хватишься -- ни тебя, ни ее. Странное совпадение, не находишь?
Он спокойно ел, наслаждаясь пищей; здоровые, розовые щеки ритмично
двигались, а зубы отдавали должное бифштексу, со вкусом перемалывая его.
-- Каждую неделю она меняет наряды, чтобы продемонстрировать
понагляднее свои прелести. А показать в самом деле есть что.
Мужчина засмеялся.
-- Да, ты права.-- Разговаривая с ней, он постоянно улыбался, потому
что точно знал: его улыбки действуют на нервы этой худосочной женщине -- и
был очень этому рад.-- Действительно, дама солидная.
-- Больше мы туда не пойдем играть в бридж! -- заявила она.-- В этом
доме меня давно заедает скука. Вот мне и пришла в голову неплохая идея -- не
перестать ли нам вообще ходить туда.
-- Как скажешь, дорогая,-- вновь улыбнулся он.-- Моя главная забота
состоит в том, чтобы сделать тебя счастливой, все об этом знают.
-- К чему такие высокие слова? Не делай из себя посмешища.
-- Вино, сэр.
Оба с интересом следили, как официант разливает вино по бокалам.
-- Еще один бифштекс для миссис Худ? -- снова предупредительно навис
над ними официант.
-- Да, прошу вас.
Опять они завороженно взирали, как он выкладывает на тарелки толстые,
необычайно аппетитные бифштексы, осторожно поливает соусом, сноровисто
добавляет гарнир -- картофель с горошком,-- зажав в одной руке ложку с
вилкой.
Потом она смотрела, как ее сотрапезник разрезает мясо на своей тарелке.
-- И ты ешь! -- не выдержала она.-- Спокойно ешь?..
Он кивнул, улыбнувшись. На полном, красном уже лице небольшой рот
постоянно растягивался в улыбке, которой все только способствовало: и
маленькие, как у мальчика, белесые брови, и ясные голубые глаза, и
наморщенный нос.
-- У тебя никогда не бывает несварения. Ты жрешь, как лошадь, дорогой,
и никогда после не маешься желудком и даже не поправляешься. Ты по-прежнему
такой плотненький, такой... поджарый. А ведь тебе уже сорок три.-- Она
невольно улыбнулась в ответ на вечную его улыбку.-- Был бы поосмотрительнее,
жил бы уже на крекерах и сельтерской, а не сжирал и не выпивал столько.
Он согласно кивал -- его явно забавляли слова жены.
-- Так ведь я очень берег себя смолоду. Кто я был? Честный, бедный
парень. Вот и вел честную, нищенскую жизнь.-- Он фыркнул.-- Так и шло, пока
не осознал, что дальше нельзя, дорогая. Прозрение наступило в
пятнадцатилетнем возрасте.
Подошел официант, долил вина в бокалы.
-- Нравится ли вам вино, мистер Худ? -- осведомился он.
-- Превосходное вино. Очень удачная бутылка.
Официант, кивнув, с торжественным видом удалился.
-- Что ты будешь делать, дорогой,-- заговорила она, наклонившись к
столу и глядя на мужа в упор (он лишь снова убедился, какие у нее редкие
ресницы и невыразительный, сухой взгляд),-- если я вдруг заявлю тебе:
"Больше не получишь от меня ничего, иди и сам зарабатывай!"? Ну, что ты
тогда поглощать станешь?
-- Буду ходить в те же рестораны, дорогая,-- спокойно ответил он.
-- Работать, конечно, не будешь, дорогой, зачем себя утруждать.
Он широко улыбался жене.
-- Конечно нет. Вокруг полно людей, готовых заплатить за мой обед,-- у
меня много друзей.
-- Но ты ведь уже не так хорош.-- Сжимая пальцами салфетку, она
вытирала рот.-- Вовсе не так уж хорош.
-- Да, ты права, дорогая.-- Он выпил полбокала.
-- Жил за счет женщин всю свою жизнь, дорогой. Целых семнадцать лет
тебя поддерживала твоя тетка Маргарэт. Ты носил костюмы от "Брукс бразерс",
ел в дорогих ресторанах и никогда палец о палец не ударил, чтобы самому
помочь себе. Абсолютно ничего не делал! Разве что по вторникам вечерами
наносил ей визиты да помнил, когда у нее день рождения, чтобы вовремя
поздравить.
-- В апреле. Девятого апреля день рождения моей дорогой тетушки
Маргарэт.
-- И еще твоя кузина... Она и ее знаменитый муженек.
Он с удовольствием ел -- всегда любил хорошую пищу, и все, что умел,
так это вкусно поесть.
-- До чего вольготно тебе было в твоей семье при жизни твоей кузины,--
продолжала женщина.-- Да и делал ты кое-что, а не только ее день рождения
помнил, дорогой.
-- Не стоит дурно отзываться о мертвых,-- посоветовал он с улыбкой на
губах.-- Когда ты умрешь, тебе вряд ли будет приятно сознавать, что твои
знакомые сидят в ресторане, где полно посетителей, и перемывают тебе
косточки.
-- Когда я умру,-- возразила она,-- мои знакомые, сидя в ресторане,
скажут: "Боже, какой же дурой она была!" -- и будут отчасти правы, но не
совсем -- ведь они всей истории до конца не знают.
Он игриво похлопал ее по руке.
-- К месту ли вульгарность, дорогая, в таком дорогом ресторане?
-- Повезло тебе, должна сказать, что в этом мире полно женщин с
приличными доходами.
-- Хм... ты уверена?
-- Едва ты поступаешь на работу, как тут же находишь предлог, чтобы
поскорее от нее отделаться. Ты из тех, кому всегда удается ловко избежать
ответственности. Тебе уже сорок три, и ты сожрал гораздо больше любого
мужчины в Нью-Йорке, дорогой. А сколько работал? Кот наплакал -- меньше
любого здорового мужчины во всей стране.
-- Просто я вел удачливую жизнь.-- И он с улыбкой поднял бутылку, чтобы
налить себе еще бокал вина.
Подошел официант, убрал грязную посуду; затем принес десерт, разлил по
чашечкам кофе и удалился.
-- Ты сутенер, дорогой мой,-- бросила ему жена жестокое обвинение прямо
в лицо, не спуская с него осуждающих глаз.
Он спокойно помешивал ложечкой кофе.
-- Ты сутенер, которому нравится изысканная пища, тонкие французские
вина, и ты всем этим наслаждаешься вот уже двадцать пять лет.-- Тоже
размешивая кофе, она говорила тихо, не повышая голоса, чтобы не выделяться
среди посетителей, не заглушать обычного благовоспитанного гула за
столиками.-- Шесть лет назад ты влюбился в Эдит Бликер, и это была твоя
первая и последняя любовь в жизни; но ты позволил ей уйти от тебя, потому
что тебе пришлось бы работать, чтобы содержать семью, а со мной ты ни о
какой работе и не думаешь. Для чего, скажите на милость?
-- Да, это моя привилегия,-- и он снова расплылся в улыбке.
-- Я утратила последние жалкие крохи уважения к тебе! -- голос ее
прозвучал резко.-- Шесть лет живу с тобой, дорогой, и все эти шесть лет ты
вызываешь у меня лишь отвращение.
-- Ты мне уже об этом говорила,-- ответил муж.-- Обычная беседа за
обедом в семье Худов.
-- Где ты был сегодня днем? -- Впервые она осмелилась повысить голос.--
С кем ты был? Говори, но только правду!
Он опять улыбнулся,-- запас улыбок, судя по всему, у него был
неисчерпаемым.
-- Как "где"? В музее "Метрополитен", в компании шести матросов.
Выпив кофе, она достала из сумочки пуховку, зеркальце, напудрила себе
нос и вернулась к прежнему, ровному тону беседы за обеденным столом.
-- Ах, если бы ты хоть время от времени испытывал угрызения совести,
стыд за свои поступки. Нет, ничуть не бывало! Ты нагло брал деньги у своей
тетки Маргарэт, у своей кузины, и бог ведает, у кого еще, у скольких
несчастных женщин, и вот теперь доишь меня -- и при этом никогда, ни на
минуту не испытываешь раскаяния. Другой на твоем месте в ответ на все те
оскорбления, которыми я постоянно осыпаю тебя, возмутился бы, вскочил,
надавал мне оплеух... Но только не ты, дорогой, такое не в твоем духе. Ты
просто сидишь напротив, поглощаешь вкусные дорогие обеды, не оставляя после
себя ни крошки, ни кусочка. У тебя, мой дорогой, абсолютно никакой гордости,
ни капли. Ты мужчина только в одном.
Муж широко улыбнулся, наклонился над столом, дотянулся до ее руки,
спокойно, нежно поцеловал ее. Выудил из сжатой ладошки двадцатидолларовую
купюру, выпустил ее руку и положил деньги поверх счета, лежавшего на
серебряном подносике официанта, не глядя на выведенные там цифры.
-- Но одного я не намерена больше выносить -- твоей измены. Теперь я
окончательно решилась. Я прогоню тебя на улицу, на холод.
-- Не знаю, о чем ты толкуешь.-- Мужа ее строгие слова, по-видимому,
забавляли еще больше, и он этого не скрывал.
-- Я просто не могу больше этого выносить! -- в отчаянии произнесла
она, зная наперед, что все будет по-старому: все она будет прекрасно
выносить и не сможет ничего с собой поделать. Знала, что и ему это отлично
известно.-- Так вот, это мое последнее предупреждение.
-- Само собой,-- подхватил он, забрал три доллара из сдачи с
двадцатидолларовой бумажки, сунул себе в карман. Официант вежливо ему
поклонился.
Они встали и пошли к выходу.
-- И что ты собираешься сейчас делать? -- спросил муж.
-- Идти домой.
-- Так рано?
-- Да, так рано,-- мрачно подтвердила она, крепко сжимая его руку.
Он церемонно поклонился, открывая перед ней двери ресторана.
-- В своем завещании,-- сурово пообещала она,-- я не оставлю тебе ни
цента! У тебя не будет ни пенни в кармане! Когда я умру, ты мне будешь
больше не нужен. А теперь пошли домой, да побыстрее!
И, взяв друг друга под руку, супруги быстро зашагали к дому.
Телефон звонил и звонил в комнате, обитой шелком, где царил сон и через
шторы кое-где пробивались лучи утреннего солнца, оставляя яркие зайчики.
Элен, вздохнув, перевернулась на другой бок, нехотя, с закрытыми глазами
потянулась к телефону и сняла трубку; не преодолев до конца дремы, приложила
к уху.
Там, на другом конце провода, раздались горькие, глубокие рыдания.
-- Привет, мам.-- Она не разнимала век.
-- Элен,-- послышался голос мадам Решевски,-- как поживаешь?
-- Все хорошо, мам.-- Элен с удовольствием потянулась под одеялом.-- А
сколько времени?
-- Девять.
Элен, скривившись, еще крепче зажмурилась.
-- Мама, дорогая,-- мягко произнесла она,-- почему ты звонишь так рано?
-- В твоем возрасте,-- рыдала мадам Решевски,-- я вставала в шесть утра
и работала как проклятая, не покладая рук. Женщина, которой всего тридцать
восемь, не должна тратить всю жизнь на сон.
-- Почему ты постоянно говоришь, что мне тридцать восемь? -- обиделась
Элен.-- Мне, чтоб тебе было известно, тридцать шесть. Неужели так трудно
запомнить? Тридцать шесть.
-- Элен, дорогая моя,-- холодно, со слезами в голосе откликнулась мадам
Решевски,-- я это запомню.
Наконец открыв глаза, Элен медленно перевела взгляд на потолок,
расчерченный солнечными линиями.
-- Почему ты плачешь, мам?
В трубке помолчали, потом рыдания возобновились -- искренние,
отчаянные, правда, теперь уже тоном выше.
-- Что с тобой, мама, скажи наконец?
-- Мне просто необходимо побывать на могиле папочки! Так что приезжай
немедленно -- отвезешь меня на кладбище.
-- Мамочка,-- вздохнула Элен,-- мне сегодня предстоит побывать в трех
местах...
-- Надо же! И это говорит моя собственная дочь! -- прошептала мадам
Решевски.-- Моя дочь отказывается проводить родную мать к могиле отца! Уму
непостижимо!
-- Хорошо, я готова, но только завтра,-- стала уговаривать ее Элен.--
Разве нельзя сделать это завтра?
-- Нет, только сегодня! -- долетел до нее из Манхэттена высокий, с
трагическими нотками голос, такой же, как когда-то в старину, когда она
выходила большими шагами на сцену.-- Сегодня, проснувшись, я услыхала чей-то
голос: "Ступай к могиле Абрахама, ступай немедленно! Отправляйся к могиле
своего мужа!"
-- Мамочка,-- тихо возразила Элен.-- Папа умер пятнадцать лет назад.
Какая разница, когда к нему прийти -- днем раньше, днем позже?
-- Ладно, успокойся! -- Мадам Решевски великолепно выразила в голосе
обиду.-- Извини, что побеспокоила по такому пустячному поводу. Можешь идти
куда хочешь -- на свидания, в салон красоты, на вечеринку с коктейлем...
Обойдусь. Сама съезжу на его могилу, на метро.
Элен снова закрыла глаза.
-- Ладно, приеду за тобой через час.
-- Вот это другое дело! -- решительно молвила мадам Решевски.-- И очень
прошу тебя, не надевай эту отвратительную красную шляпку.
-- Ладно, не надену.-- Положив трубку, Элен снова легла...
-- Ничего себе, машина,-- проговорила мадам Решевски, когда выезжали из
Бруклина.-- На такой ездить только на кладбище!
Она сидела, как школьница, и по внешнему виду ей никак нельзя было дать
семьдесят: элегантное котиковое манто, губы тщательно накрашены, стройные
ноги в шелковых чулках. Она с презрением разглядывала салон, сиденья из
красной кожи и никелированные части "роудстера" Элен.
-- Спортивная модель. Этот великий человек лежит в могиле, а
родственники навещают его в таком канареечном автомобиле с открывающимся
верхом...
-- Другого автомобиля, мамочка, у меня нет.-- Элен, в дорогих
перчатках, осторожно крутила баранку руля -- на нее приятно было смотреть.--
Мне вообще повезло, что его не отобрали.
-- Разве я тебе не говорила, что этот человек не для тебя? Не говорила?
-- Мадам Решевски холодно смотрела на дочь серыми, глубоко посаженными,
блестящими глазами, искусно подведенными.-- Сколько лет я тебя
предупреждала? Я всегда была настроена против него. Разве не так?
-- Да, мамочка.
-- А теперь ты довольна уже тем, что он платит тебе алименты только за
полгода, а не за весь год,-- горько усмехнулась мадам Решевски.-- Никто меня
не слушает, никто, даже родные дети! Ну а теперь вам же приходится страдать.
-- Да, мамочка, ты права.
-- Ну а театр?! -- взмахнула руками мадам Решевски.-- Почему ты не
занята этот театральный сезон?
Элен пожала плечами.
-- Пока не появилось для меня хорошей роли.
-- "Хорошей роли"! Боже мой! -- горько засмеялась мадам Решевски.-- В
мое время мы играли по семь пьес за сезон независимо от того, устраивала нас
предложенная роль или нет.
-- Мамочка, дорогая,-- покачала головой Элен,-- сегодня ведь все иначе.
Во-первых, это тебе не еврейский театр, и на дворе не тысяча девятисотый
год.
-- Это был один из лучших театров,-- возвысила голос мадам Решевски.--
Но и времена тогда были получше.
-- Да, мамочка, я согласна.
-- Нужно работать! -- Мадам Решевски воздела руки, чтобы подчеркнуть
эмфазу1.-- Мы-то работали! Актеры играли, драматург сочинял, публика
аплодировала! Ну а теперь что -- одно кино! Тьфу!
-- Да, мамочка.
-- При всем при том ты еще и ленива.-- Мадам Решевски поглядела на себя
в зеркальце сумочки, чтобы убедиться -- резкая мимика не сказалась на ее
привлекательности.-- Ты просто сидишь ничего не делая, только ждешь, когда
тебе пришлют алименты, но, увы, ты их так и не дожидаешься! К тому же...-- и
бросила на Элен критический взгляд,-- ты только посмотри на себя! Как ты
одеваешься?! -- И для пущей убедительности сделала кислую гримасу.-- Но все
равно, впечатление ты производишь -- этого отрицать нельзя. Все мои дочери
отличаются этим.-- Мадам Решевски покачала головой.-- Но, конечно, всем вам
не сравниться со мной, когда я была чуть помоложе.-- Она откинулась на
спинку сиденья; наступила тишина.-- Нет, со мной вам не сравниться! --
прошептала она.-- Ни за что!
Элен бодро шла рядом с матерью по кладбищу, тесно заполненному могилами
с мраморными памятниками, и под ногами у них хрустел песок ухоженных
дорожек. Мадам Решевски держала в руке дюжину желтых хризантем; когда
приблизились к могиле, на лице ее появилось выражение радостного ожидания.
К ним подошел бородатый человек в аккуратном черном облачении, с
румяной физиономией, и взял мадам Решевски за руку.
-- Может быть... не угодно ли вам заказать молитву за усопшего, дорогая
леди?
-- Поди прочь! -- нетерпеливо отдернула руку мадам Решевски.-- Абрахаму
Решевски не нужны профессионалы проповедники.
Старик вежливо поклонился, затем мягко, без нажима, произнес:
-- Я помолюсь за Абрахама Решевски безвозмездно.
Мадам Решевски остановилась, посмотрела на старика; ее холодные серые
глаза улыбнулись.
-- Дай этому человеку доллар, Элен,-- сказала она, снисходительно
прикоснувшись к руке старика.
Порывшись в сумочке, Элен вытащила доллар. Старик с самым серьезным
видом поклонился.
Элен поторапливала мать.
-- Вот видишь,-- удовлетворенно отметила мадам Решевски,-- он уже
пятнадцать лет как в могиле, а до сих пор пользуется уважением во всем мире.
Готова поспорить -- этот старик никому не предлагал помолиться за
кого-нибудь бесплатно, по крайней мере, лет эдак двадцать пять.-- Она
повернулась к Элен.-- А ты не хотела приезжать.-- И вновь пошла дальше
крупными шагами, продолжая цедить сквозь зубы: -- Во всем мире...
-- Мама, прошу тебя, не так быстро! -- запротестовала Элен.-- Не
забывай о своем сердце...
-- Нечего беспокоиться о моем сердце.-- Она остановилась, взяв дочь за
руку.-- Все, мы уже близко. Останешься здесь. Я пойду к могиле одна.
Она не глядела на Элен. Ее глаза приклеились к серому гранитному
памятнику в тридцати ярдах от них. На нем была написана фамилия ее мужа и
чуть ниже -- свободное пространство для нее, когда она к нему присоединится.
Она заговорила очень мягко:
-- Отвернись, Элен, прошу тебя, дорогая! Мне хочется побыть здесь
наедине. Я позову тебя, когда смогу.-- И она медленно направилась к могиле,
держа в руке хризантемы, словно большой букет невесты.
Элен опустилась на мраморную скамеечку возле могилы человека по имени
Аксельрод и отвернулась в сторону.
Мадам Решевски подошла к могиле мужа: спокойное, сосредоточенное лицо,
поджатые губы, высоко приподнятый подбородок, изящная шея над воротником
котикового манто; грациозно наклонилась, положила хризантемы -- компактный
желтый пучок -- на холодную землю рядом с гранитом; молча стояла, глядя на
неживую, пожухлую, по-зимнему коричневую траву на могиле.
Глядя на увядшую траву, медленно стащила перчатку с одной руки, затем с
другой и рассеянно засунула в карман. Белые-белые руки с ярко-красным
маникюром...
-- Абрахам! -- закричала она, и ее высокий голос резко зазвенел --
такой пронзительный, отражающий ее самые глубокие, искренние чувства.--
Абрахам! -- Горделивый, звучный голос многократным эхом прокатился по
холмистому кладбищу...-- Абрахам! Послушай меня!
Глубоко вздохнув, не обращая внимания на памятник, она говорила прямо
себе под ноги:
-- Ты должен мне помочь, Абрахам! Беда, беда!.. Я стала стара, бедна, а
ты покинул меня вот уже пятнадцать лет назад.
И вдруг, понизив голос, стала говорить тихо-тихо, немного торопливо,
как всегда женщины жалуются мужу:
-- Во-первых, деньги. Всю свою жизнь ты зарабатывал не меньше
пятнадцати тысяч долларов в неделю, а сейчас они донимают меня с
квартплатой.-- И презрительно скривила губы, подумав об этом несчастном,
стучавшем в ее двери первого числа каждого месяца...-- Ты разъезжал в
каретах, Абрахам. У тебя всегда было как минимум четыре лошади. Когда ты
выезжал, люди говорили: вон, глядите,-- это едет Абрахам Решевски!
Когда ты садился за стол, вместе с тобой садились не меньше пятидесяти
сотрапезников. Ты всегда пил вино за завтраком, обедом и ужином, и пятьдесят
человек пили вместе с тобой. У тебя было от меня пять дочерей, и бог весть
сколько еще -- от других женщин. И каждую девочку, как только она начинала
ходить, ты одевал в наряды, привезенные только из Парижа. У тебя было
шестеро сыновей, и у каждого из них -- свой личный преподаватель из
Гарвардского университета.
Ты питался в лучших ресторанах Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Будапешта,
Вены, Берлина, Варшавы, Рио-де-Жанейро. Ты съедал гораздо больше любого
человека, живущего на этом свете. У тебя всегда было два пальто с подкладкой
из меха норки. Ты раздавал бриллианты, рубины, нитки жемчуга стольким
женщинам -- из них можно было бы сколотить три балетные труппы! Иной раз ты
платил за железнодорожные билеты пяти женщин, которые охотно следовали за
тобой, когда ты путешествовал.
Ты неизменно ел всласть, пил вдоволь, и всегда на твоих коленках сидела
маленькая дочка, до самого дня твоей смерти. Ты проживал на этой земле как
король, во всех смыслах.-- Мадам Решевски покачала головой стоя у могилы.--
Ну а что же я, твоя законная жена? Чем мне платить за квартиру?
Мадам Решевски приблизилась к изголовью могилы и теперь общалась с
мужем еще более откровенно.
-- Ты был королем до последнего дня жизни. У тебя был свой специалист
из Вены, три подготовленные сиделки, четыре доктора-консультанта, и это все
-- для семидесятисемилетнего старика, который истощил себя, набивая брюхо,
глотая вино, занимаясь любовью. Да, тебя похоронили. Но похоронили как
короля, воздали воистину королевские почести. Похоронная процессия за твоим
гробом растянулась по Второй авеню на три квартала,-- подумать только,
тысячи взрослых мужчин шли за тобой молча, со скорбным видом; женщины
плакали, утираясь носовыми платочками, прямо среди бела дня, не стесняясь
своих слез. Ну а что оставалось мне, твоей законной жене? Всеми забыта! Все
деньги истрачены, о театре пришлось забыть, муж умер, никакой страховки...
Остались только дети.
Мадам Решевски холодно улыбалась мужу, лежавшему перед ней в земле.
-- А дети -- боже мой, вылитая копия папочки! Такие эгоисты! Думают
только о себе. Такие глупые! Совершают одни безумства. Якшаются со смешными
людьми. Просто беда, катастрофа! Весь мир переживает одну катастрофу за
другой, и твои дети ведут полную опасностей жизнь. Алименты, кино,
постоянные ссоры с девочками, денег нет, и, скорее всего, не предвидятся...
Родители умирают в Германии. Какие-то пять сотен их наверняка бы спасли! Но
их нет, этих пятисот долларов. Я старею с каждым днем, и те, кто может
помочь, не помогают, а те, кто хотят оказать помощь, этого сделать не в
силах. Трижды в неделю мне названивает портниха, требуя уплатить по старым
счетам. Кошмар! Боже, почему такое происходит именно со мной?!
Снова голос мадам зазвучал гораздо выше и отчетливым эхом разносился по
пологим холмам маленького кладбища.
-- Почему, спрашивается, это происходит со мной, скажи на милость?! Я
работала на тебя как рабыня. Я вставала в пять утра. Я чинила тебе костюмы.
Доставала билеты в театр. Ругалась со своими авторами из-за плохих пьес.
Выбирала роли для тебя. Это я научила тебя играть на сцене, Абрахам. Великий
актер -- так говорят о тебе, называют Гамлетом европейского театра; широкой
публике хорошо известно твое имя -- от Южной Африки до Сан-Франциско.
Женщины от избытка чувств разрывали платья на груди в твоей гримуборной. Кем
ты был до встречи со мной? Жалким любителем. Я научила тебя всему. Каждая
произнесенная тобой реплика с восторгом воспринималась театралами в зале. Я
выпестовала тебя, как скульптор -- свою статую. Я сделала тебя артистом. Ну
а еще...-- мадам Решевски с иронией передернула плечами,-- ну а еще я
приобретала книги, нанимала билетерш, я играла с тобой лучше любой главной
исполнительницы. Каждые два года я регулярно рожала тебе детей, потом
кормила тех, которыми тебя одаривали другие женщины все остальное время.
Собственными руками я натирала до блеска яблоки, которыми торговали в
антрактах.
Мадам Решевски расстегнула котиковое манто; голос ее перешел на шепот:
-- Я так тебя любила, но ты не заслуживал моей любви, оставлял меня
постоянно одну все эти пятнадцать лет. А я ведь старею, и мне не дают покоя
с этой квартплатой...-- Она опустилась на холодную землю, прямо на траву
могилы, по-зимнему пожухлую.-- Абрахам,-- шептала она,-- ты должен мне
помочь! Прошу тебя, помоги мне, пожалуйста! Могу сказать тебе только одно...
только одно: когда я оказывалась в беде, то всегда могла на тебя положиться,
всегда... Помоги мне, прошу тебя, Абрахам!
Немного помолчала, ощупывая голыми руками почву с неживой травой. Пожав
плечами, выпрямилась, и на лице ее появилось расслабленное, умиротворенное,
уверенное выражение -- точно такое, какое у нее бывало все эти месяцы.
Отвернувшись от могилы, она закричала:
-- Элен, дорогая, теперь можешь идти!
Элен поднялась с мраморной скамеечки на могиле человека по фамилии
Аксельрод и не торопясь направилась к могиле отца.
Кэтрин шла рядом с Гарольдом по улице к его дому, крепко прижимая к
себе связку книг.
-- Я уйду в монастырь,-- сказала вдруг она,-- уйду из этого мира, буду
жить в уединении.
Гарольд с чувством неловкости разглядывал ее через стекла очков.
-- Ты этого не сделаешь. Они тебе этого никогда не позволят.
-- Позволят, вот увидишь! -- стояла она на своем; шла твердым шагом,
уверенно, глядя прямо перед собой; как ей хотелось, чтобы дом Гарольда стоял
подальше, ну, кварталов через десять.-- Не забывай -- я католичка и имею
полное право поступить в монастырь.
-- Для чего? Какая в этом необходимость? -- робко пробормотал Гарольд.
-- Как ты считаешь, я красива? Имей в виду, я не ищу комплиментов,
просто мне это нужно знать в силу личных причин.
-- Конечно, красива! -- отвел ее сомнения Гарольд.-- Мне кажется,
красивее тебя нет девочки в школе.
-- Все вы так говорите.-- Кэтрин чувствовала, как ее покоробило это
словечко -- "кажется", но она не подала виду.-- Я сама в этом не уверена, но
ведь все говорят. Да и ты вроде тоже не очень в этом уверен, как и я.
-- Что ты! -- всполошился Гарольд.-- Совсем напротив!
-- Ну, если судить по тому, как ты себя ведешь...
-- Порой очень трудно сделать окончательные выводы о поведении
человека.
-- Я люблю тебя,-- холодно призналась Кэтрин.
Гарольд, сняв очки, стал нервно протирать стекла носовым платком.
-- Ну а что ты скажешь о Чарли Линче? -- Занимаясь своим делом, он
старался не смотреть на Кэтрин.-- Кто не знает, что ты и Чарли Линч...
-- Неужели я тебе совсем не нравлюсь? -- задала вопрос Кэтрин с
каменным лицом.
-- Конечно, нравишься. Очень нравишься! Но этот Чарли Линч...
-- У нас с ним все кончено.-- Кэтрин от негодования клацнула зубами.--
Он мне жутко надоел.
-- Очень приятный парень,-- заступился за него Гарольд, снова нацепив
очки на нос.-- Во-первых, капитан бейсбольной команды, а во-вторых, староста
Он спокойно ел, наслаждаясь пищей; здоровые, розовые щеки ритмично
двигались, а зубы отдавали должное бифштексу, со вкусом перемалывая его.
-- Каждую неделю она меняет наряды, чтобы продемонстрировать
понагляднее свои прелести. А показать в самом деле есть что.
Мужчина засмеялся.
-- Да, ты права.-- Разговаривая с ней, он постоянно улыбался, потому
что точно знал: его улыбки действуют на нервы этой худосочной женщине -- и
был очень этому рад.-- Действительно, дама солидная.
-- Больше мы туда не пойдем играть в бридж! -- заявила она.-- В этом
доме меня давно заедает скука. Вот мне и пришла в голову неплохая идея -- не
перестать ли нам вообще ходить туда.
-- Как скажешь, дорогая,-- вновь улыбнулся он.-- Моя главная забота
состоит в том, чтобы сделать тебя счастливой, все об этом знают.
-- К чему такие высокие слова? Не делай из себя посмешища.
-- Вино, сэр.
Оба с интересом следили, как официант разливает вино по бокалам.
-- Еще один бифштекс для миссис Худ? -- снова предупредительно навис
над ними официант.
-- Да, прошу вас.
Опять они завороженно взирали, как он выкладывает на тарелки толстые,
необычайно аппетитные бифштексы, осторожно поливает соусом, сноровисто
добавляет гарнир -- картофель с горошком,-- зажав в одной руке ложку с
вилкой.
Потом она смотрела, как ее сотрапезник разрезает мясо на своей тарелке.
-- И ты ешь! -- не выдержала она.-- Спокойно ешь?..
Он кивнул, улыбнувшись. На полном, красном уже лице небольшой рот
постоянно растягивался в улыбке, которой все только способствовало: и
маленькие, как у мальчика, белесые брови, и ясные голубые глаза, и
наморщенный нос.
-- У тебя никогда не бывает несварения. Ты жрешь, как лошадь, дорогой,
и никогда после не маешься желудком и даже не поправляешься. Ты по-прежнему
такой плотненький, такой... поджарый. А ведь тебе уже сорок три.-- Она
невольно улыбнулась в ответ на вечную его улыбку.-- Был бы поосмотрительнее,
жил бы уже на крекерах и сельтерской, а не сжирал и не выпивал столько.
Он согласно кивал -- его явно забавляли слова жены.
-- Так ведь я очень берег себя смолоду. Кто я был? Честный, бедный
парень. Вот и вел честную, нищенскую жизнь.-- Он фыркнул.-- Так и шло, пока
не осознал, что дальше нельзя, дорогая. Прозрение наступило в
пятнадцатилетнем возрасте.
Подошел официант, долил вина в бокалы.
-- Нравится ли вам вино, мистер Худ? -- осведомился он.
-- Превосходное вино. Очень удачная бутылка.
Официант, кивнув, с торжественным видом удалился.
-- Что ты будешь делать, дорогой,-- заговорила она, наклонившись к
столу и глядя на мужа в упор (он лишь снова убедился, какие у нее редкие
ресницы и невыразительный, сухой взгляд),-- если я вдруг заявлю тебе:
"Больше не получишь от меня ничего, иди и сам зарабатывай!"? Ну, что ты
тогда поглощать станешь?
-- Буду ходить в те же рестораны, дорогая,-- спокойно ответил он.
-- Работать, конечно, не будешь, дорогой, зачем себя утруждать.
Он широко улыбался жене.
-- Конечно нет. Вокруг полно людей, готовых заплатить за мой обед,-- у
меня много друзей.
-- Но ты ведь уже не так хорош.-- Сжимая пальцами салфетку, она
вытирала рот.-- Вовсе не так уж хорош.
-- Да, ты права, дорогая.-- Он выпил полбокала.
-- Жил за счет женщин всю свою жизнь, дорогой. Целых семнадцать лет
тебя поддерживала твоя тетка Маргарэт. Ты носил костюмы от "Брукс бразерс",
ел в дорогих ресторанах и никогда палец о палец не ударил, чтобы самому
помочь себе. Абсолютно ничего не делал! Разве что по вторникам вечерами
наносил ей визиты да помнил, когда у нее день рождения, чтобы вовремя
поздравить.
-- В апреле. Девятого апреля день рождения моей дорогой тетушки
Маргарэт.
-- И еще твоя кузина... Она и ее знаменитый муженек.
Он с удовольствием ел -- всегда любил хорошую пищу, и все, что умел,
так это вкусно поесть.
-- До чего вольготно тебе было в твоей семье при жизни твоей кузины,--
продолжала женщина.-- Да и делал ты кое-что, а не только ее день рождения
помнил, дорогой.
-- Не стоит дурно отзываться о мертвых,-- посоветовал он с улыбкой на
губах.-- Когда ты умрешь, тебе вряд ли будет приятно сознавать, что твои
знакомые сидят в ресторане, где полно посетителей, и перемывают тебе
косточки.
-- Когда я умру,-- возразила она,-- мои знакомые, сидя в ресторане,
скажут: "Боже, какой же дурой она была!" -- и будут отчасти правы, но не
совсем -- ведь они всей истории до конца не знают.
Он игриво похлопал ее по руке.
-- К месту ли вульгарность, дорогая, в таком дорогом ресторане?
-- Повезло тебе, должна сказать, что в этом мире полно женщин с
приличными доходами.
-- Хм... ты уверена?
-- Едва ты поступаешь на работу, как тут же находишь предлог, чтобы
поскорее от нее отделаться. Ты из тех, кому всегда удается ловко избежать
ответственности. Тебе уже сорок три, и ты сожрал гораздо больше любого
мужчины в Нью-Йорке, дорогой. А сколько работал? Кот наплакал -- меньше
любого здорового мужчины во всей стране.
-- Просто я вел удачливую жизнь.-- И он с улыбкой поднял бутылку, чтобы
налить себе еще бокал вина.
Подошел официант, убрал грязную посуду; затем принес десерт, разлил по
чашечкам кофе и удалился.
-- Ты сутенер, дорогой мой,-- бросила ему жена жестокое обвинение прямо
в лицо, не спуская с него осуждающих глаз.
Он спокойно помешивал ложечкой кофе.
-- Ты сутенер, которому нравится изысканная пища, тонкие французские
вина, и ты всем этим наслаждаешься вот уже двадцать пять лет.-- Тоже
размешивая кофе, она говорила тихо, не повышая голоса, чтобы не выделяться
среди посетителей, не заглушать обычного благовоспитанного гула за
столиками.-- Шесть лет назад ты влюбился в Эдит Бликер, и это была твоя
первая и последняя любовь в жизни; но ты позволил ей уйти от тебя, потому
что тебе пришлось бы работать, чтобы содержать семью, а со мной ты ни о
какой работе и не думаешь. Для чего, скажите на милость?
-- Да, это моя привилегия,-- и он снова расплылся в улыбке.
-- Я утратила последние жалкие крохи уважения к тебе! -- голос ее
прозвучал резко.-- Шесть лет живу с тобой, дорогой, и все эти шесть лет ты
вызываешь у меня лишь отвращение.
-- Ты мне уже об этом говорила,-- ответил муж.-- Обычная беседа за
обедом в семье Худов.
-- Где ты был сегодня днем? -- Впервые она осмелилась повысить голос.--
С кем ты был? Говори, но только правду!
Он опять улыбнулся,-- запас улыбок, судя по всему, у него был
неисчерпаемым.
-- Как "где"? В музее "Метрополитен", в компании шести матросов.
Выпив кофе, она достала из сумочки пуховку, зеркальце, напудрила себе
нос и вернулась к прежнему, ровному тону беседы за обеденным столом.
-- Ах, если бы ты хоть время от времени испытывал угрызения совести,
стыд за свои поступки. Нет, ничуть не бывало! Ты нагло брал деньги у своей
тетки Маргарэт, у своей кузины, и бог ведает, у кого еще, у скольких
несчастных женщин, и вот теперь доишь меня -- и при этом никогда, ни на
минуту не испытываешь раскаяния. Другой на твоем месте в ответ на все те
оскорбления, которыми я постоянно осыпаю тебя, возмутился бы, вскочил,
надавал мне оплеух... Но только не ты, дорогой, такое не в твоем духе. Ты
просто сидишь напротив, поглощаешь вкусные дорогие обеды, не оставляя после
себя ни крошки, ни кусочка. У тебя, мой дорогой, абсолютно никакой гордости,
ни капли. Ты мужчина только в одном.
Муж широко улыбнулся, наклонился над столом, дотянулся до ее руки,
спокойно, нежно поцеловал ее. Выудил из сжатой ладошки двадцатидолларовую
купюру, выпустил ее руку и положил деньги поверх счета, лежавшего на
серебряном подносике официанта, не глядя на выведенные там цифры.
-- Но одного я не намерена больше выносить -- твоей измены. Теперь я
окончательно решилась. Я прогоню тебя на улицу, на холод.
-- Не знаю, о чем ты толкуешь.-- Мужа ее строгие слова, по-видимому,
забавляли еще больше, и он этого не скрывал.
-- Я просто не могу больше этого выносить! -- в отчаянии произнесла
она, зная наперед, что все будет по-старому: все она будет прекрасно
выносить и не сможет ничего с собой поделать. Знала, что и ему это отлично
известно.-- Так вот, это мое последнее предупреждение.
-- Само собой,-- подхватил он, забрал три доллара из сдачи с
двадцатидолларовой бумажки, сунул себе в карман. Официант вежливо ему
поклонился.
Они встали и пошли к выходу.
-- И что ты собираешься сейчас делать? -- спросил муж.
-- Идти домой.
-- Так рано?
-- Да, так рано,-- мрачно подтвердила она, крепко сжимая его руку.
Он церемонно поклонился, открывая перед ней двери ресторана.
-- В своем завещании,-- сурово пообещала она,-- я не оставлю тебе ни
цента! У тебя не будет ни пенни в кармане! Когда я умру, ты мне будешь
больше не нужен. А теперь пошли домой, да побыстрее!
И, взяв друг друга под руку, супруги быстро зашагали к дому.
Телефон звонил и звонил в комнате, обитой шелком, где царил сон и через
шторы кое-где пробивались лучи утреннего солнца, оставляя яркие зайчики.
Элен, вздохнув, перевернулась на другой бок, нехотя, с закрытыми глазами
потянулась к телефону и сняла трубку; не преодолев до конца дремы, приложила
к уху.
Там, на другом конце провода, раздались горькие, глубокие рыдания.
-- Привет, мам.-- Она не разнимала век.
-- Элен,-- послышался голос мадам Решевски,-- как поживаешь?
-- Все хорошо, мам.-- Элен с удовольствием потянулась под одеялом.-- А
сколько времени?
-- Девять.
Элен, скривившись, еще крепче зажмурилась.
-- Мама, дорогая,-- мягко произнесла она,-- почему ты звонишь так рано?
-- В твоем возрасте,-- рыдала мадам Решевски,-- я вставала в шесть утра
и работала как проклятая, не покладая рук. Женщина, которой всего тридцать
восемь, не должна тратить всю жизнь на сон.
-- Почему ты постоянно говоришь, что мне тридцать восемь? -- обиделась
Элен.-- Мне, чтоб тебе было известно, тридцать шесть. Неужели так трудно
запомнить? Тридцать шесть.
-- Элен, дорогая моя,-- холодно, со слезами в голосе откликнулась мадам
Решевски,-- я это запомню.
Наконец открыв глаза, Элен медленно перевела взгляд на потолок,
расчерченный солнечными линиями.
-- Почему ты плачешь, мам?
В трубке помолчали, потом рыдания возобновились -- искренние,
отчаянные, правда, теперь уже тоном выше.
-- Что с тобой, мама, скажи наконец?
-- Мне просто необходимо побывать на могиле папочки! Так что приезжай
немедленно -- отвезешь меня на кладбище.
-- Мамочка,-- вздохнула Элен,-- мне сегодня предстоит побывать в трех
местах...
-- Надо же! И это говорит моя собственная дочь! -- прошептала мадам
Решевски.-- Моя дочь отказывается проводить родную мать к могиле отца! Уму
непостижимо!
-- Хорошо, я готова, но только завтра,-- стала уговаривать ее Элен.--
Разве нельзя сделать это завтра?
-- Нет, только сегодня! -- долетел до нее из Манхэттена высокий, с
трагическими нотками голос, такой же, как когда-то в старину, когда она
выходила большими шагами на сцену.-- Сегодня, проснувшись, я услыхала чей-то
голос: "Ступай к могиле Абрахама, ступай немедленно! Отправляйся к могиле
своего мужа!"
-- Мамочка,-- тихо возразила Элен.-- Папа умер пятнадцать лет назад.
Какая разница, когда к нему прийти -- днем раньше, днем позже?
-- Ладно, успокойся! -- Мадам Решевски великолепно выразила в голосе
обиду.-- Извини, что побеспокоила по такому пустячному поводу. Можешь идти
куда хочешь -- на свидания, в салон красоты, на вечеринку с коктейлем...
Обойдусь. Сама съезжу на его могилу, на метро.
Элен снова закрыла глаза.
-- Ладно, приеду за тобой через час.
-- Вот это другое дело! -- решительно молвила мадам Решевски.-- И очень
прошу тебя, не надевай эту отвратительную красную шляпку.
-- Ладно, не надену.-- Положив трубку, Элен снова легла...
-- Ничего себе, машина,-- проговорила мадам Решевски, когда выезжали из
Бруклина.-- На такой ездить только на кладбище!
Она сидела, как школьница, и по внешнему виду ей никак нельзя было дать
семьдесят: элегантное котиковое манто, губы тщательно накрашены, стройные
ноги в шелковых чулках. Она с презрением разглядывала салон, сиденья из
красной кожи и никелированные части "роудстера" Элен.
-- Спортивная модель. Этот великий человек лежит в могиле, а
родственники навещают его в таком канареечном автомобиле с открывающимся
верхом...
-- Другого автомобиля, мамочка, у меня нет.-- Элен, в дорогих
перчатках, осторожно крутила баранку руля -- на нее приятно было смотреть.--
Мне вообще повезло, что его не отобрали.
-- Разве я тебе не говорила, что этот человек не для тебя? Не говорила?
-- Мадам Решевски холодно смотрела на дочь серыми, глубоко посаженными,
блестящими глазами, искусно подведенными.-- Сколько лет я тебя
предупреждала? Я всегда была настроена против него. Разве не так?
-- Да, мамочка.
-- А теперь ты довольна уже тем, что он платит тебе алименты только за
полгода, а не за весь год,-- горько усмехнулась мадам Решевски.-- Никто меня
не слушает, никто, даже родные дети! Ну а теперь вам же приходится страдать.
-- Да, мамочка, ты права.
-- Ну а театр?! -- взмахнула руками мадам Решевски.-- Почему ты не
занята этот театральный сезон?
Элен пожала плечами.
-- Пока не появилось для меня хорошей роли.
-- "Хорошей роли"! Боже мой! -- горько засмеялась мадам Решевски.-- В
мое время мы играли по семь пьес за сезон независимо от того, устраивала нас
предложенная роль или нет.
-- Мамочка, дорогая,-- покачала головой Элен,-- сегодня ведь все иначе.
Во-первых, это тебе не еврейский театр, и на дворе не тысяча девятисотый
год.
-- Это был один из лучших театров,-- возвысила голос мадам Решевски.--
Но и времена тогда были получше.
-- Да, мамочка, я согласна.
-- Нужно работать! -- Мадам Решевски воздела руки, чтобы подчеркнуть
эмфазу1.-- Мы-то работали! Актеры играли, драматург сочинял, публика
аплодировала! Ну а теперь что -- одно кино! Тьфу!
-- Да, мамочка.
-- При всем при том ты еще и ленива.-- Мадам Решевски поглядела на себя
в зеркальце сумочки, чтобы убедиться -- резкая мимика не сказалась на ее
привлекательности.-- Ты просто сидишь ничего не делая, только ждешь, когда
тебе пришлют алименты, но, увы, ты их так и не дожидаешься! К тому же...-- и
бросила на Элен критический взгляд,-- ты только посмотри на себя! Как ты
одеваешься?! -- И для пущей убедительности сделала кислую гримасу.-- Но все
равно, впечатление ты производишь -- этого отрицать нельзя. Все мои дочери
отличаются этим.-- Мадам Решевски покачала головой.-- Но, конечно, всем вам
не сравниться со мной, когда я была чуть помоложе.-- Она откинулась на
спинку сиденья; наступила тишина.-- Нет, со мной вам не сравниться! --
прошептала она.-- Ни за что!
Элен бодро шла рядом с матерью по кладбищу, тесно заполненному могилами
с мраморными памятниками, и под ногами у них хрустел песок ухоженных
дорожек. Мадам Решевски держала в руке дюжину желтых хризантем; когда
приблизились к могиле, на лице ее появилось выражение радостного ожидания.
К ним подошел бородатый человек в аккуратном черном облачении, с
румяной физиономией, и взял мадам Решевски за руку.
-- Может быть... не угодно ли вам заказать молитву за усопшего, дорогая
леди?
-- Поди прочь! -- нетерпеливо отдернула руку мадам Решевски.-- Абрахаму
Решевски не нужны профессионалы проповедники.
Старик вежливо поклонился, затем мягко, без нажима, произнес:
-- Я помолюсь за Абрахама Решевски безвозмездно.
Мадам Решевски остановилась, посмотрела на старика; ее холодные серые
глаза улыбнулись.
-- Дай этому человеку доллар, Элен,-- сказала она, снисходительно
прикоснувшись к руке старика.
Порывшись в сумочке, Элен вытащила доллар. Старик с самым серьезным
видом поклонился.
Элен поторапливала мать.
-- Вот видишь,-- удовлетворенно отметила мадам Решевски,-- он уже
пятнадцать лет как в могиле, а до сих пор пользуется уважением во всем мире.
Готова поспорить -- этот старик никому не предлагал помолиться за
кого-нибудь бесплатно, по крайней мере, лет эдак двадцать пять.-- Она
повернулась к Элен.-- А ты не хотела приезжать.-- И вновь пошла дальше
крупными шагами, продолжая цедить сквозь зубы: -- Во всем мире...
-- Мама, прошу тебя, не так быстро! -- запротестовала Элен.-- Не
забывай о своем сердце...
-- Нечего беспокоиться о моем сердце.-- Она остановилась, взяв дочь за
руку.-- Все, мы уже близко. Останешься здесь. Я пойду к могиле одна.
Она не глядела на Элен. Ее глаза приклеились к серому гранитному
памятнику в тридцати ярдах от них. На нем была написана фамилия ее мужа и
чуть ниже -- свободное пространство для нее, когда она к нему присоединится.
Она заговорила очень мягко:
-- Отвернись, Элен, прошу тебя, дорогая! Мне хочется побыть здесь
наедине. Я позову тебя, когда смогу.-- И она медленно направилась к могиле,
держа в руке хризантемы, словно большой букет невесты.
Элен опустилась на мраморную скамеечку возле могилы человека по имени
Аксельрод и отвернулась в сторону.
Мадам Решевски подошла к могиле мужа: спокойное, сосредоточенное лицо,
поджатые губы, высоко приподнятый подбородок, изящная шея над воротником
котикового манто; грациозно наклонилась, положила хризантемы -- компактный
желтый пучок -- на холодную землю рядом с гранитом; молча стояла, глядя на
неживую, пожухлую, по-зимнему коричневую траву на могиле.
Глядя на увядшую траву, медленно стащила перчатку с одной руки, затем с
другой и рассеянно засунула в карман. Белые-белые руки с ярко-красным
маникюром...
-- Абрахам! -- закричала она, и ее высокий голос резко зазвенел --
такой пронзительный, отражающий ее самые глубокие, искренние чувства.--
Абрахам! -- Горделивый, звучный голос многократным эхом прокатился по
холмистому кладбищу...-- Абрахам! Послушай меня!
Глубоко вздохнув, не обращая внимания на памятник, она говорила прямо
себе под ноги:
-- Ты должен мне помочь, Абрахам! Беда, беда!.. Я стала стара, бедна, а
ты покинул меня вот уже пятнадцать лет назад.
И вдруг, понизив голос, стала говорить тихо-тихо, немного торопливо,
как всегда женщины жалуются мужу:
-- Во-первых, деньги. Всю свою жизнь ты зарабатывал не меньше
пятнадцати тысяч долларов в неделю, а сейчас они донимают меня с
квартплатой.-- И презрительно скривила губы, подумав об этом несчастном,
стучавшем в ее двери первого числа каждого месяца...-- Ты разъезжал в
каретах, Абрахам. У тебя всегда было как минимум четыре лошади. Когда ты
выезжал, люди говорили: вон, глядите,-- это едет Абрахам Решевски!
Когда ты садился за стол, вместе с тобой садились не меньше пятидесяти
сотрапезников. Ты всегда пил вино за завтраком, обедом и ужином, и пятьдесят
человек пили вместе с тобой. У тебя было от меня пять дочерей, и бог весть
сколько еще -- от других женщин. И каждую девочку, как только она начинала
ходить, ты одевал в наряды, привезенные только из Парижа. У тебя было
шестеро сыновей, и у каждого из них -- свой личный преподаватель из
Гарвардского университета.
Ты питался в лучших ресторанах Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Будапешта,
Вены, Берлина, Варшавы, Рио-де-Жанейро. Ты съедал гораздо больше любого
человека, живущего на этом свете. У тебя всегда было два пальто с подкладкой
из меха норки. Ты раздавал бриллианты, рубины, нитки жемчуга стольким
женщинам -- из них можно было бы сколотить три балетные труппы! Иной раз ты
платил за железнодорожные билеты пяти женщин, которые охотно следовали за
тобой, когда ты путешествовал.
Ты неизменно ел всласть, пил вдоволь, и всегда на твоих коленках сидела
маленькая дочка, до самого дня твоей смерти. Ты проживал на этой земле как
король, во всех смыслах.-- Мадам Решевски покачала головой стоя у могилы.--
Ну а что же я, твоя законная жена? Чем мне платить за квартиру?
Мадам Решевски приблизилась к изголовью могилы и теперь общалась с
мужем еще более откровенно.
-- Ты был королем до последнего дня жизни. У тебя был свой специалист
из Вены, три подготовленные сиделки, четыре доктора-консультанта, и это все
-- для семидесятисемилетнего старика, который истощил себя, набивая брюхо,
глотая вино, занимаясь любовью. Да, тебя похоронили. Но похоронили как
короля, воздали воистину королевские почести. Похоронная процессия за твоим
гробом растянулась по Второй авеню на три квартала,-- подумать только,
тысячи взрослых мужчин шли за тобой молча, со скорбным видом; женщины
плакали, утираясь носовыми платочками, прямо среди бела дня, не стесняясь
своих слез. Ну а что оставалось мне, твоей законной жене? Всеми забыта! Все
деньги истрачены, о театре пришлось забыть, муж умер, никакой страховки...
Остались только дети.
Мадам Решевски холодно улыбалась мужу, лежавшему перед ней в земле.
-- А дети -- боже мой, вылитая копия папочки! Такие эгоисты! Думают
только о себе. Такие глупые! Совершают одни безумства. Якшаются со смешными
людьми. Просто беда, катастрофа! Весь мир переживает одну катастрофу за
другой, и твои дети ведут полную опасностей жизнь. Алименты, кино,
постоянные ссоры с девочками, денег нет, и, скорее всего, не предвидятся...
Родители умирают в Германии. Какие-то пять сотен их наверняка бы спасли! Но
их нет, этих пятисот долларов. Я старею с каждым днем, и те, кто может
помочь, не помогают, а те, кто хотят оказать помощь, этого сделать не в
силах. Трижды в неделю мне названивает портниха, требуя уплатить по старым
счетам. Кошмар! Боже, почему такое происходит именно со мной?!
Снова голос мадам зазвучал гораздо выше и отчетливым эхом разносился по
пологим холмам маленького кладбища.
-- Почему, спрашивается, это происходит со мной, скажи на милость?! Я
работала на тебя как рабыня. Я вставала в пять утра. Я чинила тебе костюмы.
Доставала билеты в театр. Ругалась со своими авторами из-за плохих пьес.
Выбирала роли для тебя. Это я научила тебя играть на сцене, Абрахам. Великий
актер -- так говорят о тебе, называют Гамлетом европейского театра; широкой
публике хорошо известно твое имя -- от Южной Африки до Сан-Франциско.
Женщины от избытка чувств разрывали платья на груди в твоей гримуборной. Кем
ты был до встречи со мной? Жалким любителем. Я научила тебя всему. Каждая
произнесенная тобой реплика с восторгом воспринималась театралами в зале. Я
выпестовала тебя, как скульптор -- свою статую. Я сделала тебя артистом. Ну
а еще...-- мадам Решевски с иронией передернула плечами,-- ну а еще я
приобретала книги, нанимала билетерш, я играла с тобой лучше любой главной
исполнительницы. Каждые два года я регулярно рожала тебе детей, потом
кормила тех, которыми тебя одаривали другие женщины все остальное время.
Собственными руками я натирала до блеска яблоки, которыми торговали в
антрактах.
Мадам Решевски расстегнула котиковое манто; голос ее перешел на шепот:
-- Я так тебя любила, но ты не заслуживал моей любви, оставлял меня
постоянно одну все эти пятнадцать лет. А я ведь старею, и мне не дают покоя
с этой квартплатой...-- Она опустилась на холодную землю, прямо на траву
могилы, по-зимнему пожухлую.-- Абрахам,-- шептала она,-- ты должен мне
помочь! Прошу тебя, помоги мне, пожалуйста! Могу сказать тебе только одно...
только одно: когда я оказывалась в беде, то всегда могла на тебя положиться,
всегда... Помоги мне, прошу тебя, Абрахам!
Немного помолчала, ощупывая голыми руками почву с неживой травой. Пожав
плечами, выпрямилась, и на лице ее появилось расслабленное, умиротворенное,
уверенное выражение -- точно такое, какое у нее бывало все эти месяцы.
Отвернувшись от могилы, она закричала:
-- Элен, дорогая, теперь можешь идти!
Элен поднялась с мраморной скамеечки на могиле человека по фамилии
Аксельрод и не торопясь направилась к могиле отца.
Кэтрин шла рядом с Гарольдом по улице к его дому, крепко прижимая к
себе связку книг.
-- Я уйду в монастырь,-- сказала вдруг она,-- уйду из этого мира, буду
жить в уединении.
Гарольд с чувством неловкости разглядывал ее через стекла очков.
-- Ты этого не сделаешь. Они тебе этого никогда не позволят.
-- Позволят, вот увидишь! -- стояла она на своем; шла твердым шагом,
уверенно, глядя прямо перед собой; как ей хотелось, чтобы дом Гарольда стоял
подальше, ну, кварталов через десять.-- Не забывай -- я католичка и имею
полное право поступить в монастырь.
-- Для чего? Какая в этом необходимость? -- робко пробормотал Гарольд.
-- Как ты считаешь, я красива? Имей в виду, я не ищу комплиментов,
просто мне это нужно знать в силу личных причин.
-- Конечно, красива! -- отвел ее сомнения Гарольд.-- Мне кажется,
красивее тебя нет девочки в школе.
-- Все вы так говорите.-- Кэтрин чувствовала, как ее покоробило это
словечко -- "кажется", но она не подала виду.-- Я сама в этом не уверена, но
ведь все говорят. Да и ты вроде тоже не очень в этом уверен, как и я.
-- Что ты! -- всполошился Гарольд.-- Совсем напротив!
-- Ну, если судить по тому, как ты себя ведешь...
-- Порой очень трудно сделать окончательные выводы о поведении
человека.
-- Я люблю тебя,-- холодно призналась Кэтрин.
Гарольд, сняв очки, стал нервно протирать стекла носовым платком.
-- Ну а что ты скажешь о Чарли Линче? -- Занимаясь своим делом, он
старался не смотреть на Кэтрин.-- Кто не знает, что ты и Чарли Линч...
-- Неужели я тебе совсем не нравлюсь? -- задала вопрос Кэтрин с
каменным лицом.
-- Конечно, нравишься. Очень нравишься! Но этот Чарли Линч...
-- У нас с ним все кончено.-- Кэтрин от негодования клацнула зубами.--
Он мне жутко надоел.
-- Очень приятный парень,-- заступился за него Гарольд, снова нацепив
очки на нос.-- Во-первых, капитан бейсбольной команды, а во-вторых, староста