Ишков Михаил. Сен-Жермен

   - Благосклонностью короля.
   Мне осталось только развести руками.
   - Вы его не знаете, граф, - на глазах у неё навернулись слезы. - Если он решит, что мне пора оставить Версаль, а этой генеральше поселиться в моих апартаментах, он на людях будет с нею сам лед, а меня утопит дружеским расположением.
   Маркиза говорила со знанием дела. Со сколькими ловкими царедворцами ей удалось расправиться! Морепа, хранитель государственной печати Машо, государственный министр по военным делам и начальник полиции д'Аржансон...
   Как-то зимним вечером, оставшись один на один, маркиза принялась умолять короля разрешить ей оставить двор. Пусть он только выразит желание, она тут же покинет Версаль. Она может быть удовлетворена тем, что трудилась на благо отчизны и сыграла особую роль во время заключения наступательного союза с Австрией. Теперь они вместе, плечом к плечу с Россией, Саксонией, Швецией пытаются посадить на цепь этого несносного забияку Фридриха II. Король не ответил ни да, ни нет...
   На следующий день она поделилась горем с тогдашним министром иностранных дел, аббатом Берни, которого сама же протолкнула на этот пост и чья благосклонность помогала ему усидеть в этом кресле.
   - Мое утешение в том, - объяснила она ему, - что, покидая двор, я оставляю возле короля честного просвещенного министра, верного воспоминаниям обо мне.
   Напуганный до смерти Берни вскочил с места.
   - Мадам, у меня нет сил сдержать волнение. К сожалению, прилив чувств не самый удобный способ решить дело. Государственный министр должен доказывать свою благодарность иным способом.
   - Как вы намерены поступить?
   - Я напишу королю, мадам. Я объясню ему, что новая метресса повредит его репутации, его делам и вызовет опасения у Венского двора, который обратился именно к вам, мадам, ради заключения союза. Более того, я заявлю, что безусловно отказываюсь работать с другой женщиной, которая не будет иметь на меня никаких прав дружбы и признательности. Если король будет настаивать и объявит на весь свет о новой пассии, я буду умолять его разрешить мне подать в отставку.
   Король недолго колебался. Уже через несколько дней мадам де Куаслен была вынуждена оставить Версаль. Она поселилась в пригородном имении, где о ней все вскоре забыли. Мне доводилось встречать её после революции. Это была миловидная статная старушка, не обращавшая внимания на ветер перемен. С лица у неё не сходила ироническая усмешка. По-видимому, она гордилась, что её система выживания оказалась наиболее действенной.
   История с мадам де Куаслен наглядно продемонстрировала мне, что именно понималось под дружбой при французском дворе, вот почему на вопрос маркизы - может ли она считать меня своим другом? - я взял на себя смелость заявить.
   - Я вам не враг, мадам.
   Она оценила мою честность и не делала попыток помешать нашей дружбе с Людовиком. Конечно, за эту милость мне пришлось достойно отблагодарить маркизу. Ее прельстила моя забавная диковинка - шкатулка со сменяющимися при нагревании изображениями на крышке.
   Аббата Берни я не брал в расчет, между собой друзья называли его Бебе-молочница. Румяные щечки, маленький росток, округлые плечики, вместительное брюшко, лысеющая головка терзались лишь одним-единственным желанием - добыть кардинальскую шапку. Все остальное ему было глубоко безразлично. Понятна была радость Берни, когда в обмен на красную шапку он отказался от поста государственного секретаря по иностранным делам, который достался решительно лезущему в гору графу де Стенвилю.
   Этот парень знал, что хотел, и брал, что хотел. Говорят, что писатель от артиллерии Шодерло де Лакло, автор скандальных "Опасных связей" списал своего Вальмона с графа де Стенвиля, будущего герцога Шуазельского, а в небезызвестной де Мертей узнавали его сестру, герцогиню де Грамон. Я охотно верю, потому что необычное, привлекающее внимание уродство Этьена Франсуа производило большое впечатление на слабый пол. Он умел прикинуться искренним, старался быть честным, безусловно был умен и коварен и обладал железной хваткой в практических делах. Шуазель походил на английскую собаку, называемую бульдогом, отличающуюся приплюснутым носом и отвисшими брыльцами. Этьена спасали глаза. В их взгляде отлично сочетались пылкость и наивность; когда следовало, во взоре можно было прочитать муку и страдание, отрешенную усталость, робкую надежду, неожиданное удовлетворение, огонь страсти, пылкий восторг и наконец - холодную немигающую жестокость. В подобных случаях он подмешивал к взгляду легкую усмешку. Шутил как палач... Добавьте огненно-рыжие волосы и свойственный всем рыжеволосым темперамент, и вы получите полное представление о моем лучшем в ту пору друге. Мы познакомились во время его очередного посещения Парижа, когда Стенвиля назначили послом при Венском дворе.
   Вот те люди, которые окружали короля Людовика XIY. С его величеством мы коротко сошлись в попытке проникнуть в тайны природы. Для опытов он предоставил мне принадлежащий ему замок Шамбор, что на Луаре. Там я получил редкую возможность в спокойной обстановке закончить книгу, в которой были бы изложены основы стародавнего учения, которое теперь называют алхимией. В отличие от её цепкой, практичной сестры-химии, одним за другим отхватывающей у природы фундаментальные законы, это искусство учило науке самотрансформации и обретению смысла жизни.
   Я никогда и никому не навязывал свои убеждения. Все эти годы я пытался внушить окружавшим меня людям две простенькие мысли, что устройство мира есть нравственная величина и невозможно "что-то" знать наверняка. Стоит только забыться и всерьез уверовать, что расчет и обязательная повторяемость опытов есть необходимое и достаточное условие истины, эта убежденность способна изувечить самого естествоиспытателя. Тайна несущественная по мнению старых университетских крыс добавка к знаниям - и есть та территория, которая принадлежит лично мне!
   Я - её владелец! Возможно, в этом сказывается моя королевская кровь, но мне претит изо дня в день перемешивать соли, кислоты и прочие первичные субстанции с целью получения более действенного пороха или приятно пахнущего мыла. Я тоже занимался прикладными задачками и нашел рецепт красок, с помощью которых можно окрасить кожу любой выделки в любой тон и создать самосветящуюся картину. Эти открытия я совершил походя и, если честно, я бы не назвал их открытиями в полном смысле слова. Скорее усовершенствованиями секретов мастеров Исфагана, Дели, Агры, Бенареса, бельгийских городов, особенно Турне, парижских и итальянских искусников, угрюмых и жадных мастеров Нюрнберга и Франкфурта. Просто я видел дальше их, знал больше, тоньше чувствовал потребность в том или иной веществе. Вот почему все знатные дамы Парижа пользовались моими мазями, притираниями и душистыми питательными кремами. Занимался я и ароматическими соединениями. К сожалению, резкие дурманящие запахи претят мне, вызывают удушье. Я предпочитаю естественные ароматы греческого ореха, ландыша, свежесть горной воды.
   Научился я варить стекло, которое после огранки невозможно отличить от самоцвета, возвращать жизнь жемчужинам, овладел искусством гипнотизировать змей. Хотел приписать "и укрощать пчел", но рука не поднялась... Особенно после того, как с легкой руки его величества Людовика XY я потерпел неудачу во время секретной дипломатической миссии в Голландию, где мне было поручено убедить английское правительство заключить мир и выяснить условия, на которых Франция могла достойно выйти из Семилетней войны. Готов признать, что в моих попытках повлиять на политическую ситуацию в Европе мне редко сопутствовал успех, но то, чего мне удалось добиться в России, я могу смело причислить к высшим достижениям разума. Свержение свихнувшегося в лизоблюдстве перед Фридрихом, несчастного Петра III вряд ли будет по достоинству оценено потомками. Нет, я и не жду награды. Для меня куда важнее знать, что мои усилия не пропали даром и злобный прусский король был вновь посажен на цепь. Смерть недоумка Петра, готового поставить союз многочисленных северных племен на колени перед гигантским, пронзительно-действенным, подобным машине разумом Фридриха, ввергло бы Европу в нескончаемую цепь войн за передел территорий, наследственных владений и сфер влияния. Помнится, во время личной встречи я так и сказал Фрицу: "Германии придется два раза поплатиться за следование твоему духовному завещанию. Два раза, выясняя отношения с соседями, она будет ввергнута в кровавую бойню..."
   Граф почувствовал неприятное покалывание в груди, поспешно принялся сгибать и разгибать пальцы. Затем с помощью мнемонического пароля - а точнее особого слова, звуки которого заставляют дрогнуть и зазвучать встревоженную душу, погрузился в транс, в непроглядный мрак, в котором искорками запульсировали точки средоточения духовной силы, и занялся исцелением. Наконец аура насытилась голубоватым сиянием, отлегла боль.
   Между тем предрассветный свет уже теплился в окне. Граф поднялся, достал необходимые припасы, принялся колдовать над заваркой. Пока составлял смесь, в котелке, установленном на треножнике в камине, закипела вода.
   Стоит ли так утруждать себя? Не лучше ли принять предложение лорда Честера и выписать секретаря? Ему можно будет надиктовать остальные главы воспоминаний... Смущала мысль - в доме появится новый человек, можно ли будет ему доверять? Ждать его приезда здесь, в поместье? Это совсем неприемлемо. Прежде следует познакомиться с ним, присмотреться к нему и обязательно подальше от моего логова, а это означает необходимость покинуть горное убежище, вновь окунуться в городскую суету, в позабытые уже заботы путешественника.
   Одним словом, начать новую жизнь.
   В третий раз?!
   Едва ли у него достанет на это сил. И зачем? По правде говоря, новые люди его совсем не интересовали, Сен-Жермену не было до них никакого дела. Пора в Индию, в Гималаи, в снега? Там его место, там он обретет временный покой, до новой перемены тела, в чем его уверял Дювасандюп и его ученики.
   Заблистала дальняя вершина, запестрела радужным светом. Граф оцепенело наблюдал за восходом солнца.
   Шамсоллы нет, мадам Бартини давным-давно покоится в могиле. Милая Луиза д'Адемар скончалась в 1822 году. Двадцать лет прошло со дня смерти храброго Массена. Андре умер в 1817 году. Храбрый якобинец, ставший маршалом Франции, в эпоху империи получивший титулы герцога Риволи и князя Эслингенского, не изменил себе во время реставрации, не стал унижаться перед вернувшимся роялистами, которых он и такие, как он, сокрушили на исходе столетия. Судьба позволила им встретиться здесь, в имении Сен-Жермен, в предпоследний год прошлого века. В ту пору Андре командовал французскими войсками в Швейцарии и - кажется, осенью, накануне 18 брюмера* - передовой отряд его армии захватил расположенную неподалеку крепость Люциенштайг. Узнав, что поблизости обитает таинственный Сен-Жермен, который, по слухам, ещё в 1794 году выполнял посредническую роль между Директорией и Венским двором, он как-то ночью, в одиночку, верхом на лошади примчался в имение. Они проговорили до утра, добрым словом помянули Шамсоллу, посмеялись над его швабским акцентом. Граф Сен-Жермен в ту ночь впал в сентиментальность и рассказал генералу историю этого удивительного человека. Генерал передал привет от супруги. Сообщил, что о той давней поездке они никогда и никому не рассказывали. Не только потому, что лично он никогда особенно не задумывался над предсказаниями Сен-Жермена, просто воспоминания о тех днях были слишком дороги им с Жанной. "Мы тогда впервые ощутили себя людьми. Понимаете, не отставным солдатом и гувернанткой, не сынком мелкого торговца и дочерью крепостного, а существами, достойными свободы и всяких других радостей... Потому, что мы рождены людьми", попытался объяснить Андре. Граф энергично закивал... Только в девяносто третьем, когда Массена получил чин дивизионного генерала, он впервые всерьез и с некоторым недоумением задумался, что "старый мошенник как в воду глядел". Сен-Жермен только улыбнулся в ответ. Массена поведал, что в восемьдесят девятом, когда на юге набирали добровольцев для войны с коалицией, он вновь записался в армию. Его единодушно избрали командиром батальона, и уже через год он получил чин бригадного генерала, а после штурма Тулона дивизионного.
   - Поверьте, граф, это было удивительное ощущение! - страстно выговорил Андре и потряс сжатыми в кулаки руками. - В ночь перед штурмом, когда Бонапарт и его артиллеристы как следует всыпали англичанам и роялистам, я весь вечер хлестал молодое вино. Хмель не брал меня. Мне было весело, я без конца вспоминал ваши слова. Одна только мысль о том, что мне ещё предстоит добыть маршальское звание уже не казалась откровенным безумием. Меня пугало и веселило другое. Дело предстояло трудное кровавое, а я не мог унять радости. Догадываетесь почему?
   - Конечно, Андре, - кивнул граф. - Я тоже испытывал подобное чувство. Знать наверное, что тебя не убьют этой ночью - от такой радости можно свихнуться. И в следующую я останусь цел, и потом долго-долго ничто со мной не случится.
   - Да-да, - горячо поддержал его Массена. - Я не знал, горевать мне или радоваться! Понимаете, граф, я с охотой шел на смерть! Но вы не можете знать самого главного - те ребята, которых я должен был вести в бой, испытывали те же самые чувства, и оно не зависело от того, что их ждет пуля или награда. Тогда наградой для нас были добротные сапоги. Мы сражались за революцию! За свободу, равенство, братство!.. Я шагал впереди колонны, со шпагой в руке, прямо на бастион. В меня палили, а мне было интересно - что же дальше? Угодит ли в меня пуля, или мне придется сглотнуть добрую порцию горячей картечи. Эх, граф, какое это было веселое время! Или наш первый поход в Италию... - генерал махнул рукой. - Теперь все не так. И Бонапарт не тот хват, каким был, когда шел во главе авангарда через Альпы. Я тоже изменился... Но как бы то ни было я всегда буду помнить Жака, наше бегство из Парижа. Ведь с того дня все и началось... Граф, если вам понадобится помощь маршала Франции, вы её получите. Слово солдата.
   - Спасибо, Андре, - я пожал его руку.
   Я проводил его до поворота, помахал на прощание, подождал, пока вдали не стихнет стук копыт.
   С ним ушла частичка моей жизни. С мадам Бартини другая, с Луизой третья. Шамсолла, Андре Массена - это ещё один большой ломоть. Далее посыпались крошками король Людовик XY, ландграф Карл Гессенский, его двоюродный брат, Гессен-Филипп-Барфельдский, шах-ин-шах Персии Надир и верный советник Мехди-хан Астерабади, армянские купцы, семейка Каралети-швили, соседи по Исфахану, персидский сардар Ахмед, продававший в рабство Тинатин, она сама под ручку с красоткой Жази и примкнувшая к ним десятилетняя проститутка из Дели, которую мне пришлось отправить в деревню и поручить родителям, Великий герцог Саксен-Веймар-Эйзенахский Карл Август, граф Ламберг, с которым мы совершили чудесное и познавательное путешествие на Мальту и в Северную Африку, ландграф Бранденбург-Ансбахский из Тюрингии, несчастная Мария Антуанетта... За их образами, словно выкликаемые из тьмы, толпами пошли многочисленные придворные, мастеровые, гранильщики драгоценных камней, сапожники и портные. И на исходе этого бесконечного потока парик умнейшего полковника Макферсона, мой приемный отец, герцог Джованни Гасто. Мессер Фраскони издали поклонился мне, улыбнулась мама... Вокруг неё толпились любезные моему сердцу женщины... Теперь все начинать сначала? Неужели на старости лет я окончательно выжил из ума и решил устроить недостойную благородного человека охоту за прошлым? Изведав все и вся, будучи уверенным, что никогда более мне не встретить таких парней, как Шамсолла, Андре или Еропкин, вновь броситься в авантюру? Зная, что Тинатин давным-давно лежит в могиле, что княгиня Наталья Петровна Голицына, моя последняя любовь, доживает свой век в Петербурге, попытаться вновь испытать сердечное волнение?
   Что, если мне не повезет и я вновь повстречаю какого-нибудь выжившего знакомого? Из тех последних, с которыми виделся до революции. После бегства из Франции в восемьдесят восьмом году я прекратил всякую публичную деятельность, перестал бывать в обществе, никогда больше не назывался Сен-Жерменом и прочими именами, имевшими хотя относительную связь с прежними путешествиями. Встречи с людьми, которые знали меня раньше, буквально ужасают меня. Вспомнилась графиня де Жанлис, с которой лицом к лицу столкнулся в кулуарах Венского конгресса*. Когда это было?.. В 1815 году. Ее испуг и прихлынувшая следом радость, желание тут же, в короткой беседе выяснить, как мне удалось сохранить цветущий вид, привели меня в полуобморочное состояние.
   Сердцебиение вконец обессилило его, не помогли ни колдовские слова, ни укрощение чакр. Граф расплескал волшебный эликсир по столу, залил шипучим напитком кипу чистой бумаги...
   Глава 3
   Граф Сен-Жермен прибыл в Париж в начале лета 1837 года. В отеле записался англичанином, майором Фрезером. Апартаменты снял богатые... Отсюда послал весточку лорду Честеру, что ожидает рекомендованного ему секретаря. Срок пребывания в городе зависел от того, как скоро нужный ему человек прибудет в столицу Франции.
   На удивление легко, даже с некоторым романтическим настроем он перенес путешествие. Следовал кружным путем, через Венецию, Геную, Лион, удивлялся новой моде, превратившей мужчин в подобие птиц с черными спинами и белой грудкой. Или котов, напяливших на головы уродливые напоминающие печные трубы шляпы. Вот кому небрежный и поэтичный стиль был к лицу, так это женщинам. Платья заметно укоротились, стали уже, талии современные красотки по-прежнему предпочитали завышать - подобная преемственность пришлась графу по сердцу. Одобрил он и обилие шарфов, шалей, пелерин. Шарфы теперь носили не на плечах, а опущенными сзади до пояса, спереди же их перекидывали на согнутые в локтях руки. Изысканная небрежность в одежде, легкомысленные локоны, шляпки-кибитки - все это доставляло графу истинное наслаждение. Газеты он просматривал мельком. По примеру Шамсоллы быстро сосчитал наиболее часто употребляемые слова, и на основе этого опыта сделал вывод, что нынешнее поколение интересуется, прежде всего, прогрессом, а затем капиталом.
   В Париж фиакр въехал поздней ночью, только на следующий день ближе к полудню граф вышел на улицу. В ту же минуту город встал перед ним и зычно объявил: "Это я!". Многоголосый шум совершенно лишил его слуха. По узкой грязной улице Сен-Оноре разъезжали омнибусы, оттесняя прохожих на крохотные короче воробьиного скока тротуары. Высокие-высокие дома с зауженными окнами были от земли до чердачных люкарн* увешаны разноцветными надписями золотистыми, фиолетовыми, сиреневыми и так любимыми парижанами алыми и голубыми. Витрины магазинов заблистали множеством товаров, заманчиво разложенных за стеклом. Куда ни взгляни, повсюду пещеры, полные сокровищ. Многочисленные кафе привлекали роскошью столов и букетами ароматов. В первые мгновения Сен-Жермен ощутил растерянность, когда же проехавший дилижанс окатил его грязью с ног до головы, он едва не бросился бежать. Если бы не Карл, рослый пожилой немец, служивший у него камердинером, граф вряд ли сумел совладать с собой.
   Кое-как счистив налипшие мокрые комки, прижимаясь к стенам домов, они добрались до Королевского моста. Здесь граф передохнул и, опершись локтями о перила, осмотрелся. Справа на реку надвигался тяжелый регулярный Лувр, длинной галереей соединявшийся с Тюильри. За дворцом сплошными купами деревьев, прямыми аллеями и обширными прямоугольными клумбами был виден сад. В той же стороне блистал Лукнорский обелиск, и уже намеком, рядами каштанов, угадывались Елисейские поля, оканчивающиеся вершиной триумфальной арки Наполеона, напоминавшей площадку для обзора.
   С левой, южной, стороны город охраняли два исполинских купола дома Инвалидов и Пантеона. Развернувшись, уже с сильным волнением сердца, граф окинул взором островерхие крыши острова Ситэ - колыбель этого города. Над ними возвышались две башни Собора Парижской Богоматери.
   Теперь граф испытывал томительное удовлетворение. Это был Париж! Его город!.. Сен-Жермен всегда испытывал к нему нежность. После обеда граф наконец отважился выйти на вечернюю прогулку по бульварам. В компании с Карлом добрался до заставы Сен-Мартен, через которую они когда-то спешно удирали из Парижа. Отсюда спустились к башне Сен-Жак, перешли Сену, здесь, на левой стороне, Сен-Жермен заказал в ближайшей церкви поминовение по рабу божьему Жаку-Шамсолле-Ицхаку. Вернувшись в отель, испытал аппетит. Сытно пообедал - съел два стебелька спаржи и с бокалом эликсира в руке сел у раскрытого окна.
   Слуга доставил вечернюю почту. Английский друг извещал, что рекомендованный им молодой человек по имени Джонатан Уиздом через несколько дней отправится в путь. Он работал у Честера в семейной библиотеке и проявил себя знающим и толковым парнем. По крайней мере, составленный им каталог отвечает всем требованиям библиотечного дела. Мистер Уиздом, писал далее лорд Честер, отметил, что более обширной библиотеки ему не приходилось встречать. В ней не хватает только одной-единственной рукописи - воспоминаний графа Сен-Жермена, и старый друг и последователь надеется, что когда-нибудь он будет обладать этой ценнейшей книгой. В значении этого труда лорд Честер не сомневался и давал слово джентльмена, заверенное королевским нотариусом, что условия хранения этих воспоминаний будут соблюдены неукоснительно и в полном соответствиями с уже высказанными пожеланиями графа. Никто не сможет взглянуть в них, пока не минет ста лет с момента получения книги. Об этом будет сделано соответствующее распоряжение, заверенное опять же королевским нотариусом. Специальное же обращение графа и патриарха общества вольных каменщиков, если таковое последует, будет доведено до сведения немногих высших руководителей братства.
   "Не сомневаюсь, - писал лорд Честер, - что ваше послание станет краеугольным камнем, основополагающей тайной и указанием к действию для многих и многих поколений людей, не равнодушных к свободной, несущей свет мысли. Если я, снабжая вас изданиями, в которых так или иначе характеризуется наше братство, сознательно делал упор на широту издаваемой литературы, на, если можно так выразиться, его публичный образ, то в письме могу искренне заверить, что никто из серьезных вольных каменщиков не верит в реальное существование Хирама. Это не более, чем символ преемственности тайного здания, некая мистическая осененность нашего дела. Я всегда был согласен с вами, что практическая работа - самый важный наш вклад в распространении дорогих для нас тайн. Один приют для беспризорных детей стоит сотен легенд, в этом я всецело согласен с вами, но что такое один приют на весь Лондон!
   Дело даже не в нехватке средств, а в недоборе нравственно излечимых людей. Большинство из нас гнусно искалечены ещё в детстве. Кто богатством, кто бедностью, кто отсутствие образования, а кто и его избытком. Но, прежде всего, воинствующим бескультурьем! Кроме того в обществе не хватает грамотных в вопросах делания (making) добра учителей и просто отзывчивых, уважающих детей наставников. Будем надеяться, что наши тайны помогут найти и воспитать достойных наследников нашего дела".
   Сен-Жермен остался равнодушным к письму старого товарища. Он собственно сделал в этой жизни все, что мог, оставалось закончить воспоминания и добраться до Индии. В этом ему должен был помочь некий Джонатан Уиздом.
   Слежку за собой граф Сен-Жермен почувствовал спустя несколько дней после приезда в Париж. В городе цвели каштаны, и дурманящий воздух порой заставлял старика обходить бульвары и выбирать маршруты прогулок в зависимости от направления ветра. Ни разу за все это время он не встретил знакомого лица. Толпа, заполнившая улицы, была молода, странно одета, задириста, криклива. От этих свежих, нередко румяных лиц исходила привораживающая сила. Графа тянуло к старикам. С большим трудом ему приходилось удерживать себя, чтобы не вступить в разговор с каким-нибудь древним подагриком. Ему не терпелось быть представленным одной из юных особ, которые в компании с молодыми людьми прогуливались на Елисейских полях.
   Париж на диво быстро излечил его от мизантропии. Теперь Сен-Жермен крепко спал от зари до зари. Редкие сновидения были легки и приятны, не мучили провидческой нагрузкой, знакомством с нарождающимися младенцами, будущими деятелями эпохи. Чаще стала являться мать, мерещились её руки. Однажды ему досталось испытать счастье полета - это было такое наслаждение! Неужели природа решила добавить ему рост или наградить пышной шевелюрой?.. Налетавшись, граф окончательно повеселел. Радость не мог испортить и некий малый в мышастом фраке, в цилиндре, вооруженный увесистой тростью с металлическим набалдашником, время от времени сопровождавший его в прогулках по городу. Держался он далеко позади, старался не попадаться на глаза. Граф между делом спросил у портье - не интересовался ли кто-нибудь его именем, целью приезда, местом, откуда он прибыл в Париж. Тот подтвердил, что некий господин попытался выяснить кое-какие подробности о майоре Фрезере, но - портье иронически усмехнулся и заявил: "...он ушел ни с чем. Не в правилах нашего отеля подвергать господ постояльцев ненужным хлопотам".