Страница:
— Извините, но молодежь интересуется, что делал Владимир Ильич 20 января 1917 года?
Мой собеседник вдруг лукаво прищурился и, кивая головой на краснорубашечника, сказал:
— Разыгрывают старика, разыгрывают. Но как сказал один великий утопист: дети, играя, будут получать знания. А теперь признайтесь, только честно! Вы, конечно, имели в виду 19 января 1917 года?
— Честно говоря, да, — потупившись сказал краснорубашечник.
— То-то же! — воскликнул мой собеседник и горделиво подчеркнул: — Три вещи мне никогда не изменяли: голова, желудок, мошонка!
Краснорубашечник вздрогнул, но выдержал серьезность. Один из его друзей рухнул на стол от смеха. Второй, вероятно более совестливый, спрятал голову под стол, и только видно было, как спина его вздрагивает от приступов смеха.
— Да! Да! — продолжал мой собеседник, ничего не замечая. — В этот день Владимир Ильич писал письмо Инессе Арманд. Но это было не любовное письмо, а товарищеское. Ленин с негодованием, но, конечно, в рамках джентльменства отклоняет нападки Инессы на Энгельса. Инесса критикует Энгельса за то, что он в свое время скептически относился к идее всеобщей стачки. Но в его время с ней носились презренные анархисты.
Однако история шла вперед, а Энгельса уже не было. Время показало, что массовая полити-ческая стачка более чем оправданна. Если бы Энгельс был жив, он раньше Инессы догадался бы об этом.
Инесса при всей своей женственности не понимала диалектику времени. Кстати, как и Бухарин. Но это не мешало Бухарину быть любимцем партии. А если быть честным до конца, потому он и был любимцем партии, что недопонимал диалектики. Дело в том, что партия сама недопонимала диалектики и в этом диалектика ее любви к Бухарину.
А вы, конечно, ожидали, что это любовное письмо? Просчитались! Любовные письма Ленина хранятся в надлежащем месте. Скоро придет их срок. Мир узнает сто тридцать пламенных посланий великого революционера своей возлюбленной! Это Данте! Это Петрарка! Это Пушкин! Учитесь любить как Ленин!.. Но я об этом не могу! Не могу! Идите! Идите!
Краснорубашечник отошел, как мне показалось, несколько смутившись. Когда мой собесед-ник сказал, что писем было сто тридцать, я вспомнил ту цифру, которую он называл при нашей первой встрече. Теперь оказалось на три письма больше. Получалось, что переписка продолжа-ется, хотя и не столь оживленно, как раньше. Но потом я решил: а черт его знает! Ведь с тех пор прошло столько лет. Тогда он, видимо, был вполне работоспособен и мог найти еще три письма.
Обстоятельства смерти Инессы Арманд таинственны. По некоторым сведениям, она покончила с собой в Кисловодске, куда Ленин ее усиленно направлял для отдыха. Есть его письма по этому поводу. Очень уж он настаивал. Дружеская забота или что-то еще? Те, что предполагают самоубийство, ссылаются на противоречие между официальной версией ее смерти — холера и тем, что ее хоронили в открытом гробу.
Мой собеседник, явно взволнованный своим монологом, повернулся ко мне. В первый раз он молча сам разлил коньяк. Сильная рука его дрожала. Он посмотрел на меня. В глазах его стояли слезы.
— Выпьем за упокой ее души, — сказал он и, уже сквозь слезы, не видя меня, взрыдал: — Инесса, твой хладный труп из Кисловодска прибыл… Я знаю, это месть твоя, Инесса!
Неожиданно трезво:
— Обратите внимание — в слове Инесса два «эс», как и в слове Россия. Я вынужден был выбирать. И снова сквозь тихие слезы воспоминаний:
— Она умоляла меня остаться в Европе… У нее были деньги… Небольшие… Но достаточно для нас… Свой домик в Швейцарии и наши дети… И музыка под пальцами ее… Нечеловеческая музыка… Я так любил детей и музыку… Но тут февраль… Дурак Вильгельм нам злато предло-жил…
Неожиданно бодро, с пафосом:
— Я не мог не воспользоваться последним в жизни шансом доказать, что прав был я, а не Плеханов. И доказал! И вдруг ирония истории и Коба! Кто бы мог подумать в Цюрихе тогда? Но встреча близится! Что ж, берегись, кинто!
Я думал, он отвлекся и забыл, за кого пьет. Но он не забыл. По кавказскому обычаю, он чуть отлил из своей рюмки в знак того, что пьет за усопшую. Одним махом осушил рюмку, осушил ладонями глаза и посмотрел на меня с выражением трезвого безумия:
— Зачем Америке замороженный Сталин? Как зачем?..
Но тут откуда ни возьмись к нам подошел дядя Сандро. Он был в белой рубашке навыпуск, перетянутой кавказским ремнем, подчеркивающим его еще тонкую талию. Бляшки на поясе с намеком на серебро тускло светились. Штрихом отметим галифе и легкие азиатские сапоги.
Появился он неожиданно, но потом выяснилось, что он сидел слева от нас с кутящими стариками. Однако, когда именно он взошел на «Амру», я не заметил.
Дядя Сандро молча и пристально глядел на моего собеседника своими нагло не стареющими, яркими глазами. Тот ему отвечал таким же упорным взглядом, хотя одновременно и пытался изобразить на лице выражение острого, доброжелательно лукавого любопытства, столь знакомо-го нам по многочисленным картинам с неизменным названием «Ленин принимает ходоков».
Забавно, что название картин почему-то не менялось, даже если на них Ленин чаевничал с ходоком один на один. Когда-то, помню, педантическая детская логика, учитывая множествен-ное число в названии репродукции, заставляла меня всё искать и искать остальных ходоков, наверняка ловко замаскировавшихся в кабинете вождя.
Но в отличие от рисуночных загадок (найдите второго зайца) второй ходок, не говоря об остальных, никак не находился. И я, помнится, тогда примирился, приспособился к мысли, что остальные ходоки есть, но они ждут своей очереди за пределами ленинского кабинета и картины, и, значит, никакой ошибки в названии ее нет. О, как хотелось верить!
А годы шли. Появлялись всё новые и новые картины, где Ленин продолжал принимать всё новых и новых ходоков. И на всех этих картинах, несмотря на чудовищное обилие ходоков, поза Ленина никогда не выражала спешку или тем более усталость. А лицо продолжало лучиться острым, доброжелательно лукавым любопытством, и только его стакан с неизменным чаем под рукой с годами выписывался художниками все тщательней и тщательней, и уже нередко с опас-кой угадывалось, что чай этот горяч, может даже нестерпимо горяч (то ли дымок над стаканом, то ли осторожничающие пальцы Ленина), и по этому поводу у некоторых интеллигентных людей возникало ощущение неимоверного мастерства художника, переходящего в безумную дерзость. Далеко идущий намек улавливался! Пальцы Ленина, видите ли, осторожничают, колеблются конечно же в отличие… Правильно, угадали — от пальцев Сталина.
С годами эти картины стали тайно раздражать, хотя и тогда ни разу не возникло ощущения, что в конце концов Ленину надоест этот туповато потупившийся, якобы от смущения, или особенно вот этот, с изумлением слушающий его ходок (Господи Иисусе, он всё о нас знает!), — и он, Ленин, возьмет да и плеснет ему в бороду этот навеки горячий чай. Я уж не говорю об обратном движении чая от ходока к монголоидному лицу Ленина или тем более о двух струях чая, одновременно перехлестнувшихся над его письменным столом как две сабли над Куликовым полем!
Нет, нет, такого ощущения ни разу не возникло, да и не могло возникнуть, потому что лицо Ленина (не постыжусь повторить) всегда источало острое доброжелательно лукавое любопыт-ство. Лицо его как бы говорило всегда и всем ходокам сразу: знаю, знаю, что сейчас вы начнете хитрить, но я вас и хитрящих люблю, поскольку я народный вождь и потому сам не без хитрости.
И в студенческие годы, уже склоняясь над сочинениями Ленина, как в детстве над той злосчастной репродукцией в поисках недостающих ходоков, а теперь по второму кругу, склоняясь уже над его сочинениями в поисках сокрытого, как те ходоки, смысла, ибо явный был слишком беден, и опять же с детским упорством веря, что смысл этот есть, надо только докопаться, и все-таки, так и не докопавшись до него, не найдя его, как и тех отмеченных во множественном числе ходоков, я в конце концов решил, что смысл этот расположился за рамками книжных страниц в самой жизни, в самой победе над этой жизнью. А стало быть, считай, он есть и в тексте, раз победа пришла через текст.
Но, кто его знает, не был ли этот самообман подсознательной психической защитой, ибо примириться с тем, что смысла не было и нет, означало бы для юности, что надо взорваться или признать себя негодяем, подхрюкивающим тиранству. А времена были еще страшные, сталинские…
Однако, взволнованный воспоминаниями, я позабыл о своем собеседнике. А между тем он продолжал глядеть на дядю Сандро с выражением вышеупомянутого любопытства. Но почему-то выражение это сейчас не очень получалось. То ли ходок не тот, то ли еще что-то. Установи-лась некоторая напряженка. И я понял почему. Каждый из них как бы молча настаивал на своей подлинности, но подлинность любого из них почему-то со скандальной неизбежностью означала мнимость другого.
— Присаживайтесь, дядя Сандро, — сказал я примиряющим голосом и, встав, придвинул ему стул. Мой голос, как бы поддерживая подлинность дяди Сандро, одновременно незаметны-ми для него вибрациями напоминал моему собеседнику, что нельзя слишком обижаться на про-образ литературного героя, даже если тот, по авторской лени или рассеянности, и в собственной жизни носит имя героя. Ошибку уже нельзя исправить, поскольку вещь давно печатается, или тем более невозможно изменить имя прообраза, учитывая его солидный возраст и исключитель-ную привязанность к собственному имени.
Мой собеседник насмешливо хмыкнул, из чего стало ясно, что он не только понял меня, но и выразил столь привычное ему презрение к либеральным попыткам сгладить противоречия.
Дядя Сандро молча сел, не упуская из виду моего собеседника. Подлинность его, может быть за счет перенесения центра тяжести на стул, явно укрепилась. Мой собеседник это почувствовал. И в самом деле, пока дядя Сандро стоял, легче было представить, что он может улетучиться.
— Так это он и есть дядя Сандро, — кивнул он на дядю Сандро, — а я всё думал, что вы его придумали…
— Он меня придумал! — язвительно воскликнул дядя Сандро. — Это вы себя придумали! Я в своей жизни с кем только не встречался! От принца Ольденбургского лично получил в подарок цейсовский бинокль. Награда за остроглазие. У Нестора Лакобы в доме бывал как свой человек… Да, Нестор, — вздохнул дядя Сандро и, видимо окончательно уверившись, что бразды застолья взял в свои руки, уютно откинулся на спинку стула, вытянул и скрестил ноги. Пальцы небрежно, по-хозяйски обхватили пояс. Стало ясно, что он отдается потоку воспоминаний, которые не замедлит тут же озвучить. — Я был последним человеком, — начал он, — который видел Лакобу живым здесь, в Абхазии. Конечно, не считая родных. В тот день он уехал в Тбилиси и вернулся в гробу.
Я был у него в доме, когда он уезжал. Он волновался, хотя и держал себя в руках. Перед тем как выйти из дому на улицу, у самых дверей, он вдруг вырвал свой пистолет и выстрелил в потолок.
Он всегда любил оружие, но мы тогда остолбенели, не зная, зачем он это сделал. А он, оказывается, дух свой подымал. Его ожидал тяжелый разговор с Берия насчет судьбы Абхазии, и он не знал, чем этот разговор кончится.
Наверное, он решил, что, если его будут брать прямо в кабинете Лаврентия, он начнет отстреливаться и первой же пулей его уложит.
И в самом деле у него был тяжелый разговор с Берия, и они разругались в ЦК. Но Берия, шайтан, там его не тронул. Наоборот, когда шофер Лакобы увез его в гостиницу, Лаврентий прислал туда свою жену, чтобы она его пригласила домой и они за бутылкой вина примирились. Но Лакоба отказал его жене. Не поехал. И тогда Берия прислал свою мать, и она умолила Лакобу зайти к ним в дом и распить с ее сыном бутылку вина, как раньше, когда они дружили… Вернее, делали вид, что дружили. И тут дрогнул наш Лакоба, не мог старой женщине отказать. Он чтил наши древние обычаи и от этого погиб. Первый, и единственный, бокал, который он поднял в доме Берия, оказался отравленным.
Нет, старуха об этом не знала, не буду грешить… Да, Лакоба чтил обычаи наших отцов, и на этом его поймали… Да и тебя на этом поймали, хотя, слава Богу, жив, но умом, кажется, помутнел, — неожиданно стрельнул он в меня своими яркими глазами.
Сердце у меня на миг опустилось от вероятности догадки… Было нечто… Впрочем, самый конец его сентенции скорее всего намекал на странность моего общения с человеком, сидящим напротив.
— Но я сейчас совсем о другом, — продолжал дядя Сандро, снова откидываясь на спинку стула и засовывая большие пальцы рук за тонкий кавказский пояс, — я не только как свой человек бывал в доме Лакобы. Я с Троцким охотился. Со Сталиным дважды сидел за столом. Вернее, один раз сидел за столом, а второй раз после рыбалки рядом со Сталиным сидел на ковре. Он на стульчике, а я на ковре. Надо же точным быть! Я промок во время рыбалки, и он мне подарил свои запасные кальсоны. Спецшерсть! До сих пор им сносу нет!
Но я никогда в жизни не думал, что встречусь с фальшивым Лениным. Ленин же лысым был при жизни. Недаром говорят, что у мертвых волосы и ногти растут. Что, в Мавзолее волосы выросли?
Мой собеседник весь затрясся от сдержанного смеха.
— Скоро всё поймете, Сандро Хабугович, скоро! — радостно обнадежил он его, — когда мы победим, я вас введу в Совет Старейшин. В тот раз мы это упустили. Но позвольте спросить вас, как это вы охотились с Троцким? Насколько я знаю, Лев Давыдовыч в ваших краях не бывал. Чепухенция, Сандро Хабугович, чепухенция!
Тут дядя Сандро стал хохотать, обнажая крепкие газыри зубов, сверкая глазами и кивая на моего собеседника, дескать, попался твой знаток истории.
Я тоже удивился, что человек, столь досконально изучивший жизнь Ленина и его окружения, упустил из виду, что Троцкий был в Абхазии. Об этом Троцкий пишет в своих мемуарах. Но потом догадался, в чем дело. Мой собеседник, изучая жизнь Ленина, пользовался только совет-скими источниками. А книги Троцкого появились в нашей стране в последние годы, когда он уже оказался по ту сторону добра и зла.
— Как же вы могли об этом знать, если вы Ленин, — сказал дядя Сандро, приглаживая усы, слегка распушенные волнами смеха, — вы же лежали в гробу, когда Троцкий сюда приехал? Не помните? Я вам напомню.
Троцкий в Тифлисе узнал о смерти Ленина и послал телеграмму в ЦК, что приедет на похороны. Но Сталин спокойно рассчитал, сколько дней поезд идет до Москвы, и ответил Троцкому, чтобы он не приезжал, что он всё равно не успеет на похороны.
На самом деле Ленина позже похоронили, и Троцкий мог успеть. А зачем Сталину Троцкий у гроба Ленина, когда он там делит власть со своими людьми?
Одним словом, Троцкий, получив телеграмму от Сталина, с горя приехал в Абхазию отдыхать. И тут сообразил, что мог успеть на похороны, но было уже поздно.
Потом, когда мы с ним встречались на охоте, он всё время бурунчал и бурунчал на бюрокра-тию, которая спутала день похорон Ленина. На самом деле никто ничего не спутал, и я это уже знал. А он не знал. Я уже тогда был умом проворен.
Но стрелял Троцкий хорошо. Смачно стрелял! Бабах — и дичь как шапкой прихлопнет! Но Сталин его тогда обштопал. А потом так и пошло.
— Ничего, — воскликнул мой собеседник, помрачневший было до этого то ли за обманутого Троцкого, то ли за свой недооплаканный труп, — драчка предстоит! Так что, Сандро Хабугович, всё впереди! Но неужели вы и есть тот самый дядя Сандро? А я думал — он вас придумал!
— Это я его придумал! — воскликнул дядя Сандро, легко выпрямляясь на стуле. — Он за мной идет как грач за пахарем. Я пашу, а он клюет! А когда гонорар получает, про своего дядю не думает.
Но ничего. У каждого своя судьба. Я вам сейчас расскажу про один случай. А вы вниматель-но слушайте, и пусть каждый скажет, что он думает.
Это было три года тому назад… Тогда еще магазины не совсем продувались сквозняком. Кое-где продукты загораживали. Еду, значит, в автобусе к себе в пригород. Автобус полупустой.
Передо мной сидит один лавочник в кремовом кителе. Это имеет значение, потому заранее говорю, какой китель. Он лавку содержит недалеко от моего дома. Но я к нему не хожу, потому что у нас другой магазин есть и там покупаем кое-что. Но так немного знаю его, потому что сосед. Он там так и живет возле своей лавки.
Если на улице скандал или тем более выстрелы, он из дому выглядывает: что с лавкой? А если сам в лавке, а на улице шум подымается, он из лавки выглядывает: что с домом? То из дома в лавку что-то тащит, то из лавки в дом волочит.
И вдруг в автобус входит здоровый молодой человек с хулиганской мордой. Мне он сразу не понравился. Медленно обшарил глазами автобус и сел рядом с этим лавочником. Есть пустые места, но он рядом с ним сел. Это почему, думаю, он рядом с этим лавочником сел, когда кругом пустые места?
Слежу. А лавочник, значит, в кремовом кителе. Наверху карманы. И вдруг вижу — этот бандит протягивает свою лапу и нахально лезет в карман лавочника. Но при этом сам вперед смотрит, как будто там что-то особое видит. Куда рука лезет — не смотрит. Но что интересно — лавочник тоже вперед смотрит, как будто ничего не замечает.
— Может, он и в самом деле не заметил? — спросил я.
— Что ты! Как это не замечает! Он даже грудь выпятил, чтобы этому удобней было. Так хорошая коза хозяйке вымя подставляет. Этот его запугал своим видом.
И вот я смотрю. Автобус себе идет, а этот отстегивает пуговицу на кармане и вытаскивает оттуда пачку денег. Небольшую, но пачку. Красные десятки. И кладет к себе в карман. И при этом продолжает смотреть вперед. Но что интересно, и лавочник продолжает смотреть вперед!
Я горю. Сейчас этот подлец сойдет, а этот лавочник так и будет смотреть вперед. До горла подошло. Я забыл себя. Вскакиваю. Хватаю этого бандита обеими руками за шиворот, вывола-киваю в проход и одной рукой изо всей силы даю ему по шее. И он валится прямо к дверям. Лежит. Шум! Гам! Женщины кричат. Никто ничего не понимает.
Шофер затормозил. «Открой дверь», — кричу. Сам не знаю, зачем кричу так. Шофер открывает дверь. Этот вываливается на улицу и вдруг вскакивает и бежит. Я думал, он полумертвый, а он побежал.
Автобус поехал дальше, и тут я объясняю людям, что случилось. Все меня благодарят: «Сандро наш защитник!» И мне, конечно, очень приятно.
А этот лавочник, между прочим, молчит. Скромно так сидит, как будто это его не касается. Чуть-чуть улыбается. Чуть-чуть пожимает плечами. И некоторые, наверное, думают, что глухонемого ограбили, и еще больше его жалеют.
Ну, думаю, все-таки мужчина. Ему стыдно. Я в два раза старше него и, защищая его честь, схватился с бандитом. А он струсил. Тем более в автобусе много женщин, а он только пожимает плечами и виновато улыбается.
На конечной остановке мы с ним выходим. Нам идти в одну сторону. Идем. Я у него спрашиваю: «Сколько денег было в кармане?» — «Какие деньги?» отвечает он. «Как какие? Которые вор вытащил у тебя из кителя!» — «А там у меня ничего не лежало, — говорит он, — я вообще не имею привычки в китель деньги класть. Я имею привычку деньги в бумажнике держать».
И в самом деле вынимает из брюк бумажник и раскрывает как гармошку полно четверта-ков. Я людей с такой гармошкой в кармане по походке узнаю. Играет гармошка! Но мне сейчас не до этого.
«Я же сам видел, — говорю, — пачку красных десяток!» — «Нет, говорит, — я вообще не имею привычки десятки в кармане носить. Не уважаю! Нет, торговать уважаю, а в кармане держать не уважаю».
Я начинаю психовать. «Что я, — говорю, — от старости зоркость потерял, что ли? И уже красную десятку путаю с туалетной бумагой?!»
Сейчас можно спутать, но тогда это еще были деньги.
«В таком случае, — говорю, — зачем я ему по шее дал и он вывалился из автобуса?» — «Вы благородный человек, — отвечает лавочник, — и этот парень скорее всего хулиган. Но денег он у меня не брал».
Ах ты, негодяй, думаю, в следующий раз будешь гореть в своей лавке, стакан воды не плесну в твою сторону. Но больше ничего ему не сказал и свернул домой. Думаю, может, всё еще стыдится как мужчина и потому не признается. За ночь остынет, приду и спрошу.
Захожу на другой день в лавку. Он спокойно так торгует, как будто ничего не случилось. Потом он уходит от покупателей, подходит ко мне и тихо говорит из-за прилавка:
«Китайская тушенка есть. Эти уйдут — дам».
«Не надо», — говорю. Явно хочет купить меня. Прямо скажу, если бы он в честь моего благородного избиения хулигана выставил хороший стол, чтобы я пришел с друзьями и мы выпили, закусили, повеселились, я бы не отказал. И не стал бы людям говорить, что он сам вору грудь подставил, как хорошая коза подставляет хозяйке вымя. Всё было бы по-другому. А он китайской тушенкой хочет закрыться от правды. Грубо!
Но я не даю ему закрыться от правды и опять допытываюсь насчет денег. А он опять долдонит свое: я десятки в карман никогда не кладу и ничего не было.
Может, я с ума сошел и ошибся? Может, глаза от старости испортились? Нет, когда дома старушка моя просит, я без очков нитку в иголку вдеваю с первого раза. А за что я в молодости цейсовский бинокль получил, вы теперь знаете. Может, торгаш с ума сошел? Нет, торгует, не проторговывается.
И на следующий день спрашиваю, и через день спрашиваю: «Нет! Нет! И нет!» И до того я возненавидел этого дурака, что ночей не сплю. Почему он не признается? Неужели он думает, что я после этого начну у него в лавке бесплатно брать халву или консервы? Ничего особенного в его лавке нет. И вообще я не такой человек. Может, всё еще стыдится как мужчина? Но какой стыд у этого лавочника? Бесфактурную халву ящиками продает.
Тогда в чем дело? Нет, думаю, подлец, я это дело так не оставлю. Стороной узнаю, что у него есть порядочный родственник. Работает в аэропорту диспетчером. Честный. А как он может быть не честным? Самолет по блату не сажают и не поднимают. Пока. Приходится быть честным. Захожу к нему и всё ему рассказываю как было.
«Что он от меня хочет, — говорю, — я боржом у него в лавке бесплатно не возьму. К жене или к любовнице, если она у него есть, не приду и не расскажу, что он трус. Почему он меня за человека не считает? Почему не признается? Соберите семейный совет родственников, вразуми-те этого дурака, чтобы он признался. Я со Сталиным сидел за столом. Я с Троцким охотился! А он со мной обращается так, как будто я бродяга без роду-племени и красную десятку могу спутать с туалетной бумагой».
«Хорошо, — говорит, — дядя Сандро, не волнуйтесь. Мы в ближайшие дни соберем родственников и заставим его сказать правду».
«Заставьте! — говорю я и пожимаю его честную руку. — Иначе или я должен переселиться, или лавку его должен сжечь на старости лет! Мы не можем так встречаться, как будто между нами ничего не случилось».
Через четыре дня снова прихожу к диспетчеру. Издали он так грустно на меня посмотрел, что я понял: самолет этого лавочника мимо пролетел.
«Был, — говорит, — дядя Сандро, семейный совет. Он отказывается. Что мы можем сделать? Он сказал: „Если вы хотите от меня избавиться, избавляйтесь! Дядя Сандро благородный человек, но он ошибся. У меня на моем любимом кърэмовом кителе вообще верхних карманов нет“. Честное слово, дядя Сандро, голова опухла от его „кърэмовый китель“!
Неприятный человек, хоть и мой родственник. Так что извините, дядя Сандро, но мы с ним ничего сделать не смогли. Но если хотите куда-нибудь лететь, любой рейс в любом направле-нии, — устрою билет. Сейчас керосина нет, рейсы отменяются, с билетами трудно. И если ваш знакомый или знакомый вашего знакомого захочет лететь — пожалуйста! Пусть только назовет ваше имя. Я знаю — вы скандалиста не пришлете. Вы теплого человека пришлете».
Вижу, и этот хорош. Теплого человека ему подавай. Тот ему деньги отслюнит, а этот ему крылья прислюнит. А кто за летящими самолетами будет следить? Я?
Ухожу. Что делать? Хоть в самом деле улетай из Абхазии. Но душа горит. Успокоиться не могу. И в самом деле вспоминаю — на нем был кремовый китель. Но я же видел, как тот из кителя деньги тащил! Или я в самом деле с ума сошел?!
И уже по дороге приглядываюсь к людям. Глаза сами ищут кремовые кители. Четыре человека насчитал в кремовых кителях. И у всех на кителях верхние карманы! Нет, думаю, негодяй, дядю Сандро не проведешь! И вдруг попадается пятый человек в кремовом кителе без верхних карманов! Что хочешь, то и думай!
Опять захожу к нему в лавку. Он торгует. Несколько покупателей. Посмотрел на меня такими тихими глазами, мол, вот он я, а вот он мой «кърэмовый» бескарманный китель.
И в самом деле бескарманный! Или я с ума сошел, или он успел сшить себе новый кремовый бескарманный китель. Нет, все-таки различаю, что китель не совсем новый. Если это понимаю, значит, не сошел с ума? Но раз китель все-таки бескарманный, значит, вор в него не лез? А раз вор в него не лез, значит, я с ума сошел! А этот лавочник ко мне подходит и шепотом из-за прилавка:
«Польский вермишель. Эти уйдут — дам».
Я ни слова не сказал и вышел из лавки. Иду домой. Держу себя в руках. Но кого держу, сам не знаю: нормального или сумасшедшего? Если сумасшедшего — долго ли удержишь? И еще я думаю — надо от улицы к моему дому свою тропинку протоптать, потому что здесь я с этим лавочником могу столкнуться. Доведет до преступления на старости лет. Так что же, выходит, он победил меня или я с ума сошел?
И тут мне Бог помощь послал в виде его сына. Такой пацан лет восьми. Прыткий. На отца не похож. Он стоял возле моей изгороди и глаз не сводил с моей черешни в саду. Даже меня не заметил. И вдруг я понял, что надо делать. А он меня не видит. Голову поднял и смотрит на ветки, осыпанные черешней.
Мой собеседник вдруг лукаво прищурился и, кивая головой на краснорубашечника, сказал:
— Разыгрывают старика, разыгрывают. Но как сказал один великий утопист: дети, играя, будут получать знания. А теперь признайтесь, только честно! Вы, конечно, имели в виду 19 января 1917 года?
— Честно говоря, да, — потупившись сказал краснорубашечник.
— То-то же! — воскликнул мой собеседник и горделиво подчеркнул: — Три вещи мне никогда не изменяли: голова, желудок, мошонка!
Краснорубашечник вздрогнул, но выдержал серьезность. Один из его друзей рухнул на стол от смеха. Второй, вероятно более совестливый, спрятал голову под стол, и только видно было, как спина его вздрагивает от приступов смеха.
— Да! Да! — продолжал мой собеседник, ничего не замечая. — В этот день Владимир Ильич писал письмо Инессе Арманд. Но это было не любовное письмо, а товарищеское. Ленин с негодованием, но, конечно, в рамках джентльменства отклоняет нападки Инессы на Энгельса. Инесса критикует Энгельса за то, что он в свое время скептически относился к идее всеобщей стачки. Но в его время с ней носились презренные анархисты.
Однако история шла вперед, а Энгельса уже не было. Время показало, что массовая полити-ческая стачка более чем оправданна. Если бы Энгельс был жив, он раньше Инессы догадался бы об этом.
Инесса при всей своей женственности не понимала диалектику времени. Кстати, как и Бухарин. Но это не мешало Бухарину быть любимцем партии. А если быть честным до конца, потому он и был любимцем партии, что недопонимал диалектики. Дело в том, что партия сама недопонимала диалектики и в этом диалектика ее любви к Бухарину.
А вы, конечно, ожидали, что это любовное письмо? Просчитались! Любовные письма Ленина хранятся в надлежащем месте. Скоро придет их срок. Мир узнает сто тридцать пламенных посланий великого революционера своей возлюбленной! Это Данте! Это Петрарка! Это Пушкин! Учитесь любить как Ленин!.. Но я об этом не могу! Не могу! Идите! Идите!
Краснорубашечник отошел, как мне показалось, несколько смутившись. Когда мой собесед-ник сказал, что писем было сто тридцать, я вспомнил ту цифру, которую он называл при нашей первой встрече. Теперь оказалось на три письма больше. Получалось, что переписка продолжа-ется, хотя и не столь оживленно, как раньше. Но потом я решил: а черт его знает! Ведь с тех пор прошло столько лет. Тогда он, видимо, был вполне работоспособен и мог найти еще три письма.
Обстоятельства смерти Инессы Арманд таинственны. По некоторым сведениям, она покончила с собой в Кисловодске, куда Ленин ее усиленно направлял для отдыха. Есть его письма по этому поводу. Очень уж он настаивал. Дружеская забота или что-то еще? Те, что предполагают самоубийство, ссылаются на противоречие между официальной версией ее смерти — холера и тем, что ее хоронили в открытом гробу.
Мой собеседник, явно взволнованный своим монологом, повернулся ко мне. В первый раз он молча сам разлил коньяк. Сильная рука его дрожала. Он посмотрел на меня. В глазах его стояли слезы.
— Выпьем за упокой ее души, — сказал он и, уже сквозь слезы, не видя меня, взрыдал: — Инесса, твой хладный труп из Кисловодска прибыл… Я знаю, это месть твоя, Инесса!
Неожиданно трезво:
— Обратите внимание — в слове Инесса два «эс», как и в слове Россия. Я вынужден был выбирать. И снова сквозь тихие слезы воспоминаний:
— Она умоляла меня остаться в Европе… У нее были деньги… Небольшие… Но достаточно для нас… Свой домик в Швейцарии и наши дети… И музыка под пальцами ее… Нечеловеческая музыка… Я так любил детей и музыку… Но тут февраль… Дурак Вильгельм нам злато предло-жил…
Неожиданно бодро, с пафосом:
— Я не мог не воспользоваться последним в жизни шансом доказать, что прав был я, а не Плеханов. И доказал! И вдруг ирония истории и Коба! Кто бы мог подумать в Цюрихе тогда? Но встреча близится! Что ж, берегись, кинто!
Я думал, он отвлекся и забыл, за кого пьет. Но он не забыл. По кавказскому обычаю, он чуть отлил из своей рюмки в знак того, что пьет за усопшую. Одним махом осушил рюмку, осушил ладонями глаза и посмотрел на меня с выражением трезвого безумия:
— Зачем Америке замороженный Сталин? Как зачем?..
Но тут откуда ни возьмись к нам подошел дядя Сандро. Он был в белой рубашке навыпуск, перетянутой кавказским ремнем, подчеркивающим его еще тонкую талию. Бляшки на поясе с намеком на серебро тускло светились. Штрихом отметим галифе и легкие азиатские сапоги.
Появился он неожиданно, но потом выяснилось, что он сидел слева от нас с кутящими стариками. Однако, когда именно он взошел на «Амру», я не заметил.
Дядя Сандро молча и пристально глядел на моего собеседника своими нагло не стареющими, яркими глазами. Тот ему отвечал таким же упорным взглядом, хотя одновременно и пытался изобразить на лице выражение острого, доброжелательно лукавого любопытства, столь знакомо-го нам по многочисленным картинам с неизменным названием «Ленин принимает ходоков».
Забавно, что название картин почему-то не менялось, даже если на них Ленин чаевничал с ходоком один на один. Когда-то, помню, педантическая детская логика, учитывая множествен-ное число в названии репродукции, заставляла меня всё искать и искать остальных ходоков, наверняка ловко замаскировавшихся в кабинете вождя.
Но в отличие от рисуночных загадок (найдите второго зайца) второй ходок, не говоря об остальных, никак не находился. И я, помнится, тогда примирился, приспособился к мысли, что остальные ходоки есть, но они ждут своей очереди за пределами ленинского кабинета и картины, и, значит, никакой ошибки в названии ее нет. О, как хотелось верить!
А годы шли. Появлялись всё новые и новые картины, где Ленин продолжал принимать всё новых и новых ходоков. И на всех этих картинах, несмотря на чудовищное обилие ходоков, поза Ленина никогда не выражала спешку или тем более усталость. А лицо продолжало лучиться острым, доброжелательно лукавым любопытством, и только его стакан с неизменным чаем под рукой с годами выписывался художниками все тщательней и тщательней, и уже нередко с опас-кой угадывалось, что чай этот горяч, может даже нестерпимо горяч (то ли дымок над стаканом, то ли осторожничающие пальцы Ленина), и по этому поводу у некоторых интеллигентных людей возникало ощущение неимоверного мастерства художника, переходящего в безумную дерзость. Далеко идущий намек улавливался! Пальцы Ленина, видите ли, осторожничают, колеблются конечно же в отличие… Правильно, угадали — от пальцев Сталина.
С годами эти картины стали тайно раздражать, хотя и тогда ни разу не возникло ощущения, что в конце концов Ленину надоест этот туповато потупившийся, якобы от смущения, или особенно вот этот, с изумлением слушающий его ходок (Господи Иисусе, он всё о нас знает!), — и он, Ленин, возьмет да и плеснет ему в бороду этот навеки горячий чай. Я уж не говорю об обратном движении чая от ходока к монголоидному лицу Ленина или тем более о двух струях чая, одновременно перехлестнувшихся над его письменным столом как две сабли над Куликовым полем!
Нет, нет, такого ощущения ни разу не возникло, да и не могло возникнуть, потому что лицо Ленина (не постыжусь повторить) всегда источало острое доброжелательно лукавое любопыт-ство. Лицо его как бы говорило всегда и всем ходокам сразу: знаю, знаю, что сейчас вы начнете хитрить, но я вас и хитрящих люблю, поскольку я народный вождь и потому сам не без хитрости.
И в студенческие годы, уже склоняясь над сочинениями Ленина, как в детстве над той злосчастной репродукцией в поисках недостающих ходоков, а теперь по второму кругу, склоняясь уже над его сочинениями в поисках сокрытого, как те ходоки, смысла, ибо явный был слишком беден, и опять же с детским упорством веря, что смысл этот есть, надо только докопаться, и все-таки, так и не докопавшись до него, не найдя его, как и тех отмеченных во множественном числе ходоков, я в конце концов решил, что смысл этот расположился за рамками книжных страниц в самой жизни, в самой победе над этой жизнью. А стало быть, считай, он есть и в тексте, раз победа пришла через текст.
Но, кто его знает, не был ли этот самообман подсознательной психической защитой, ибо примириться с тем, что смысла не было и нет, означало бы для юности, что надо взорваться или признать себя негодяем, подхрюкивающим тиранству. А времена были еще страшные, сталинские…
Однако, взволнованный воспоминаниями, я позабыл о своем собеседнике. А между тем он продолжал глядеть на дядю Сандро с выражением вышеупомянутого любопытства. Но почему-то выражение это сейчас не очень получалось. То ли ходок не тот, то ли еще что-то. Установи-лась некоторая напряженка. И я понял почему. Каждый из них как бы молча настаивал на своей подлинности, но подлинность любого из них почему-то со скандальной неизбежностью означала мнимость другого.
— Присаживайтесь, дядя Сандро, — сказал я примиряющим голосом и, встав, придвинул ему стул. Мой голос, как бы поддерживая подлинность дяди Сандро, одновременно незаметны-ми для него вибрациями напоминал моему собеседнику, что нельзя слишком обижаться на про-образ литературного героя, даже если тот, по авторской лени или рассеянности, и в собственной жизни носит имя героя. Ошибку уже нельзя исправить, поскольку вещь давно печатается, или тем более невозможно изменить имя прообраза, учитывая его солидный возраст и исключитель-ную привязанность к собственному имени.
Мой собеседник насмешливо хмыкнул, из чего стало ясно, что он не только понял меня, но и выразил столь привычное ему презрение к либеральным попыткам сгладить противоречия.
Дядя Сандро молча сел, не упуская из виду моего собеседника. Подлинность его, может быть за счет перенесения центра тяжести на стул, явно укрепилась. Мой собеседник это почувствовал. И в самом деле, пока дядя Сандро стоял, легче было представить, что он может улетучиться.
— Так это он и есть дядя Сандро, — кивнул он на дядю Сандро, — а я всё думал, что вы его придумали…
— Он меня придумал! — язвительно воскликнул дядя Сандро. — Это вы себя придумали! Я в своей жизни с кем только не встречался! От принца Ольденбургского лично получил в подарок цейсовский бинокль. Награда за остроглазие. У Нестора Лакобы в доме бывал как свой человек… Да, Нестор, — вздохнул дядя Сандро и, видимо окончательно уверившись, что бразды застолья взял в свои руки, уютно откинулся на спинку стула, вытянул и скрестил ноги. Пальцы небрежно, по-хозяйски обхватили пояс. Стало ясно, что он отдается потоку воспоминаний, которые не замедлит тут же озвучить. — Я был последним человеком, — начал он, — который видел Лакобу живым здесь, в Абхазии. Конечно, не считая родных. В тот день он уехал в Тбилиси и вернулся в гробу.
Я был у него в доме, когда он уезжал. Он волновался, хотя и держал себя в руках. Перед тем как выйти из дому на улицу, у самых дверей, он вдруг вырвал свой пистолет и выстрелил в потолок.
Он всегда любил оружие, но мы тогда остолбенели, не зная, зачем он это сделал. А он, оказывается, дух свой подымал. Его ожидал тяжелый разговор с Берия насчет судьбы Абхазии, и он не знал, чем этот разговор кончится.
Наверное, он решил, что, если его будут брать прямо в кабинете Лаврентия, он начнет отстреливаться и первой же пулей его уложит.
И в самом деле у него был тяжелый разговор с Берия, и они разругались в ЦК. Но Берия, шайтан, там его не тронул. Наоборот, когда шофер Лакобы увез его в гостиницу, Лаврентий прислал туда свою жену, чтобы она его пригласила домой и они за бутылкой вина примирились. Но Лакоба отказал его жене. Не поехал. И тогда Берия прислал свою мать, и она умолила Лакобу зайти к ним в дом и распить с ее сыном бутылку вина, как раньше, когда они дружили… Вернее, делали вид, что дружили. И тут дрогнул наш Лакоба, не мог старой женщине отказать. Он чтил наши древние обычаи и от этого погиб. Первый, и единственный, бокал, который он поднял в доме Берия, оказался отравленным.
Нет, старуха об этом не знала, не буду грешить… Да, Лакоба чтил обычаи наших отцов, и на этом его поймали… Да и тебя на этом поймали, хотя, слава Богу, жив, но умом, кажется, помутнел, — неожиданно стрельнул он в меня своими яркими глазами.
Сердце у меня на миг опустилось от вероятности догадки… Было нечто… Впрочем, самый конец его сентенции скорее всего намекал на странность моего общения с человеком, сидящим напротив.
— Но я сейчас совсем о другом, — продолжал дядя Сандро, снова откидываясь на спинку стула и засовывая большие пальцы рук за тонкий кавказский пояс, — я не только как свой человек бывал в доме Лакобы. Я с Троцким охотился. Со Сталиным дважды сидел за столом. Вернее, один раз сидел за столом, а второй раз после рыбалки рядом со Сталиным сидел на ковре. Он на стульчике, а я на ковре. Надо же точным быть! Я промок во время рыбалки, и он мне подарил свои запасные кальсоны. Спецшерсть! До сих пор им сносу нет!
Но я никогда в жизни не думал, что встречусь с фальшивым Лениным. Ленин же лысым был при жизни. Недаром говорят, что у мертвых волосы и ногти растут. Что, в Мавзолее волосы выросли?
Мой собеседник весь затрясся от сдержанного смеха.
— Скоро всё поймете, Сандро Хабугович, скоро! — радостно обнадежил он его, — когда мы победим, я вас введу в Совет Старейшин. В тот раз мы это упустили. Но позвольте спросить вас, как это вы охотились с Троцким? Насколько я знаю, Лев Давыдовыч в ваших краях не бывал. Чепухенция, Сандро Хабугович, чепухенция!
Тут дядя Сандро стал хохотать, обнажая крепкие газыри зубов, сверкая глазами и кивая на моего собеседника, дескать, попался твой знаток истории.
Я тоже удивился, что человек, столь досконально изучивший жизнь Ленина и его окружения, упустил из виду, что Троцкий был в Абхазии. Об этом Троцкий пишет в своих мемуарах. Но потом догадался, в чем дело. Мой собеседник, изучая жизнь Ленина, пользовался только совет-скими источниками. А книги Троцкого появились в нашей стране в последние годы, когда он уже оказался по ту сторону добра и зла.
— Как же вы могли об этом знать, если вы Ленин, — сказал дядя Сандро, приглаживая усы, слегка распушенные волнами смеха, — вы же лежали в гробу, когда Троцкий сюда приехал? Не помните? Я вам напомню.
Троцкий в Тифлисе узнал о смерти Ленина и послал телеграмму в ЦК, что приедет на похороны. Но Сталин спокойно рассчитал, сколько дней поезд идет до Москвы, и ответил Троцкому, чтобы он не приезжал, что он всё равно не успеет на похороны.
На самом деле Ленина позже похоронили, и Троцкий мог успеть. А зачем Сталину Троцкий у гроба Ленина, когда он там делит власть со своими людьми?
Одним словом, Троцкий, получив телеграмму от Сталина, с горя приехал в Абхазию отдыхать. И тут сообразил, что мог успеть на похороны, но было уже поздно.
Потом, когда мы с ним встречались на охоте, он всё время бурунчал и бурунчал на бюрокра-тию, которая спутала день похорон Ленина. На самом деле никто ничего не спутал, и я это уже знал. А он не знал. Я уже тогда был умом проворен.
Но стрелял Троцкий хорошо. Смачно стрелял! Бабах — и дичь как шапкой прихлопнет! Но Сталин его тогда обштопал. А потом так и пошло.
— Ничего, — воскликнул мой собеседник, помрачневший было до этого то ли за обманутого Троцкого, то ли за свой недооплаканный труп, — драчка предстоит! Так что, Сандро Хабугович, всё впереди! Но неужели вы и есть тот самый дядя Сандро? А я думал — он вас придумал!
— Это я его придумал! — воскликнул дядя Сандро, легко выпрямляясь на стуле. — Он за мной идет как грач за пахарем. Я пашу, а он клюет! А когда гонорар получает, про своего дядю не думает.
Но ничего. У каждого своя судьба. Я вам сейчас расскажу про один случай. А вы вниматель-но слушайте, и пусть каждый скажет, что он думает.
Это было три года тому назад… Тогда еще магазины не совсем продувались сквозняком. Кое-где продукты загораживали. Еду, значит, в автобусе к себе в пригород. Автобус полупустой.
Передо мной сидит один лавочник в кремовом кителе. Это имеет значение, потому заранее говорю, какой китель. Он лавку содержит недалеко от моего дома. Но я к нему не хожу, потому что у нас другой магазин есть и там покупаем кое-что. Но так немного знаю его, потому что сосед. Он там так и живет возле своей лавки.
Если на улице скандал или тем более выстрелы, он из дому выглядывает: что с лавкой? А если сам в лавке, а на улице шум подымается, он из лавки выглядывает: что с домом? То из дома в лавку что-то тащит, то из лавки в дом волочит.
И вдруг в автобус входит здоровый молодой человек с хулиганской мордой. Мне он сразу не понравился. Медленно обшарил глазами автобус и сел рядом с этим лавочником. Есть пустые места, но он рядом с ним сел. Это почему, думаю, он рядом с этим лавочником сел, когда кругом пустые места?
Слежу. А лавочник, значит, в кремовом кителе. Наверху карманы. И вдруг вижу — этот бандит протягивает свою лапу и нахально лезет в карман лавочника. Но при этом сам вперед смотрит, как будто там что-то особое видит. Куда рука лезет — не смотрит. Но что интересно — лавочник тоже вперед смотрит, как будто ничего не замечает.
— Может, он и в самом деле не заметил? — спросил я.
— Что ты! Как это не замечает! Он даже грудь выпятил, чтобы этому удобней было. Так хорошая коза хозяйке вымя подставляет. Этот его запугал своим видом.
И вот я смотрю. Автобус себе идет, а этот отстегивает пуговицу на кармане и вытаскивает оттуда пачку денег. Небольшую, но пачку. Красные десятки. И кладет к себе в карман. И при этом продолжает смотреть вперед. Но что интересно, и лавочник продолжает смотреть вперед!
Я горю. Сейчас этот подлец сойдет, а этот лавочник так и будет смотреть вперед. До горла подошло. Я забыл себя. Вскакиваю. Хватаю этого бандита обеими руками за шиворот, вывола-киваю в проход и одной рукой изо всей силы даю ему по шее. И он валится прямо к дверям. Лежит. Шум! Гам! Женщины кричат. Никто ничего не понимает.
Шофер затормозил. «Открой дверь», — кричу. Сам не знаю, зачем кричу так. Шофер открывает дверь. Этот вываливается на улицу и вдруг вскакивает и бежит. Я думал, он полумертвый, а он побежал.
Автобус поехал дальше, и тут я объясняю людям, что случилось. Все меня благодарят: «Сандро наш защитник!» И мне, конечно, очень приятно.
А этот лавочник, между прочим, молчит. Скромно так сидит, как будто это его не касается. Чуть-чуть улыбается. Чуть-чуть пожимает плечами. И некоторые, наверное, думают, что глухонемого ограбили, и еще больше его жалеют.
Ну, думаю, все-таки мужчина. Ему стыдно. Я в два раза старше него и, защищая его честь, схватился с бандитом. А он струсил. Тем более в автобусе много женщин, а он только пожимает плечами и виновато улыбается.
На конечной остановке мы с ним выходим. Нам идти в одну сторону. Идем. Я у него спрашиваю: «Сколько денег было в кармане?» — «Какие деньги?» отвечает он. «Как какие? Которые вор вытащил у тебя из кителя!» — «А там у меня ничего не лежало, — говорит он, — я вообще не имею привычки в китель деньги класть. Я имею привычку деньги в бумажнике держать».
И в самом деле вынимает из брюк бумажник и раскрывает как гармошку полно четверта-ков. Я людей с такой гармошкой в кармане по походке узнаю. Играет гармошка! Но мне сейчас не до этого.
«Я же сам видел, — говорю, — пачку красных десяток!» — «Нет, говорит, — я вообще не имею привычки десятки в кармане носить. Не уважаю! Нет, торговать уважаю, а в кармане держать не уважаю».
Я начинаю психовать. «Что я, — говорю, — от старости зоркость потерял, что ли? И уже красную десятку путаю с туалетной бумагой?!»
Сейчас можно спутать, но тогда это еще были деньги.
«В таком случае, — говорю, — зачем я ему по шее дал и он вывалился из автобуса?» — «Вы благородный человек, — отвечает лавочник, — и этот парень скорее всего хулиган. Но денег он у меня не брал».
Ах ты, негодяй, думаю, в следующий раз будешь гореть в своей лавке, стакан воды не плесну в твою сторону. Но больше ничего ему не сказал и свернул домой. Думаю, может, всё еще стыдится как мужчина и потому не признается. За ночь остынет, приду и спрошу.
Захожу на другой день в лавку. Он спокойно так торгует, как будто ничего не случилось. Потом он уходит от покупателей, подходит ко мне и тихо говорит из-за прилавка:
«Китайская тушенка есть. Эти уйдут — дам».
«Не надо», — говорю. Явно хочет купить меня. Прямо скажу, если бы он в честь моего благородного избиения хулигана выставил хороший стол, чтобы я пришел с друзьями и мы выпили, закусили, повеселились, я бы не отказал. И не стал бы людям говорить, что он сам вору грудь подставил, как хорошая коза подставляет хозяйке вымя. Всё было бы по-другому. А он китайской тушенкой хочет закрыться от правды. Грубо!
Но я не даю ему закрыться от правды и опять допытываюсь насчет денег. А он опять долдонит свое: я десятки в карман никогда не кладу и ничего не было.
Может, я с ума сошел и ошибся? Может, глаза от старости испортились? Нет, когда дома старушка моя просит, я без очков нитку в иголку вдеваю с первого раза. А за что я в молодости цейсовский бинокль получил, вы теперь знаете. Может, торгаш с ума сошел? Нет, торгует, не проторговывается.
И на следующий день спрашиваю, и через день спрашиваю: «Нет! Нет! И нет!» И до того я возненавидел этого дурака, что ночей не сплю. Почему он не признается? Неужели он думает, что я после этого начну у него в лавке бесплатно брать халву или консервы? Ничего особенного в его лавке нет. И вообще я не такой человек. Может, всё еще стыдится как мужчина? Но какой стыд у этого лавочника? Бесфактурную халву ящиками продает.
Тогда в чем дело? Нет, думаю, подлец, я это дело так не оставлю. Стороной узнаю, что у него есть порядочный родственник. Работает в аэропорту диспетчером. Честный. А как он может быть не честным? Самолет по блату не сажают и не поднимают. Пока. Приходится быть честным. Захожу к нему и всё ему рассказываю как было.
«Что он от меня хочет, — говорю, — я боржом у него в лавке бесплатно не возьму. К жене или к любовнице, если она у него есть, не приду и не расскажу, что он трус. Почему он меня за человека не считает? Почему не признается? Соберите семейный совет родственников, вразуми-те этого дурака, чтобы он признался. Я со Сталиным сидел за столом. Я с Троцким охотился! А он со мной обращается так, как будто я бродяга без роду-племени и красную десятку могу спутать с туалетной бумагой».
«Хорошо, — говорит, — дядя Сандро, не волнуйтесь. Мы в ближайшие дни соберем родственников и заставим его сказать правду».
«Заставьте! — говорю я и пожимаю его честную руку. — Иначе или я должен переселиться, или лавку его должен сжечь на старости лет! Мы не можем так встречаться, как будто между нами ничего не случилось».
Через четыре дня снова прихожу к диспетчеру. Издали он так грустно на меня посмотрел, что я понял: самолет этого лавочника мимо пролетел.
«Был, — говорит, — дядя Сандро, семейный совет. Он отказывается. Что мы можем сделать? Он сказал: „Если вы хотите от меня избавиться, избавляйтесь! Дядя Сандро благородный человек, но он ошибся. У меня на моем любимом кърэмовом кителе вообще верхних карманов нет“. Честное слово, дядя Сандро, голова опухла от его „кърэмовый китель“!
Неприятный человек, хоть и мой родственник. Так что извините, дядя Сандро, но мы с ним ничего сделать не смогли. Но если хотите куда-нибудь лететь, любой рейс в любом направле-нии, — устрою билет. Сейчас керосина нет, рейсы отменяются, с билетами трудно. И если ваш знакомый или знакомый вашего знакомого захочет лететь — пожалуйста! Пусть только назовет ваше имя. Я знаю — вы скандалиста не пришлете. Вы теплого человека пришлете».
Вижу, и этот хорош. Теплого человека ему подавай. Тот ему деньги отслюнит, а этот ему крылья прислюнит. А кто за летящими самолетами будет следить? Я?
Ухожу. Что делать? Хоть в самом деле улетай из Абхазии. Но душа горит. Успокоиться не могу. И в самом деле вспоминаю — на нем был кремовый китель. Но я же видел, как тот из кителя деньги тащил! Или я в самом деле с ума сошел?!
И уже по дороге приглядываюсь к людям. Глаза сами ищут кремовые кители. Четыре человека насчитал в кремовых кителях. И у всех на кителях верхние карманы! Нет, думаю, негодяй, дядю Сандро не проведешь! И вдруг попадается пятый человек в кремовом кителе без верхних карманов! Что хочешь, то и думай!
Опять захожу к нему в лавку. Он торгует. Несколько покупателей. Посмотрел на меня такими тихими глазами, мол, вот он я, а вот он мой «кърэмовый» бескарманный китель.
И в самом деле бескарманный! Или я с ума сошел, или он успел сшить себе новый кремовый бескарманный китель. Нет, все-таки различаю, что китель не совсем новый. Если это понимаю, значит, не сошел с ума? Но раз китель все-таки бескарманный, значит, вор в него не лез? А раз вор в него не лез, значит, я с ума сошел! А этот лавочник ко мне подходит и шепотом из-за прилавка:
«Польский вермишель. Эти уйдут — дам».
Я ни слова не сказал и вышел из лавки. Иду домой. Держу себя в руках. Но кого держу, сам не знаю: нормального или сумасшедшего? Если сумасшедшего — долго ли удержишь? И еще я думаю — надо от улицы к моему дому свою тропинку протоптать, потому что здесь я с этим лавочником могу столкнуться. Доведет до преступления на старости лет. Так что же, выходит, он победил меня или я с ума сошел?
И тут мне Бог помощь послал в виде его сына. Такой пацан лет восьми. Прыткий. На отца не похож. Он стоял возле моей изгороди и глаз не сводил с моей черешни в саду. Даже меня не заметил. И вдруг я понял, что надо делать. А он меня не видит. Голову поднял и смотрит на ветки, осыпанные черешней.