И велит тут секретарской девице принести разного аппетитного угощения для дорогого племянника, а цветки в воду воткнуть. У самой же по лицевому фасаду видно, что рада близкой душе. А Коля ее про матушку свою повыспросил да узнал, что деревню их Захар Горыныч спалил, когда крематорий сооружал, а был ли там кто живой в ту пору, то совсем неизвестно. Может, и был. А как родительница Колина пропала после этого без следа, значит, сожглась вместе с домом, такая вот грусть. Коля тут опечалился да поведал коротко о своих заморских хождениях и о том, что вернулся припасть к отеческим корням. А тетка его за это похвалила.
— К корням припасть, — говорит, — первое дело. Это ты, племянник, правильно сделал. Теперь мы с тобой горы наворотим. Одна голова хорошо, а две близкие души лучше.
И Колю по щеке треплет. А он ей выкладывает про свои затруднения: с документом вот неполадки и с жительством не очень, в гостях, почитай, задаром обитает, и дела никакого нет ради хлеба насущного.
Тетка ему отвечает:
— Это все мы наладим, как-никак я всенародная депутатка и руку где следует имею. Док у мент выправим, жилье выдадим. А с делом вот как. Возьму тебя на первое время сторожем при музее. А то там Генка Водяной сразу один за всех, за директора и уборщика, и за культурного работника. Только ему сейчас все равно не до того, — говорит. — В бритоголовость ударился, чумной, матушку Степаниду не спросясь. А мне с того одна неспокойность в сердце. Чую, заварится еще крутое тесто, да что выпечется, неведомо. А все на меня вывалят, злодеи. Я у них, вишь, квасная патриотка, тьфу, тьфу, тьфу.
Коля тетку слушает и аппетитностями угощается. Степанида Васильна, отплевамшись, продолжает:
— А музей у меня к корням отеческим самое нужное касательство простирает. Самый древний народный промысел в нем выставляется — ведовская наука. Слыхал, небось?
— Слыхал, — говорит Коля. — А только, тетушка, извиняйте, я ваш музей сторожить не хочу.
Степанида Васильна на это отвечает с пониманием:
— А и то верно. Не по статусу родному моему племяннику в сторожах обретаться. Не хочешь сторожем, иди ко мне в Школу кладознатства. Тоже на корнях отеческих произрастает, из самой глуби веков соки берет. Выучишь курс, устрою консультантом, а там преподавать поставлю.
А Коля молчит, угощение дожевывает.
— Чего молчишь? — спрашивает Степанида Васильна. — Опять не по нутру? Экий ты разбористый, не угодишь тебе.
Коля тогда встал и говорит:
— Благодарствую, тетушка, за заботу и угощение, только не могу я к вашим языческим корням припадать. Мне поп Андрей это дело запретил, а я у него в послушании, потому как истинную веру отеческую от него приял.
— Тьфу, — осердилась тут Степанида Васильна, — нашел кого слушать, попа ретроградного. Ты меня лучше слушай, тетку родную, я плохого не скажу.
Но Коля на своем держится и к дверям мало-помалу продвигается:
— Благодарствуйте, тетушка.
А Степанида Васильна последнее средство из кармана достает:
— Прокляну! — говорит грозно. — Без док у мента оставлю!
Коля на нее грустно посмотрел и отвечает:
— Эх вы, тетушка, я ведь к вам по-родственному, а вы…
— А я к тебе как, племянничек?! — подбоченилась Степанида Васильна. — И я по-родственному. По самому родственному!
Но Коля все равно ушел и дверь за собой тихо притворил. А из апартамента еще раз гневное «тьфу» вылетело, да в Колю уже не попало, потому как он далеко ушел и в осветленность души снова погрузился.
XXII
XXIII
XXIV
— К корням припасть, — говорит, — первое дело. Это ты, племянник, правильно сделал. Теперь мы с тобой горы наворотим. Одна голова хорошо, а две близкие души лучше.
И Колю по щеке треплет. А он ей выкладывает про свои затруднения: с документом вот неполадки и с жительством не очень, в гостях, почитай, задаром обитает, и дела никакого нет ради хлеба насущного.
Тетка ему отвечает:
— Это все мы наладим, как-никак я всенародная депутатка и руку где следует имею. Док у мент выправим, жилье выдадим. А с делом вот как. Возьму тебя на первое время сторожем при музее. А то там Генка Водяной сразу один за всех, за директора и уборщика, и за культурного работника. Только ему сейчас все равно не до того, — говорит. — В бритоголовость ударился, чумной, матушку Степаниду не спросясь. А мне с того одна неспокойность в сердце. Чую, заварится еще крутое тесто, да что выпечется, неведомо. А все на меня вывалят, злодеи. Я у них, вишь, квасная патриотка, тьфу, тьфу, тьфу.
Коля тетку слушает и аппетитностями угощается. Степанида Васильна, отплевамшись, продолжает:
— А музей у меня к корням отеческим самое нужное касательство простирает. Самый древний народный промысел в нем выставляется — ведовская наука. Слыхал, небось?
— Слыхал, — говорит Коля. — А только, тетушка, извиняйте, я ваш музей сторожить не хочу.
Степанида Васильна на это отвечает с пониманием:
— А и то верно. Не по статусу родному моему племяннику в сторожах обретаться. Не хочешь сторожем, иди ко мне в Школу кладознатства. Тоже на корнях отеческих произрастает, из самой глуби веков соки берет. Выучишь курс, устрою консультантом, а там преподавать поставлю.
А Коля молчит, угощение дожевывает.
— Чего молчишь? — спрашивает Степанида Васильна. — Опять не по нутру? Экий ты разбористый, не угодишь тебе.
Коля тогда встал и говорит:
— Благодарствую, тетушка, за заботу и угощение, только не могу я к вашим языческим корням припадать. Мне поп Андрей это дело запретил, а я у него в послушании, потому как истинную веру отеческую от него приял.
— Тьфу, — осердилась тут Степанида Васильна, — нашел кого слушать, попа ретроградного. Ты меня лучше слушай, тетку родную, я плохого не скажу.
Но Коля на своем держится и к дверям мало-помалу продвигается:
— Благодарствуйте, тетушка.
А Степанида Васильна последнее средство из кармана достает:
— Прокляну! — говорит грозно. — Без док у мента оставлю!
Коля на нее грустно посмотрел и отвечает:
— Эх вы, тетушка, я ведь к вам по-родственному, а вы…
— А я к тебе как, племянничек?! — подбоченилась Степанида Васильна. — И я по-родственному. По самому родственному!
Но Коля все равно ушел и дверь за собой тихо притворил. А из апартамента еще раз гневное «тьфу» вылетело, да в Колю уже не попало, потому как он далеко ушел и в осветленность души снова погрузился.
XXII
Вот идет Коля по улицам куда глаза глядят, на самую окраину уже забрел, где крематория не видно, там на лавочку сел и сидит. И тут ему Черный монах вдруг заново явился. А Коля дух затаил и смотрит на него в радостной изумленнности. Только монах что-то не подходит, стоит вдалеке, будто даже и спиной, лицом чуть оборотившись. И будто за собой зовет.
Коля встал и бестрепетно пошел за монахом, а тут некая странность образовалась. Монах будто в стене виден, вроде движется, а вроде на месте стоит, не шевелится. Подошел тогда Коля ближе, и прояснилась задача. Монах на стене дома рисунком отобразился, а рисунок странный: будто по воде ступает Черный монах и не тонет ни капли, а за ним красный след вдаль волочится. Пригляделся тут Коля и озеро святое узнал, а там, куда монах шел, старый монастырь кудеярский, целый еще, не разваленный в руины. Коля от такого видения ахнул и перекрестился, как поп научил.
А уже все прознали, что в Кудеяре некий уличный малевальщик объявился и стены по краю города удивительной шифровальней расписывает. Малым городским шишкам это не по нраву пришлось, да по их указам, а может, самого Кондрат Кузьмича, намалеванное обратно краской замазывали и так порядок наводили. Только шифровальня опять на том же месте и в том же виде образовывалась. А малевальщика все поймать не могли, ужасно скрытный оказался, по ночам стены записывал.
Коле эта чудн а я история прежде в голову не заходила, а тут прямо гвоздем воткнулась в темечко. Стоит он непонятно и глаза трудит, уразуметь не может, откуда сие да как так вышло. А вдруг чих услышал со стороны и глядит, ищет, потому как улица вроде пустая совсем. Вконец глаза утрудил, да вдруг приметил сбоку от дома куст, а под кустом пятки голые и грязные. Бродяжка какая спать завалилась да расчихалась. Коля к кусту приблизился и говорит:
— Здравия желаю, а если простудимшись, так под кустом спать никак нельзя.
А ему оттуда отвечают:
— Ничего, мы привыкши.
Коля спрашивает:
— А сколько вас там?
В ответ к нему высовывается голова в девичьих коротких косах и сопит чумазым носом:
— Нас здесь я одна.
Коля подумал и опять спрашивает:
— А с соседом вашим знакомство имеете? — и на Черного монаха показывает.
— Если вы про то, кто его расписал, то я, — отвечает бродяжка, вылезает совсем из-под куста и косы, со сна растрепавшие, перевязывает. А сама в клеточной обтертой рубахе и штанах, до колен оторванных. И годов совсем не так чтоб много, а чуть больше пятнадцати, и лицевое очертание умильное, только опять же чумазое.
— Очень приятно, — говорит Коля. — Я тоже с оным монахом малое знакомство обрел. А только загадочно мне, отчего он у вас по воде святого озера идет и что за красный след за ним волочится.
Бродяжка на это плечами жмет:
— Идет себе да идет. А вы разве по воде не ходите, раз у самого святого озера живете?
— Нет, не умею, — сознается тут Коля и для оправдания добавляет: — Да никто здесь не умеет, а только, может, в заморских странах по воде, аки посуху, чудодеи ходят. Но и того я не видал, а разных других чудес насмотрелся.
— Чудодеев я не знаю, — говорит ему бродяжка и край хлеба из кармана достает, — а что у самого святого озера такие неумехи живут, это жалко.
И Коле половину краюшки отламывает. Но он брать не стал, потому как и без того хлеб задаром ест, и говорит:
— Странные ваши слова, я таких никогда не слышал, хоть вообще слыхал много разного. А откуда вам все же сей монах знаком?
— Ниоткуда, — отвечает бродяжка с полным ртом. — Может, я его себе придумала? — И голову набок задумчиво уронила.
— И остальная шифровальня на стенах ваша?
— Моя, — кивает.
— А сами из каких краев будете? — расспрашивает Коля.
— Из всяких, — отвечает, — из отеческих.
— К нам надолго?
— К вам, может, и надолго, — говорит. — Погляжу, что будет. Больно вы тут дикие. Вот одна какая-то, в париках кудлатых и хламидах сборчатых, все ходит, на мои рисунки ругается. Все говорит «Чую, чую». Странная какая.
А Коля в этом тетушку признал и вздыхает:
— Это правда, дикие мы тут. Он вот, — на монаха опять показывает, — тоже обещался скоро к нам быть.
— Раз обещался, будет, — отвечает бродяжка.
— А все же загадочно, — говорит Коля.
— Что загадочно?
— Откуда вам знать, как здешний монастырь смотрелся, до того как руиной стал. А давно это было.
— А может, он мне приснился? — говорит бродяжка и опять голову набок.
Коля тут помолчал, а потом снова спрашивает:
— А монах, говорите, местный был?
Бродяжка удивляется:
— Ничего я такого не говорила.
— Ну как же, — отвечает Коля, — а красный след отчего волочится? Выходит, это еще в земной жизни и в теле, а из тела кровь. Отчего кровь? — спрашивает.
— Так убивали их, — говорит бродяжка.
— Ага, — сказал тут Коля проницательно, — понимаю. Благодарствую вам. А только под кустом спать не надо, больно тонкое вы создание, хоть и бродяжное.
— Ничего, мы привыкши, — опять она отвечает. — И вам благодарствую.
— Ну прощайте, — говорит Коля.
— Еще, может, встретимся, — сказала бродяжка.
А Коля опять разок глянул на монаха, шагающего по воде, и пошел восвояси, весь в думах загадочных. Рассуждал про себя о том, как бы ему теперь уловчиться и в старину кудеярскую проникнуть да про монаха доподлинно вызнать. А вся старина только в складах библиотекарных, и туда с недейственным паспортом не водворишься. Вот какие мысли Колю одолевали, пока в сараюшку свою возвращался.
Коля встал и бестрепетно пошел за монахом, а тут некая странность образовалась. Монах будто в стене виден, вроде движется, а вроде на месте стоит, не шевелится. Подошел тогда Коля ближе, и прояснилась задача. Монах на стене дома рисунком отобразился, а рисунок странный: будто по воде ступает Черный монах и не тонет ни капли, а за ним красный след вдаль волочится. Пригляделся тут Коля и озеро святое узнал, а там, куда монах шел, старый монастырь кудеярский, целый еще, не разваленный в руины. Коля от такого видения ахнул и перекрестился, как поп научил.
А уже все прознали, что в Кудеяре некий уличный малевальщик объявился и стены по краю города удивительной шифровальней расписывает. Малым городским шишкам это не по нраву пришлось, да по их указам, а может, самого Кондрат Кузьмича, намалеванное обратно краской замазывали и так порядок наводили. Только шифровальня опять на том же месте и в том же виде образовывалась. А малевальщика все поймать не могли, ужасно скрытный оказался, по ночам стены записывал.
Коле эта чудн а я история прежде в голову не заходила, а тут прямо гвоздем воткнулась в темечко. Стоит он непонятно и глаза трудит, уразуметь не может, откуда сие да как так вышло. А вдруг чих услышал со стороны и глядит, ищет, потому как улица вроде пустая совсем. Вконец глаза утрудил, да вдруг приметил сбоку от дома куст, а под кустом пятки голые и грязные. Бродяжка какая спать завалилась да расчихалась. Коля к кусту приблизился и говорит:
— Здравия желаю, а если простудимшись, так под кустом спать никак нельзя.
А ему оттуда отвечают:
— Ничего, мы привыкши.
Коля спрашивает:
— А сколько вас там?
В ответ к нему высовывается голова в девичьих коротких косах и сопит чумазым носом:
— Нас здесь я одна.
Коля подумал и опять спрашивает:
— А с соседом вашим знакомство имеете? — и на Черного монаха показывает.
— Если вы про то, кто его расписал, то я, — отвечает бродяжка, вылезает совсем из-под куста и косы, со сна растрепавшие, перевязывает. А сама в клеточной обтертой рубахе и штанах, до колен оторванных. И годов совсем не так чтоб много, а чуть больше пятнадцати, и лицевое очертание умильное, только опять же чумазое.
— Очень приятно, — говорит Коля. — Я тоже с оным монахом малое знакомство обрел. А только загадочно мне, отчего он у вас по воде святого озера идет и что за красный след за ним волочится.
Бродяжка на это плечами жмет:
— Идет себе да идет. А вы разве по воде не ходите, раз у самого святого озера живете?
— Нет, не умею, — сознается тут Коля и для оправдания добавляет: — Да никто здесь не умеет, а только, может, в заморских странах по воде, аки посуху, чудодеи ходят. Но и того я не видал, а разных других чудес насмотрелся.
— Чудодеев я не знаю, — говорит ему бродяжка и край хлеба из кармана достает, — а что у самого святого озера такие неумехи живут, это жалко.
И Коле половину краюшки отламывает. Но он брать не стал, потому как и без того хлеб задаром ест, и говорит:
— Странные ваши слова, я таких никогда не слышал, хоть вообще слыхал много разного. А откуда вам все же сей монах знаком?
— Ниоткуда, — отвечает бродяжка с полным ртом. — Может, я его себе придумала? — И голову набок задумчиво уронила.
— И остальная шифровальня на стенах ваша?
— Моя, — кивает.
— А сами из каких краев будете? — расспрашивает Коля.
— Из всяких, — отвечает, — из отеческих.
— К нам надолго?
— К вам, может, и надолго, — говорит. — Погляжу, что будет. Больно вы тут дикие. Вот одна какая-то, в париках кудлатых и хламидах сборчатых, все ходит, на мои рисунки ругается. Все говорит «Чую, чую». Странная какая.
А Коля в этом тетушку признал и вздыхает:
— Это правда, дикие мы тут. Он вот, — на монаха опять показывает, — тоже обещался скоро к нам быть.
— Раз обещался, будет, — отвечает бродяжка.
— А все же загадочно, — говорит Коля.
— Что загадочно?
— Откуда вам знать, как здешний монастырь смотрелся, до того как руиной стал. А давно это было.
— А может, он мне приснился? — говорит бродяжка и опять голову набок.
Коля тут помолчал, а потом снова спрашивает:
— А монах, говорите, местный был?
Бродяжка удивляется:
— Ничего я такого не говорила.
— Ну как же, — отвечает Коля, — а красный след отчего волочится? Выходит, это еще в земной жизни и в теле, а из тела кровь. Отчего кровь? — спрашивает.
— Так убивали их, — говорит бродяжка.
— Ага, — сказал тут Коля проницательно, — понимаю. Благодарствую вам. А только под кустом спать не надо, больно тонкое вы создание, хоть и бродяжное.
— Ничего, мы привыкши, — опять она отвечает. — И вам благодарствую.
— Ну прощайте, — говорит Коля.
— Еще, может, встретимся, — сказала бродяжка.
А Коля опять разок глянул на монаха, шагающего по воде, и пошел восвояси, весь в думах загадочных. Рассуждал про себя о том, как бы ему теперь уловчиться и в старину кудеярскую проникнуть да про монаха доподлинно вызнать. А вся старина только в складах библиотекарных, и туда с недейственным паспортом не водворишься. Вот какие мысли Колю одолевали, пока в сараюшку свою возвращался.
XXIII
Кондрат Кузьмич совсем себе настроение улучшил делами государственными. Все как нельзя удобно складывалось. Дивное озеро мастера-умельцы замеривали — на ладонь в неделю мельче стало, а то ли еще будет, когда в разгон возьмут. Бритые головы тоже себя показывали со всех сторон, народец на свой лад бодрили не хуже Щекотуна со всем его семейством. А в газете опрос с населения сделали да на счетах посчитали, что уже много кудеярцев за укрепление руки Кондрат Кузьмича стоят и замыслы его касательно озера полностью выдерживают, потому как сей водоем есть предмет претыкания и бритоголовых бесчинств, а иноплеменцам урон.
Были, правда, недовольные. Церковь опять же мнение произносила против высушки, и чего еще придумали: старух соберут, встанут на улице с иконами да псалмы распевают. Но это ничего, они никому не мешали, а только публику помалу развлекали. Кондрат Кузьмич и сам, бывало, на праздник церковь посетит, со свечкой постоит, благодарность от народа примет. А потом еще в благочестивый шемаханский дом зайдет, посидит с тамошними, а оттуда на дивное озеро вместе отправятся и ноги в нем вымоют, и опять от этого расположение народное. Оттого благочинным Кондрат Кузьмич препоны не строил, пусть их распеваются.
А другое вот недовольство как-то нехорошо отрыгивалось в организме у Кондрат Кузьмича. Как бы совсем бунта не вышло. А все потому, что кудеярцы народ беспощадный и бессмысленный, думал про себя Кондрат Кузьмич, культурности не понимают и рождены для мордобоя. О сем недовольстве главный дознаватель Иван Сидорыч ему исправно доносил и предлагал крепкие меры. Бритые головы, говорит, разбудили в некотором населении патриотическую нервность. Теперь чуть что — сразу шум поднимают и за святое озеро рубахи на себе рвут, а политику ругают. Но пока мирно, говорит, только с мордобоем.
— А как бы совсем бунта не вышло, — отвечает ему на это Кондрат Кузьмич и крепкие меры с Иван Сидорычем обговаривает.
Но это тоже ничего, потому как Кондрат Кузьмич на нашем кудеярском недовольстве пуд соли съел и руку набил, не впервой ему такое на себе испытывать. А оттого душа не омрачалась. Наоборот, тоже вот распевалась. На дивном озере начали стелить по воде песенную площадку для звездоносной Моры Кик и продавать билеты. А места зрительные расставляли на берегу, и ряды от воды вверх на холм забирались, как в натуральном театре. Публика от того в восторг привелась и на билеты толпой шла, а которые кудеярцы билеты баловством считали, те просто ходили на звездную площадку смотреть и семечками плеваться. В городе везде плакаты развесили: Мора Кик посреди утопленного города, а там одни купола, маковки и шатры резные. А это чтоб народ разбередить красой неописанной да пользой, какая может от этого богатства всем приключиться.
Вот площадку на воде доделали, декоративностью разной украсили, фонарями прожекторными уставили и концерт объявили. А народу набилась тьма. Все ряды заняли, да еще промеж них сели, а которые без билетов, те вокруг в траве толпой расселись, и не сгонишь их. А и не гнали. Кондрат Кузьмич велел распоряжальщикам народ привечать, пусть хоть на головах друг у дружки стоят и на звездоносную Мору Кик задарма глазеют — все польза замыслу выйдет и населению просвещение насчет высушки озера.
А перед самым концертом Кондрат Кузьмич народу свою персону явил и слово напутственное сказал. Вот, говорит, присутствуем при историческом моменте, и за это потомки нам благодарность объявят, что озеро высушили и город неописанный со дна достали. А в том городе, говорит, наша культурная и отеческая ценность, мы ее должны сберегать для музейного любования навечно. А то, говорит, совсем неправильно выходит, что под водой его не видно и культурная ценность глаза воочию не радует. А теперь, говорит, звездоносная Мора Кик вам споет о том же самом, что я сказал, только красивше и для искусства.
Тут на площадку всходит сама Мора Кик в одежде русалки и с волосами, тиной убранными, а может, такой тряпицей под тину. Под зелеными прожекторными фонарями совсем камышовой водяницей стала и поет про то, как вода в озере холодна и темна, а русалке с ее полюбовником дельфином в нем неприютно и страшно, и хочется скорее на солнце, загорать и любиться. А откуда в дивном озере дельфин взялся, про это не спела, но на то оно и дивное, решили у нас, чтобы там всякая дивность водилась и полюбовно размножалась. Потом еще спела про то, как на самом дне лежат богатые клады в виде утопших кораблей с золотом, а эти клады собирает подводный царь и уже накопил их целую золотую гору, а все ему мало и все ждет новых утопленников с сокровищами. А дочка его, не такая жадная, мечтает любиться с которым-нибудь из людей и все папашины клады отдала бы ему, хоть за одну полюбовную ночь, такая у нее тоска подводная. А кудеярцы опять разгадались, откуда в дивном озере утопшие корабли с золотом, но так и не пришли к мнению. Да еще много чего пела звездоносная Мора Кик, пока прямо на площадке не громыхнуло с огнем и дымом.
А это бритые головы опять себя показывать начали и знатный погром учинили. Перед этим же было так. Башка с компанией к Вождю заявились и говорят:
— Звездоносная Мора Кик вред для святого озера делает, за высушку его петь хочет. Нам этого терпеть никак нельзя, на то мы бритые головы, хоть и с волосами. Пойдем сейчас громить звездную площадку на озере и всех разгоним, чтоб не слушали чего не надо.
А Вождь за это вконец Башку возненавидел, взбесился и кричит, ногами топает:
— А ну не сметь, сопляки такие-эдакие, кто у вас Вождь, я или ты? — и в Башку грозно тычет.
На это Башка отвечает:
— Я сам себе вождь. А кто меня слушает, тот со мной.
Студень и Аншлаг кивают:
— Мы с ним. Он наш атаман.
— Вот и убирайтесь со своим атаманом, — гневно велит Вождь, — с глаз долой, пока ребра целы.
— Мы-то уберемся, — отвечают, — только с собой всех заберем и на озеро пойдем звездную площадку громить. А будешь против орать, тебя вовсе из вождей скинем, так, ребята? — остальных бритых голов спрашивают.
— Так, — говорят, — мы дела хотим, а не отсиживаться по кустам, когда святое озеро поганят. Нам такие хилые вожди не нужны, а Море Кик мы звездоносность попортим.
— Дурачье, — кричит им Вождь и чуть слюнями не капает, — да вы хоть знаете, кто она? Полюбовница Кащеева, а он за нее вам оторвет все, что есть. Мало ли что она против озера поет, тут политику надо знать, а вам это не по уму, соплячьё! — восклицает.
А Башка на него по-умному, со смыслом смотрит и спрашивает:
— А ты знаешь? Может, они-то тебя в свою политику и посвятили?
Тут Вождя совсем перекорчило, даже зелень с лица сошла.
— Молчать всем! — хрипит. — Я вам покажу политику, такие-то дети. Вы у меня еще голыми в крапиве валяться будете, молокососы. Чего удумали — меня в чем подозревать! А ну пошли все вон, хоть что там себе громите. А попадетесь, сами выкручивайтесь — я вас не знаю.
Тут Башка его совсем добил:
— А если б с нами попался, сам выкрутился бы, — спрашивает, — со своей политикой?
Вождь ему через зубы отвечает:
— Выкрутился бы, а тебе бы, наоборот, шею выкрутил.
Башка повернулся и пошел к озеру. За ним все остальные, а на Вождя не смотрели.
Но сначала не прямо к озеру направились, а запаслись снарядами, которые в шемаханском благочестивом доме забрали. Наделали дымовых факелов, чтоб только тлели и густой дым пускали, а не горели, и сговорились раскидать их между зрителями. А чтоб площадку разгромить мимо охраны, выделили промеж себя трех человек, которые в озеро на корягах заплыли, а в руках бомбы держали. И никто их не видел, потому как сумеречно было.
Вот на площадке грохнуло, запылало, задымило. А тут сразу визг и вопли, и в толпе тоже дым валит. Там друг дружку топчут, в разные стороны кидаются, а куда бежать, не знают — отовсюду дым стелется, везде взрывы мерещатся, от площадки куски отваливаются, прожекторные фонари в воде тонут. И над всем поверху стоит вой — звездоносная Мора Кик с усилителем звуков, на ухо наверченным, по площадке мечется.
А в стороне от концерта сидели себе два пожилых шемаханца, по своему обычаю ноги мыли в озере. Вот до них дымовая палка долетела, упала в песок и там умерла. Посмотрели на нее шемаханцы, потом на битву, покачали седыми головами и дальше делом занялись, а промеж себя разговор завели.
— Скажите, уважаемый, — спрашивает один, — чего достойны те, кто оскверняет воды своей отеческой своей веры?
А другой ему отвечает:
— Тот, кто оскверняет воды своей отеческой веры, по велению Божественного достоин иссохнуть от жажды и принять питье от других вместе с ошейником на шею.
— А скажите, уважаемый, — опять тот говорит, — когда они высушат свое озеро, где мы будем мыть ноги по велению Божественного?
— Когда они высушат свое озеро, уважаемый, — отвечает второй, — они по велению Божественного будут мыть нам ноги в драгоценных сосудах, которые мы возьмем из их музейных хранилищ.
А площадка сгорела совсем, один скелет остался, и гарь над водой разносилась.
Те, что на корягах плыли, как бомбы побросали, так в сторону повернули, а были это Башка, Студень и Аншлаг. Они потому спаслись, как их никто не видел. А тех, что на берегу дымили, всех похватали и в кутузку с побоями отволокли.
В той битве на дивном озере кого потоптали насмерть, кого невзначай утопили, а кто сам в дыму угорел и, спятимши, в озере захлебнулся. Двоих вовсе бомбами порвало. А звездоносной Море Кик ничего не сталось, охрипла только и петь на время в расстройстве разучилась.
Кондрат же Кузьмич в ярый гнев пришел, и три дня после того кудеярцы взаперти по домам просидемши, потому как опасались наикрепчайших мер. А у нас в Кудеяре это бывает: одному по лбу треснут, у остальных в ушах звон стоит. Такая взаимообразность удивительная. А искони отеческая, говорят.
Были, правда, недовольные. Церковь опять же мнение произносила против высушки, и чего еще придумали: старух соберут, встанут на улице с иконами да псалмы распевают. Но это ничего, они никому не мешали, а только публику помалу развлекали. Кондрат Кузьмич и сам, бывало, на праздник церковь посетит, со свечкой постоит, благодарность от народа примет. А потом еще в благочестивый шемаханский дом зайдет, посидит с тамошними, а оттуда на дивное озеро вместе отправятся и ноги в нем вымоют, и опять от этого расположение народное. Оттого благочинным Кондрат Кузьмич препоны не строил, пусть их распеваются.
А другое вот недовольство как-то нехорошо отрыгивалось в организме у Кондрат Кузьмича. Как бы совсем бунта не вышло. А все потому, что кудеярцы народ беспощадный и бессмысленный, думал про себя Кондрат Кузьмич, культурности не понимают и рождены для мордобоя. О сем недовольстве главный дознаватель Иван Сидорыч ему исправно доносил и предлагал крепкие меры. Бритые головы, говорит, разбудили в некотором населении патриотическую нервность. Теперь чуть что — сразу шум поднимают и за святое озеро рубахи на себе рвут, а политику ругают. Но пока мирно, говорит, только с мордобоем.
— А как бы совсем бунта не вышло, — отвечает ему на это Кондрат Кузьмич и крепкие меры с Иван Сидорычем обговаривает.
Но это тоже ничего, потому как Кондрат Кузьмич на нашем кудеярском недовольстве пуд соли съел и руку набил, не впервой ему такое на себе испытывать. А оттого душа не омрачалась. Наоборот, тоже вот распевалась. На дивном озере начали стелить по воде песенную площадку для звездоносной Моры Кик и продавать билеты. А места зрительные расставляли на берегу, и ряды от воды вверх на холм забирались, как в натуральном театре. Публика от того в восторг привелась и на билеты толпой шла, а которые кудеярцы билеты баловством считали, те просто ходили на звездную площадку смотреть и семечками плеваться. В городе везде плакаты развесили: Мора Кик посреди утопленного города, а там одни купола, маковки и шатры резные. А это чтоб народ разбередить красой неописанной да пользой, какая может от этого богатства всем приключиться.
Вот площадку на воде доделали, декоративностью разной украсили, фонарями прожекторными уставили и концерт объявили. А народу набилась тьма. Все ряды заняли, да еще промеж них сели, а которые без билетов, те вокруг в траве толпой расселись, и не сгонишь их. А и не гнали. Кондрат Кузьмич велел распоряжальщикам народ привечать, пусть хоть на головах друг у дружки стоят и на звездоносную Мору Кик задарма глазеют — все польза замыслу выйдет и населению просвещение насчет высушки озера.
А перед самым концертом Кондрат Кузьмич народу свою персону явил и слово напутственное сказал. Вот, говорит, присутствуем при историческом моменте, и за это потомки нам благодарность объявят, что озеро высушили и город неописанный со дна достали. А в том городе, говорит, наша культурная и отеческая ценность, мы ее должны сберегать для музейного любования навечно. А то, говорит, совсем неправильно выходит, что под водой его не видно и культурная ценность глаза воочию не радует. А теперь, говорит, звездоносная Мора Кик вам споет о том же самом, что я сказал, только красивше и для искусства.
Тут на площадку всходит сама Мора Кик в одежде русалки и с волосами, тиной убранными, а может, такой тряпицей под тину. Под зелеными прожекторными фонарями совсем камышовой водяницей стала и поет про то, как вода в озере холодна и темна, а русалке с ее полюбовником дельфином в нем неприютно и страшно, и хочется скорее на солнце, загорать и любиться. А откуда в дивном озере дельфин взялся, про это не спела, но на то оно и дивное, решили у нас, чтобы там всякая дивность водилась и полюбовно размножалась. Потом еще спела про то, как на самом дне лежат богатые клады в виде утопших кораблей с золотом, а эти клады собирает подводный царь и уже накопил их целую золотую гору, а все ему мало и все ждет новых утопленников с сокровищами. А дочка его, не такая жадная, мечтает любиться с которым-нибудь из людей и все папашины клады отдала бы ему, хоть за одну полюбовную ночь, такая у нее тоска подводная. А кудеярцы опять разгадались, откуда в дивном озере утопшие корабли с золотом, но так и не пришли к мнению. Да еще много чего пела звездоносная Мора Кик, пока прямо на площадке не громыхнуло с огнем и дымом.
А это бритые головы опять себя показывать начали и знатный погром учинили. Перед этим же было так. Башка с компанией к Вождю заявились и говорят:
— Звездоносная Мора Кик вред для святого озера делает, за высушку его петь хочет. Нам этого терпеть никак нельзя, на то мы бритые головы, хоть и с волосами. Пойдем сейчас громить звездную площадку на озере и всех разгоним, чтоб не слушали чего не надо.
А Вождь за это вконец Башку возненавидел, взбесился и кричит, ногами топает:
— А ну не сметь, сопляки такие-эдакие, кто у вас Вождь, я или ты? — и в Башку грозно тычет.
На это Башка отвечает:
— Я сам себе вождь. А кто меня слушает, тот со мной.
Студень и Аншлаг кивают:
— Мы с ним. Он наш атаман.
— Вот и убирайтесь со своим атаманом, — гневно велит Вождь, — с глаз долой, пока ребра целы.
— Мы-то уберемся, — отвечают, — только с собой всех заберем и на озеро пойдем звездную площадку громить. А будешь против орать, тебя вовсе из вождей скинем, так, ребята? — остальных бритых голов спрашивают.
— Так, — говорят, — мы дела хотим, а не отсиживаться по кустам, когда святое озеро поганят. Нам такие хилые вожди не нужны, а Море Кик мы звездоносность попортим.
— Дурачье, — кричит им Вождь и чуть слюнями не капает, — да вы хоть знаете, кто она? Полюбовница Кащеева, а он за нее вам оторвет все, что есть. Мало ли что она против озера поет, тут политику надо знать, а вам это не по уму, соплячьё! — восклицает.
А Башка на него по-умному, со смыслом смотрит и спрашивает:
— А ты знаешь? Может, они-то тебя в свою политику и посвятили?
Тут Вождя совсем перекорчило, даже зелень с лица сошла.
— Молчать всем! — хрипит. — Я вам покажу политику, такие-то дети. Вы у меня еще голыми в крапиве валяться будете, молокососы. Чего удумали — меня в чем подозревать! А ну пошли все вон, хоть что там себе громите. А попадетесь, сами выкручивайтесь — я вас не знаю.
Тут Башка его совсем добил:
— А если б с нами попался, сам выкрутился бы, — спрашивает, — со своей политикой?
Вождь ему через зубы отвечает:
— Выкрутился бы, а тебе бы, наоборот, шею выкрутил.
Башка повернулся и пошел к озеру. За ним все остальные, а на Вождя не смотрели.
Но сначала не прямо к озеру направились, а запаслись снарядами, которые в шемаханском благочестивом доме забрали. Наделали дымовых факелов, чтоб только тлели и густой дым пускали, а не горели, и сговорились раскидать их между зрителями. А чтоб площадку разгромить мимо охраны, выделили промеж себя трех человек, которые в озеро на корягах заплыли, а в руках бомбы держали. И никто их не видел, потому как сумеречно было.
Вот на площадке грохнуло, запылало, задымило. А тут сразу визг и вопли, и в толпе тоже дым валит. Там друг дружку топчут, в разные стороны кидаются, а куда бежать, не знают — отовсюду дым стелется, везде взрывы мерещатся, от площадки куски отваливаются, прожекторные фонари в воде тонут. И над всем поверху стоит вой — звездоносная Мора Кик с усилителем звуков, на ухо наверченным, по площадке мечется.
А в стороне от концерта сидели себе два пожилых шемаханца, по своему обычаю ноги мыли в озере. Вот до них дымовая палка долетела, упала в песок и там умерла. Посмотрели на нее шемаханцы, потом на битву, покачали седыми головами и дальше делом занялись, а промеж себя разговор завели.
— Скажите, уважаемый, — спрашивает один, — чего достойны те, кто оскверняет воды своей отеческой своей веры?
А другой ему отвечает:
— Тот, кто оскверняет воды своей отеческой веры, по велению Божественного достоин иссохнуть от жажды и принять питье от других вместе с ошейником на шею.
— А скажите, уважаемый, — опять тот говорит, — когда они высушат свое озеро, где мы будем мыть ноги по велению Божественного?
— Когда они высушат свое озеро, уважаемый, — отвечает второй, — они по велению Божественного будут мыть нам ноги в драгоценных сосудах, которые мы возьмем из их музейных хранилищ.
А площадка сгорела совсем, один скелет остался, и гарь над водой разносилась.
Те, что на корягах плыли, как бомбы побросали, так в сторону повернули, а были это Башка, Студень и Аншлаг. Они потому спаслись, как их никто не видел. А тех, что на берегу дымили, всех похватали и в кутузку с побоями отволокли.
В той битве на дивном озере кого потоптали насмерть, кого невзначай утопили, а кто сам в дыму угорел и, спятимши, в озере захлебнулся. Двоих вовсе бомбами порвало. А звездоносной Море Кик ничего не сталось, охрипла только и петь на время в расстройстве разучилась.
Кондрат же Кузьмич в ярый гнев пришел, и три дня после того кудеярцы взаперти по домам просидемши, потому как опасались наикрепчайших мер. А у нас в Кудеяре это бывает: одному по лбу треснут, у остальных в ушах звон стоит. Такая взаимообразность удивительная. А искони отеческая, говорят.
XXIV
Коля, про битву на озере прослышавши, в печаль вовлекся и тоже из своей сараюшки носу не казал. Все угодника с бумажной иконки пытал, как ему, Коле, Черного монаха разыскать, чтобы поскорее обещанное исполнил и в Кудеяре сам объявился. А другой раз Коле чудилось, что монах уже в городе, и даже попу про это сказал, заговорившись. Да как из дому вышел после затвора, так сразу к монастырю отправился, руины обозревать и монаха поджидать. Может, правда он там клад некий сторожит, как Коле на ум взбрело, когда с недорослями разговаривал. А только не дождался и обратно в город пошел.
Тут у него другая забота — в архив библиотекарный проникнуть. Ткнулся Коля в одно хранилище книжное и в другое, и в обоих на документ его поглядели задумчиво, очки протерли да сказали:
— Этого быть не может, чтоб с таким документом в государственное заведение допускаться. А вдруг вы международный террорист?
И не пустили.
Тогда Коля, совсем огрустневший, вернулся в сараюшку, пожевал задаром хлеба и отправился к попу, затруднение излагать. Так, мол, и так, говорит, летописность моя прозябает, и потомкам это во вред, а вот теперь хочу старину доподлинно установить и в праотцах Черного монаха сыскать, только с документом опять претыкание выходит. А поп ему отвечает, что эта беда не беда, и печаль эта вовсе не печаль, а делу помочь можно. И ведет Колю в подвал церкви, подклет по-тамошнему, церковному, да там дверцу отпирает и показывает архивное складилище. А там горы старинных газет, в пачки сшитых, желтых и хрустких, а где и во мху плесневом.
— Вот, — говорит, — осталось от библиотекарного заведения, а оное заведение в храме Божием завелось, когда открыли борьбу с религиозными предрассудками. Соорудили себе избу-читальню, называлось — домпросвет. А насчет чего тут просвещали, в сих исторических листках прочтешь, — говорит и рукой желтые горы обводит. — Необыкновенная усмешка судьбы.
Сказав так, поп ушел, а Коля перетащил одну гору к себе в сараюшку и стал читать. А там — вся кудеярская история от водворения кровососной власти, еще когда город был не город, а село Кудеяровка с монастырем и деревнями окрест. И как та кровососная власть вконец утвердилась, то монахов поразогнала, а в монастыре трудовую перевоспитательность для лихих голов устроила. Только они недолго перевоспитывались, тоже их разогнали, а в монастыре сделали коммуну для юных кровососцев. Но и эти недолго были, не понравилось чего-то. Монастырь в безлюдство впал, потому как тайные и секретные лаборатории в нем решили уже не обосновывать, а ковать Щит Родины в другом месте. Потом к монастырю кудеярцы присмотрелись да стали от него кирпичи отколупывать. Из тех кирпичей знатных, без износу, у нас много чего соорудили, и на личную нужду, и на общественную. А на общественную — водокачка уже сколько лет стоит, не падает, и котельная еще крепкая, и другое что, чему название забылось и внутри давно ничего нет, а стены все никак не обвалятся.
В каждой газете непременно было описание борьбы с религиозными предрассудками. Коля от того диву давался и душой обмирал. Потом принес из подвала другую гору и опять дивился да обмирал. А за неделю перетаскал в сараюшку и обратно весь подвал, и чувствами впал в неустойчивость от беспрестанного обмирания. Да все-таки вызнал, что в монастыре прежде святые мощи почивали, а как кровососная власть пришла, так мощи из подземных пещер выгребли, часть в музей сдали, а часть в озеро скинули. А монахов вывели и из ружей постреляли, и обратно в святое озеро бросили для осквернения отеческой веры.
В последней горе Коля главное нашел. Сыскал ругательную статеицу, а там прописано о слухах в населении про монаха на воде, ходил-де по озеру и не утоп, а наобратно, ушел тем путем от расстрельщиков. Но это все от невежества и темной народной забитости, говорилось в статеице, а был то всеобщий обман зрения и редкое явление природы. А в доказательство того, дальше говорилось, записан достоверный факт, что монаха не стали преследовать как обманное явление природы, а если б то было не явление, монаха непременно бы израсходовали.
Коля, сие прочтя, возгорелся духом, схватил статеицу и заторопился к попу.
— Вот, — говорит, — доподлинное житие Черного монаха, угодника Божия. По воде гулял, аки посуху, и тем от расстрельщиков спасся.
А поп статеицу изучил, перекрестился в торжественности и отвечает:
— Имени святого угодника кудеярского не имеем для прославления в каноне и обращения к нему воздыханий. А это весьма скорбно. Но с тем радость великая — обресть память о новом чудотворце во имя Божье.
А Коля говорит:
— Если обещался сам скоро у нас быть, имя свое непременно откроет.
— Молись, — сказал ему поп. — Если так, будет то событие чудное и преславное.
Коля тут замялся и спрашивает:
— Неужто теперь никто по воде не ходит, у святого озера живя? Можно ли сему научиться?
А поп на него за это осерчал:
— И думать не моги о таком, — говорит. — Велено у отцов в писаниях сбрасывать обратно на землю таковых, которые на небо слишком торопятся. А ты без году неделя к вере отеческой приобщен, рвение же полезно в меру. Молись, — опять говорит.
Коля голову потупил и спрашивает:
— А вот еще нашел там про святые мощи, которые из пещер под монастырем выгребли. Что за пещеры? Отродясь не слыхал.
— Пещеры, гм, — поп отвечает, — были пещеры рукотворные, монахами за века ископанные. Да засыпались, как новые порядки настали. А в тех пещерах монахи хоронились от разбойников-соловьев окрестных, те, известное дело, навещали обитель, творили лихое дело. От татар тоже под землю сходили, потом в смутное время от поляков да воровских отрядов в пещерах святыни берегли.
— А может, и осталось там чего, — говорит Коля одухотворенно, — раскопать если? А ну как впрямь клад найти?
— Все тебе клады покою не дают, — вздыхает поп. — Пост блюди, меньше беспокоя в организме будет. А на все воля Божья, на чудеса и на клады святые. Вот как кровососная власть устанавливалась, много стало чудес являться. Иконы слезоточили, и самые древние в пламени поновлялись, купола старые новым светом сияли. А теперь тоже много всего является, могут и по воде пойти, аки посуху, ежели сыщется такая чистота помыслов.
— А озеро святое высушат? — Коля спрашивает.
— Кишка тонка, — отвечает тут поп и дулю показывает, а сам бородой трясет и радуется, что у заморских мастеров-умельцев заведомо кишка тонка супротив святого озера.
Тут у него другая забота — в архив библиотекарный проникнуть. Ткнулся Коля в одно хранилище книжное и в другое, и в обоих на документ его поглядели задумчиво, очки протерли да сказали:
— Этого быть не может, чтоб с таким документом в государственное заведение допускаться. А вдруг вы международный террорист?
И не пустили.
Тогда Коля, совсем огрустневший, вернулся в сараюшку, пожевал задаром хлеба и отправился к попу, затруднение излагать. Так, мол, и так, говорит, летописность моя прозябает, и потомкам это во вред, а вот теперь хочу старину доподлинно установить и в праотцах Черного монаха сыскать, только с документом опять претыкание выходит. А поп ему отвечает, что эта беда не беда, и печаль эта вовсе не печаль, а делу помочь можно. И ведет Колю в подвал церкви, подклет по-тамошнему, церковному, да там дверцу отпирает и показывает архивное складилище. А там горы старинных газет, в пачки сшитых, желтых и хрустких, а где и во мху плесневом.
— Вот, — говорит, — осталось от библиотекарного заведения, а оное заведение в храме Божием завелось, когда открыли борьбу с религиозными предрассудками. Соорудили себе избу-читальню, называлось — домпросвет. А насчет чего тут просвещали, в сих исторических листках прочтешь, — говорит и рукой желтые горы обводит. — Необыкновенная усмешка судьбы.
Сказав так, поп ушел, а Коля перетащил одну гору к себе в сараюшку и стал читать. А там — вся кудеярская история от водворения кровососной власти, еще когда город был не город, а село Кудеяровка с монастырем и деревнями окрест. И как та кровососная власть вконец утвердилась, то монахов поразогнала, а в монастыре трудовую перевоспитательность для лихих голов устроила. Только они недолго перевоспитывались, тоже их разогнали, а в монастыре сделали коммуну для юных кровососцев. Но и эти недолго были, не понравилось чего-то. Монастырь в безлюдство впал, потому как тайные и секретные лаборатории в нем решили уже не обосновывать, а ковать Щит Родины в другом месте. Потом к монастырю кудеярцы присмотрелись да стали от него кирпичи отколупывать. Из тех кирпичей знатных, без износу, у нас много чего соорудили, и на личную нужду, и на общественную. А на общественную — водокачка уже сколько лет стоит, не падает, и котельная еще крепкая, и другое что, чему название забылось и внутри давно ничего нет, а стены все никак не обвалятся.
В каждой газете непременно было описание борьбы с религиозными предрассудками. Коля от того диву давался и душой обмирал. Потом принес из подвала другую гору и опять дивился да обмирал. А за неделю перетаскал в сараюшку и обратно весь подвал, и чувствами впал в неустойчивость от беспрестанного обмирания. Да все-таки вызнал, что в монастыре прежде святые мощи почивали, а как кровососная власть пришла, так мощи из подземных пещер выгребли, часть в музей сдали, а часть в озеро скинули. А монахов вывели и из ружей постреляли, и обратно в святое озеро бросили для осквернения отеческой веры.
В последней горе Коля главное нашел. Сыскал ругательную статеицу, а там прописано о слухах в населении про монаха на воде, ходил-де по озеру и не утоп, а наобратно, ушел тем путем от расстрельщиков. Но это все от невежества и темной народной забитости, говорилось в статеице, а был то всеобщий обман зрения и редкое явление природы. А в доказательство того, дальше говорилось, записан достоверный факт, что монаха не стали преследовать как обманное явление природы, а если б то было не явление, монаха непременно бы израсходовали.
Коля, сие прочтя, возгорелся духом, схватил статеицу и заторопился к попу.
— Вот, — говорит, — доподлинное житие Черного монаха, угодника Божия. По воде гулял, аки посуху, и тем от расстрельщиков спасся.
А поп статеицу изучил, перекрестился в торжественности и отвечает:
— Имени святого угодника кудеярского не имеем для прославления в каноне и обращения к нему воздыханий. А это весьма скорбно. Но с тем радость великая — обресть память о новом чудотворце во имя Божье.
А Коля говорит:
— Если обещался сам скоро у нас быть, имя свое непременно откроет.
— Молись, — сказал ему поп. — Если так, будет то событие чудное и преславное.
Коля тут замялся и спрашивает:
— Неужто теперь никто по воде не ходит, у святого озера живя? Можно ли сему научиться?
А поп на него за это осерчал:
— И думать не моги о таком, — говорит. — Велено у отцов в писаниях сбрасывать обратно на землю таковых, которые на небо слишком торопятся. А ты без году неделя к вере отеческой приобщен, рвение же полезно в меру. Молись, — опять говорит.
Коля голову потупил и спрашивает:
— А вот еще нашел там про святые мощи, которые из пещер под монастырем выгребли. Что за пещеры? Отродясь не слыхал.
— Пещеры, гм, — поп отвечает, — были пещеры рукотворные, монахами за века ископанные. Да засыпались, как новые порядки настали. А в тех пещерах монахи хоронились от разбойников-соловьев окрестных, те, известное дело, навещали обитель, творили лихое дело. От татар тоже под землю сходили, потом в смутное время от поляков да воровских отрядов в пещерах святыни берегли.
— А может, и осталось там чего, — говорит Коля одухотворенно, — раскопать если? А ну как впрямь клад найти?
— Все тебе клады покою не дают, — вздыхает поп. — Пост блюди, меньше беспокоя в организме будет. А на все воля Божья, на чудеса и на клады святые. Вот как кровососная власть устанавливалась, много стало чудес являться. Иконы слезоточили, и самые древние в пламени поновлялись, купола старые новым светом сияли. А теперь тоже много всего является, могут и по воде пойти, аки посуху, ежели сыщется такая чистота помыслов.
— А озеро святое высушат? — Коля спрашивает.
— Кишка тонка, — отвечает тут поп и дулю показывает, а сам бородой трясет и радуется, что у заморских мастеров-умельцев заведомо кишка тонка супротив святого озера.