однажды вечером, когда она вернулась с работы и, как всегда, нежно его
поцеловала,-- от нее разило выпитым мартини.
-- Что же тебе в ней не нравится? -- Она поглаживала его по волосам.--
Все говорят -- просто шикарная.
-- Слишком шикарная. Тебе не идет. Она для богатой, заумной женщины,
лет этак тридцати пяти, у которой полно поклонников.
-- Ну что ж,-- засмеялась она,-- я как раз и стараюсь быть богатой
тридцатипятилетней заумной женщиной с кучей поклонников.
Он уставился на нее трезвым взглядом.
-- Ну зачем такая мрачность, бэби! Под этой шляпкой скрывается все та
же твоя маленькая простушка женушка. Разве ты не видишь, домосед номер один?
-- У тебя такой запах изо рта, что поезд может с рельсов сойти.
Ему совсем не хотелось ее обидеть, и упрекал он ее только от скуки.
Присмотревшись к ней поближе, он испытал что-то вроде шока от неожиданности:
перед ним стояла не его жена, а незнакомка, в новой шляпке, с совершенно
неизвестным ему раньше выражением в глазах под неширокими полями,-- в них
промелькнуло что-то таинственное, полная уверенность в себе, в чем она
целиком отдавала себе отчет.
Луиза поднесла головку к его подбородку, чтобы он почувствовал, пахнет
ли от нее.
-- Видишь ли, пришлось угощать коктейлями еще одного автора,--
объяснила она,-- он с плато Озарк и пьет как сапожник. К тому же коммунист.
-- Почему, черт подери, этот коммунист с плато Озарк пишет для женского
журнала мод?
Луиза фыркнула.
-- В наши дни в журнальном бизнесе все перепуталось, перевернулось
вверх дном. Издатели хотят прибрать к рукам все на свете -- любую область
общественной жизни. К тому же где сегодня найти автора, которому менее
семидесяти и который еще не коммунист?
-- Нечего тебе якшаться со всеми этими людьми, Луиза! -- предостерег ее
Дарлинг.-- Зачем с ними пить, не понимаю!
-- Ты напрасно. Очень милый, добрый парень,-- возразила Луиза.-- Читает
Эрнеста Доусона.
-- Кто такой этот Эрнест Доусон?
Луиза, похлопав его ладошкой по руке, встала и поправила прическу.
-- Английский поэт.
Дарлинг почувствовал, что она им разочарована.
-- Неужели я не могу не знать, кто такой этот Эрнест Доусон?
-- Конечно, можешь, дорогой. Пойду-ка я приму ванну.-- И вышла.
А Дарлинг, встав с места, медленно направился к углу, где лежала ее
шляпка; взял ее в руки. Ничего особенного: клочок соломы, украшенный красным
цветком, короткая вуаль,-- в общем, абсолютно бесполезная вещь у него в
руке; но стоит ей оказаться на голове жены, и она становится определенным
символом... Большой город, соблазнительные, с мозгами женщины обедают и
выпивают не со своими мужьями, а со своими ухажерами, ведут беседы на темы,
которые не чужды нормальному человеку. Французы, рисующие так, словно вместо
кистей пользуются для самовыражения собственными локтями; композиторы,
создающие симфонии, в которых невозможно отыскать ни одной приятной мелодии;
писатели, которым все известно о политике; женщины, которым все известно об
этих писателях; движение пролетариата, Маркс... И вся эта мешанина каким-то
неизъяснимым образом связана с обедами за пять долларов; с самыми красивыми
женщинами в Америке; с этими злыми гениями, что их смешат, давая им все
понять остроумными полунамеками; с женами, называющими своих мужей "бэби"...
Он положил на место ее шляпку -- клочок соломы, украшенный ярким
цветком, с короткой вуалью. Глотнув неразбавленного виски, направился в
ванную комнату, где его жена, погрузившись глубоко в воду, что-то напевала,
то и дело улыбаясь про себя, словно маленькая, счастливая девушка, мягко
похлопывая ладошками по поверхности,-- от воды доносился резковатый запах
эссенций...
Стоя над ней, он внимательно ее разглядывал. Она улыбнулась ему,--
глаза полузакрыты, порозовевшее тело подрагивает в теплой, ароматной воде...
Вновь он внезапно испытал знакомое чувство, которое постоянно не давало ему
покоя: как все же она хороша, как нужна ему!..
-- Я зашел к тебе сюда, чтобы сказать одну вещь. Прошу -- не называй
меня больше "бэби".
Она внимательно смотрела на него из ванны, глаза ее наполнились
печалью, она еще до конца не понимала, что он имеет в виду. Опустившись
перед ней на колени (рукава его неслышно погрузились в воду, рубашка и
пиджак сразу промокли насквозь), он молча, все сильнее сжимал ее в объятиях,
отчаянно, словно безумный; из груди вылетало сдавленное дыхание, а он
целовал ее, страстно, безудержно,-- видимо, искал чего-то в этих поцелуях, о
чем-то сожалел...
Вскоре после этого случая он нашел себе работу -- стал продавать
недвижимость и автомобили,-- но все же, хотя у него был теперь личный
рабочий стол и на нем деревянная призма с его именем и он с фанатической
пунктуальностью приходил на работу в девять утра, ему так и не удалось
ничего продать и денег у него ничуть не прибавилось.
Луизу тем временем назначили заместителем главного редактора, и теперь
в их квартире всегда было полно незнакомых людей -- мужчин и женщин,--
которые страстно, словно пулеметы, все время спорили друг с другом, обсуждая
такие темы, как муральная живопись, творчество писателей и деятельность
профсоюзов, и даже нередко сердились из-за этого друг на друга. Чернокожие
писатели -- авторы коротких рассказов бесцеремонно уничтожали крепкие
напитки, выставленные Луизой, а великое множество евреев -- это были
высокие, мощные люди, лица их украшены шрамами, а руки мозолистые, большие
-- с торжественным видом, не прытко, но с толком рассуждали о пикетах, о
столкновениях (оружие или свинцовые трубы в руках) с руководителями шахт у
фабричных ворот. Луиза чувствовала себя как рыба в воде,-- с полным доверием
переходила от одного гостя к другому и очень хорошо понимала то, о чем они
говорили: к ее мнению все прислушивались, с ней активно спорили, словно она
не женщина, а такой же мужчина, как они. Она всех хорошо знала, никогда ни
перед кем не заискивала; буквально пожирала книги, о которых Дарлинг никогда
и слыхом не слыхивал; без всякого страха, только с чувством удивления
разгуливала по нью-йоркским улицам, органично вливаясь в миллионы крошечных
людских приливов города.
Он нравился ее новым друзьям, и среди них иногда находился такой,
который пытался отвести его в сторонку, чтобы обсудить игру новичка
защитника в команде Принстона или поговорить об ослаблении тактики "двойного
захвата", о положении на фондовой бирже. Но по большей части он чего-то
недопонимал и тихо сидел на своем месте, а вокруг бушевал вихрь слов:
"Диалектика сложившейся ситуации", "Театр попал в руки плутов, фигляров",
"Пикассо? Кто дал право этому человеку рисовать старые кости и заламывать за
них по десять тысяч долларов?..", "Я твердо поддерживаю Троцкого... Он был
последним американским литературным критиком. А когда умер, на могилу
американской критики бросили белые лилии. Я не говорю этого только потому,
что они в пух и прах раскритиковали мою последнюю книгу, но все же..."
Время от времени он ловил на себе ее искренние, оценочные взгляды, хотя
в комнате было шумно и сильно накурено, но всякий раз старался отводить от
нее глаза или находил для себя какой-то предлог, чтобы выйти на кухню --
принести еще кубиков льда или открыть новую бутылку виски.
-- Послушайте,-- живо говорил Кэтал Флагерти, стоя возле двери с
какой-то девицей,-- вам просто необходимо все это увидеть собственными
глазами! Это в театре "Олд сивик реппертору", на Четырнадцатой улице,
спектакль дают только по воскресеньям вечером, и я вам гарантирую -- выйдете
из театра не чуя под собой ног, вам захочется петь!
Флагерти, крупного, как Дарлинг, телосложения молодой ирландец с
перебитым носом, работал адвокатом в профсоюзе портовых грузчиков; он вот
уже с полгода посещал их дом -- и при этом рычал и затыкал рот любому, кто
осмеливался вступить с Луизой в спор.
-- Это новая пьеса, называется "В ожидании леваков" -- в ней речь идет
о водителях такси.
-- Одетс,-- уточнила девушка, стоявшая рядом с Флагерти,-- так зовут
драматурга.
-- Никогда не слышал о нем,-- признался Дарлинг.
-- Он из новых имен...-- объяснила девушка.
-- Это все равно, что наблюдать за бомбардировкой! -- восторженно
кричал Флагерти.-- Я видел пьесу в прошлое воскресенье вечером. Вы должны
обязательно ее посмотреть!
-- Давай сходим, бэби! -- предложила Луиза; глаза ее зажглись от
возбуждения.-- Мы просидели весь день в "Санди таймс", можно сходить для
разнообразия.
-- Каждый день вижу таксистов, сыт ими по горло! -- заявил Дарлинг, и
не потому, что они ему на самом деле так уж надоели, а только чтобы не
стоять рядом с Флагерти: он постоянно что-то рассказывал Луизе, а она все
время смеялась и к тому же с готовностью принимала любое его суждение по
любой теме.-- Лучше сходить в кино.
-- Но вы никогда ничего подобного не видели! -- настаивал Флагерти.--
Знаете, он написал свою пьесу бейсбольной битой!
-- Да что вы! -- восхитилась Луиза.-- Вот чудеса!
-- Он носит длинные волосы,-- продолжала свое сообщение девушка,
стоявшая рядом с Флагерти.-- Одетс -- так его зовут. Я встретила его на
вечеринке. Он актер. Просидел весь вечер и не сказал ни единого слова.
-- Мне не нравится Четырнадцатая улица.-- Дарлинг от души желал в эту
минуту, чтобы Флагерти со своей девицей как можно быстрее исчезли.-- Там
очень скверное освещение.
-- Ах, черт бы тебя побрал! -- громко выругалась Луиза, холодно глядя
на Дарлинга -- словно их только что представили друг другу и она пытается
точно его оценить, причем ее первое впечатление о нем далеко не блестящее.--
Ну что ж, а я иду! -- Луиза надевала пальто.-- Мне не кажется, что на
Четырнадцатой улице такое уж скверное освещение.
-- Говорю вам,-- тарахтел Флагерти, помогая ей надеть пальто,-- это, по
сути дела, настоящая Геттисбергская битва, только по-бруклински.
-- Можете себе представить -- из него нельзя было вытянуть ни слова! --
возмущалась девушка Флагерти, выходя за дверь.-- Так и просидел молча весь
вечер...
Наконец дверь за ними захлопнулась. Луиза не попрощалась с ним.
Дарлинг, обойдя всю комнату раза четыре, прилег на диван, прямо на кипу
"Санди таймс". Пролежал на ней минут пять, бесцельно глядя в потолок и
размышляя о том, что вот сейчас этот противный Флагерти ведет его жену с
девушкой под ручку по улице и что-то беспрерывно бубнит им в уши.
Луиза в этот вечер была просто великолепна. Днем она вымыла голову, и
теперь ее мягкие белокурые волосы так красиво лежали на голове.
Рассердившись на него, пальто надевала с помощью Флагерти. Луиза становилась
все красивее с каждым годом,-- частично это объяснялось тем, что теперь она
это прекрасно понимала и часто играла на этом.
-- Вздор! -- Дарлинг встал с дивана.-- Какая чепуха!
Надел пальто и пошел в ближайший бар, где, сидя в углу, угостился пятью
стаканчиками. И еще бы выпил, да кончились деньги.
Те прожитые годы никак нельзя назвать яркими,-- скорее, сумрачными, все
катилось к закату. Луиза относилась к нему хорошо, по-доброму и любила его;
поссорились они лишь однажды, когда он вдруг заявил, что собирается
голосовать за Лэндона.
-- Ах, ради Христа! -- взвилась она.-- Скажи, твой котелок когда-нибудь
варит? Неужели ты не читаешь газет?! Это же республиканец, у него в кармане
ни пенни!
Потом она пожалела о своей выходке и извинилась, что причинила ему
боль, но так, как это делают перед ребенком. А как он старался: с мрачной
физиономией посещал художественные галереи, ходил на концерты, заглядывал в
книжные магазины и делал все это, только чтобы наладить отношения с женой,
но все напрасно. Его томила скука, и все, что он видел, слышал или
старательно читал, казалось ему абсолютно бессмысленным. В конце концов он
сдался. По вечерам, когда ему приходилось ужинать в одиночестве, так как
Луиза возвращалась очень поздно и немедленно валилась в постель без всяких
объяснений, он часто рассуждал о разводе, но в то же время знал, что если не
будет видеть ее, то не перенесет своего одиночества, своего безнадежного
состояния. Вот и старался быть всегда на высоте, неизменно ей подчинялся и
был готов всегда, в любое время идти вместе с ней в любое место -- в общем,
делать все, что ей захочется. Ему даже удалось найти небольшую работенку в
одной брокерской фирме, и теперь он получил возможность сам нести свои
расходы и покупать себе выпивку.
Потом ему предложили другую работу -- представителя портняжной
мастерской: ему следовало ходить из одного колледжа в другой, рекламируя
модели одежды.
-- Нам нужен такой человек,-- объяснил ему мистер Розенберг,-- бросив
на которого первый взгляд, понимаешь, что перед тобой выпускник
университета.-- Розенберг одобрительно оглядывал его широкие плечи и
крепкую, узкую талию, старательно зачесанные назад волосы и честное, без
морщинки лицо.-- Буду искренним с вами, мистер Дарлинг: хочу сделать вам
деловое предложение. Я навел о вас все необходимые справки,-- о вас все
положительно отзываются в вашем колледже, к тому же, насколько я знаю, вы
играли в защите с Альфредом Дитрихом?
Дарлинг кивнул.
-- С ним что-нибудь случилось?
-- Вот уже семь лет он ходит в гипсе. Железная хватка. Играл, как
профессионал, в американский футбол, и ему разбили шейные позвонки.
Дарлинг улыбнулся -- еще легко отделался!
-- Наши костюмы, мистер Дарлинг, весьма ходкий товар. Мы шьем
элегантные костюмы на заказ -- прекрасную одежду. Чем отличаются "Брук
бразерз" от нашей фирмы? Да ничем, только названием.
-- Я теперь смогу зарабатывать по пятьдесят -- шестьдесят долларов в
неделю,-- сообщил Дарлинг Луизе в тот вечер.-- Плюс издержки. Думаю накопить
деньжат, вернуться потом в Нью-Йорк и там уже развернуться вовсю.
-- Да, бэби, ты прав.
-- К тому же,-- продолжал Дарлинг, старательно подбирая слова,-- я могу
приезжать сюда раз в месяц, в отпуск и летом. Мы будем часто видеться.
-- Да, бэби.
Он посмотрел на ее лицо: куда красивее сейчас, в тридцать пять, чем
прежде, только очень мрачное, словно в течение долгих пяти лет его съедала
постоянная скука, а она ее, со своей добротой, стойко выносила.
-- Ну, что скажешь? Так соглашаться мне на эту работу?
Как страстно, отчаянно надеялся он, что она скажет: "Нет, бэби,
оставайся-ка ты лучше здесь!"
Но она произнесла такие слова, которые наверняка и должна была
произнести, он знал это:
-- Мне кажется, следует согласиться.
Он кивнул, встал и, повернувшись к ней спиной, посмотрел в окно, так
как в эту минуту на лице у него творилось нечто такое, чего она не видела за
все пятнадцать лет, с первого дня их знакомства.
-- Пятьдесят долларов...-- глухо произнес он,-- я уже и думать
перестал, что когда-нибудь увижу эту купюру.-- И засмеялся.
Она тоже тогда засмеялась.
Кристиан Дарлинг сидел на свежей зеленой травке тренировочного поля.
Длинная тень стадиона, наконец добравшись до него, его скрыла. Вдалеке огни
университета тускнели в легком тумане надвигающегося вечера. Пятнадцать
лет...
Флагерти до сих пор звонит его жене, угощает ее выпивкой, и в баре,
который они выбирают, все время раздается его бубнящий голос и ее легкий,
непринужденный смех.
Дарлинг сидел с полузакрытыми глазами, и ему почти казалось, что он
видит этого парнишку, пятнадцать лет назад: он перехватывает пас, обходит
хавбека, легко и стремительно бежит по полю, повыше поднимая ноги,
грациозно, как лань, улыбаясь про себя, зная заранее, что последнему
защитнику его не удержать. Да, это так здорово: пятнадцать лет назад,
осенний день, ему всего двадцать, и о смерти думать рано; он бежит споро, и
воздух свободно наполняет его легкие, и внутри у него возникает приятное
ощущение, что вот сейчас он может сделать все на свете: сбить с ног кого
угодно, убежать от любого... Потом горячий душ, три стакана холодной воды, и
он идет, с еще влажными волосами, к автомобилю с открытым верхом, а в нем
сидит Луиза, без шляпки,-- она дарит ему улыбку и поцелуй, настоящий,
непритворный. Как здорово -- пробежка на восемьдесят ярдов на тренировке,
поцелуй девушки,-- и вот после этого все идет насмарку. Дарлинг засмеялся:
может, он поступил неверно? Он не играл в 1929 году, не играл для Нью-Йорка,
для девушки, которая вскоре станет женщиной. Где-то там, в далеком прошлом,
думал он, был все же момент, когда она подошла ко мне, была со мной, когда я
мог взять ее за руку, крепко держать ее, уехать вместе с ней. Если бы только
знать! Но мы никогда ничего не знаем заранее. И вот он снова сидит на
игровом поле, как и пятнадцать лет назад, а жена его живет в другом городе,
обедает с другим, лучшим, чем он, человеком, говорит с ним на другом,
непонятном ему языке, которому его никто никогда не учил.
Он встал, его губы тронула легкая улыбка, потому что если бы не
появилось улыбки, то выступили бы слезы; оглянулся. Да, вот на этом самом
месте. Передача О'Коннера была слишком высокой и неточной; Дарлинг резко
поднял руки, почувствовал, как глухо ударился по ним мяч; выставил вперед
бедро, чтобы избавиться от хавбека, рванул вперед -- к центру поля. Поднимая
высоко колени, грациозно перепрыгнул через двух игроков, устроивших
небольшую свалку на земле, у линии схваток; бежал легко, набирая скорость,
ярдов десять, крепко удерживая мяч в двух руках, увернулся от атаковавшего
его хавбека, снова побежал вперед; его колени высоко подпрыгивали, он бежал,
крутя бедрами, как девица,-- бежал стремительно, самый активный на этом
разбитом поле бек. Врезался в последнего защитника, слышал, как глухо стучат
по дерну его шиповки, и продолжал бежать, весь напрягшись, крепко прижимая к
бокам руки; сделал резкий поворот и помчался с той же легкостью, с тем же
привычным азартным возбуждением к линии ворот...
Только после того, как забежал за линию ворот и наконец перешел на
легкую трусцу, он заметил мальчика и девочку -- сидят на траве и с
изумлением пожирают его глазами... Он резко остановился перед ними, опустил
руки.
-- Я...-- начал было он, дыша чуть тяжелее обычного, хотя чувствовал
себя отлично и эта пробежка не сбила дыхание,-- когда-то я здесь играл...
Мальчик и девочка молчали. Дарлинг, неловко засмеявшись, долго их
разглядывал, этих детишек, сидевших так близко друг к другу; потом, пожав
плечами, повернулся и зашагал к отелю. Пот выступил у него на лице, и
крупные капли скатывались ему за воротник.
Подъезжая все ближе к своему отелю, Эндерс глядел на него сквозь черную
изморось мелкого дождя, сажи, копоти, и душу его все сильнее охватывало
отчаяние. Над входом висела небольшая вывеска с красной неоновой надписью:
"Отель "Серкус". Доступные цены"; она превращала капли влаги, густо падавшие
на улицу перед подъездом, в крошечные капельки крови.
Эндерс вздохнул, чувствуя, как весь продрог в своем плаще, медленно
поднялся по пяти ступенькам крыльца к дверям и вошел внутрь. В ноздрях у
него засвербило, как бывало каждый раз, стоило ему открыть дверь отеля,-- в
нос ему ударял прогорклый запах нашатырного спирта, лизола и видавшего виды
линолеума, старых, проржавевших или прогнивших кроватей, пота постояльцев,
которым приходилось довольствоваться двумя ванными комнатами на весь этаж, и
над всеми этими запахами ощутимо властвовал один -- запах молодости и греха,
и все это по доступным ценам.
Высоцки стоял у конторки портье, в своем сером костюме, с пятнами всех
супов, сваренных в этом городе во всех кафетериях; его бледное лицо было
выбрито до такой прозрачной гладкости, что, казалось, вот-вот кожица лопнет
и появится поблескивающая, пожелтевшая кость. Висевшая у него над головой
тридцативаттная лампочка тускло освещала редкие волосы, голубую морскую
рубашку и большой, оранжевого цвета галстук, яркий, как свет надежды, в этом
темном холле; с самой серьезной миной он читал завтрашнюю утреннюю "Миррор",
с видом хозяина широко раздвинув перед собой на столе свои бледные волосатые
руки.
Жозефина сидела на одном из трех стульев в холле, лицом к Высоцки; в
ярко-красном, сшитом на заказ костюме, с баской в складочку, в красных
туфлях с вырезанным носком, хотя на улицах сыро и ужасно холодно, как на
болоте; Эндерс видел через чулки ярко-алый лак на пальцах. Сидела просто так
-- не читала, не разговаривала; лицо ее казалось вырезанным из плотного слоя
пудры и помады, с этими искусственно белокурыми волосами,-- последнюю живую
прядь уничтожили с полдюжины лет назад с помощью пергидроля1 парикмахерши
маленьких провинциальных городков, орудовавшие щипцами для завивки, какими
впору завивать гриву гранитной лошади, на которой восседает генерал Шерман.
-- Эти англичане! -- возмущался Высоцки, не отрывая головы от газеты.--
Лично я не позволил бы им вести войну ради меня за миллион долларов, в
ценных бумагах с золотым тиснением. Трепачи и рыбаки, любители сельди -- вот
кто они такие.
-- Мне казалось, евреи тоже едят селедку,-- заметила Жозефина.-- Ее
резкий голос прозвучал так громко, что, казалось, весь "Серкус-отель" вдруг
заговорил своим собственным голосом и этими звуками вспугнуты притаившиеся
запахи нашатырного спирта, лизола и прогнившего старого дерева.
-- Да, евреи едят селедку,-- подтвердил Высоцки.-- И англичане тоже.
Эндерс, еще раз вздохнув, подошел к конторке портье. Возле лестницы, на
стуле, он сразу заметил красивую девушку в элегантном пальто, отороченном
мехом рыси. Разговаривая с Высоцки, он то и дело искоса поглядывал на нее и
пришел к выводу, что у нее очень стройные ноги, а выражение лица холодное,
полное собственного достоинства, слегка даже высокомерное,-- знакомое ему
выражение.
-- Ну, привет, Высоцки! -- поздоровался Эндерс.
-- Мистер Эндерс! -- радостно воскликнул, оторвавшись наконец от своей
газеты, Высоцки.-- Вижу, вы решили укрыться от дождя в своем маленьком,
уютном гнездышке.
-- Да,-- Эндерс все поглядывал в сторону, где сидела девушка.
-- Вы знали,-- перебила их разговор Жозефина,-- что англичане едят
селедку?
-- Да, знал, конечно,-- рассеянно пробормотал он, роясь в памяти и
тщетно пытаясь вспомнить -- где он видел это лицо.
-- Об этом мне сказал Высоцки.-- Она пожала плечами.-- До сих пор я
пребывала в счастливом неведении.
Эндерс, перегнувшись над стойкой, прошептал Высоцки на ухо:
-- Кто эта девушка, вон там?
Высоцки уставился на девушку в зеленом пальто. Глазки у него сразу
стали хитрыми и виноватыми -- так смотрит вор, разглядывая витрину модного
магазина "Тиффани", в которую вечером намеревается запустить кирпичом.
-- Это Зелинка,-- тоже шепотом отвечал Высоцки,-- Берта Зелинка.
Въехала сегодня днем. Вы могли и проморгать ее, что скажете? -- проговорил
он почти беззвучно, и его выбритое до костей морщинистое, постоянно
серьезное зеленоватое лицо заблестело под лучом тридцативаттной лампочки.
-- Я где-то ее видел...-- Эндерс поглядывал на девушку через плечо.
Сидит, углубившись в себя, такая далекая, положив прекрасные ноги одну
на другую,-- они видны из-под пальто и невольно притягивают взор; блестит
глазами из-под густых ресниц на повидавшие много на своем веку часы над
головой Высоцки.
-- Мне знакомо ее лицо,-- повторил Эндерс.-- Только вот откуда?..
-- Она похожа на Грету Гарбо,-- усмехнулся Высоцки,-- и вы ее с ней
путаете.
Эндерс уставился на девушку в зеленом пальто. Нет, она не похожа на
знаменитую актрису: удивленное, бледное лицо, большой рот с плотно
сдвинутыми губами -- в общем, воплощение бушующей внутри страсти, душевной
боли, неизбывной северной меланхолии, упрямо заявляющей о себе хрупкой
красоты. Неожиданно для себя Эндерс вдруг осознал, что он, по сути, чужак в
этом незнакомом городе, за тысячи миль от своего, родного; на улице моросит
мелкий дождь, а у него нет подружки, и ни один человек во всем этом
громадном, говорливом, шумном мегаполисе с населением семь миллионов,
никогда не обращался к нему с более ласковой фразой, чем "Передайте,
пожалуйста, горчицу!". И вот сейчас перед ним сидит не призрак, а реально
существующая девушка в зеленом пальто, меланхолично настроенная, и правда
все же похожая на Грету Гарбо, и на ее бледном лице отражается боль,
красота, умение понять другого -- это ее отличительные особенности, ее
родные сестры... У него запершило в горле -- так хотелось сказать, нет,
прямо выпалить первое пришедшее в голову нежное слово,-- произнести его
здесь, в этом дрянном отеле, приюте тараканов и крыс.
-- Эндерс! -- кто-то за его спиной произнес его имя веселым, мягким
голосом.
Он с трудом, с сердечной болью оторвал пристальный взгляд от Берты
Зелинка.
-- Мистер Эндерс, как я ждал вашего приезда! -- Бишоп, владелец отеля,
небольшого роста толстячок, с сероватым лицом и влажными от слюны усами,
довольно потирал руки.-- Только вы и нужны мне сегодня, и никто другой!
-- Благодарю вас за внимание,-- вежливо откликнулся Эндерс.
-- Погодите! -- визгливо крикнул Бишоп.-- Оставайтесь на месте, не
двигайтесь ни на дюйм! У меня для вас сюрприз.-- И ринулся от конторки в
свой кабинет.
Эндерса так и влекло к Берте, он повернулся: сидит как прежде, в той же
позе, такая же задумчивая, далекая и недоступная -- Грета Гарбо...
-- Вы только посмотрите! -- Бишоп мигом выбежал из кабинета, с высоко
поднятой рукой: с нее свешивался, покачиваясь, мокрый убитый цыпленок --
уготованный им сюрприз! -- Видите? Эту птичку я припрятал специально для
вас. Готов уступить ее вам за шестьдесят центов, мистер Эндерс. Идет?
Эндерс вежливо оглядывал печально качающегося цыпленка,-- его отправили
поцеловала,-- от нее разило выпитым мартини.
-- Что же тебе в ней не нравится? -- Она поглаживала его по волосам.--
Все говорят -- просто шикарная.
-- Слишком шикарная. Тебе не идет. Она для богатой, заумной женщины,
лет этак тридцати пяти, у которой полно поклонников.
-- Ну что ж,-- засмеялась она,-- я как раз и стараюсь быть богатой
тридцатипятилетней заумной женщиной с кучей поклонников.
Он уставился на нее трезвым взглядом.
-- Ну зачем такая мрачность, бэби! Под этой шляпкой скрывается все та
же твоя маленькая простушка женушка. Разве ты не видишь, домосед номер один?
-- У тебя такой запах изо рта, что поезд может с рельсов сойти.
Ему совсем не хотелось ее обидеть, и упрекал он ее только от скуки.
Присмотревшись к ней поближе, он испытал что-то вроде шока от неожиданности:
перед ним стояла не его жена, а незнакомка, в новой шляпке, с совершенно
неизвестным ему раньше выражением в глазах под неширокими полями,-- в них
промелькнуло что-то таинственное, полная уверенность в себе, в чем она
целиком отдавала себе отчет.
Луиза поднесла головку к его подбородку, чтобы он почувствовал, пахнет
ли от нее.
-- Видишь ли, пришлось угощать коктейлями еще одного автора,--
объяснила она,-- он с плато Озарк и пьет как сапожник. К тому же коммунист.
-- Почему, черт подери, этот коммунист с плато Озарк пишет для женского
журнала мод?
Луиза фыркнула.
-- В наши дни в журнальном бизнесе все перепуталось, перевернулось
вверх дном. Издатели хотят прибрать к рукам все на свете -- любую область
общественной жизни. К тому же где сегодня найти автора, которому менее
семидесяти и который еще не коммунист?
-- Нечего тебе якшаться со всеми этими людьми, Луиза! -- предостерег ее
Дарлинг.-- Зачем с ними пить, не понимаю!
-- Ты напрасно. Очень милый, добрый парень,-- возразила Луиза.-- Читает
Эрнеста Доусона.
-- Кто такой этот Эрнест Доусон?
Луиза, похлопав его ладошкой по руке, встала и поправила прическу.
-- Английский поэт.
Дарлинг почувствовал, что она им разочарована.
-- Неужели я не могу не знать, кто такой этот Эрнест Доусон?
-- Конечно, можешь, дорогой. Пойду-ка я приму ванну.-- И вышла.
А Дарлинг, встав с места, медленно направился к углу, где лежала ее
шляпка; взял ее в руки. Ничего особенного: клочок соломы, украшенный красным
цветком, короткая вуаль,-- в общем, абсолютно бесполезная вещь у него в
руке; но стоит ей оказаться на голове жены, и она становится определенным
символом... Большой город, соблазнительные, с мозгами женщины обедают и
выпивают не со своими мужьями, а со своими ухажерами, ведут беседы на темы,
которые не чужды нормальному человеку. Французы, рисующие так, словно вместо
кистей пользуются для самовыражения собственными локтями; композиторы,
создающие симфонии, в которых невозможно отыскать ни одной приятной мелодии;
писатели, которым все известно о политике; женщины, которым все известно об
этих писателях; движение пролетариата, Маркс... И вся эта мешанина каким-то
неизъяснимым образом связана с обедами за пять долларов; с самыми красивыми
женщинами в Америке; с этими злыми гениями, что их смешат, давая им все
понять остроумными полунамеками; с женами, называющими своих мужей "бэби"...
Он положил на место ее шляпку -- клочок соломы, украшенный ярким
цветком, с короткой вуалью. Глотнув неразбавленного виски, направился в
ванную комнату, где его жена, погрузившись глубоко в воду, что-то напевала,
то и дело улыбаясь про себя, словно маленькая, счастливая девушка, мягко
похлопывая ладошками по поверхности,-- от воды доносился резковатый запах
эссенций...
Стоя над ней, он внимательно ее разглядывал. Она улыбнулась ему,--
глаза полузакрыты, порозовевшее тело подрагивает в теплой, ароматной воде...
Вновь он внезапно испытал знакомое чувство, которое постоянно не давало ему
покоя: как все же она хороша, как нужна ему!..
-- Я зашел к тебе сюда, чтобы сказать одну вещь. Прошу -- не называй
меня больше "бэби".
Она внимательно смотрела на него из ванны, глаза ее наполнились
печалью, она еще до конца не понимала, что он имеет в виду. Опустившись
перед ней на колени (рукава его неслышно погрузились в воду, рубашка и
пиджак сразу промокли насквозь), он молча, все сильнее сжимал ее в объятиях,
отчаянно, словно безумный; из груди вылетало сдавленное дыхание, а он
целовал ее, страстно, безудержно,-- видимо, искал чего-то в этих поцелуях, о
чем-то сожалел...
Вскоре после этого случая он нашел себе работу -- стал продавать
недвижимость и автомобили,-- но все же, хотя у него был теперь личный
рабочий стол и на нем деревянная призма с его именем и он с фанатической
пунктуальностью приходил на работу в девять утра, ему так и не удалось
ничего продать и денег у него ничуть не прибавилось.
Луизу тем временем назначили заместителем главного редактора, и теперь
в их квартире всегда было полно незнакомых людей -- мужчин и женщин,--
которые страстно, словно пулеметы, все время спорили друг с другом, обсуждая
такие темы, как муральная живопись, творчество писателей и деятельность
профсоюзов, и даже нередко сердились из-за этого друг на друга. Чернокожие
писатели -- авторы коротких рассказов бесцеремонно уничтожали крепкие
напитки, выставленные Луизой, а великое множество евреев -- это были
высокие, мощные люди, лица их украшены шрамами, а руки мозолистые, большие
-- с торжественным видом, не прытко, но с толком рассуждали о пикетах, о
столкновениях (оружие или свинцовые трубы в руках) с руководителями шахт у
фабричных ворот. Луиза чувствовала себя как рыба в воде,-- с полным доверием
переходила от одного гостя к другому и очень хорошо понимала то, о чем они
говорили: к ее мнению все прислушивались, с ней активно спорили, словно она
не женщина, а такой же мужчина, как они. Она всех хорошо знала, никогда ни
перед кем не заискивала; буквально пожирала книги, о которых Дарлинг никогда
и слыхом не слыхивал; без всякого страха, только с чувством удивления
разгуливала по нью-йоркским улицам, органично вливаясь в миллионы крошечных
людских приливов города.
Он нравился ее новым друзьям, и среди них иногда находился такой,
который пытался отвести его в сторонку, чтобы обсудить игру новичка
защитника в команде Принстона или поговорить об ослаблении тактики "двойного
захвата", о положении на фондовой бирже. Но по большей части он чего-то
недопонимал и тихо сидел на своем месте, а вокруг бушевал вихрь слов:
"Диалектика сложившейся ситуации", "Театр попал в руки плутов, фигляров",
"Пикассо? Кто дал право этому человеку рисовать старые кости и заламывать за
них по десять тысяч долларов?..", "Я твердо поддерживаю Троцкого... Он был
последним американским литературным критиком. А когда умер, на могилу
американской критики бросили белые лилии. Я не говорю этого только потому,
что они в пух и прах раскритиковали мою последнюю книгу, но все же..."
Время от времени он ловил на себе ее искренние, оценочные взгляды, хотя
в комнате было шумно и сильно накурено, но всякий раз старался отводить от
нее глаза или находил для себя какой-то предлог, чтобы выйти на кухню --
принести еще кубиков льда или открыть новую бутылку виски.
-- Послушайте,-- живо говорил Кэтал Флагерти, стоя возле двери с
какой-то девицей,-- вам просто необходимо все это увидеть собственными
глазами! Это в театре "Олд сивик реппертору", на Четырнадцатой улице,
спектакль дают только по воскресеньям вечером, и я вам гарантирую -- выйдете
из театра не чуя под собой ног, вам захочется петь!
Флагерти, крупного, как Дарлинг, телосложения молодой ирландец с
перебитым носом, работал адвокатом в профсоюзе портовых грузчиков; он вот
уже с полгода посещал их дом -- и при этом рычал и затыкал рот любому, кто
осмеливался вступить с Луизой в спор.
-- Это новая пьеса, называется "В ожидании леваков" -- в ней речь идет
о водителях такси.
-- Одетс,-- уточнила девушка, стоявшая рядом с Флагерти,-- так зовут
драматурга.
-- Никогда не слышал о нем,-- признался Дарлинг.
-- Он из новых имен...-- объяснила девушка.
-- Это все равно, что наблюдать за бомбардировкой! -- восторженно
кричал Флагерти.-- Я видел пьесу в прошлое воскресенье вечером. Вы должны
обязательно ее посмотреть!
-- Давай сходим, бэби! -- предложила Луиза; глаза ее зажглись от
возбуждения.-- Мы просидели весь день в "Санди таймс", можно сходить для
разнообразия.
-- Каждый день вижу таксистов, сыт ими по горло! -- заявил Дарлинг, и
не потому, что они ему на самом деле так уж надоели, а только чтобы не
стоять рядом с Флагерти: он постоянно что-то рассказывал Луизе, а она все
время смеялась и к тому же с готовностью принимала любое его суждение по
любой теме.-- Лучше сходить в кино.
-- Но вы никогда ничего подобного не видели! -- настаивал Флагерти.--
Знаете, он написал свою пьесу бейсбольной битой!
-- Да что вы! -- восхитилась Луиза.-- Вот чудеса!
-- Он носит длинные волосы,-- продолжала свое сообщение девушка,
стоявшая рядом с Флагерти.-- Одетс -- так его зовут. Я встретила его на
вечеринке. Он актер. Просидел весь вечер и не сказал ни единого слова.
-- Мне не нравится Четырнадцатая улица.-- Дарлинг от души желал в эту
минуту, чтобы Флагерти со своей девицей как можно быстрее исчезли.-- Там
очень скверное освещение.
-- Ах, черт бы тебя побрал! -- громко выругалась Луиза, холодно глядя
на Дарлинга -- словно их только что представили друг другу и она пытается
точно его оценить, причем ее первое впечатление о нем далеко не блестящее.--
Ну что ж, а я иду! -- Луиза надевала пальто.-- Мне не кажется, что на
Четырнадцатой улице такое уж скверное освещение.
-- Говорю вам,-- тарахтел Флагерти, помогая ей надеть пальто,-- это, по
сути дела, настоящая Геттисбергская битва, только по-бруклински.
-- Можете себе представить -- из него нельзя было вытянуть ни слова! --
возмущалась девушка Флагерти, выходя за дверь.-- Так и просидел молча весь
вечер...
Наконец дверь за ними захлопнулась. Луиза не попрощалась с ним.
Дарлинг, обойдя всю комнату раза четыре, прилег на диван, прямо на кипу
"Санди таймс". Пролежал на ней минут пять, бесцельно глядя в потолок и
размышляя о том, что вот сейчас этот противный Флагерти ведет его жену с
девушкой под ручку по улице и что-то беспрерывно бубнит им в уши.
Луиза в этот вечер была просто великолепна. Днем она вымыла голову, и
теперь ее мягкие белокурые волосы так красиво лежали на голове.
Рассердившись на него, пальто надевала с помощью Флагерти. Луиза становилась
все красивее с каждым годом,-- частично это объяснялось тем, что теперь она
это прекрасно понимала и часто играла на этом.
-- Вздор! -- Дарлинг встал с дивана.-- Какая чепуха!
Надел пальто и пошел в ближайший бар, где, сидя в углу, угостился пятью
стаканчиками. И еще бы выпил, да кончились деньги.
Те прожитые годы никак нельзя назвать яркими,-- скорее, сумрачными, все
катилось к закату. Луиза относилась к нему хорошо, по-доброму и любила его;
поссорились они лишь однажды, когда он вдруг заявил, что собирается
голосовать за Лэндона.
-- Ах, ради Христа! -- взвилась она.-- Скажи, твой котелок когда-нибудь
варит? Неужели ты не читаешь газет?! Это же республиканец, у него в кармане
ни пенни!
Потом она пожалела о своей выходке и извинилась, что причинила ему
боль, но так, как это делают перед ребенком. А как он старался: с мрачной
физиономией посещал художественные галереи, ходил на концерты, заглядывал в
книжные магазины и делал все это, только чтобы наладить отношения с женой,
но все напрасно. Его томила скука, и все, что он видел, слышал или
старательно читал, казалось ему абсолютно бессмысленным. В конце концов он
сдался. По вечерам, когда ему приходилось ужинать в одиночестве, так как
Луиза возвращалась очень поздно и немедленно валилась в постель без всяких
объяснений, он часто рассуждал о разводе, но в то же время знал, что если не
будет видеть ее, то не перенесет своего одиночества, своего безнадежного
состояния. Вот и старался быть всегда на высоте, неизменно ей подчинялся и
был готов всегда, в любое время идти вместе с ней в любое место -- в общем,
делать все, что ей захочется. Ему даже удалось найти небольшую работенку в
одной брокерской фирме, и теперь он получил возможность сам нести свои
расходы и покупать себе выпивку.
Потом ему предложили другую работу -- представителя портняжной
мастерской: ему следовало ходить из одного колледжа в другой, рекламируя
модели одежды.
-- Нам нужен такой человек,-- объяснил ему мистер Розенберг,-- бросив
на которого первый взгляд, понимаешь, что перед тобой выпускник
университета.-- Розенберг одобрительно оглядывал его широкие плечи и
крепкую, узкую талию, старательно зачесанные назад волосы и честное, без
морщинки лицо.-- Буду искренним с вами, мистер Дарлинг: хочу сделать вам
деловое предложение. Я навел о вас все необходимые справки,-- о вас все
положительно отзываются в вашем колледже, к тому же, насколько я знаю, вы
играли в защите с Альфредом Дитрихом?
Дарлинг кивнул.
-- С ним что-нибудь случилось?
-- Вот уже семь лет он ходит в гипсе. Железная хватка. Играл, как
профессионал, в американский футбол, и ему разбили шейные позвонки.
Дарлинг улыбнулся -- еще легко отделался!
-- Наши костюмы, мистер Дарлинг, весьма ходкий товар. Мы шьем
элегантные костюмы на заказ -- прекрасную одежду. Чем отличаются "Брук
бразерз" от нашей фирмы? Да ничем, только названием.
-- Я теперь смогу зарабатывать по пятьдесят -- шестьдесят долларов в
неделю,-- сообщил Дарлинг Луизе в тот вечер.-- Плюс издержки. Думаю накопить
деньжат, вернуться потом в Нью-Йорк и там уже развернуться вовсю.
-- Да, бэби, ты прав.
-- К тому же,-- продолжал Дарлинг, старательно подбирая слова,-- я могу
приезжать сюда раз в месяц, в отпуск и летом. Мы будем часто видеться.
-- Да, бэби.
Он посмотрел на ее лицо: куда красивее сейчас, в тридцать пять, чем
прежде, только очень мрачное, словно в течение долгих пяти лет его съедала
постоянная скука, а она ее, со своей добротой, стойко выносила.
-- Ну, что скажешь? Так соглашаться мне на эту работу?
Как страстно, отчаянно надеялся он, что она скажет: "Нет, бэби,
оставайся-ка ты лучше здесь!"
Но она произнесла такие слова, которые наверняка и должна была
произнести, он знал это:
-- Мне кажется, следует согласиться.
Он кивнул, встал и, повернувшись к ней спиной, посмотрел в окно, так
как в эту минуту на лице у него творилось нечто такое, чего она не видела за
все пятнадцать лет, с первого дня их знакомства.
-- Пятьдесят долларов...-- глухо произнес он,-- я уже и думать
перестал, что когда-нибудь увижу эту купюру.-- И засмеялся.
Она тоже тогда засмеялась.
Кристиан Дарлинг сидел на свежей зеленой травке тренировочного поля.
Длинная тень стадиона, наконец добравшись до него, его скрыла. Вдалеке огни
университета тускнели в легком тумане надвигающегося вечера. Пятнадцать
лет...
Флагерти до сих пор звонит его жене, угощает ее выпивкой, и в баре,
который они выбирают, все время раздается его бубнящий голос и ее легкий,
непринужденный смех.
Дарлинг сидел с полузакрытыми глазами, и ему почти казалось, что он
видит этого парнишку, пятнадцать лет назад: он перехватывает пас, обходит
хавбека, легко и стремительно бежит по полю, повыше поднимая ноги,
грациозно, как лань, улыбаясь про себя, зная заранее, что последнему
защитнику его не удержать. Да, это так здорово: пятнадцать лет назад,
осенний день, ему всего двадцать, и о смерти думать рано; он бежит споро, и
воздух свободно наполняет его легкие, и внутри у него возникает приятное
ощущение, что вот сейчас он может сделать все на свете: сбить с ног кого
угодно, убежать от любого... Потом горячий душ, три стакана холодной воды, и
он идет, с еще влажными волосами, к автомобилю с открытым верхом, а в нем
сидит Луиза, без шляпки,-- она дарит ему улыбку и поцелуй, настоящий,
непритворный. Как здорово -- пробежка на восемьдесят ярдов на тренировке,
поцелуй девушки,-- и вот после этого все идет насмарку. Дарлинг засмеялся:
может, он поступил неверно? Он не играл в 1929 году, не играл для Нью-Йорка,
для девушки, которая вскоре станет женщиной. Где-то там, в далеком прошлом,
думал он, был все же момент, когда она подошла ко мне, была со мной, когда я
мог взять ее за руку, крепко держать ее, уехать вместе с ней. Если бы только
знать! Но мы никогда ничего не знаем заранее. И вот он снова сидит на
игровом поле, как и пятнадцать лет назад, а жена его живет в другом городе,
обедает с другим, лучшим, чем он, человеком, говорит с ним на другом,
непонятном ему языке, которому его никто никогда не учил.
Он встал, его губы тронула легкая улыбка, потому что если бы не
появилось улыбки, то выступили бы слезы; оглянулся. Да, вот на этом самом
месте. Передача О'Коннера была слишком высокой и неточной; Дарлинг резко
поднял руки, почувствовал, как глухо ударился по ним мяч; выставил вперед
бедро, чтобы избавиться от хавбека, рванул вперед -- к центру поля. Поднимая
высоко колени, грациозно перепрыгнул через двух игроков, устроивших
небольшую свалку на земле, у линии схваток; бежал легко, набирая скорость,
ярдов десять, крепко удерживая мяч в двух руках, увернулся от атаковавшего
его хавбека, снова побежал вперед; его колени высоко подпрыгивали, он бежал,
крутя бедрами, как девица,-- бежал стремительно, самый активный на этом
разбитом поле бек. Врезался в последнего защитника, слышал, как глухо стучат
по дерну его шиповки, и продолжал бежать, весь напрягшись, крепко прижимая к
бокам руки; сделал резкий поворот и помчался с той же легкостью, с тем же
привычным азартным возбуждением к линии ворот...
Только после того, как забежал за линию ворот и наконец перешел на
легкую трусцу, он заметил мальчика и девочку -- сидят на траве и с
изумлением пожирают его глазами... Он резко остановился перед ними, опустил
руки.
-- Я...-- начал было он, дыша чуть тяжелее обычного, хотя чувствовал
себя отлично и эта пробежка не сбила дыхание,-- когда-то я здесь играл...
Мальчик и девочка молчали. Дарлинг, неловко засмеявшись, долго их
разглядывал, этих детишек, сидевших так близко друг к другу; потом, пожав
плечами, повернулся и зашагал к отелю. Пот выступил у него на лице, и
крупные капли скатывались ему за воротник.
Подъезжая все ближе к своему отелю, Эндерс глядел на него сквозь черную
изморось мелкого дождя, сажи, копоти, и душу его все сильнее охватывало
отчаяние. Над входом висела небольшая вывеска с красной неоновой надписью:
"Отель "Серкус". Доступные цены"; она превращала капли влаги, густо падавшие
на улицу перед подъездом, в крошечные капельки крови.
Эндерс вздохнул, чувствуя, как весь продрог в своем плаще, медленно
поднялся по пяти ступенькам крыльца к дверям и вошел внутрь. В ноздрях у
него засвербило, как бывало каждый раз, стоило ему открыть дверь отеля,-- в
нос ему ударял прогорклый запах нашатырного спирта, лизола и видавшего виды
линолеума, старых, проржавевших или прогнивших кроватей, пота постояльцев,
которым приходилось довольствоваться двумя ванными комнатами на весь этаж, и
над всеми этими запахами ощутимо властвовал один -- запах молодости и греха,
и все это по доступным ценам.
Высоцки стоял у конторки портье, в своем сером костюме, с пятнами всех
супов, сваренных в этом городе во всех кафетериях; его бледное лицо было
выбрито до такой прозрачной гладкости, что, казалось, вот-вот кожица лопнет
и появится поблескивающая, пожелтевшая кость. Висевшая у него над головой
тридцативаттная лампочка тускло освещала редкие волосы, голубую морскую
рубашку и большой, оранжевого цвета галстук, яркий, как свет надежды, в этом
темном холле; с самой серьезной миной он читал завтрашнюю утреннюю "Миррор",
с видом хозяина широко раздвинув перед собой на столе свои бледные волосатые
руки.
Жозефина сидела на одном из трех стульев в холле, лицом к Высоцки; в
ярко-красном, сшитом на заказ костюме, с баской в складочку, в красных
туфлях с вырезанным носком, хотя на улицах сыро и ужасно холодно, как на
болоте; Эндерс видел через чулки ярко-алый лак на пальцах. Сидела просто так
-- не читала, не разговаривала; лицо ее казалось вырезанным из плотного слоя
пудры и помады, с этими искусственно белокурыми волосами,-- последнюю живую
прядь уничтожили с полдюжины лет назад с помощью пергидроля1 парикмахерши
маленьких провинциальных городков, орудовавшие щипцами для завивки, какими
впору завивать гриву гранитной лошади, на которой восседает генерал Шерман.
-- Эти англичане! -- возмущался Высоцки, не отрывая головы от газеты.--
Лично я не позволил бы им вести войну ради меня за миллион долларов, в
ценных бумагах с золотым тиснением. Трепачи и рыбаки, любители сельди -- вот
кто они такие.
-- Мне казалось, евреи тоже едят селедку,-- заметила Жозефина.-- Ее
резкий голос прозвучал так громко, что, казалось, весь "Серкус-отель" вдруг
заговорил своим собственным голосом и этими звуками вспугнуты притаившиеся
запахи нашатырного спирта, лизола и прогнившего старого дерева.
-- Да, евреи едят селедку,-- подтвердил Высоцки.-- И англичане тоже.
Эндерс, еще раз вздохнув, подошел к конторке портье. Возле лестницы, на
стуле, он сразу заметил красивую девушку в элегантном пальто, отороченном
мехом рыси. Разговаривая с Высоцки, он то и дело искоса поглядывал на нее и
пришел к выводу, что у нее очень стройные ноги, а выражение лица холодное,
полное собственного достоинства, слегка даже высокомерное,-- знакомое ему
выражение.
-- Ну, привет, Высоцки! -- поздоровался Эндерс.
-- Мистер Эндерс! -- радостно воскликнул, оторвавшись наконец от своей
газеты, Высоцки.-- Вижу, вы решили укрыться от дождя в своем маленьком,
уютном гнездышке.
-- Да,-- Эндерс все поглядывал в сторону, где сидела девушка.
-- Вы знали,-- перебила их разговор Жозефина,-- что англичане едят
селедку?
-- Да, знал, конечно,-- рассеянно пробормотал он, роясь в памяти и
тщетно пытаясь вспомнить -- где он видел это лицо.
-- Об этом мне сказал Высоцки.-- Она пожала плечами.-- До сих пор я
пребывала в счастливом неведении.
Эндерс, перегнувшись над стойкой, прошептал Высоцки на ухо:
-- Кто эта девушка, вон там?
Высоцки уставился на девушку в зеленом пальто. Глазки у него сразу
стали хитрыми и виноватыми -- так смотрит вор, разглядывая витрину модного
магазина "Тиффани", в которую вечером намеревается запустить кирпичом.
-- Это Зелинка,-- тоже шепотом отвечал Высоцки,-- Берта Зелинка.
Въехала сегодня днем. Вы могли и проморгать ее, что скажете? -- проговорил
он почти беззвучно, и его выбритое до костей морщинистое, постоянно
серьезное зеленоватое лицо заблестело под лучом тридцативаттной лампочки.
-- Я где-то ее видел...-- Эндерс поглядывал на девушку через плечо.
Сидит, углубившись в себя, такая далекая, положив прекрасные ноги одну
на другую,-- они видны из-под пальто и невольно притягивают взор; блестит
глазами из-под густых ресниц на повидавшие много на своем веку часы над
головой Высоцки.
-- Мне знакомо ее лицо,-- повторил Эндерс.-- Только вот откуда?..
-- Она похожа на Грету Гарбо,-- усмехнулся Высоцки,-- и вы ее с ней
путаете.
Эндерс уставился на девушку в зеленом пальто. Нет, она не похожа на
знаменитую актрису: удивленное, бледное лицо, большой рот с плотно
сдвинутыми губами -- в общем, воплощение бушующей внутри страсти, душевной
боли, неизбывной северной меланхолии, упрямо заявляющей о себе хрупкой
красоты. Неожиданно для себя Эндерс вдруг осознал, что он, по сути, чужак в
этом незнакомом городе, за тысячи миль от своего, родного; на улице моросит
мелкий дождь, а у него нет подружки, и ни один человек во всем этом
громадном, говорливом, шумном мегаполисе с населением семь миллионов,
никогда не обращался к нему с более ласковой фразой, чем "Передайте,
пожалуйста, горчицу!". И вот сейчас перед ним сидит не призрак, а реально
существующая девушка в зеленом пальто, меланхолично настроенная, и правда
все же похожая на Грету Гарбо, и на ее бледном лице отражается боль,
красота, умение понять другого -- это ее отличительные особенности, ее
родные сестры... У него запершило в горле -- так хотелось сказать, нет,
прямо выпалить первое пришедшее в голову нежное слово,-- произнести его
здесь, в этом дрянном отеле, приюте тараканов и крыс.
-- Эндерс! -- кто-то за его спиной произнес его имя веселым, мягким
голосом.
Он с трудом, с сердечной болью оторвал пристальный взгляд от Берты
Зелинка.
-- Мистер Эндерс, как я ждал вашего приезда! -- Бишоп, владелец отеля,
небольшого роста толстячок, с сероватым лицом и влажными от слюны усами,
довольно потирал руки.-- Только вы и нужны мне сегодня, и никто другой!
-- Благодарю вас за внимание,-- вежливо откликнулся Эндерс.
-- Погодите! -- визгливо крикнул Бишоп.-- Оставайтесь на месте, не
двигайтесь ни на дюйм! У меня для вас сюрприз.-- И ринулся от конторки в
свой кабинет.
Эндерса так и влекло к Берте, он повернулся: сидит как прежде, в той же
позе, такая же задумчивая, далекая и недоступная -- Грета Гарбо...
-- Вы только посмотрите! -- Бишоп мигом выбежал из кабинета, с высоко
поднятой рукой: с нее свешивался, покачиваясь, мокрый убитый цыпленок --
уготованный им сюрприз! -- Видите? Эту птичку я припрятал специально для
вас. Готов уступить ее вам за шестьдесят центов, мистер Эндерс. Идет?
Эндерс вежливо оглядывал печально качающегося цыпленка,-- его отправили