— Ну, потехе срок, а делу время.
Веселье тут и оборвалось. Бабуси сразу в голос завыли и на Афоне обвисли, отпускать не хотели.
— Ничего, бабуси, — сказал он им, поснимав с себя и на землю поставив, — мы еще вас всех замуж выдадим.
— А сам бы ты жену привел, Афонюшка, — отвечают и слезы роняют, — да у нас прижился бы, а мы бы ваших деток как внуков своих нянчили.
— После, бабуси, после, — говорит Афоня и железку наточенную, от пахотного снаряжения отломанную, к поясу пристраивает, — вот богатырский поход сладим, супостата разгоним и заживем мирно.
А долго еще Ерема с Афоней по дороге бабусий плач слышали, родимых матушек вспоминали и сердца крепили.
XLII
XLIII
XLIV
Веселье тут и оборвалось. Бабуси сразу в голос завыли и на Афоне обвисли, отпускать не хотели.
— Ничего, бабуси, — сказал он им, поснимав с себя и на землю поставив, — мы еще вас всех замуж выдадим.
— А сам бы ты жену привел, Афонюшка, — отвечают и слезы роняют, — да у нас прижился бы, а мы бы ваших деток как внуков своих нянчили.
— После, бабуси, после, — говорит Афоня и железку наточенную, от пахотного снаряжения отломанную, к поясу пристраивает, — вот богатырский поход сладим, супостата разгоним и заживем мирно.
А долго еще Ерема с Афоней по дороге бабусий плач слышали, родимых матушек вспоминали и сердца крепили.
XLII
Бродяжка нарисовала на стене мшистой церкви Черного монаха в полный анфас. Башка, как увидел его, позеленел с лица, точь-в-точь зеленорылый Вождь, и сказал, что она это сдуру сделала. А бродяжка только улыбнулась и ничего не ответила. Тогда Башка ушел один в город злодействовать, а вернулся сам не свой и ни с кем не говорил.
Студень строил стену и уже далеко вытянул ее, а в промежутках оставлял место для башен, как прежде было.
Хорошо Студню работается. Вот кладет он кирпич и говорит бродяжке удивленно:
— Отчего это кирпичи класть — такое утоление? Прямо одушевление, что хоть летай.
А бродяжка смеется:
— Видел, как лошадь чистят? Скребком. Вот и тебя сейчас так — скребком, только внутри. Если год не мыться, небось в бане одушевление будет.
Студень диву всегда давался на бродяжкины слова и тут не знает, что сказать в ответ. А только само вырвалось:
— А я видел, как ты…
Да успел язык себе откусить, чтобы тайну не выдать. Студень берег эту тайну от всех, и Башке не рассказывал, а особенно от Аншлага прятал. Сам в уме ее трепетно рассматривал и тоже одушевлялся. В этой тайне бродяжка нагишом в озере на рассвете купалась и думала, что никого вокруг нет. А Студень ночью на холме в кустах прятался, в секрете от всех караулил кирпичных гор мастера и бродяжкино купанье ненароком подсмотрел. Все глаза проглядел на ее светлую голизну да от ударного впечатления стихи придумал. А кирпичный мастер в ту ночь первый раз не пришел и больше не появлялся, видно, кирпичи у него перевелись. Да и то — тех, что на берегу горами лежали, Студню до зимы хватало.
— Что видел? — спрашивает бродяжка и смотрит ясно.
— Да так, — бурчит Студень, — ничего. Ты же мне как сестра? — спрашивает.
— А ты мне как брат, — улыбается бродяжка.
— Вот и буду звать тебя сестрой, — вздыхает Студень и сам себе говорит: — И нечего тут.
Башка на следующий день Аншлага с собой позвал, а тот ни с того ни с сего вдруг заупрямился.
— Надоело, — говорит, — бессмысленные рыла истреблять. Не хочу больше. Я лучше клад искать буду. Уже половину подвалов обстучал, теперь другую половину надо.
А Студень ему поддакивает и кивает: надоело, мол, куда дальше-то? И бродяжка в уголке глазами сияет.
Озлился тут Башка пуще прежнего, обозвал их зомбями Черного монаха и опять один ушел. Только не в город, а в лес и забрел на болото. Там сел на корягу, голову кулаком подпер да стал куковать в одиночестве, думы свои колючие разбирать.
А по правде сказать, самому Башке разбои с душегубством уже поперек горла встали, и тошно от них было. Только не хотел отступать, а хотел силами с Черным монахом помериться. Черный монах вовсе неспроста вокруг да около ходил, это Башка давно рассудил. А как Аншлаг про встречу со старичком рассказал, так и выявилось сразу, какое это неспроста. «Он хочет нас остановить, — сказал себе Башка и решил: — Но я ему этого не дам так просто, а пусть сначала расстарается, если ему так надо».
А может, потому монах и не показывался одному только Башке, что тот раскусил его замыслы. С остальными-то монаху, конечно, проще было. Запутал им головы, Аншлага кладом заморочил, Студня до припадков довел и к стене приставил кирпичи класть, а до того всех троих через Колю битого заманил в монастырь, чтоб сподручнее было вертеть ими. А Башка злился, что монах к нему одному не приходит и силами в открытую мериться не желает, да на остальных действует тайным и хитрым манером. С этим Башка смириться никак не мог. Злодейства еще одержимей творил, чтоб сильней досадить Черному монаху да вызвать его на откровенный разговор. А только монах отчего-то разговаривать с ним не хотел ни в какую. Наверно, мстил так Башке за его умную голову.
Не стерпел Башка, мозги так и распирало от возмущения, — подскочил с коряги и пошел обратно скорым шагом. В монастырь ворвался, Студня от стены отнял, затащил в дальний подвал и там ему все про Черного монаха выложил. Аж запыхался. Студень это все в голове упаковал не так скоро, обдумал со всех сторон и говорит:
— Нет, Черный монах никем не вертит. Ты же не станешь его слушать, вот и не приходит он к тебе. А вертеть всеми хочет тот, со стесанной мордой, который чужие лица себе забирает и носит. И не захочешь, а он к тебе все равно придет и потребует.
— Нет, я хочу монаха сам увидеть и услышать, что скажет, — кипятится Башка, — отчего это мне такое исключение? Я что же, рылом для него не вышел?
Студень плечами жмет.
— А может, он не хочет, чтоб ты им вертел, — говорит.
Башка только рот раскрыл.
— Как так? — спрашивает.
— По первому свисту он к тебе не придет, — отвечает Студень, — а ты теперь сам расстарайся, если тебе так надо его увидеть.
Тут он встал и пошел из подвала. А Башка ему вслед возмущенно кричит:
— Да как расстараться-то?
— Не знаю, — обернулся Студень, — я за него тебе сказать не могу.
Стукнул Башка кулаком об стенку и заорал:
— Я его заставлю!
А Студень уже не слышал его, он к своей любимой стене шел.
Башка из подземья к церкви мшистой направился, перед монахом нарисованным встал, в глаза ему заглянул и говорит:
— Я тебя заставлю.
А после рассовал по карманам пистоли и отправился кровь проливать, чтоб монаха злить. Да как в городе очутился, так его ноги сами неведомо куда понесли. Он им не запрещал и в другую сторону специально не сворачивал, самому интересно стало, куда это его вынесет. А вынесло совсем неожиданно — к лавке, где ужасы продавались. Напротив витрины с резиновыми мордами ноги встали и дальше ни в какую, будто приросли.
Башка на витрину смотрит, а резиновая монстра, самая страшная, на него глазными дырьями в ответ глядит. Морда у нее вспученная, зверообразная и выражение лютое, а только странно Башке сделалось. Показалось будто, и под вспученностью лицо чье-то глянуло, от лютого мучения перекошенное.
— Душегуб, — процедил сквозь зубы Башка незнамо про кого.
И хотел пойти в лавку, расстрелять из пистоли продавца, да ноги опять не послушались, повернули не туда. Завели его в соседнюю лавку, а там сотворил кровопролитие, бессмысленное и беспощадное. Без ума выбежал и пошел по улицам.
Плохо Башке было, совсем невмоготу, будто дышать нечем и в голове кувалда бабахает. Вот запнулся он об люк на дороге, посмотрел невразумительно и вдруг давай крышку сдирать. Прыгнул вниз да отправился по канализациям. Скоро на знакомый путь встал, духу-дерьмовнику пошлинную срамоту на стене отписал и махнул через Мировую дырку до города-побратима Гренуйска.
А в Гренуйске после Дня непослушания порядок вроде восстановился, и на улицах опять через каждый шаг полицейский форменный тролль стоит, надзирает. И гренуйцы смурные по делам своим ходят, друг на дружку не глядят, а если глядят, то непременно с подозрительной миной во взоре. А у иных на рылах явственные печати непослушания еще стоят, на солнце сияют. И солнце по-прежнему из гренуйцев жаркое делает, у солнца тут целые недели одержимого непослушания выдались.
Здесь Башке на ум опять взошел римский шлем, а тот в траве у дивного озера лежать остался. Хорошо ему тогда в шлеме голову напекло — себя не признавал в бунте гренуйском. А тут вскочило на память и поплыло перед глазами, все багрово-темное, и мир под ногами будто зашатался. Башка от внезапности за стенку схватился, чтоб не упасть. Вспомнил, как гренуйский бунт их троих проглотил, а потом выплюнул, пожеванных. Не нравился ему этот гренуйский бунт, с души воротило. А может, они в душегубы оттого и подались, что с души воротило, и от гренуйских понятий, и от кудеярских.
Совсем Башка запутался в своем бунте. Шел, сам не знал, чего искал. В опасных кварталах очутился, а тут известную картину узрел: пятеро люто бьют одного. На землю его свалили и ну топтать без удержу, а у кого-то ножик в руке блеснул. У Башки тут же вскипело, достал из кармана пистолю и расстрелял всю патронницу, да все мимо — рука дрожала. Только им хватило, засверкали пятками в разные стороны. Башка подошел к битому, а тот корчится и кровью плюется.
— Я тебя спас, — говорит Башка, — они бы тебя зарезали.
А тот его не понимает и сказать силится.
— Твое спасибо мне не нужно, — бросил ему Башка, сам злой и нервный, — ты вообще ни при чем и этого никогда не поймешь. Вы тут все ничего не понимаете.
Уронил на землю пустую пистолю и ушел. Обратно к Дыре вернулся, а там в канализациях его прорвало. К горлу подступило и наружу резко попросилось. Извергнулся Башка, у стены скрючился, кислятину отплевывает, комок глотает, и сам понять не может, что такое.
А все же облегчение некоторое вышло. Так и заснул там и проспал в канализациях всю ночь.
Студень строил стену и уже далеко вытянул ее, а в промежутках оставлял место для башен, как прежде было.
Хорошо Студню работается. Вот кладет он кирпич и говорит бродяжке удивленно:
— Отчего это кирпичи класть — такое утоление? Прямо одушевление, что хоть летай.
А бродяжка смеется:
— Видел, как лошадь чистят? Скребком. Вот и тебя сейчас так — скребком, только внутри. Если год не мыться, небось в бане одушевление будет.
Студень диву всегда давался на бродяжкины слова и тут не знает, что сказать в ответ. А только само вырвалось:
— А я видел, как ты…
Да успел язык себе откусить, чтобы тайну не выдать. Студень берег эту тайну от всех, и Башке не рассказывал, а особенно от Аншлага прятал. Сам в уме ее трепетно рассматривал и тоже одушевлялся. В этой тайне бродяжка нагишом в озере на рассвете купалась и думала, что никого вокруг нет. А Студень ночью на холме в кустах прятался, в секрете от всех караулил кирпичных гор мастера и бродяжкино купанье ненароком подсмотрел. Все глаза проглядел на ее светлую голизну да от ударного впечатления стихи придумал. А кирпичный мастер в ту ночь первый раз не пришел и больше не появлялся, видно, кирпичи у него перевелись. Да и то — тех, что на берегу горами лежали, Студню до зимы хватало.
— Что видел? — спрашивает бродяжка и смотрит ясно.
— Да так, — бурчит Студень, — ничего. Ты же мне как сестра? — спрашивает.
— А ты мне как брат, — улыбается бродяжка.
— Вот и буду звать тебя сестрой, — вздыхает Студень и сам себе говорит: — И нечего тут.
Башка на следующий день Аншлага с собой позвал, а тот ни с того ни с сего вдруг заупрямился.
— Надоело, — говорит, — бессмысленные рыла истреблять. Не хочу больше. Я лучше клад искать буду. Уже половину подвалов обстучал, теперь другую половину надо.
А Студень ему поддакивает и кивает: надоело, мол, куда дальше-то? И бродяжка в уголке глазами сияет.
Озлился тут Башка пуще прежнего, обозвал их зомбями Черного монаха и опять один ушел. Только не в город, а в лес и забрел на болото. Там сел на корягу, голову кулаком подпер да стал куковать в одиночестве, думы свои колючие разбирать.
А по правде сказать, самому Башке разбои с душегубством уже поперек горла встали, и тошно от них было. Только не хотел отступать, а хотел силами с Черным монахом помериться. Черный монах вовсе неспроста вокруг да около ходил, это Башка давно рассудил. А как Аншлаг про встречу со старичком рассказал, так и выявилось сразу, какое это неспроста. «Он хочет нас остановить, — сказал себе Башка и решил: — Но я ему этого не дам так просто, а пусть сначала расстарается, если ему так надо».
А может, потому монах и не показывался одному только Башке, что тот раскусил его замыслы. С остальными-то монаху, конечно, проще было. Запутал им головы, Аншлага кладом заморочил, Студня до припадков довел и к стене приставил кирпичи класть, а до того всех троих через Колю битого заманил в монастырь, чтоб сподручнее было вертеть ими. А Башка злился, что монах к нему одному не приходит и силами в открытую мериться не желает, да на остальных действует тайным и хитрым манером. С этим Башка смириться никак не мог. Злодейства еще одержимей творил, чтоб сильней досадить Черному монаху да вызвать его на откровенный разговор. А только монах отчего-то разговаривать с ним не хотел ни в какую. Наверно, мстил так Башке за его умную голову.
Не стерпел Башка, мозги так и распирало от возмущения, — подскочил с коряги и пошел обратно скорым шагом. В монастырь ворвался, Студня от стены отнял, затащил в дальний подвал и там ему все про Черного монаха выложил. Аж запыхался. Студень это все в голове упаковал не так скоро, обдумал со всех сторон и говорит:
— Нет, Черный монах никем не вертит. Ты же не станешь его слушать, вот и не приходит он к тебе. А вертеть всеми хочет тот, со стесанной мордой, который чужие лица себе забирает и носит. И не захочешь, а он к тебе все равно придет и потребует.
— Нет, я хочу монаха сам увидеть и услышать, что скажет, — кипятится Башка, — отчего это мне такое исключение? Я что же, рылом для него не вышел?
Студень плечами жмет.
— А может, он не хочет, чтоб ты им вертел, — говорит.
Башка только рот раскрыл.
— Как так? — спрашивает.
— По первому свисту он к тебе не придет, — отвечает Студень, — а ты теперь сам расстарайся, если тебе так надо его увидеть.
Тут он встал и пошел из подвала. А Башка ему вслед возмущенно кричит:
— Да как расстараться-то?
— Не знаю, — обернулся Студень, — я за него тебе сказать не могу.
Стукнул Башка кулаком об стенку и заорал:
— Я его заставлю!
А Студень уже не слышал его, он к своей любимой стене шел.
Башка из подземья к церкви мшистой направился, перед монахом нарисованным встал, в глаза ему заглянул и говорит:
— Я тебя заставлю.
А после рассовал по карманам пистоли и отправился кровь проливать, чтоб монаха злить. Да как в городе очутился, так его ноги сами неведомо куда понесли. Он им не запрещал и в другую сторону специально не сворачивал, самому интересно стало, куда это его вынесет. А вынесло совсем неожиданно — к лавке, где ужасы продавались. Напротив витрины с резиновыми мордами ноги встали и дальше ни в какую, будто приросли.
Башка на витрину смотрит, а резиновая монстра, самая страшная, на него глазными дырьями в ответ глядит. Морда у нее вспученная, зверообразная и выражение лютое, а только странно Башке сделалось. Показалось будто, и под вспученностью лицо чье-то глянуло, от лютого мучения перекошенное.
— Душегуб, — процедил сквозь зубы Башка незнамо про кого.
И хотел пойти в лавку, расстрелять из пистоли продавца, да ноги опять не послушались, повернули не туда. Завели его в соседнюю лавку, а там сотворил кровопролитие, бессмысленное и беспощадное. Без ума выбежал и пошел по улицам.
Плохо Башке было, совсем невмоготу, будто дышать нечем и в голове кувалда бабахает. Вот запнулся он об люк на дороге, посмотрел невразумительно и вдруг давай крышку сдирать. Прыгнул вниз да отправился по канализациям. Скоро на знакомый путь встал, духу-дерьмовнику пошлинную срамоту на стене отписал и махнул через Мировую дырку до города-побратима Гренуйска.
А в Гренуйске после Дня непослушания порядок вроде восстановился, и на улицах опять через каждый шаг полицейский форменный тролль стоит, надзирает. И гренуйцы смурные по делам своим ходят, друг на дружку не глядят, а если глядят, то непременно с подозрительной миной во взоре. А у иных на рылах явственные печати непослушания еще стоят, на солнце сияют. И солнце по-прежнему из гренуйцев жаркое делает, у солнца тут целые недели одержимого непослушания выдались.
Здесь Башке на ум опять взошел римский шлем, а тот в траве у дивного озера лежать остался. Хорошо ему тогда в шлеме голову напекло — себя не признавал в бунте гренуйском. А тут вскочило на память и поплыло перед глазами, все багрово-темное, и мир под ногами будто зашатался. Башка от внезапности за стенку схватился, чтоб не упасть. Вспомнил, как гренуйский бунт их троих проглотил, а потом выплюнул, пожеванных. Не нравился ему этот гренуйский бунт, с души воротило. А может, они в душегубы оттого и подались, что с души воротило, и от гренуйских понятий, и от кудеярских.
Совсем Башка запутался в своем бунте. Шел, сам не знал, чего искал. В опасных кварталах очутился, а тут известную картину узрел: пятеро люто бьют одного. На землю его свалили и ну топтать без удержу, а у кого-то ножик в руке блеснул. У Башки тут же вскипело, достал из кармана пистолю и расстрелял всю патронницу, да все мимо — рука дрожала. Только им хватило, засверкали пятками в разные стороны. Башка подошел к битому, а тот корчится и кровью плюется.
— Я тебя спас, — говорит Башка, — они бы тебя зарезали.
А тот его не понимает и сказать силится.
— Твое спасибо мне не нужно, — бросил ему Башка, сам злой и нервный, — ты вообще ни при чем и этого никогда не поймешь. Вы тут все ничего не понимаете.
Уронил на землю пустую пистолю и ушел. Обратно к Дыре вернулся, а там в канализациях его прорвало. К горлу подступило и наружу резко попросилось. Извергнулся Башка, у стены скрючился, кислятину отплевывает, комок глотает, и сам понять не может, что такое.
А все же облегчение некоторое вышло. Так и заснул там и проспал в канализациях всю ночь.
XLIII
Как пришли Ерема с Афоней в Кудеяр, сели думать, где третьего богатыря им взять для полного счету и в необходимом соответствии. Долго головы себе кручинили, а вдруг Афоня по лбу стукнул — гулко так отозвалось — и говорит:
— Идем к попу, у него есть что нам надо!
Ерема оторвался от своих богатырских дум и спрашивает удивленно:
— Да откуда же у попа богатыри возьмутся?
Тут Афоня хитро подмигнул и говорит:
— А забыл ты разве, что третий богатырь должен быть попович?
Вот и Ерема себя по лбу тоже хватил — звонко отдалось — и отвечает:
— А ведь правда твоя, Афоня. Варит у тебя котелок! Идем теперь же к попу за поповским сыном.
У богатырей слово с делом не расходится, что сказано, то и слажено. Подцепили они свое богатырское обмундирование, какое имели, чубами решительно тряхнули и пришли в церковь, попа спрашивать. А там по неурочному времени нет никого, заперто все, насилу сторожа какого из будки вынули. Он их и послал по срочности к попу Андрею на дом и адрес дал.
А на улице ночь сгустилась, и туман клочьями плавает, крючковатый месяц застит. Разбойная ночь стоит, для лихих голов как раз самая удобная — однако спокойно в Кудеяре как никогда, ни один тать воздух не колышет, ни один душегуб не крадется тайно. Только два богатыря по срочному делу пробираются, да Яков Львович от бессонницы гуляет и безобидно мечтает о красненьком, а доисторическая монстра на берегу дивного озера угрюмо вздыхает. Кондрат же Кузьмич в подземелье сундуки пересчитывает, всевидящее око упражняет.
Вот разбудили богатыри всех в доме и к попу Андрею в комнатку вошли, всю ее сразу собой заполнили. Ерема перекрестился, Афоня поклон отбил. После на стульчики сели и больше шелохнуться не смеют, чтоб не поломать чего да не осрамиться перед духовным лицом. А поп Андрей, в угол ими прижатый, на свое исподнее рясу натянул, бороду пригладил и спрашивает:
— Ну, кто из вас помирает?
Богатыри переглянулись между собой и отвечают:
— Живы-здоровы мы, слава Богу, а помирать так скоро будто не собираемся.
— А тогда к чему такая скороспешка и блуждание посредь ночи? — укоризно интересуется поп.
— Так дело у нас до вас, — говорит Ерема, — благословите, батюшка.
— А на что благословения просите, молодцы? — строго спрашивает поп.
— Попович нам нужен, — объясняет Ерема, — для полного богатырского состава. В поход идем против супостатского дела, за веру отеческую.
— В мелочь супостатов покрошим, — кивает Афоня.
— А без поповича у нас недостача выходит, — добавляет Ерема, — позарез нужен.
Поп Андрей бороду почесал, водой со стола запил и спрашивает:
— А каких, к примеру, супостатов вы крошить намерены и в какую мелочь?
— Об этом не сомневайтесь, отец, — отвечает Ерема, — мы люди мирные и подзаконные, кровь лить попрасну не станем, с супостатами по-свойски разберемся. А их тут полным-полно, и все вокруг дивного озера, как мошкара, мельтешат, веру отеческую посрамить хотят. Нам этого терпеть никак нельзя, и другую щеку подставлять им не желаем, потому как это для нас бедственно и от Бога наказуемо.
Ерема выдохнул от долгой речи, Афоня крякнул согласно, а поп Андрей опять водой запил. Потом говорит:
— Ну, подставляйте лбы, благословлю вас.
Благословил и добавил:
— Но чтоб без душегубства напрасного, а не то грех из-за вас на мне повиснет.
Богатыри пообещали ему сладить дело без душегубства.
— И не безобразничайте там сильно, — говорит поп, — а то знаю я вас, удалых молодцов, вам что ни дело, то забава.
— Да мы осторожно, со всей аккуратностью, — отвечает Афоня, — комар носа не подточит. Нам бы только третьего для компании.
— А тут уж, — поп руками разводит, — помочь не могу. Сынок у меня мал еще, шестнадцать годов только, недоросль, одни голуби на уме, да и телом слаб. Не гож Никитушка в богатыри.
Призадумались тут Ерема с Афоней, пригорюнились было, а потом говорят:
— Ну, видно, не судьба нам с поповичем в поход идти. Авось как-нибудь вдвоем справимся.
Со стульчиков встали, Афоня перекрестился, а Ерема поклон отбил, и ушли. Поп Андрей дальше почивать лег, и свет во всем доме погасили.
А только недалеко они отошли, вдруг слышат — бежит кто-то сзади, догоняет и зовет:
— Эй, меня подождите.
Остановились молодцы, а тут на них в темноте наскочил кто-то, видом неразличимый.
— Возьмите, — говорит, — меня в богатыри. Я вам хорошую службу сослужу.
Пригляделись к нему Ерема с Афоней и хмыкнули — больно хлипок организмом, и голос не до конца возмужал, совсем малый юнец в богатыри просится.
— А ты кто ж таков будешь? — спрашивают его.
— Я поповский сын, — отвечает он, — Никитушка Пересветов, тот самый, который вам нужен.
— А, тот самый, про которого мы разговор имели с батюшкой? — догадался Ерема.
— Тот самый, — заверил их Никитушка.
— И тот самый, который отцовы разговоры подслушивает? — усмехнулся Афоня.
Никитушка головой поник.
— Тот самый, — отвечает.
— И это у тебя одни голуби на уме? — продолжает Ерема.
— Вот уж нет, — вскинулся Никитушка, — никто не знает, что у меня на уме, кроме Бога одного.
— Ну и что же у тебя на уме? — интересуются.
— А вот возьмите меня в богатыри, тогда узнаете.
— А что ж ты делать умеешь? — спрашивает Ерема в сомнениях и сам уже не рад, что за поповичем ходили и такого неказистого, да цепкого из дому не ведая увели. — Силой молодеческой вроде не отмечен. Ловкостью разве? Или сметкостью?
— Силу в себе чувствую, — противоречит ему Никитушка, — можете меня проверить.
— Да в чем твоя сила? — удивляются.
— Я свистеть умею, — отвечает попович.
— Вот это нам как раз подходит, — смеется Афоня, — как раз свистуна нам не доставало для полного набора.
А Ерема ему руку на плечо положил и говорит, интерес увидев:
— Погоди-ка ты смеяться, забыл, как сам храпом кусты колыхал на клумбе?
Афоня тут и приувял.
— Да и сам я, — продолжает Ерема, — сиднем сидел три года, кирпичи бестолку ломал. Всех нас, — говорит, — богатырей, до ума доводить надо сперва.
— Меня доводить не надо, — отвечает Никитушка, — я уже доведенный до крайности. Если вы меня сейчас в богатыри не возьмете и не испытаете в деле, я могу весь Кудеяр обрушить, оттого как невмочь мне больше силу в себе держать. Голуби теперь уже не помогают.
— Прям-таки весь Кудеяр? — сомневается Ерема.
— Неужто так сильно свербит? — вторит ему Афоня.
— Прям-таки неужто, — заверяет Никитушка.
— Ну-ко, посвисти, — говорит Ерема. — А мы послушаем.
— Только не здесь, — отвечает попович. — Пойдем в лес, там послушаете, если уши вам не оторвет.
И отправились втроем в лес, подальше от города, — Никитушка в нетерпении, а Ерема с Афоней в недоверии и удивленном воображении.
А в это же время, разбойной темной ночью, иноземный советник Дварфинк снова призвал к себе в апартамент трех заморских богатырей на тайный разговор. Как предстали они перед ним, господин Дварфинк пытать их начал про воду из дивного озера.
— Отчего, — говорит, — такое, понять не могу, что вода эта проклятая никак должный вкус не обретет? Отчего не покоряется вашим ассортиментным технологиям и ароматным добавкам для вкуса, а в трубе к тому же будто усыхает и все меньше в объемах делается? От этого у меня одни убытки разорительные.
— Понимаем ваше несчастье, — отвечают ему заморские богатыри, руки на мастеровых фартуках сложив, — а ничего не можем сделать против этой непокорной воды. Интересуемся только, глубоко ли вам удалось проникнуть в здешнюю ментальную эфирность и постичь зловредную тайну озера, как обещались?
А господин советник им сообщает:
— Рассуждаю так, что нет у здешнего озера никакой тайны, а есть одна сильная зловредность, не то бы я давно сию тайну постиг и нам на службу поставил.
Заморские богатыри кивают согласно:
— Это же и нам представляется. Сильно вредные заклятия у русских монахов и вековая дремучесть непросвещенная. А все непокорство от непросвещенности в высших материях.
— Но мы ведь этого так не оставим? — настаивает господин Дварфинк.
— Положитесь на мастер-класс, — отвечают они, — достоверные результаты уже имеются.
— Каковы же? — любопытствует господин советник и лицевым выменем вытягивается от интереса.
— На заклятия русских монахов, — говорят, — у нас свои заклятия выставлены, и от этого явление произошло — доисторическая живность в водоеме объявилась и вредную эфирную ментальность дивного озера уменьшает, потому как местное население в страхе.
Господин советник головой покивал:
— Про доисторическую животину я слышал и в газете читал, сие есть превосходный первый результат, и буду ждать от вас следующих. Найден ли глубинный источник, питающий озеро?
— Имеем точный расчет, — отвечают богатыри, — что глубинный источник лежит под руинами на холме, где русские монахи выдерживали свои вековые тайные заклятия. Нам потребна официальная бумага от здешней власти на проведение там мастер-класса по ассортиментным технологиям.
— Будет вам бумага, сегодня же, — пообещал господин советник.
— Так скоро нам не надо. Тут требуется тонкая подготовка, потому как это место страшно вредное, и стерегущие заклятия там ощущаются простым чувством.
— Понимаю, — говорит господин Дварфинк, — здесь вам надо приложиться всеми усилиями. И сам не постою за убытками, чтобы дивное озеро с его безрассудной зловредностью и дремучестью искоренить.
— За это не беспокойтесь, — заверяют его богатыри, — все будет в чистом виде. А на крайний случай у нас имеется секретное оружие, и за ним мы тоже не постоим.
На этом тайное совещание завершилось, и заморские богатыри ушли в свою перекачку, прилагаться усилиями. А господин советник, потерев довольно руки, сел писать отчетность своему иноземному начальству и жаловаться на убытки.
— Идем к попу, у него есть что нам надо!
Ерема оторвался от своих богатырских дум и спрашивает удивленно:
— Да откуда же у попа богатыри возьмутся?
Тут Афоня хитро подмигнул и говорит:
— А забыл ты разве, что третий богатырь должен быть попович?
Вот и Ерема себя по лбу тоже хватил — звонко отдалось — и отвечает:
— А ведь правда твоя, Афоня. Варит у тебя котелок! Идем теперь же к попу за поповским сыном.
У богатырей слово с делом не расходится, что сказано, то и слажено. Подцепили они свое богатырское обмундирование, какое имели, чубами решительно тряхнули и пришли в церковь, попа спрашивать. А там по неурочному времени нет никого, заперто все, насилу сторожа какого из будки вынули. Он их и послал по срочности к попу Андрею на дом и адрес дал.
А на улице ночь сгустилась, и туман клочьями плавает, крючковатый месяц застит. Разбойная ночь стоит, для лихих голов как раз самая удобная — однако спокойно в Кудеяре как никогда, ни один тать воздух не колышет, ни один душегуб не крадется тайно. Только два богатыря по срочному делу пробираются, да Яков Львович от бессонницы гуляет и безобидно мечтает о красненьком, а доисторическая монстра на берегу дивного озера угрюмо вздыхает. Кондрат же Кузьмич в подземелье сундуки пересчитывает, всевидящее око упражняет.
Вот разбудили богатыри всех в доме и к попу Андрею в комнатку вошли, всю ее сразу собой заполнили. Ерема перекрестился, Афоня поклон отбил. После на стульчики сели и больше шелохнуться не смеют, чтоб не поломать чего да не осрамиться перед духовным лицом. А поп Андрей, в угол ими прижатый, на свое исподнее рясу натянул, бороду пригладил и спрашивает:
— Ну, кто из вас помирает?
Богатыри переглянулись между собой и отвечают:
— Живы-здоровы мы, слава Богу, а помирать так скоро будто не собираемся.
— А тогда к чему такая скороспешка и блуждание посредь ночи? — укоризно интересуется поп.
— Так дело у нас до вас, — говорит Ерема, — благословите, батюшка.
— А на что благословения просите, молодцы? — строго спрашивает поп.
— Попович нам нужен, — объясняет Ерема, — для полного богатырского состава. В поход идем против супостатского дела, за веру отеческую.
— В мелочь супостатов покрошим, — кивает Афоня.
— А без поповича у нас недостача выходит, — добавляет Ерема, — позарез нужен.
Поп Андрей бороду почесал, водой со стола запил и спрашивает:
— А каких, к примеру, супостатов вы крошить намерены и в какую мелочь?
— Об этом не сомневайтесь, отец, — отвечает Ерема, — мы люди мирные и подзаконные, кровь лить попрасну не станем, с супостатами по-свойски разберемся. А их тут полным-полно, и все вокруг дивного озера, как мошкара, мельтешат, веру отеческую посрамить хотят. Нам этого терпеть никак нельзя, и другую щеку подставлять им не желаем, потому как это для нас бедственно и от Бога наказуемо.
Ерема выдохнул от долгой речи, Афоня крякнул согласно, а поп Андрей опять водой запил. Потом говорит:
— Ну, подставляйте лбы, благословлю вас.
Благословил и добавил:
— Но чтоб без душегубства напрасного, а не то грех из-за вас на мне повиснет.
Богатыри пообещали ему сладить дело без душегубства.
— И не безобразничайте там сильно, — говорит поп, — а то знаю я вас, удалых молодцов, вам что ни дело, то забава.
— Да мы осторожно, со всей аккуратностью, — отвечает Афоня, — комар носа не подточит. Нам бы только третьего для компании.
— А тут уж, — поп руками разводит, — помочь не могу. Сынок у меня мал еще, шестнадцать годов только, недоросль, одни голуби на уме, да и телом слаб. Не гож Никитушка в богатыри.
Призадумались тут Ерема с Афоней, пригорюнились было, а потом говорят:
— Ну, видно, не судьба нам с поповичем в поход идти. Авось как-нибудь вдвоем справимся.
Со стульчиков встали, Афоня перекрестился, а Ерема поклон отбил, и ушли. Поп Андрей дальше почивать лег, и свет во всем доме погасили.
А только недалеко они отошли, вдруг слышат — бежит кто-то сзади, догоняет и зовет:
— Эй, меня подождите.
Остановились молодцы, а тут на них в темноте наскочил кто-то, видом неразличимый.
— Возьмите, — говорит, — меня в богатыри. Я вам хорошую службу сослужу.
Пригляделись к нему Ерема с Афоней и хмыкнули — больно хлипок организмом, и голос не до конца возмужал, совсем малый юнец в богатыри просится.
— А ты кто ж таков будешь? — спрашивают его.
— Я поповский сын, — отвечает он, — Никитушка Пересветов, тот самый, который вам нужен.
— А, тот самый, про которого мы разговор имели с батюшкой? — догадался Ерема.
— Тот самый, — заверил их Никитушка.
— И тот самый, который отцовы разговоры подслушивает? — усмехнулся Афоня.
Никитушка головой поник.
— Тот самый, — отвечает.
— И это у тебя одни голуби на уме? — продолжает Ерема.
— Вот уж нет, — вскинулся Никитушка, — никто не знает, что у меня на уме, кроме Бога одного.
— Ну и что же у тебя на уме? — интересуются.
— А вот возьмите меня в богатыри, тогда узнаете.
— А что ж ты делать умеешь? — спрашивает Ерема в сомнениях и сам уже не рад, что за поповичем ходили и такого неказистого, да цепкого из дому не ведая увели. — Силой молодеческой вроде не отмечен. Ловкостью разве? Или сметкостью?
— Силу в себе чувствую, — противоречит ему Никитушка, — можете меня проверить.
— Да в чем твоя сила? — удивляются.
— Я свистеть умею, — отвечает попович.
— Вот это нам как раз подходит, — смеется Афоня, — как раз свистуна нам не доставало для полного набора.
А Ерема ему руку на плечо положил и говорит, интерес увидев:
— Погоди-ка ты смеяться, забыл, как сам храпом кусты колыхал на клумбе?
Афоня тут и приувял.
— Да и сам я, — продолжает Ерема, — сиднем сидел три года, кирпичи бестолку ломал. Всех нас, — говорит, — богатырей, до ума доводить надо сперва.
— Меня доводить не надо, — отвечает Никитушка, — я уже доведенный до крайности. Если вы меня сейчас в богатыри не возьмете и не испытаете в деле, я могу весь Кудеяр обрушить, оттого как невмочь мне больше силу в себе держать. Голуби теперь уже не помогают.
— Прям-таки весь Кудеяр? — сомневается Ерема.
— Неужто так сильно свербит? — вторит ему Афоня.
— Прям-таки неужто, — заверяет Никитушка.
— Ну-ко, посвисти, — говорит Ерема. — А мы послушаем.
— Только не здесь, — отвечает попович. — Пойдем в лес, там послушаете, если уши вам не оторвет.
И отправились втроем в лес, подальше от города, — Никитушка в нетерпении, а Ерема с Афоней в недоверии и удивленном воображении.
А в это же время, разбойной темной ночью, иноземный советник Дварфинк снова призвал к себе в апартамент трех заморских богатырей на тайный разговор. Как предстали они перед ним, господин Дварфинк пытать их начал про воду из дивного озера.
— Отчего, — говорит, — такое, понять не могу, что вода эта проклятая никак должный вкус не обретет? Отчего не покоряется вашим ассортиментным технологиям и ароматным добавкам для вкуса, а в трубе к тому же будто усыхает и все меньше в объемах делается? От этого у меня одни убытки разорительные.
— Понимаем ваше несчастье, — отвечают ему заморские богатыри, руки на мастеровых фартуках сложив, — а ничего не можем сделать против этой непокорной воды. Интересуемся только, глубоко ли вам удалось проникнуть в здешнюю ментальную эфирность и постичь зловредную тайну озера, как обещались?
А господин советник им сообщает:
— Рассуждаю так, что нет у здешнего озера никакой тайны, а есть одна сильная зловредность, не то бы я давно сию тайну постиг и нам на службу поставил.
Заморские богатыри кивают согласно:
— Это же и нам представляется. Сильно вредные заклятия у русских монахов и вековая дремучесть непросвещенная. А все непокорство от непросвещенности в высших материях.
— Но мы ведь этого так не оставим? — настаивает господин Дварфинк.
— Положитесь на мастер-класс, — отвечают они, — достоверные результаты уже имеются.
— Каковы же? — любопытствует господин советник и лицевым выменем вытягивается от интереса.
— На заклятия русских монахов, — говорят, — у нас свои заклятия выставлены, и от этого явление произошло — доисторическая живность в водоеме объявилась и вредную эфирную ментальность дивного озера уменьшает, потому как местное население в страхе.
Господин советник головой покивал:
— Про доисторическую животину я слышал и в газете читал, сие есть превосходный первый результат, и буду ждать от вас следующих. Найден ли глубинный источник, питающий озеро?
— Имеем точный расчет, — отвечают богатыри, — что глубинный источник лежит под руинами на холме, где русские монахи выдерживали свои вековые тайные заклятия. Нам потребна официальная бумага от здешней власти на проведение там мастер-класса по ассортиментным технологиям.
— Будет вам бумага, сегодня же, — пообещал господин советник.
— Так скоро нам не надо. Тут требуется тонкая подготовка, потому как это место страшно вредное, и стерегущие заклятия там ощущаются простым чувством.
— Понимаю, — говорит господин Дварфинк, — здесь вам надо приложиться всеми усилиями. И сам не постою за убытками, чтобы дивное озеро с его безрассудной зловредностью и дремучестью искоренить.
— За это не беспокойтесь, — заверяют его богатыри, — все будет в чистом виде. А на крайний случай у нас имеется секретное оружие, и за ним мы тоже не постоим.
На этом тайное совещание завершилось, и заморские богатыри ушли в свою перекачку, прилагаться усилиями. А господин советник, потерев довольно руки, сел писать отчетность своему иноземному начальству и жаловаться на убытки.
XLIV
Поп Андрей к разным мелким подсобным делам Колю пристраивал, чтобы хлеб не задаром жевал, а все не то выходило. Простора для души не было, и беспокойство не утолялось, а чуть только прибивалось, как пыль дождем к земле. Как подсохнет, да ветер подымется, вся пыль опять в воздухе и глаза колет, в носу свербит. Уж Коля угодников стал мысленно пытать, как ему это бедствие одолеть и искушения миновать, а они все молчат и смотрят строго, будто велят самому до всего додумываться. А поп говорит: молись и постись, род бесовский и прогонишь от себя. Да куда уж сильнее поститься, и без того на одном тунеядном хлебе жил — в трапезной разносолами не баловали.
А один раз Коле брюхо совсем подвело, и до ужина далеко было. Вот и решил опять к монастырю пойти, а там, в святом месте, молитвенное состояние на себя навлечь. Глядишь, Черный монах объявится ради его усилий и в общение с Колей войдет. А только ничего из этого не случилось.
Пришел Коля к монастырю, на холм взлез и глядит, остолбеневши. Тут строительство полным ходом движется, монастырь стеной обносится, за ней уже не видно, кто там да чего. Коля тогда стену кругом обошел, а тут недоросль знакомый на лесенке стоит, кирпич поверху кладет, сам весь раствором обмазанный, в газетной шапке на голове. И мурлычет себе под нос, будто блаженство получает.
— Вот не видел, — дивуется Коля, — чтобы недоросли так в охоту трудились. С чего бы это и откуда?
Чумазый недоросль к нему повернулся, как напугавшись, а Колю увидал и прояснел, узнавши:
— А, это ты, дядя, — отвечает, — тоже за кладом пришел? — и ухмыляется.
— Да нет, — отговаривается Коля, — я просто. А вы что же, нашли клад?
— Кто нашел, а кто ищет, — отвечает недоросль и новый кирпич пристраивает.
— А Черного монаха видели? — спрашивает Коля в замирании.
— Так вон же он, — недоросль на церковь мшистую рукой махнул, — чего его видеть. Это он нас видит.
Коля к церкви сбегал, удостоверился, монаху поклон положил и обратно к стене вернулся. А тут бродяжка появилась, тоже вся в растворе и с бумажным тючком цемента. Косицами взмахнула, Коле обрадовалась. А Коля от встречи тоже в расположение пришел.
— Наше вам здравствуйте, — говорит.
— И вам наше, — отвечает бродяжка улыбчиво. — Говорила же, еще встретимся.
— А вы теперь, значит, тут живете, монастырь строите? — спрашивает Коля.
— Ага, — говорит недоросль, — живем, строим. А только думаю, ненадолго это.
— Отчего ненадолго?
— В городе узнают, придут и сгонят, — отвечает Студень, — и стену обратно поломают.
— Не поломают, — качает головой бродяжка, — а прийти так придут, как же им не прийти.
— Да, — кашлянул тут Коля, — вот и я пришел.
— А мы тебя не звали, дядя, — говорит чей-то голос у него за спиной.
Обернулся Коля и двух других недорослей увидал, один малахольный и дурошлепный, а другой суровый и непрекословный.
— Меня он звал, — ответил Коля и к монаху запечатленному рукой отмахнул.
Непрекословный недоросль после этого вдруг лицом одеревенел, развернулся и прочь пошагал.
— Чего это он? — интересуется Коля.
— А у него с Черным монахом соревнование, — объясняет Студень, — кто кого перетерпит и от своего не отступит.
— Как же его угораздило? — подивился Коля, жалея сурового недоросля.
— Да так уж угораздило, — говорит Студень. — А ты, дядя, если хочешь, оставайся тут, места хватит.
Так Коля переселился в монастырь, к недорослям. Тем же днем явился к попу с благодарствием за кров и участие и сказал:
— Черный монах мне весть подал через недорослей. Там буду труд прилагать и хлеб не задаром есть.
А поп ему голову перекрестил и отвечает в раздумье:
— Слышно, над святым местом последнее разорение собирается от властей кудеярских и гостей заморских. Снести хотят совсем с лица земли и солью посыпать.
— Ничего, — говорит Коля, — Бог не выдаст, свинья не съест.
А сам вечером передал новость недорослям и совет с ними устроил на траве у костра.
— Мы отсюда никуда не уйдем, — непрекословно сказал Башка, — будем обороняться, хоть против всего Кудеяра.
— Они про клад здешний вызнали, — утвердил кулаком по бревну Аншлаг, — хотят его себе приспособить. А мы не дадимся.
— Под святое озеро подбираются, кочерыжки стесанные, — волнуется Студень.
А Коля смотрит на них и удивляется.
— Вы недоросли решительные и твердые, — говорит, — это я давно знаю. А только, может, не подвергать вам себя насилию от властей? Неужто не захотите в другое место уйти?
Башка ему отвечает сурово:
— Нет для нас нигде другого места. Тут останемся.
— Тогда надо к осаде готовиться, — мыслит Коля.
— Уж мы подготовимся, — мрачно пообещал Башка.
И наутро уже не один Студень с бродяжкой стену ставили — все впятером кирпичи ворочали и в ряд клали. Башка по старому следу вокруг монастыря обошел, потом горы кирпичные на берегу пересчитал и говорит:
— На весь забор этого не хватит.
— А мы бойницы оставим, — отвечает Аншлаг и показывает, какой ширины — во весь размах. — Вот по столько.
Атаман головой качает:
— Нет, десять раз по столько. Кирпичей мало.
— Тогда будем брать маневрами, — предлагает Аншлаг, — а как на пятки насядут, в подвалах укроемся. Там для маневров еще просторнее, переходов и выходов много.
Коля их тщательно выслушал, руки тряпицей вытер, а потом спрашивает в неясной тревожности:
А один раз Коле брюхо совсем подвело, и до ужина далеко было. Вот и решил опять к монастырю пойти, а там, в святом месте, молитвенное состояние на себя навлечь. Глядишь, Черный монах объявится ради его усилий и в общение с Колей войдет. А только ничего из этого не случилось.
Пришел Коля к монастырю, на холм взлез и глядит, остолбеневши. Тут строительство полным ходом движется, монастырь стеной обносится, за ней уже не видно, кто там да чего. Коля тогда стену кругом обошел, а тут недоросль знакомый на лесенке стоит, кирпич поверху кладет, сам весь раствором обмазанный, в газетной шапке на голове. И мурлычет себе под нос, будто блаженство получает.
— Вот не видел, — дивуется Коля, — чтобы недоросли так в охоту трудились. С чего бы это и откуда?
Чумазый недоросль к нему повернулся, как напугавшись, а Колю увидал и прояснел, узнавши:
— А, это ты, дядя, — отвечает, — тоже за кладом пришел? — и ухмыляется.
— Да нет, — отговаривается Коля, — я просто. А вы что же, нашли клад?
— Кто нашел, а кто ищет, — отвечает недоросль и новый кирпич пристраивает.
— А Черного монаха видели? — спрашивает Коля в замирании.
— Так вон же он, — недоросль на церковь мшистую рукой махнул, — чего его видеть. Это он нас видит.
Коля к церкви сбегал, удостоверился, монаху поклон положил и обратно к стене вернулся. А тут бродяжка появилась, тоже вся в растворе и с бумажным тючком цемента. Косицами взмахнула, Коле обрадовалась. А Коля от встречи тоже в расположение пришел.
— Наше вам здравствуйте, — говорит.
— И вам наше, — отвечает бродяжка улыбчиво. — Говорила же, еще встретимся.
— А вы теперь, значит, тут живете, монастырь строите? — спрашивает Коля.
— Ага, — говорит недоросль, — живем, строим. А только думаю, ненадолго это.
— Отчего ненадолго?
— В городе узнают, придут и сгонят, — отвечает Студень, — и стену обратно поломают.
— Не поломают, — качает головой бродяжка, — а прийти так придут, как же им не прийти.
— Да, — кашлянул тут Коля, — вот и я пришел.
— А мы тебя не звали, дядя, — говорит чей-то голос у него за спиной.
Обернулся Коля и двух других недорослей увидал, один малахольный и дурошлепный, а другой суровый и непрекословный.
— Меня он звал, — ответил Коля и к монаху запечатленному рукой отмахнул.
Непрекословный недоросль после этого вдруг лицом одеревенел, развернулся и прочь пошагал.
— Чего это он? — интересуется Коля.
— А у него с Черным монахом соревнование, — объясняет Студень, — кто кого перетерпит и от своего не отступит.
— Как же его угораздило? — подивился Коля, жалея сурового недоросля.
— Да так уж угораздило, — говорит Студень. — А ты, дядя, если хочешь, оставайся тут, места хватит.
Так Коля переселился в монастырь, к недорослям. Тем же днем явился к попу с благодарствием за кров и участие и сказал:
— Черный монах мне весть подал через недорослей. Там буду труд прилагать и хлеб не задаром есть.
А поп ему голову перекрестил и отвечает в раздумье:
— Слышно, над святым местом последнее разорение собирается от властей кудеярских и гостей заморских. Снести хотят совсем с лица земли и солью посыпать.
— Ничего, — говорит Коля, — Бог не выдаст, свинья не съест.
А сам вечером передал новость недорослям и совет с ними устроил на траве у костра.
— Мы отсюда никуда не уйдем, — непрекословно сказал Башка, — будем обороняться, хоть против всего Кудеяра.
— Они про клад здешний вызнали, — утвердил кулаком по бревну Аншлаг, — хотят его себе приспособить. А мы не дадимся.
— Под святое озеро подбираются, кочерыжки стесанные, — волнуется Студень.
А Коля смотрит на них и удивляется.
— Вы недоросли решительные и твердые, — говорит, — это я давно знаю. А только, может, не подвергать вам себя насилию от властей? Неужто не захотите в другое место уйти?
Башка ему отвечает сурово:
— Нет для нас нигде другого места. Тут останемся.
— Тогда надо к осаде готовиться, — мыслит Коля.
— Уж мы подготовимся, — мрачно пообещал Башка.
И наутро уже не один Студень с бродяжкой стену ставили — все впятером кирпичи ворочали и в ряд клали. Башка по старому следу вокруг монастыря обошел, потом горы кирпичные на берегу пересчитал и говорит:
— На весь забор этого не хватит.
— А мы бойницы оставим, — отвечает Аншлаг и показывает, какой ширины — во весь размах. — Вот по столько.
Атаман головой качает:
— Нет, десять раз по столько. Кирпичей мало.
— Тогда будем брать маневрами, — предлагает Аншлаг, — а как на пятки насядут, в подвалах укроемся. Там для маневров еще просторнее, переходов и выходов много.
Коля их тщательно выслушал, руки тряпицей вытер, а потом спрашивает в неясной тревожности: