студень, — что к ним тоже приходил этот, с обтесанной мордой, и просил у них лицо. А они отдали.
— Так с кого спрашивать-то? — все пытает Башка, совсем мыслями замученный. — Не с кого.
— А не спрашивай, — отвечает Аншлаг и ножиком играется, — лучше зарежь кого. Шемаханцев бить пойдем, и зарежь. Малахолия сразу пройдет.
Башка ему ничего не сказал. А тут Студень встал, застымши да рот раскрывши, и говорит:
— Чего это?
А там на стене поперек дома целая живопись мудреная, которую на улицах малюют. Только в Кудеяре этого отродясь не бывало. Они все трое видом на стене запечатлились и ближе подошли. Аншлаг говорит:
— Это графит.
— Какой тебе графит, — отвечает Студень, — краской рисовано.
— Когда на стенах малюют, это графит, — объясняет ему Башка. — Все равно чем.
А что намалевано, не пойми разберешь. Вроде буквы здоровенные, друг на дружку налепленные, а какие буквы, тоже невнятно. То ли наши, а то ли не наши, выкаблученные и расфуфыренные. Прочитать никак нельзя. Зато красотища.
Уж они и так и эдак корячились, с того конца и с обратного, а все не выходит.
— Тьфу, — говорят, — какая-то шифровальня, голову сломишь.
Аншлаг достал чернильный карандаш и хотел срамоту поверх накарябать али крест загнутый, как Вождь велел, а не успел. Тут возле дома машина встала, и выходит сама всенародная депутатка Степанида Васильна, на живопись тоже глазами нацеленная. Они, конечно, ее в лицевой фасад признали, потому как матушка Степанида не скупилась на свои отображения и повсюду вывешивала приглашения в Школу кладознатства, на музее тоже отдельный анфас висел. Аншлаг свистнул и говорит:
— Ой! Баба Яга.
А Степанида Васильна на него зыркнула, парик кудлатый взбила и опять на графит недовольно глядит.
— Чую, — говорит. — Ох, чую.
И носом-крючком дергает. А что чует, не сказала. Головой повертемши, три раза плюнула, села да уехала.
— Чего это она расчуялась тут? — спрашивает Студень. — Вроде не тянет ничем особым.
А Башка подумал и говорит:
— Надо найти, кто малевал. Неспроста это тут.
— Неспроста, — отвечает Студень. — Баба Яга спроста чуять не станет.
И автографы снизу живописи оставили: Башка мертвую голову пририсовал, Студень руку обвел, а Аншлаг написал «Аншлаг». А крестов загнутых чертить не стали.
На следующем доме то же самое было — поперек стены живопись и буквы расфуфыренные, а видно, что другое написано, только опять не пойми разберешь. Они и тут автографы накарябали. И еще сколько-то домов с шифровальней нашли, все по одной линии, будто длинную надпись писал кто-то вокруг города.
А малевальщика так не сыскали, не попался.
XIX
Через неделю к Коле в сараюшку поп пожаловал, как обещался. Не то чтоб они совсем до этого не виделись, а просто веру отеческую сурьезно не обговаривали. Поп его постелью снабдил, а к делу пока никакому не приставил, и Коля хлеб свой задарма жевал. Но в церкви присматривался и слова мудреные запоминал, а книжищу исправно по вечерам талдычил, страницы мусолил. Оно хоть не роман фельетонный, а иными местами увлекательно, совсем жизненно.
Вот поп пожаловал, на стуле уместился, бороду пальцами причесал и спрашивает:
— Как просвещение движется?
Коля тут заробел и про главное пока не стал говорить, а сказал, в книжищу тыча:
— Читаю вот про суету сует и томление духа. Интерес у меня тут.
— А, Экклезиаст, — отвечает поп, — каков же интерес?
— Очень натурально пишут, — говорит Коля, — жизненно так. Все правда, могу подтвердить, с гарантом. Всё трудимся трудами под солнцем, а толку от этого… — и звук произнес не так чтобы совсем приличный. — И все куда-то тянет, манит, беспокойство свербит, а ничего нового под солнцем нет. Одна суета и томление духа.
— Странствие земное нам для трудов и дано, — отвечает поп, — а томление духа от суеты лишней происходит и оттого, что с пути сбиваемся, а то вовсе его не знаем. Ну а к благому вестию приступал?
— Приступал. От Марка прочел.
— Отчего от Марка?
— А самое короткое, — Коля отвечает. — Но это мне не сильно интересно. Тут все про чудеса пишут. Исцеления, да воду в вино, да по воде, аки посуху.
— Тебе чудеса, выходит, не интересны? — спрашивает поп.
— Так навидался их по миру. В каждой стороне какое ни то свое чудо. То летают без всего, а то в живое тулово рукой без ножа залезают и болезнь вынимают, а то еще чего странное. Мертвецов опять же из могил оживляют.
А поп перекрестимшись и говорит:
— Чудодеев в мире много, и все друг дружку затмевают. Главного-то в книге не нашел?
Коля отвечает:
— Это чтоб возлюбить всех? Так оно никак не получится, — твердо говорит. — Потому как у одного рыло перекособоченное, а у другого свороченное, и гавкаются, а то стибрят чего или под зад пнут и гогочут. Нет, никак не получится.
— Да и то не главное, если не получится, — отвечает поп.
А Коля смотрит на него и не поймет, что за сложности в вере отеческой? Неужто отцы семи пядей были, что все им сразу просто и ясно выходило?
Поп тогда и говорит:
— А то главное, что воскрес Он в три дни. Так и всякая душа Им от страсти греха воскрешается и из чада дымного на свет выводится.
А Коля молчит пристыженно, что сам не догадался. Теперь, думает, его поп крещением к вере отцов приобщать не будет, отсрочку новую даст для вразумления. А приобщиться Коле хотелось сразу и чтоб вся отеческая наука тут же в голове утрамбовалась и осела, и томление духа пропало бы вовсе, окаянное. А там, глядишь, Черный монах снова явится и благодарность объявит за усердие.
Поп тоже молчал, бороду чесал, а потом говорит:
— Ну а чем заняться думаешь? Не все ж бока отлеживать да хлеб задаром жевать. Дело какое знаешь?
— Летописание знаю, — Коля отвечает.
— Это что ж такое? — поп удивляется.
— Летописцем работать могу, — поясняет Коля. — К добру и злу склоняться равнодушно, объективность народную запечатлевать. Вот, думаю, грядут в Кудеяре события. Буду их отражать для потомков.
— Это тебе в Академию наук надо или в газету какую, — сомнительно качает поп головой. — А так не сгодится.
— В Академию без образования не возьмут, — говорит Коля, — а в газетах летописность вовсе не ведут и к тому ж склоняются пристрастно.
— Чем же ты в заграницах столько лет кормился? — расспрашивает поп.
— Так, когда чем, — замялся тут Коля, — мне же много и не надо. А первая супруга у меня вовсе женщина со средствами была, тоже много не требовала.
— На чужой шее, выходит, сидел? — укоряет поп.
— Выходит, — сконфузился Коля.
А поп, задумавшись, бороду трет. Потом молвил:
— События для потомков отражать — дело полезное, конечно, и благоразумное. А только чем будешь хлеб насущный себе добывать? Здесь-то не к кому на шею пристроиться, а кое-чем у нас не проживешь, время такое, кусается сильно.
— Так это просто, — говорит Коля, — клад найду. Сейчас ведь можно, а не как раньше.
— А это не советую, — быстро сказал поп. — Клады и раньше копали, при Кровососе, только чистые и не заклятые, а колдовство каралось, да по справедливости. Теперь же чистых будто вовсе не осталось, одни колдовством заклятые. Бесовство сие и порча для души. А желаешь в том участие иметь, о крещении даже не думай. Не стану крестить и все тут.
— Да это я так, — смущенно говорит Коля, — по дурости сказал.
— То-то что по дурости, — отвечает сердито поп. — Голова-головушка, ветреная вдовушка. А только ветер в голове попутным не бывает, — говорит.
Коля совсем застыдился и достает из кармана мятый газетный лист.
— Вот тут у меня еще… спросить хотел.
И попу протягивает почитать. А тот заглавие увидал и вдруг смеется, бородой трясет.
— Знакомый стиль, — говорит, — я, грешный, этих фельетонов уже начитался. Матушка Ягиня все никак не угомонится. Меня невеждой да ретроградом честит.
— Ага, честит, — кивает Коля.
Листок он на улице поднял, разгладил и высушил. Да не сам фельетон в глаза бросился, а фамилия под заглавием. А в фельетоне про кладовые традиции писано было, про важный культурный пласт народной жизни. Степанида Васильна всяческим способом хворала за возрождение Кудеяра после кровососного режима, который запрещал кладовой промысел. А теперь, говорит, у нас свобода и всяческая справедливая беспрепятственность, и кладознатство поднимается, и слава Кудеяра воспаряет, и народная жизнь от этого удобряется. А кое-кому, говорит, это вовсе не по нраву, эти кое-кто хотят нового кровососного и запретительного режима, только на свой поповский лад. А всё это невежды, экстремисты и разжигатели розни. И тому подобная ругательская ругань.
— Ну а я в ответ на проповедях прихожан остерегаю, — говорит поп, — да эту школу кладовую, рассадник бесовства и моровую язву, обличаю. А матушка Ягиня не так из-за обличения ругается, как из конкуренции.
— Как так? — спрашивает Коля, удивимшись.
— Так ведь не надеюсь одним обличением паству пронять, — говорит поп, — оттого как народ у нас дик и двоеверен. Все одно в лес по клады ходят. А чтоб не навредились там, я им церковную технику кладобезопасности даю. Велю святой водой, именем Божьим да молитвой нечисть с кладов отгонять. Однако дело сие доброму человеку, в вере отцов живущему, все равно не подлежит, так и знай, — закончил поп.
Коля кивнул и говорит:
— Да я не про то хотел. — И в фамилию матушки Яги пальцем тычет. — Тетка у меня была, дальняя-предальняя, а имя такое же носила. Может, она это?
Поп рясу расправил, в листок снова поразительно глянул и говорит, головой качает:
— Дивны дела. Впрямь ли она?
А Коля плечами жмет:
— Стара уж очень, должно, если она. Еще при прежней власти скрюченной ходила. Думал, померла давно тетка.
— Эта как будто не скрюченная, — отвечает поп, — да не так чтоб древняя, молодится еще.
— Да кто ж ее знает, — вздыхает Коля. — Тетка знахарством пробавлялась, ворожбой тоже. Может, и на себе применила.
— А сходи, проведай родную кровь, — говорит тут поп. — Все ж близкая душа. Авось с документом посодействует, как никак всенародная депутатка.
— Схожу, — сказал Коля и спрашивает настойно: — К вере отеческой когда приобщать будете?
— А хоть завтра, — отвечает поп.
Оттого Коля возрадовался сердцем и стал готовиться.
Вот поп пожаловал, на стуле уместился, бороду пальцами причесал и спрашивает:
— Как просвещение движется?
Коля тут заробел и про главное пока не стал говорить, а сказал, в книжищу тыча:
— Читаю вот про суету сует и томление духа. Интерес у меня тут.
— А, Экклезиаст, — отвечает поп, — каков же интерес?
— Очень натурально пишут, — говорит Коля, — жизненно так. Все правда, могу подтвердить, с гарантом. Всё трудимся трудами под солнцем, а толку от этого… — и звук произнес не так чтобы совсем приличный. — И все куда-то тянет, манит, беспокойство свербит, а ничего нового под солнцем нет. Одна суета и томление духа.
— Странствие земное нам для трудов и дано, — отвечает поп, — а томление духа от суеты лишней происходит и оттого, что с пути сбиваемся, а то вовсе его не знаем. Ну а к благому вестию приступал?
— Приступал. От Марка прочел.
— Отчего от Марка?
— А самое короткое, — Коля отвечает. — Но это мне не сильно интересно. Тут все про чудеса пишут. Исцеления, да воду в вино, да по воде, аки посуху.
— Тебе чудеса, выходит, не интересны? — спрашивает поп.
— Так навидался их по миру. В каждой стороне какое ни то свое чудо. То летают без всего, а то в живое тулово рукой без ножа залезают и болезнь вынимают, а то еще чего странное. Мертвецов опять же из могил оживляют.
А поп перекрестимшись и говорит:
— Чудодеев в мире много, и все друг дружку затмевают. Главного-то в книге не нашел?
Коля отвечает:
— Это чтоб возлюбить всех? Так оно никак не получится, — твердо говорит. — Потому как у одного рыло перекособоченное, а у другого свороченное, и гавкаются, а то стибрят чего или под зад пнут и гогочут. Нет, никак не получится.
— Да и то не главное, если не получится, — отвечает поп.
А Коля смотрит на него и не поймет, что за сложности в вере отеческой? Неужто отцы семи пядей были, что все им сразу просто и ясно выходило?
Поп тогда и говорит:
— А то главное, что воскрес Он в три дни. Так и всякая душа Им от страсти греха воскрешается и из чада дымного на свет выводится.
А Коля молчит пристыженно, что сам не догадался. Теперь, думает, его поп крещением к вере отцов приобщать не будет, отсрочку новую даст для вразумления. А приобщиться Коле хотелось сразу и чтоб вся отеческая наука тут же в голове утрамбовалась и осела, и томление духа пропало бы вовсе, окаянное. А там, глядишь, Черный монах снова явится и благодарность объявит за усердие.
Поп тоже молчал, бороду чесал, а потом говорит:
— Ну а чем заняться думаешь? Не все ж бока отлеживать да хлеб задаром жевать. Дело какое знаешь?
— Летописание знаю, — Коля отвечает.
— Это что ж такое? — поп удивляется.
— Летописцем работать могу, — поясняет Коля. — К добру и злу склоняться равнодушно, объективность народную запечатлевать. Вот, думаю, грядут в Кудеяре события. Буду их отражать для потомков.
— Это тебе в Академию наук надо или в газету какую, — сомнительно качает поп головой. — А так не сгодится.
— В Академию без образования не возьмут, — говорит Коля, — а в газетах летописность вовсе не ведут и к тому ж склоняются пристрастно.
— Чем же ты в заграницах столько лет кормился? — расспрашивает поп.
— Так, когда чем, — замялся тут Коля, — мне же много и не надо. А первая супруга у меня вовсе женщина со средствами была, тоже много не требовала.
— На чужой шее, выходит, сидел? — укоряет поп.
— Выходит, — сконфузился Коля.
А поп, задумавшись, бороду трет. Потом молвил:
— События для потомков отражать — дело полезное, конечно, и благоразумное. А только чем будешь хлеб насущный себе добывать? Здесь-то не к кому на шею пристроиться, а кое-чем у нас не проживешь, время такое, кусается сильно.
— Так это просто, — говорит Коля, — клад найду. Сейчас ведь можно, а не как раньше.
— А это не советую, — быстро сказал поп. — Клады и раньше копали, при Кровососе, только чистые и не заклятые, а колдовство каралось, да по справедливости. Теперь же чистых будто вовсе не осталось, одни колдовством заклятые. Бесовство сие и порча для души. А желаешь в том участие иметь, о крещении даже не думай. Не стану крестить и все тут.
— Да это я так, — смущенно говорит Коля, — по дурости сказал.
— То-то что по дурости, — отвечает сердито поп. — Голова-головушка, ветреная вдовушка. А только ветер в голове попутным не бывает, — говорит.
Коля совсем застыдился и достает из кармана мятый газетный лист.
— Вот тут у меня еще… спросить хотел.
И попу протягивает почитать. А тот заглавие увидал и вдруг смеется, бородой трясет.
— Знакомый стиль, — говорит, — я, грешный, этих фельетонов уже начитался. Матушка Ягиня все никак не угомонится. Меня невеждой да ретроградом честит.
— Ага, честит, — кивает Коля.
Листок он на улице поднял, разгладил и высушил. Да не сам фельетон в глаза бросился, а фамилия под заглавием. А в фельетоне про кладовые традиции писано было, про важный культурный пласт народной жизни. Степанида Васильна всяческим способом хворала за возрождение Кудеяра после кровососного режима, который запрещал кладовой промысел. А теперь, говорит, у нас свобода и всяческая справедливая беспрепятственность, и кладознатство поднимается, и слава Кудеяра воспаряет, и народная жизнь от этого удобряется. А кое-кому, говорит, это вовсе не по нраву, эти кое-кто хотят нового кровососного и запретительного режима, только на свой поповский лад. А всё это невежды, экстремисты и разжигатели розни. И тому подобная ругательская ругань.
— Ну а я в ответ на проповедях прихожан остерегаю, — говорит поп, — да эту школу кладовую, рассадник бесовства и моровую язву, обличаю. А матушка Ягиня не так из-за обличения ругается, как из конкуренции.
— Как так? — спрашивает Коля, удивимшись.
— Так ведь не надеюсь одним обличением паству пронять, — говорит поп, — оттого как народ у нас дик и двоеверен. Все одно в лес по клады ходят. А чтоб не навредились там, я им церковную технику кладобезопасности даю. Велю святой водой, именем Божьим да молитвой нечисть с кладов отгонять. Однако дело сие доброму человеку, в вере отцов живущему, все равно не подлежит, так и знай, — закончил поп.
Коля кивнул и говорит:
— Да я не про то хотел. — И в фамилию матушки Яги пальцем тычет. — Тетка у меня была, дальняя-предальняя, а имя такое же носила. Может, она это?
Поп рясу расправил, в листок снова поразительно глянул и говорит, головой качает:
— Дивны дела. Впрямь ли она?
А Коля плечами жмет:
— Стара уж очень, должно, если она. Еще при прежней власти скрюченной ходила. Думал, померла давно тетка.
— Эта как будто не скрюченная, — отвечает поп, — да не так чтоб древняя, молодится еще.
— Да кто ж ее знает, — вздыхает Коля. — Тетка знахарством пробавлялась, ворожбой тоже. Может, и на себе применила.
— А сходи, проведай родную кровь, — говорит тут поп. — Все ж близкая душа. Авось с документом посодействует, как никак всенародная депутатка.
— Схожу, — сказал Коля и спрашивает настойно: — К вере отеческой когда приобщать будете?
— А хоть завтра, — отвечает поп.
Оттого Коля возрадовался сердцем и стал готовиться.
XX
Патриотические бритые головы шуму в Кудеяре навели порядком. Теперь их два десятка уже сделалось. Каждую, почитай, ночь квелое население факелами стращали и про святое озеро орали да иноплеменцам грозились. А не только грозились. То витрину в шемаханской лавке раскокают, то халдейцев на базаре с утра рано помнут и товар им попортят, а то рахмана-мандалайца встречного из блаженства выведут и мандал-цветок на голове ему обломают. А вот была еще история с гномом. Как прознали, что среди заморских мастеров-умельцев, на высушку озера прибывших, гном затесался, так совсем сильно раздухарились и на кладбище все гномьи могильники да усыпальники разворотили. А заодно на шемаханских и остальных попрыгали. И ничего им за то не было. А в газете пропечатали, что это колохост и будут погромы. После этого двое бритых голов поймали одного гнома, самого обычного и рядового, да порезали его, не так чтобы до смерти. А гномья споровая община, которая в Кудеяре жила, от этого в великое раздражение пришла и Кондрат Кузьмичу условие выставила, чтобы каждому гному выдали оружную охрану, а не то они подадут на кудеярского мэра в иноземное судилище. Кондрат Кузьмич тут великодушие явил и охрану каждому гному выдать повелел, а еще приставил оружных к домам гномьих благочестивых собраний. А какое у гномов благочестие, это всем известно, они там своего золотого тельца упитывают и поклоны ему кладут. Кто больше всех упитает, тот больше поклонов отобьет, тому и почет выше.
А шемаханцам и халдейцам, и иным всяким Кондрат Кузьмич такой дружбы не оказал, потому как у них почет пожиже и пониже, а у которых и вовсе почета нет. Оттого к их благочестивым домам охрану не выставили, и сие упущение бритые головы на свой интерес обратили. В одну ночь опять факелами снарядились, железки отточенные по карманам рассовали и пошли на погром. В ближнем молитвенном доме шемаханцев двери вынесли и давай топтать все кругом с воплями за святое озеро, супротив власти и иноплеменцев. А их там тоже не голыми руками встретили, оказали малый отпор, да на много сил не хватило. Бритые головы шемаханцев побили, на ребрах у них потоптались, а иных совсем порезали, окна пораскололи и поджог в конце устроили. А сами разбежались. Шемаханский дом чуть повыгорел, а так его загасить успели. Только и после этого шемаханцам охраны не дали, потому как они возлияния на Кондрат Кузьмича и малых городских шишек не имели, а это много значит. Но все равно в газете шумели и шемаханцев письменным видом всячески ублажали. А один важный шемаханец, не то халдеец громогласно предложил виноватое во всем святое озеро обнести стеной и замуровать навечно, чтобы даже им самим негде было ноги мыть. И совсем незачем, говорит, доставать оттуда выдуманный город, это, говорит, лишние расходы для государства. А как перекачка воды из озера была уже в самом разгаре, ему даже отвечать не стали, только подивились шемаханскому скудомыслию в государственных делах. А что озеро виноватое, в этом многие согласие нашли.
После этого бритые головы на несколько времени остыли и деятельность свернули, пока милиционерия и специальные люди главного разбойного дознавателя Иван Сидорыча порядок изображали. А когда порядок изобразили, бритые головы снова бесчинство совершили, в другом халдейском молитвенном доме. Только там никого не было, и резать никого не получилось, а вместо этого они нашли у халдейцев в шкафу богатое собрание оружия, разных пистолей с патронами и бомб. Все это бритые головы себе забрали, а благочестивый дом опять спалили и загнутые кресты вокруг намалевали. После этого шемаханцы и халдейцы впали в истеричность и тоже кого-то принародно зарезали. Но им быстро усмирение сделали, потому как рука у Кондрат Кузьмича крепкая, а у Иван Сидорыча длинная.
А Башке, Студню и Аншлагу шемаханцев бить надоело, и они стали чего ни то новое изобретать в сражении за святое озеро. А приглядели для себя пришлых наемных работников, девятерых из ларца, одинаковых с лица, которые за городом строили олигарху Горынычу нарядную домину. После того явились перед Вождем и говорят:
— Пойдем громить девятерых из ларца, одинаковых с лица, пусть убираются отсюда.
А Вождь отвечает:
— Этих я знаю, они Горынычу дом строят, а он кровососам народной жизни противник, сам в мэры выбирается и за святое озеро стоит, чтобы на нем полезный курорт сделать.
Они ему говорят:
— Не нужен нам никакой курорт, а сам он первый кровосос, крематорий его над городом неприлично торчит, и у всех уже от этой коптильни свербит.
Остальные бритые головы им поддакивают и тоже на одинаковых с лица зуб точат.
— Нет, — отвечает Вождь, — громить Горыныча нельзя. Мало ли что он вам не нравится.
— А тебе, выходит, нравится, — говорят. — А может, ты у него на побегушках бегаешь?
Этого Вождь стерпеть уже не мог и отвечает:
— Вам, такие-сякие, я покажу побегушки. А чтобы вы не роняли мое представительство перед всеми, я теперь не буду вас останавливать. Сам с вами пойду, но участвовать не буду, потому как это против моего слова.
А по правде говоря, струхнул Вождь и побоялся изобличения, оттого согласился идти громить девятерых из ларца, одинаковых с лица. Все ж не на самого Горыныча покушаться.
Так и сделали. Пошли и побили Горынычевых строителей, а в нарядной домине стекла порушили и лужайку вытоптали, загадили да крестом загнутым все увенчали. А как у Горыныча свои лихие, разбойные люди на содержании состояли, то бритые головы опять на время попрятались у себя в домах и на улицу сколько-то дней носа не совали. Сам же Горыныч, по слухам, осерчал за свою нарядную домину, но не так сильно.
Вождь с того случая к Башке стал подозрительный и все хотел над ним власть показать, да Башка ему не давался и перечил во всем. Студень и Аншлаг тоже за Башкой подтягивались, командиром только его признавали. И Вождю с того урон репутации делали среди остальных бритых голов.
А кудеяровичи смотрели на их бесчинства да плевались семечками. У кого у самих руки чесались, только несолидно было уже голову забривать. А кто поперек им говорил, что надо в городе осадное положение устроить и все патриотическое мелким гребнем да крепкой рукой вычесать. А до мордобоя тоже доходило.
А шемаханцам и халдейцам, и иным всяким Кондрат Кузьмич такой дружбы не оказал, потому как у них почет пожиже и пониже, а у которых и вовсе почета нет. Оттого к их благочестивым домам охрану не выставили, и сие упущение бритые головы на свой интерес обратили. В одну ночь опять факелами снарядились, железки отточенные по карманам рассовали и пошли на погром. В ближнем молитвенном доме шемаханцев двери вынесли и давай топтать все кругом с воплями за святое озеро, супротив власти и иноплеменцев. А их там тоже не голыми руками встретили, оказали малый отпор, да на много сил не хватило. Бритые головы шемаханцев побили, на ребрах у них потоптались, а иных совсем порезали, окна пораскололи и поджог в конце устроили. А сами разбежались. Шемаханский дом чуть повыгорел, а так его загасить успели. Только и после этого шемаханцам охраны не дали, потому как они возлияния на Кондрат Кузьмича и малых городских шишек не имели, а это много значит. Но все равно в газете шумели и шемаханцев письменным видом всячески ублажали. А один важный шемаханец, не то халдеец громогласно предложил виноватое во всем святое озеро обнести стеной и замуровать навечно, чтобы даже им самим негде было ноги мыть. И совсем незачем, говорит, доставать оттуда выдуманный город, это, говорит, лишние расходы для государства. А как перекачка воды из озера была уже в самом разгаре, ему даже отвечать не стали, только подивились шемаханскому скудомыслию в государственных делах. А что озеро виноватое, в этом многие согласие нашли.
После этого бритые головы на несколько времени остыли и деятельность свернули, пока милиционерия и специальные люди главного разбойного дознавателя Иван Сидорыча порядок изображали. А когда порядок изобразили, бритые головы снова бесчинство совершили, в другом халдейском молитвенном доме. Только там никого не было, и резать никого не получилось, а вместо этого они нашли у халдейцев в шкафу богатое собрание оружия, разных пистолей с патронами и бомб. Все это бритые головы себе забрали, а благочестивый дом опять спалили и загнутые кресты вокруг намалевали. После этого шемаханцы и халдейцы впали в истеричность и тоже кого-то принародно зарезали. Но им быстро усмирение сделали, потому как рука у Кондрат Кузьмича крепкая, а у Иван Сидорыча длинная.
А Башке, Студню и Аншлагу шемаханцев бить надоело, и они стали чего ни то новое изобретать в сражении за святое озеро. А приглядели для себя пришлых наемных работников, девятерых из ларца, одинаковых с лица, которые за городом строили олигарху Горынычу нарядную домину. После того явились перед Вождем и говорят:
— Пойдем громить девятерых из ларца, одинаковых с лица, пусть убираются отсюда.
А Вождь отвечает:
— Этих я знаю, они Горынычу дом строят, а он кровососам народной жизни противник, сам в мэры выбирается и за святое озеро стоит, чтобы на нем полезный курорт сделать.
Они ему говорят:
— Не нужен нам никакой курорт, а сам он первый кровосос, крематорий его над городом неприлично торчит, и у всех уже от этой коптильни свербит.
Остальные бритые головы им поддакивают и тоже на одинаковых с лица зуб точат.
— Нет, — отвечает Вождь, — громить Горыныча нельзя. Мало ли что он вам не нравится.
— А тебе, выходит, нравится, — говорят. — А может, ты у него на побегушках бегаешь?
Этого Вождь стерпеть уже не мог и отвечает:
— Вам, такие-сякие, я покажу побегушки. А чтобы вы не роняли мое представительство перед всеми, я теперь не буду вас останавливать. Сам с вами пойду, но участвовать не буду, потому как это против моего слова.
А по правде говоря, струхнул Вождь и побоялся изобличения, оттого согласился идти громить девятерых из ларца, одинаковых с лица. Все ж не на самого Горыныча покушаться.
Так и сделали. Пошли и побили Горынычевых строителей, а в нарядной домине стекла порушили и лужайку вытоптали, загадили да крестом загнутым все увенчали. А как у Горыныча свои лихие, разбойные люди на содержании состояли, то бритые головы опять на время попрятались у себя в домах и на улицу сколько-то дней носа не совали. Сам же Горыныч, по слухам, осерчал за свою нарядную домину, но не так сильно.
Вождь с того случая к Башке стал подозрительный и все хотел над ним власть показать, да Башка ему не давался и перечил во всем. Студень и Аншлаг тоже за Башкой подтягивались, командиром только его признавали. И Вождю с того урон репутации делали среди остальных бритых голов.
А кудеяровичи смотрели на их бесчинства да плевались семечками. У кого у самих руки чесались, только несолидно было уже голову забривать. А кто поперек им говорил, что надо в городе осадное положение устроить и все патриотическое мелким гребнем да крепкой рукой вычесать. А до мордобоя тоже доходило.
XXI
Коля наконец к вере отцов прибился и пребывал теперь в осветлении души. Из крещального тазика вышел еще больше обрадованный и возгоревшийся, а поп на него глядел и в бороду улыбался. Из своей сараюшки Коля каждое утро на службу приходил и свечки аккуратно расставлял, ликам кланялся да в общение с угодниками мысленно входил. А как просить у них ему пока нечего было особо, то просто здоровался с ними и спрашивал, не знают ли они Черного монаха. Они молча на него глядели в ответ, и Коле ясно делалось, что они знают, только пока не скажут. А, верно, так надо было для его испытания.
На третий день Коля пошел тетку навещать, если это она была, и делиться с ней осветленностью. Адрес Школы кладознатства прочитал в листке с приглашением, который в городе нашел, и отправился, нарвавши на газоне мелких цветков. А тетку эту Коля с детства боялся и не любил, оттого как она была скрюченная, усатая и пугала его своими нашептываньями да странными запахами. Кто ее знает, откуда она взялась, а только Колин отец ее родней не признавал и все время из дому гнал, когда приходила. А родительница наобратно ее жалела за скрюченность и советы у тетки спрашивала на разные свои женские и лечебные темы, да от ее ворожбы сердцем заходилась и в бледность впадала. Но это все ничего, кабы родитель от тоски не запил. Да так крепко в конце запил, что матушка к тетке в ноги кинулась и умолять стала. Та за лечение сразу принялась, наговоры над бесчувственным шептала, травой вонючей окуривала, идолище поганое притащила и под кровать запрятала. А не помогло. Родитель от такого усилия к себе совсем в безжизненность впал, ходил, будто полнолунник, да так и в могилу сходу зашел. Тетка после этого в доме объявляться перестала, а потом Коля сам в Дырке пропал.
Но теперь он на тетку зла совсем не держал, потому как отеческая вера не велела, а годов много минуло, да еще, может, и не она это.
Вот Коля в Школу кладознатства пришел и стал осматривать. А в дверях сказал, что по личному касательству к самой матушке Степаниде, его и пропустили. Погулял Коля по этажу, зашел на верхний, а везде вывески указующие висят и с Колей будто разговаривают. Одна говорит: «Как правильно устраивать клад», а другая ее перебивает: «Как правильно снимать заклятие с клада», а третья вообще сплеча рубит: «Техника кладобезопасности». А это они обозначают, каким предметом занимаются за каждой дверью, догадался Коля. Но тут его остановили и спрашивают, кто таков и по какому делу. Он опять сказал по какому, а в ответ ему говорят, что матушка Степанида теперь в своих депутатских апартаментах обретается. Тогда Коля спросил адрес и пошел опять искать воображаемую тетку.
А в депутатских апартаментах у него первым делом стребовали документ, да по старому и недейственному пропускать наотрез отказались. Коля в огорчении сел на стул и стал ждать, когда тетка сама на выход придет. А как вид у него был не очень и документ недейственный, то позвали милицию, чтобы дозналась и порядок навела. Тут его совсем бы в оборот взяли, только Степанида Васильна сама собой вдруг объявилась, и Коля к ней кинулся для спасения. Да по пути надежду растерял: всенародная депутатка на скрюченную тетку-знахарку никак не походила, а была вся из себя разлелеянная и кудлатая. Но он все равно заорал ей «тетушка!», а Степанида Васильна тут возьми да и признай его, невзирая на Колины дальние странствия. Сразу милиционерию от него погнала, под руку уцепила и обратно в свой апартамент повела.
Коля по дороге в себя приходит и на тетку смотрит, и кажется ему, что точно она, а он не признамши ее из-за кудлатости, да к тому же общая распрямленность Степаниды Васильны глаза ему поначалу отвела. Вот он цветки ей в дар отдал и спрашивает:
— Отчего это вы, тетушка, раньше будто скрюченная были, а теперь вроде разогнувшись?
— Так время такое было, племянничек, — отвечает она, — кого не скрючивало? А теперь у нас эпохальность совсем другая, распрямленная.
На третий день Коля пошел тетку навещать, если это она была, и делиться с ней осветленностью. Адрес Школы кладознатства прочитал в листке с приглашением, который в городе нашел, и отправился, нарвавши на газоне мелких цветков. А тетку эту Коля с детства боялся и не любил, оттого как она была скрюченная, усатая и пугала его своими нашептываньями да странными запахами. Кто ее знает, откуда она взялась, а только Колин отец ее родней не признавал и все время из дому гнал, когда приходила. А родительница наобратно ее жалела за скрюченность и советы у тетки спрашивала на разные свои женские и лечебные темы, да от ее ворожбы сердцем заходилась и в бледность впадала. Но это все ничего, кабы родитель от тоски не запил. Да так крепко в конце запил, что матушка к тетке в ноги кинулась и умолять стала. Та за лечение сразу принялась, наговоры над бесчувственным шептала, травой вонючей окуривала, идолище поганое притащила и под кровать запрятала. А не помогло. Родитель от такого усилия к себе совсем в безжизненность впал, ходил, будто полнолунник, да так и в могилу сходу зашел. Тетка после этого в доме объявляться перестала, а потом Коля сам в Дырке пропал.
Но теперь он на тетку зла совсем не держал, потому как отеческая вера не велела, а годов много минуло, да еще, может, и не она это.
Вот Коля в Школу кладознатства пришел и стал осматривать. А в дверях сказал, что по личному касательству к самой матушке Степаниде, его и пропустили. Погулял Коля по этажу, зашел на верхний, а везде вывески указующие висят и с Колей будто разговаривают. Одна говорит: «Как правильно устраивать клад», а другая ее перебивает: «Как правильно снимать заклятие с клада», а третья вообще сплеча рубит: «Техника кладобезопасности». А это они обозначают, каким предметом занимаются за каждой дверью, догадался Коля. Но тут его остановили и спрашивают, кто таков и по какому делу. Он опять сказал по какому, а в ответ ему говорят, что матушка Степанида теперь в своих депутатских апартаментах обретается. Тогда Коля спросил адрес и пошел опять искать воображаемую тетку.
А в депутатских апартаментах у него первым делом стребовали документ, да по старому и недейственному пропускать наотрез отказались. Коля в огорчении сел на стул и стал ждать, когда тетка сама на выход придет. А как вид у него был не очень и документ недейственный, то позвали милицию, чтобы дозналась и порядок навела. Тут его совсем бы в оборот взяли, только Степанида Васильна сама собой вдруг объявилась, и Коля к ней кинулся для спасения. Да по пути надежду растерял: всенародная депутатка на скрюченную тетку-знахарку никак не походила, а была вся из себя разлелеянная и кудлатая. Но он все равно заорал ей «тетушка!», а Степанида Васильна тут возьми да и признай его, невзирая на Колины дальние странствия. Сразу милиционерию от него погнала, под руку уцепила и обратно в свой апартамент повела.
Коля по дороге в себя приходит и на тетку смотрит, и кажется ему, что точно она, а он не признамши ее из-за кудлатости, да к тому же общая распрямленность Степаниды Васильны глаза ему поначалу отвела. Вот он цветки ей в дар отдал и спрашивает:
— Отчего это вы, тетушка, раньше будто скрюченная были, а теперь вроде разогнувшись?
— Так время такое было, племянничек, — отвечает она, — кого не скрючивало? А теперь у нас эпохальность совсем другая, распрямленная.