Ишков Михаил. Сен-Жермен

   - Не желаете отведать?
   Джонатан кивнул. Граф улыбнулся и поинтересовался.
   - Вам покрепче или послабее. На сколько лет? На сто? На двести?..
   Молодой человек торопливо, даже судорожно, перекрестился. Граф рассмеялся, Карл тоже издал россыпь каких-то булькающих звуков. Джонатан покраснел, потом тоже улыбнулся и махнул рукой.
   - Начнем с сотни. Так что же позволил себе герцог Шуазель?
   - Вечером того же дня, в обществе, когда его спросили о моей роли в попытках установления мира с Англией, он, услышав мое имя, вскинул брови: "Вы собственно о ком ведете речь?" Когда ему подсказали, что спрашивают о графе Сен-Жермене, он позволил себе публично обронить по моему адресу: "Какой же он граф. Это - завзятый авантюрист, сыночек лиссабонского еврея!.. Пусть этот мошенник только посмеет появиться во Франции, камера в Бастилии уже ждет его. Там его будут насильно кормить мясом!" Тем самым моя карьера при дворе была закончена. Луи промолчал и на это раз. К сожалению, его дружба не заходила дальше исправления бриллиантов и веселых бесед. Люди порой бывают очень злы.
   Глава 8
   В последний вечер пребывания в Люксембургском герцогстве на вопрос Уиздома - куда они все-таки направляются? - граф ответил.
   - В горы, мой юный друг, в горы. Воздух равнин стал слишком плотен для меня. Мне теперь и для легких требуется что-то легкое, разряжённое, не такое жирное.
   Они круто повернули на юг, на Мец, Страсбург. По-прежнему продвигались не спеша, граф выборочно останавливался в некоторых городишках, заводил разговоры на почтовых станциях, расспрашивал о тех или иных местных жителях - начальники станций, слуги чаще всего пожимали плечами. Уверяли, что о таких здесь никто не слыхал. Да, монсиньор, доказывали они, мы живем с детства и отцы наши тоже из этих мест, но таких имен не припомним... Порой подобные расспросы выводили их из себя, они старались поскорее закончить разговор, и все равно доброе расположение духа не оставляло Сен-Жермена. Он частенько прогуливался в одиночку, был улыбчив, подолгу задумчив.
   В Страсбурге граф первым делом направился в собор. Уиздом был сражен удивительным серебристым освещением, которое веками жило в пустоте исполинского храма. Вконец же ошеломили его барельефы на карнизах и колоннах. Совершенно неприемлемыми показались ему фигурки ослов, обезьян, псов и котов, шествующих в монашеских облачениях. Или того срамнее, монах на одной из колонн с ожидаемым наслаждением на лице прижимал молоденькую монашку. Джонатан удивленным взглядом постарался отыскать графа, однако тот уже собрался штурмовать знаменитую колокольню. Сил у старика хватило только на то, чтобы одолеть десяток ступеней из семьсот двадцати пяти, ведущих наверх, тем не менее граф подбодрил Джонатана, призвал его довершить восхождение.
   Сверху открывался удивительный вид - правда, сначала молодому человеку пришлось справиться с голововокружением, охватившим его, когда он с невообразимой высоты глянул на землю. Эльзас лежал в зелени, оттененной далекой стеной синеющих гор. Над смутно различимым хребтом, едва подрагивающем в жарком воздухе, исходящем от колокольни, различалась белые шапки Альп. К ним стоило приглядеться. Это было состязание в зрении, которое британец не мог проиграть никому из присутствующих на смотровой площадке. Он принялся объяснять чете пожилых подслеповатых немцев, в какую сторону смотреть. Все было напрасно. "Наш потвиг, - на плохом французском языке поблагодарил немец, - к сожалению не тал результата. Нас уверяли, что сеготня с колокольни и в самом теле витны Альпы. Мы раты, молотой человек, что обозрели их вашими глазами. Вы нам все так потробно рассказали. Благотарю...".
   Они направились к лестнице, а на верхнюю площадку поднялся невысокий, с широкой спиной человек в плисовом, шоколадного цвета фраке, с тяжелой тростью в руках. Лицо его, когда он учтиво освобождал проход немцам, было скрыто. Когда же он обернулся, Джонатан невольно вздрогнул.
   Округлое лицо этого крепыша, очерченное тщательно подстриженными бакенбардами, с выдвинутой вперед нижней челюстью, пустыми глазами, было ему знакомо. Как раз этот господин в компании с похожими на него двумя субъектами арестовывал его в Париже, потом они же доставили Уиздома в особняк господина Ф.
   Он помахал тростью Джонатану, подошел ближе и некоторое время восстанавливал дыхание. К перилам, откуда открывался вид на Альпы, даже не подошел. Передал привет от барона, поинтересовался, куда теперь они направляются и когда же конец путешествию?
   В первое мгновение молодой человек немного опешил, затем, внутренне вспыхнув, уже совсем было собрался заявить, что никаких дел с бароном он более иметь не намерен и просит не досаждать ему впредь, - однако вовремя спохватился. Это было самое неразумное решение. Отыскал же этот шпик его в Страсбурге, с тем же успехом он может и дальше успешно следить за ними.
   - Мсье, - заявил Джонатан, - не имею чести знать ваше имя...
   Собеседник не ответил. Махнул тростью, словно говоря, в этом нет необходимости.
   - Граф не считает нужным делиться со мной дальнейшими планами поездки, а у меня нет нужды задавать ему подобные вопросы. Мне только известно, что на этот раз мы держим путь в Базель.
   - Берегитесь, сударь, - предупредил меня посланец, - дорога не совсем безопасна. В Эльзасе много разбойников.
   - У нас есть все необходимое, чтобы охладить их пыл.
   - Очень рад. Мне так много спокойней. Если бы вы замолвили за меня словечко, я счел бы за честь составить вам компанию. Я отлично фехтую, у меня меткий глаз да и опыта в общении с разбойниками не занимать.
   - До Базеля это совершенно невозможно. Но вы правы, крепкая рука и храброе, честное сердце - это большая редкость в наше время. Особенно, если к этим достоинствам добавить меткий глаз.
   - Приятно, что мы придерживаемся одних убеждений в этом вопросе. Итак, до встречи в Базеле.
   Он направился к спуску, а Джонатан некоторое время провел наверху. Снял шляпу-боливар*, подставил лоб знойному ветру, задувавшему с Рейна, дождался, когда человек в коричневом фраке появится на площади. Проследил за ним взглядом, тот не выказывал никаких признаков беспокойства. Джонатан с трудом унял волнение в груди - мерещится черт знает что! Вполне пристойный и уместный разговор. Он тоже не спеша направился к лестнице.
   В Базеле граф устроился в гостинице под вывеской, на которой был изображен аист. Снял лучшие комнаты.
   Базель Джонатану не понравился. Город обширен, но малолюден до того, что многие улицы и проулки поросли травой. Впрочем, все они, не говоря уже о коротких тупиках, очень плохо вымощены. Величественных зданий мало, разве что два больших каменных дома, принадлежащих местному семейству банкиров, огромны также собор и университет.
   Рейн делит Базель на две части, вода в нем много чище и светлей, чем сами строения, сгрудившиеся на его берегах. К сожалению, на водной глади не видно ни единого суденышка или мелкой лодчонки, словно жители этого города испытывают отвращение к поездкам по воде. Посетил он и местный собор Мюнстер, а в компании с графом и публичную библиотеку, где полюбовались на картины славного Гольбейна*. На одном из полотен, отметил Джонатан, в Спасителе, снятом с креста, не было ничего божественного. Видно было, что человек много пострадал, и измученная его плоть была изображена весьма естественно. Другие изображения - фрески в ратуше, портрет некоей молодой женщины (девицы Оффенберг, как подсказал граф) - тоже живо заинтересовали молодого англичанина. Судя по деликатному наряду, Джонатан рассудил, что эта девица не отличалась строгим поведением. Потом граф повлек молодого англичанина в церковь Святого Петра, где с полчаса простоял в ограде, наблюдая "Пляску мертвых". Множеством способов живые на этой картине увлекались в ад. Он переводил взгляд с одного фрагмента на другой и каждая сцена возбуждала в Джонатане воспоминание о недавней встрече на вершине Страсбургской колокольни. Ощущения были томительны, тягостны...
   Прогуливаясь по берегу Рейна, они выбрались за город. Сельские хижины, сады и виноградники предстали перед ними.
   Уединенный домик с садиком привлек внимание графа. Расположен он был в стороне от большой дороги, за редкой рощицей. Сен-Жермен и Джонатан по узкой тропке направились в ту сторону. Как только граф и державшийся чуть сзади Джонатан вышли из рощи, два мальчика - один постарше, другой помоложе - бросились к ним навстречу.
   - Это не он! Это не Каспар!.. - закричали они и поворотили назад, к дому. Неподалеку от крыльца высилось старое каштановое дерево. В его тени укрылись граф и Уиздом. Сели на выступивший из земли, обросший мхом корень.
   Через несколько минут дети вновь выбежали на двор, за ними вышла молодая женщина, приятная лицом, в белой блузке и соломенной шляпке. Она села на крыльце и с улыбкой поглядывала на играющих мальчиков. Было видно, что она их мать. Мальчики договорились бегать наперегонки. Взявшись за руки, отошли шагов на тридцать от крыльца, остановились, замерли, выставив вперед грудь и левую ногу. Так и дожидались, пока женщина не махнула платком, и ребята стремглав бросились к домику. Старший опередил меньшего, подбежал к матери и, закричав: "Я первый!" - принялся целовать её. Младший, взобравшись на крыльцо, тоже бросился ей на шею.
   Граф порывисто встал и не оборачиваясь зашагал по направлению к городу.
   Поздним вечером, уже ближе к полуночи, проведя некоторое время в наблюдении за звездами и заметив бессонницу, одолевшую Уиздома, Сен-Жермен предложил.
   - Поднимайтесь, Джонатан, мы продолжим повесть о сокрушении великого человека ушедшей эпохи, прусского короля Фридриха II. Обещаю, эта история будет повеселее, чем донимающая вас тоска.
   Джонатан некоторое время молчал, потом вздохнул и встал, накинул халат, устроился за конторкой. Зажег свечи, обрезал и неловко, чуть наискосок, расщепил пару гусиных перьев, разложил листы бумаги.
   Граф расположился в кресле.
   - В середине апреля, - начал он, - поздним вечером меня навестил граф Бентинк, глава Комитета Советников, принимавших законы в Голландии. Я снимал квартиру у некоего саксонца, давным-давно поселившегося в Гааге. Хозяин был обязан мне излечением жены, поэтому я чувствовал себя здесь, как дома - почитаемым и любимым. Бентинк предупредил, что в полученной только что срочной шифрованной депеше из Парижа, подписанной самим Бель-Илем, мне предписывалось немедленно покинуть Голландию, так как через два дня д'Аффри получит от его светлости герцога Шуазеля указание потребовать моего ареста и высылки из страны. "Требование будет подкреплено авторитетом его величества. Голландия будет вынуждена пойти на эту варварскую меру, добавил Бентинк. - Мы не можем себе позволить отказать его христианнейшему величеству Людовику XV в настоятельной просьбе".
   Обсуждение моих последующих действий привело нас к выводу, что выбор возможностей невелик. Меня ждала Англия. Только внезапное появление в этой стране позволит мне продолжить трудную, скрытую от глаз непосвященных, миссию. На этом же маршруте, как косвенно следовало из парижской депеши, настаивал и Людовик.
   В пять утра полковник Пик де Цолен, друг и помощник Бентинка, подогнал наемный экипаж, запряженный четверкой лошадей к моему дому, и форейтор* погнал коней в сторону маленького портового городишки Хальветслюиса, откуда я морем добрался до Гарвича. В английской гавани меня встретил королевский посланник, который запретил мне ступать на берег и потребовал, чтобы я немедленно покинул пределы острова. В конфиденциальной беседе мне удалось добиться у него признания, почему английские власти пошли на подобные экстраординарные меры. В Лондоне, заявил чиновник, посчитали, что события, произошедшие в Голландии, являются ловко разыгранным спектаклем, цель которого заключалась в обосновании моего визита в Великобританию. Господин Уильям Питт* настаивал и на настаивает на моей немедленной высылке. Я решительно отказался и на свой страх и риск сумел добраться до Лондона. По дороге никто не пытался меня задержать, я мирно добрался до столицы, где меня тут же, у въезда в город, подвергли аресту, обыску и заключению в Ньюгейт. Джонатан, - обратился к Уиздому Сен-Жермен, - вам приходилось сталкиваться с английскими чиновниками?
   Молодой человек отрицательно покачал головой.
   - Вам повезло. У меня, к сожалению, богатый опыт - он печален. Должен признаться, что более спесивых и занудливых людишек, чем канцелярские крысы, то и дело повторяющие: "Именем короля!.." - мне не приходилось встречать. Ну-ну, уймите свой патриотизм. Чиновничество - это всегда и везде каста, но в Англии их умишки к тому же отягощены уверенностью, что они находятся на службе самой великой нации в мире. Это заметно сказывается на их мыслительных способностях. С одной стороны, зрелище подобного высокомерия вызывает отвращение, с другой - спасает общество от повального взяточничества. В пределах острова ваши служивые в какой-то мере держат себя в рамках, это в колониях они распоясываются. Так вот, в Ньюгейте, во время допроса я провернул давно испытанный трюк со своим именем, и, отказавшись от разъяснений по этому поводу, довел допрашивающего меня дознавателя до белого каления. Это было очень важно вывести его из себя. К сожалению, он не клюнул на мою приманку и сумел взять себя в руки. Следователь ограничился короткой, пошедшей по начальству резолюцией - мне во время встречи с друзьями по ложе вкратце передали её содержание. "У задержанного подозрительного лица не все в порядке с головой, однако никакого тайного умысла во время беседы обнаружить не удалось. Ответы логичны и подкрепляются соответствующими документами".
   Одним словом, по требованию господина Питта меня вновь выслали в Голландию, откуда я в начале мая все-таки сумел вернуться на берега вашей родины и даже добиться аудиенции у короля Георга. Однако к тому времени мой план уже потерял всякий смысл. К осени 1760 года Фридриху удалось сформировать новую 90-тысячную армию и теперь вполне мог опять повернуть удачу к себе лицом. Так, в общем, и случилось. Хорошо, что я успел заранее предпринять необходимые меры.
   Джонатан зевнув спросил.
   - Но разве не поиск мира, не определение условий, на которых можно было закончить войну, являлось вашей главной целью?
   - Конечно, нет. Связывание рук прусскому королю, попытка убедить его подчинить свою волю воле провидения - вот что требовалось от меня. Летом 1760 года многим разбирающимся в политике современникам стало совершенно ясно, что Европа стоит на краю пропасти. Стоит проморгать момент и все, что было накоплено за столетия, весь уклад жизни, тот мощный толчок развитию наук, искусств и промышленности, который получила проснувшаяся в тринадцатом-четырнадцатом столетии Европа, вновь окажется поглощенным великой войной, которая неминуемо разгорится на континенте, если вовремя не остановить свихнувшегося, утопившего разум в алкоголе, нового российского императора Петра III.
   Сен-Жермен прытко выскочил из кресла, совсем, как юноша, заходил по комнате, вышел на балкон, откуда зябко тянуло ночной прохладой. Затем вернулся и, облокотившись на конторку с противоположной стороны, словно делясь великой тайной, признался.
   - Джонатан, король Пруссии, был великий человек! Ум, глубокий стремительный, выпестованный Вольтером, крепкая воля, энергии на десятерых, практическая сметка. Разве что широты ему не хватало, славянской гибкости. То есть, обязательных в умственных делах шатаний и сомнений, которыми в полной мере овладела его родственница Екатерина, сидючи на русском троне. Запомните на будущее, всякие мыслительные извивы вашего соотечественника Тристрама Шенди* имеют куда более глубокий смысл, чем это кажется с первого взгляда. Всякая метода ограничена по сути своей. Подобные же, на грани идиотизма, рассуждения, какими украшал свою жизнь незабвенный Шенди, прежде всего, дают ясное разграничение между безумным и практическим разумом и позволяют взглянуть на проблему с неожиданной стороны.
   - Это записывать? - зевнув, спросил Джонатан.
   - Ну, - развел руками Сен-Жермен, - если вам не интересно... Хорошо вернемся к Фридриху. К сожалению, императрице Екатерине II было далеко до Фрица в нравственном смысле. Король прусский был что называется истинно добродетельный человек. Не следует обращать внимание на упреки современников о его якобы неумеренной жестокости и необычайном коварстве. Тем более, что в подобных обвинениях особенно изощрялись австрийцы, которые превратили Венгерское королевство в заповедник, где санкционированные и несанкционированные убийства превратились в главный козырь властей. В молодости Фриц отличался особой пылкостью натуры и пытался бежать от отца, фельдфебеля на троне, Фридриха-Вильгельма I в нынешние Северо-Американские Штаты. По крайней мере, во время наших встреч он сам как-то признался мне, что фантазии Руссо произвели на него сильное впечатление. Беглецы были пойманы, принца подвергли заключению. На глазах Фридриха палач отрубил голову его несчастному путнику Катте - это был тяжелый удар для молодого кронпринца. Фриц был сослан в Кюстрин, где провел несколько лет, трудясь в городском управлении мелким чиновником. Здесь вот что интересно - с постижением работы прусской системы государственного механизма, Фридрих впитывал и проникался заветами отца.
   Фридрих-Вильгельм требовал от наследника не так уж много. Вот краткий набор заповедей, которые, по его мнению, воспитатели должны были накрепко вколотить в голову сына. Латыни не нужно. Математика полезна исключительно для фортификации. Ремесло солдата - единственный путь к славе. Древнюю историю следует пройти слегка, главное досконально разобраться в том, что за последние сто пятьдесят лет было сделано в Бранденбурге хорошо и что плохо. В результате маленький Фриц изобрел игрушечных солдатиков. С другой стороны ему повезло подростком встретить Дюгана де Шандена, который, обучая отрока французскому языку, привил ему вкус к рассуждениям, наукам и искусствам.
   Фридрих был философ на троне. Король как-то признался: "Под влиянием философии, я начинаю верить в возможность существования у меня души и, пожалуй, в возможность её бессмертия".
   - Одним словом, - перебил Сен-Жермена секретарь, - если бы кто-то неопровержимо доказал, что душа необходимо существует, он тут же согласился бы?
   - Вот именно! - кивнул граф. - Но я никогда не решился бы поставить подобный опыт. Существование души - вещь недоказуемая! И слава Богу! Нет надобности убеждать кого-то в наличии этой субстанции. Вот почему я никогда не прощу так называемым "просветителям" саму постановку вопроса о необходимости подобного доказательства. По этому поводу можно сделать следующее замечание - исключите из нашей культуры понятие "душа", что останется? Фридриха живо интересовали важнейшие проблемы познания, но в сущности он всегда оставался скептиком, подмечающим во всех явлениях, прежде всего, отрицательную сторону.
   Но вернемся к портрету.
   Это был зоркий, не упускающий своей выгоды человек. Прекрасное повторение Надир-шаха, однако не в пример своему духовному предшественнику Фридрих был образованным, я бы сказал утонченным человеком. В смысле сохранения жизни, поверьте, Джонатан, самую весомую гарантию дает образование. Если взглянуть шире, то культура...
   Какая наиболее четкая черта его характера сразу бросилась мне в глаза? Это безусловно честолюбие. Как и его наставник Вольтер, оба свято верили, что слава все спишет. Это были люди большого ума, господствовавшего у них над всеми иными душевными способностями. Фридрих ни в коем случае не отказывал в полезности прекрасным душевным порывам, но всегда утверждал, что высшая добродетель заключается в том, чтобы ставить их на место. Я пытался уточнить: "Это значит, держать в узде?" - на что король возражал: "Ни в коем случае!.. Именно ставить на место. То есть, уметь использовать..."
   Уиздом, не отрывая пера, тяжело вздохнул и, дописав последнее предложение, в сердцах воскликнул.
   - Из ваших слов вытекает, что он был почти полубог...
   Граф Сен-Жермен усмехнулся.
   - Кто из нас полубог, ещё вопрос, но это был достойный противник, и как раз в середине шестидесятого года или точнее и ближе к его концу, с неотвратимым приближением смерти Елизаветы, в момент тяжелых неудач, перед ним вдруг открылись умопомрачительные перспективы. Он по свойству своего помешанного на регулярности разума, немедленно принялся составлять детальный план действия, который собирался пустить в ход сразу после воцарения молодого Петра. Во сне мне было указано, что я просто обязан перекрыть ему все возможные пути для проведения этого замысла в жизнь.
   - В чем же его суть?
   - В объединении Пруссии и России под его началом...
   - Не слишком ли? - усмехнулся Джонатан.
   - В том-то и беда, что это был вполне реальный, рассчитанный вплоть до мельчайших подробностей план. Прежде всего, следовало раз и навсегда избавиться от Екатерины. Ее неизбежно ждал монастырь, а там и скорая смерть. Затем женить Петра на ближайшей родственнице Фридриха. Прусский король заранее прикинул, какого человека в какое российское ведомство назначить. Конечно, он никому не заикался об этом, но я-то знал!.. Мне было все ведомо. И я бросился в бой. Не добившись успеха в достижении мира с Англией, упустив момент, когда можно было рассчитывать, что Фриц останется один на один с коалицией, я решил зайти с другой стороны и сразу из Англии отправился на континент, предварительно оповестив кое-кого из имущих власть в этом мире, что время не терпит...
   Уиздом быстрее заработал пером. Закончив фразу, он жадно глянул на графа.
   - К кому же именно вы обращались?
   - В первую очередь к его величеству Людовику XV и, конечно, герцогу Шуазелю, - ответил Сен-Жермен. - Не останавливайтесь, пишите. Осенью шестидесятого года я собственной персоной явился в особняк министра иностранных дел. Там мы договорились, что он устроит мне аудиенцию у короля. Это было очень непросто. Людовик в подобных обстоятельствах порой выказывал редкую строптивость и, я бы сказал, испытывал смущение. Только не думайте, что он в чем-то раскаивался! Ни в коем случае! Он в полной мере ощущал себя помазанником божьим. Неловкость вызывалось исключительно человеческой слабостью - тем, что ему было трудно привыкать к новому положению, к новой завязке отношений с подданным, с которым он уже когда-то порвал. Поэтому никто из списанных им деятелей ни разу не был возвращен на прежнее место, даже если этого требовали интересы государства. В этом смысле он был чрезвычайно тяжелый человек. Людовик обеими руками держался за привычное. Всякое, хотя бы наилегчайшее, наинежнейшее, дуновение перемен вызывало в нем глухое раздражение и следовательно почти неодолимое противодействие. Его любимым выражением было: "Quad scipsi, scipsi!"*
   Я ни единым жестом, даже намеком не мог позволить себе напомнить о случившемся в Голландии. Таковы, мой друг, законы политической игры. На ужине в Малых апартаментах, изложив свои соображения, что ждет Европу в случае скорой смерти императрицы Елизаветы и восшествия на престол законного наследника Петра III, я постарался внушить присутствующим, что судьба Европы теперь во многом зависит от подвижности французской политики. Причем здесь требовалось - это было непременным условием! - сыграть двумя руками так, чтобы правая рука ни в коем случае не знала, что делает левая. Только после этой фразы Людовик оттаял и к изумлению всех присутствующих одобрительно кивнул. Знаете, Джонатан, какую историческую фразу он произнес в тот момент. О ней никто не знает. Ее слышали её всего несколько человек, все они уже давно в могилах...
   "Узнаю сына португальского еврея, - сказал король. Все замерли, а Людовик невозмутимо закончил. - Он сумеет вывернуться из любой переделки".
   Я потерял дар речи... Представьте мое состояние - меня, сына владетельного князя, обозвать евреем! Тем самым король как бы давал понять, что я прощен, но прежняя наша дружба, задушевные беседы о праведном будущем, о наилучшем способе ведения государственных дел и замаливания грехов, о дальних странах, о походах Надира, о тайнах мироздания, о чудесах великой науки алхимии и исправлении дефекта в его знаменитом бриллианте, забыты напрочь! Раз и навсегда. Теперь я сын лиссабонского купца, таинственным образом сумевшим пробраться в "их край"* и втереться в доверие к монарху и его вельможам и предлагающим не совсем чистоплотную, но достаточно любопытную и полезную для интересов Франции интригу.
   Ах, Джонатан, что мне было делать? Знало бы провидение и те силы, которые насылали на меня провидческие сны, в какой грязи я должен вываляться, чтобы осуществить их волю. Неужели в их глазах я тоже был не более, чем пешка, призванная свершить предопределенное? Это был жуткий для меня момент. Людовик был деликатный человек - он дал мне время прийти в себя. Чем я мог смыть подобное оскорбление? Я не испытывал никакой злобы к племени Моисея, но мне стало до смерти обидно. Вот одна из загадок, почему человек, желая унизить другого, прибегает к разности национальностей?
   Фридрих в этом отношении отличался подлинной культурой. Он ограничивался называнием меня "нашим скромным авантюристом" и "смехотворным графом".
   Шуазель первым нарушил общее молчание. Привыкший к гнусному обращению с женщинами, он усвоил этакую привычку запанибрата разговаривать с нужными, но зависящими от него людьми.
   "Выше голову, Сен-Жермен. Неужели вы не понимаете шуток?"