Страшен гнев Кугэдея. Обидчив и злопамятен…
А тут еще святотатство! Из-под самого носа у Старика увели невесту, украли приданое. Венутам и помыслить было жутко, каким может оказаться гнев небожителя в этом случае.
Одна только мысль жгла каждого из воинов, собравшихся под треххвостым бунчуком верховного шамана племени – Тэбе: покарать весь народ святотатцев, выжечь эту язву каленым железом и вернуть Старику похищенное! Возможно, человеческие жертвы умилостивят наконец грозного старца…
Гремела земля под копытами боевых лошадей. Во весь опор мчалась орда. И хотя преодолеть ей предстояло немалое расстояние, каждый был заранее готов к битве. Степняки перемещаются по земле с такой скоростью, которая и помыслиться не может людям, живущим в городах или в плодородных долинах, где ради того, чтобы добыть себе пропитания, целыми днями ковыряются в земле, возделывая грядки и пашни.
Близится час расплаты! И – кто знает? – быть может, близится долгожданный час, когда давнее проклятие будет наконец снято с многострадального племени.
***
Налетели со всех сторон, вихрем – диким степным ураганом, который сметает с лица земли и большие юрты, и коней, и людей – и даже малую травинку и ту, кажется, с легкостью выдергивает из земли, чтобы, подняв в мутный потревоженный воздух, закружить в бешеной пляске.
Еще мгновение назад, казалось, царила тишина, нарушаемая лишь далеким ржанием лошадей или голосами женщин, занятых домашними делами. И вдруг земля загремела, загудела, задрожала, воздух потемнел от поднятой тысячами копыт пыли. Везде теперь мелькали оскаленные яростные лица, горящие глаза, повсюду летели певучие стрелы, взвивались над головами тонкие сабли.
И не было спасения от этого нашествия! Слишком поздно схватились Арих и его удальцы. Похватались за оружие, выбежали навстречу врагу – а враг уже был повсюду.
Закипели короткие, яростные стычки. Здесь не просили и не оказывали пощады, здесь не ждали снисхождения. Били в горло, в живот – пленных не брали. Не нужны венутам рабы из племени святотатцев! Возьмешь такого в бою, а он потом, среди ночи, подкрадется и чего доброго задушит твоим же собственным одеялом. Никогда не примирятся с поражением молодые воины, ходившие под рукой Ариха, которого недаром называли Вождем Сирот.
И женщины этого племени такие же. Почти не было стариков здесь, за исключением, быть может, матери Ариха. Ее убили сразу, истыкав стрелами и пиками шатер.
Один за другим погибали соратники брата Алахи. Одни – под грудой тел убитых противников, истекая кровью, изрубленные саблями. Другие – истыканные стрелами, взятые смертью издалека, ибо не ко всякому решалась она подойти вплотную.
Оружными встретили Незваную Гостью и девушки и даже степенные хозяйки, госпожи. Лук и стрелы – неразлучные друзья человека в степи. Редкая степная женщина не умеет ими пользоваться. А уж сейчас, когда враг грозит со всех сторон…
Ни одна не далась неприятелю в руки живой. Бились яростно, не помня себя. И погибали, одолеваемые не уменьем и не храбростью, но одним лишь числом наседавших венутов.
Заслышав шум битвы, выбежала из своего шатра шаманка Чаха. Длинные косы, числом пять, увитые лентами, с вплетенными между прядей волос фигурками богов и духов, разметались по плечам итуген, в странных светлых глазах, горящих на темном лице, – боль и ярость. И видела она то, что было скрыто от сражавшихся: как истекает кровью душа ее народа, как взлетает она в бесконечном смерче отлетающих одна за другой к небесам бессмертных душ – и как стонут и корчатся на земле смертные души убитых, те самые души, которые умирают едва лишь окончательно станет землей и осыплется с костей погибшее тело…
Страшно закричала шаманка, затрясла головой, руками. Загремели на запястьях браслеты, увешанные бубенцами, зашумели в волосах фигурки духов и богов, словно вторили ее отчаянному крику своими бесплотными голосами.
Но тонуло и вязло все в назойливом громе неравного боя.
Чаха видела, как падают, сраженными, один за другим защитники племени. Юноши, покинувшие свой род и прибившиеся к Ариху. Верные его друзья и товарищи, высокомерные, как и подобает молодым воинам, но честные и прямые. О, стань Арих настоящим вождем, добейся он могущества, о котором грезил воспаленными ночами, – многие из них, наверное, начали бы вязать козни против вождя.
Но – не успели. Пали молодыми, незапятнанными ни изменой, ни даже помыслами об измене. Нечего было еще делить в племени Ариха. Ни богатства, ни славы, ни силы воинской не успели накопить.
И вдруг словно толкнуло что-то шаманку, и она обернулась.
– Вот ты, – прошептала она. – Здравствуй, Незваная…
Она увидела того, кому суждено было убить ее. Она заметила его сразу, выхватив взглядом из толпы бегущих к ее шатру воинов.
Он был таким же, как и остальные: покрытый потом и пылью, с оскаленным ртом и прищуренными глазами. Его одежда была забрызгана кровью, сабля в руке горела и казалась живой. Он бежал среди прочих. Длинные, смазанные салом волосы, были заплетены у висков в тонкие косы и уложены вокруг ушей, как бараньи рога.
Чаха залюбовалась им. Мир словно замедлил вокруг шаманки движение. Каждый шаг казался теперь плавным и тягучим, каждый прыжок – бесконечным. Минуты жизни Чахи истекали медленно, точно мед.
Вот убийца уже возле шатра.
Чаха приветственно раскинула руки в сторону и запрокинула назад голову. Миг – и ее светлые глаза встретились с бешеными черными глазами убийцы.
– Здравствуй! – сказала шаманка.
И тонкая полоска стали вошла в ее грудь, и стало ей очень холодно – так холодно, словно она вдруг оказалась высоко в ночном небе, среди пылающих ледяным огнем серебряных звезд.
***
Пала ночь. Догорая, тлели костры, чье пламя пожрало немногочисленный скарб и оставленное венутами добро истребленного племени. На темной земле красноватые плеши углей, по которым пробегал еще жар, казались язвами, пятнающими кожу больного.
Приглушенно звучали голоса. Венуты свершили свое мщение и собирались уходить. Они не нашли среди убитых невесты Старика и не вернули себе похищенных сокровищ. Возможно, святотатцы вообще не привезли девушку в становище, а ее приданое зарыли в степи или отдали Старику уже от собственного имени.
Шаман венутов Тэбе без сил лежал на земле, раскинув руки, и глядел прямо в небо. Оно, казалось, надвинулось на него и было теперь совсем близко. Жар прожитого дня уходил из тела шамана в остывающую землю.
Дело было сделано. Святотатцы уничтожены. Простит ли теперь Старик проклятое им некогда племя?
Ответа не было. Безмолвное черное небо кололо глаза острыми лучами звезд. Луны не было – она взойдет позднее. Восточный край горизонта уже еле заметно засветился белым в ожидании ее явления.
Невыносимая тяжесть сдавила грудь шамана. Что это было? Неужели воспоминание о двух молодых девушках – наверное, сестрах – которые встретили его с кинжалами, сжатыми тонкими пальцами, и которых он зарубил одним взмахом сабли? Два тоненьких тела упали, точно два подрубленных деревца…
– Тэбе! – произнес негромкий голос.
Шаман вздрогнул. Голос принадлежал женщине. Низкий, глуховатый, он казался странно волнующим, словно сулил какие-то неслыханные наслаждения.
Первая мысль шамана была самой верной: с ним говорил дух-обольститель, способный довести до безумия и погубить любого мужчину, даже шамана. И тем не менее так велика была сила этого голоса, что Тэбе отозвался ему.
– Кто ты? – выговорил он немеющими губами.
– Чаха! – был ответ. – Чаха!
Только дух мог вот так прямо, в глаза, назвать свое имя. Только дух, уверенный в своем превосходстве над человеком.
– Ты не боишься дать мне в руки свое имя, Чаха? – спросил шаман, едва ворочая языком. Сейчас он чувствовал себя совершенно разбитым, как после ночной попойки.
– А кто тебя боится, Тэбе? – Невидимая женщина засмеялась. Было в ее смехе что-то неудержимо притягательное. И в то же время краем сознания Тэбе понимал, что она над ним насмехается.
Он слегка приподнялся на земле.
– Покажись, если ты такая храбрая! – велел он. И добавил: – Заклинаю тебя именем твоим, Чаха!
– Ах-ах! – расхохоталась Чаха. – "Заклинаю тебя именем твоим, Тэбе!" – передразнила она его, и он почувствовал, как напрягается все его мужское естество в ответ на этот странный зов.
– Что ты делаешь со мной? – простонал он еле слышно.
В этот момент какую-то еще неразличимую фигуру перед шаманом окутало серебристым сиянием. Точно тысячи звездочек проносились в белом тумане, взлетая то вверх, то вниз, то вдруг закручиваясь вихрем. А затем белый, пронизанный светом туман расступился, и оттуда вышла крохотная женщина в одежде шаманки. Она была точь-в-точь похожа на Чаху, какой та была при жизни: те же пять кос, те же пристальные светлые глаза, те же сухие, всегда поджатые губы и надменно раздутые крылья носа. Но теперь Чаха странным, чудесным образом изменилась. Ее крошечное тело излучало непобедимую женственность. Каждое ее движение влекло и манило, а заглянув в ее глаза, шаман понял, что пропал навсегда: без этой женщины, без ласки ее маленьких ладоней, выкрашенных красной краской, без ее грудного голоса не жить ему на этой земле ни дня, ни часа, ни минуты. До восхода луны не дожить ему, не прикоснувшись губами к ее изогнутому, как степной лук, рту.
– Что ты делаешь со мной… – прошептал он, слабея.
– Я теперь одного народа с моим мужем и сыном, – сказала Чаха, улыбаясь. – Счастье одело меня в платья из звездного света, радость сделала меня молодой… – Внезапно она нахмурилась и, приблизившись к Тэбе вплотную, толкнула его ногой, обутой в сапожок из мягкой желтоватой кожи. – Что ты делаешь здесь, на земле моего рода?
– Лежу… – пролепетал Тэбе.
– Тэбе! Тэбе! Ты убил здесь женщин и детей, ты привел орду и истребил молодых воинов… – Чаха покачала головой, и серебряные искры посыпались с ее волос. – Чего искал ты? Говори! – Она нахмурилась, ее лицо, столь прекрасное и желанное в глазах шамана вдруг сделалось грозным. – Говори!
– Я искал… о итуген, пощади меня! Я хотел, чтобы Старик простил мой народ…
– Нет вам прощенья вовеки! – закричала Чаха. – Смертями неповинных девушек хотели откупиться за обиду, а теперь пришли мстить тем, кто встал между вами и вашей жестокостью… Не будет вам ни прощенья, ни покоя! Страшной смертью умрете и вы, и дети ваши! А тебе, шаман, вовек не умирать – будешь ходить по земле и гнить заживо…
Тэбе потянул руки к Чахе, но та засмеялась и начала отступать, приплясывая, напевая и прищелкивая пальцами. Из ее ногтей вылетали тонкие полоски огня, монотонная мелодия звучала все громче, все более властно. Тэбе приподнялся, желая схватить ускользающее видение.
Чаха улыбалась, кружилась на месте, но всякий раз отскакивала, когда Тэбе, казалось бы, уже схватил ее. А затем она исчезла.
Шаман беспокойно пал на землю. Все его тело сотрясала дрожь. Руки его беспомощно шарили вокруг, перебирая пыль и золу. Он вслушивался, надеясь, что вновь коснется его слуха тихий голос призрачной шаманки. То была бессмертная душа Чахи, итуген истребленного племени, – в этом Тэбе был уверен. И она наложила на него какое-то страшное заклятие.
Он застонал и откинул голову назад, ударившись затылком о камень. По телу шамана пробежала судорога. Что-то холодное неуклонно вползало в его сердце – что-то, что страшило его и чему не было названия. Кончики пальцев и губы Тэбе онемели. Перед глазами поплыли черные и красные тени, поначалу бесформенные, они постепенно обретали устрашающие очертания.
Одержимый! Какой демон – какой чотгор – завладевает им?
Тэбе силился противиться вторжению, припоминая заклинания, встряхивая бубенцами, вшитыми в подол его длинной рубахи, – однако тщетно. Сила, пытавшаяся отобрать у шамана его душу, казалась неуязвимой.
Между тем остальные венуты, уставшие после дня ужасной резни, пресытившиеся кровью и грабежом, начинали сходиться к тому месту, где корчился на земле, бил ногами, извивался, кричал шаман. Воинов становилось рядом с Тэбе все больше, но он, одолеваемый невидимым врагом, даже не замечал этого. Отчаянно выкрикивая заклинания и отбиваясь от духов руками, шаман вел неравный бой – один против сонмища злых, голодных духов.
– Что вы смотрите! – закричал внезапно один из венутов. – Это духи, духи убитых напали на нашего шамана!
– Что же нам делать? – спросил другой. Он был помоложе и выглядел растерянным. Днем он яростно бился с молодыми воинами Ариха и был ранен копьем в руку, однако теперь чувствовал, как непрошенным гостем закрадывается в его душу страх.
– Демоны – не противники для людей, – уверенно произнес третий. – Как можно сражаться с теми, кого даже не видишь? Такое под силу только шаману.
– Они побеждают его! – сказал еще один венут, пристально вглядывавшийся в искаженное страданием лицо шамана.
– И чем это грозит? – спросил молодой воин.
– Одержимость! – выговорил кто-то страшное слово.
Оно упало с губ, точно камень, тяжелое, неумолимое. Одержимость! Что может быть ужаснее, чем иметь в племени человека, полностью подвластного злым духам? Известно, что духи – неумолимы и действия их непредсказуемы. Человек, в чьей душе они поселились, может выглядеть и добрым, и отважным, и умудренным, но все, что он делает, продиктовано чужой волей.
Изгнать духа, завладевшего чужим телом, может только шаман. Но именно шаман и пал жертвой невидимого врага. И поэтому остается только одно…
– Одержимому не место среди живых, – сказал тот воин, что был постарше. – Мы не можем отдать демонам тело Тэбе, чтобы они могли вершить свои злые дела среди нас.
И не дожидаясь согласия остальных, он схватил Тэбе за подбородок, запрокинул его голову назад и одним быстрым, ловким движением перерезал ему горло.
***
Привратник выглядел растерянным.
– Брат Гервасий, – позвал он старого Ученика, который был занят растиранием какого-то высушенного пучка травы и, казалось, не замечал вокруг больше решительно ничего. – Брат Гервасий!
– Я тебя слушаю, – спокойно отозвался брат Гервасий. – Чем ты так взволнован?
– Тебя спрашивает какой-то человек!
Брат Гервасий отложил в сторону ступку, отер со лба пот, устало вздохнул.
– Что же в этом необычного?
Он отошел в глубь комнаты, служившей ему лабораторией, и налил воды в большую глиняную кружку. С наслаждением отпил. Слаще любого вина всегда казалась ему чистая родниковая вода – еще с тех давних времен, когда никакого "брата Гервасия" не было и в помине – когда бродил по лесам, то и дело возвращаясь к благодатной Светыни, сын кузнеца Ляшко Местилич…
– Так чего же хочет этот человек?
– Поговорить с тобой.
– Пусть войдет.
– Он говорит, что хочет… Прости, я говорил ему, что ты занят, но он умоляет тебя выйти к нему.
– Что за глупости! – рассердился брат Гервасий. – Идти куда-то по солнцепеку, когда можно посидеть здесь, в тени и прохладе, угоститься водой и медом… Если человек толковый и дело у него важное, то и в библиотеку к Соллию заглянуть не грех…
Ворча себе под нос, он накрыл ступку с растертыми в порошок травами круглым глиняным блюдцем, разрисованным крупными синими цветами, и пошел вслед за привратником.
Посетитель нетерпеливо мерил шагами улицу, расхаживая взад и вперед перед воротами Дома Близнецов. Его фигура показалась брату Гервасию чем-то знакомой. Человек этот был закутан в просторный белый плащ, как степняк, однако и ростом, и выправкой, и даже походкой – быстрой, нервной – не был похож на жителя Вечной Степи. Те и медлительнее, и ростом пониже, и ступают по земле далеко не так уверенно. Привыкли жить верхом на лошади. Они и сапоги носят с мягкими подметками, как перчатки, – не нужна им твердая подошва, почти не прикасаются ступни к твердой земле-матушке.
– Ты звал меня? – окликнул посетителя брат Гервасий.
Тот резко остановился, улыбка тронула его губы, но глаза остались серьезными.
– Спасибо, что пришел, – проговорил он просто.
Привратник фыркнул носом и удалился, всем своим видом показывая, что ничуть не интересуется таинственным делом, которое привело сюда этого неприятного типа с его дурацкими просьбами.
Но посетитель даже не заметил этого.
– Благодарю тебя, – повторил он.
И тут брат Гервасий его узнал.
– А, язычник, – добродушно хмыкнул он. – Пришел все-таки… Зайдем ко мне в лабораторию. Не хочется стоять здесь, посреди улицы, глотать пыль.
Салих покачал головой.
– Нет, мне что-то не по себе за этими стенами.
– Боишься повстречаться с братом Соллием? – прищурился Гервасий.
Салих не стал притворяться лучше или храбрее, чем был на самом деле.
– Да, – прямо ответил он. – И боюсь, и не хочу. Недобрый он человек, да и я не каравай с медом, так что ничего путного из нашей встречи не получится.
Брат Гервасий развел руками.
– В таком случае, веди меня куда хочешь. Ведь у тебя, насколько я понял, есть ко мне серьезный разговор. Я же человек старый, к тому же родом из северных краев. Здешнее пекло для меня – сущая пытка.
– Я отведу тебя в мой дом, – предложил Салих. – Для меня будет большой честью твое посещение… брат Гервасий.
Он выговорил "брат", слегка запнувшись перед этим словом, – однако выговорил и сам подивился, как душевно и ласково прозвучали эти слова.
Брат.
Как хотел бы он вот так же, от души, называть своим братом Мэзарро, любимчика матери! Но что-то останавливало, что-то всякий раз мешало.
Дом Салиха удивил брата Гервасия. Старик даже не скрывал этого. Едва лишь войдя во двор, он огляделся по сторонам, зацепив метким не по-стариковски взглядом сразу, казалось, все: и фонтанчик с зачахшей струей воды, и давно никем не поливаемые грядки с засохшей травой, и осыпавшуюся синюю краску на стенах, окружавших внутренний дворик.
– Ты, оказывается, владеешь богатым домом, – проговорил старик. – Не знал! Да только, сдается мне, давно забыл этот дом, что такое хозяйская рука… Гляди ты… – Брат Гервасий приблизился к стене и принялся рассматривать ее. Салих решительно не понимал, что такого удивительного старый Ученик увидел здесь, и недоумевал, сердясь, пока брат Гервасий не повернулся к нему и не объяснил: – Посмотри, когда-то эти стены были разрисованы синими листьями и красными цветами на вьющихся стеблях… А вот между ними резвящиеся обезьянки и попугаи… Один, кажется, утащил у обезьянки плод, а та злится, хочет отобрать… Разве ты не видишь?
Салих прищурился, отошел чуть в сторону, поглядел и так и эдак. Действительно – следы былой живописи. Какой безымянный мастер много лет назад создавал эти забавные сценки? Должно быть, давным-давно рассыпались в могиле его кости…
Что-то еще, кроме печальной, хотя и мимолетной мысли об умершем мастере, тревожило Салиха. Тревожило, не давало сосредоточиться на главном – на том, ради чего он и обратился к брату Гервасию. А ведь пойти к Дому Близнецов и вызвать старого Ученика – да еще одного из тех, кого обманул бывший каторжник, чьим доверием воспользовался! – было не так-то легко для озлобленного на весь мир, недоверчивого Салиха.
Но факт оставался фактом. Он сделал это. Он обратился к тому, кто при других обстоятельствах, возможно, стал бы даже его врагом… Воистину, правы венны, говорившие: когда нет поблизости близкого друга, обратись к истинному врагу – и он даст тебе наилучший совет. Ибо истинный враг – если он человек чести и умеет ненавидеть так же пламенно, как любить, – всегда понимает тебя лучше, чем ты сам.
Да. В этом все и дело. Почему он, Салих, владевший этим домом уже довольно долгое – для бездомного с детства человека – время, даже не заметил следов старой росписи, а брат Гервасий, едва лишь оказался здесь, как сразу обратил на нее внимание? Не был ли весь мир – и Салих в том числе – для старого Ученика вот таким объектом пристального, доброжелательного внимания? Не созерцает ли брат Гервасий все происходящее и сущее вокруг глазами лекаря?
– Воистину, мир болен, брат Гервасий, – вздохнул Салих. – Ты пришел в мой дом и почти сразу исцелил его от моей слепоты.
– На то наделили меня Близнецы зрением, – улыбнулся брат Гервасий. Вокруг его глаз разбежались морщинки.
Салих вздохнул еще раз.
– Благословенны Они в трех мирах, – от души проговорил он, – за то, что послали мне встречу с тобой. Выслушай меня, отец. Этот дом – не мой. Я купил его на украденные деньги. Купил для девушки, которую спас от смерти, для моей матери и сводного брата, погибавших в тисках нищеты… Но в первую очередь я купил его для той, которая свет и смысл всей моей жизни.
– Почему же здесь так печально? – спросил брат Гервасий. И тут же спохватился: – Прости! Я не дослушал твоего рассказа, Салих. Может быть, я касаюсь больных ран твоей души своим неосторожным вопросом? Быть может, ты не нашел ни матери, ни брата, ни той… той женщины, ради которой, по твоим словам, ты и живешь?
– Нет, они все здесь. – Салих сжал ладонями виски. – Они здесь, а дом чахнет и умирает, потому что любовь не вошла в него… Прости. Я забыл о долге хозяина. Я принесу тебе вина.
– Я не пью вина.
– Ты ставишь меня в тупик, Ученик Богов! Много лет я не знал иной доли, кроме рабской, и не освоился еще с ролью господина. Да еще принимающего гостя в собственном доме. Что я должен делать?
– Предложить мне холодной воды, если она у тебя есть, – сказал брат Гервасий. – Поверь, Салих, тебе незачем беспокоиться. Ты обратился ко мне в трудную минуту – одно это говорит мне лучше всяких слов о том, что я не зря посвятил свои дни делам милосердия.
Салих встал и быстро пошел в дом, гадая, найдет ли холодной воды и свежих фруктов на кухне или же придется разыскивать мать и обращаться за помощью к ней. Надо бы нанять служанку, в который раз уже подумал он, но приводить в дом постороннюю женщину он боялся.
– У тебя гость? – спросила Фадарат.
Салих вздрогнул. Больно уж неожиданно появилась мать. Она ступала бесшумно – босая по каменному полу. Когда старший сын повернулся к ней, она чуть пригнула голову и поглядела на него – как ему показалось – немного заискивающе. Она до сих пор не очень хорошо понимала, как вести себя с сыном. Иногда он бывал ласков и почтителен, иногда же холоден, точно звездный свет, и колюч, как испуганный еж. Настрадался мальчик, думала женщина, и сердце ее сжималось. А спустя мгновение она поспешно поправляла себя: он не мальчик, ее Салих, он теперь господин. И какая тяжкая ноша лежит у него на сердце – о том даже гадать страшно.
– Мать, – пробормотал Салих. – Я пригласил одного человека… впрочем, неважно. Он скоро уйдет. Мне с ним надо… посоветоваться. Где у нас холодная вода? И еще фрукты. Мэзарро, кажется, приносил вчера…
– Я подам, – спокойно проговорила Фадарат. – Ступай к своему гостю. Вы в саду?
– Да.
И Салих поскорее вернулся к брату Гервасию. Впрочем, старый Ученик не терял времени на то, чтобы скучать. Он бродил по саду, разглядывая то траву, выросшую возле фонтана, то еле различимую среди пятен старой краски роспись, и о чем-то думал. В тени галереи Салих заметил тень, закутанную в черную шаль, и вздрогнул: это была Алаха.
Ну конечно. Пробралась в сад и подсматривает. А подойти не изволит. И ни за что не покажется, пока не решит, не унизит ли это ее достоинство.
Спесивость маленькой госпожи доставляла Салиху немало хлопот. Так, она отказывалась разговаривать с Мэзарро, доводила до слез Одиерну и только к Фадарат относилась более или менее уважительно – но только потому, что среди ее народа сызмальства воспитывалось почтение к старшим, и побороть давнюю привычку не смогло ничто.
Салих знал: Алаха невероятно одинока в этом доме. Если бы она оказалась сейчас на небе, среди безмолвных звезд, то ее одиночество не стало бы более пронзительным и безнадежным. Собственно, об этом Салих и хотел потолковать со старым, всякое видавшим Учеником Близнецов.
– А, вернулся, – спокойно и обрадованно проговорил брат Гервасий.
– Моя мать сейчас принесет тебе угощение, – сказал Салих, усаживаясь прямо на землю.
Брат Гервасий устроился рядом, ничем не показав, что для его старых костей это не слишком-то удобно.
Вышла Фадарат с большим серебряным блюдом в руке. Виноград – и прозрачный, с фиолетовым отливом, и длинный, как женские пальцы, нежно-зеленый, – и сочные персики лежали горой рядом с кувшином, чье длинное серебряное горло украшено было узором в виде виноградных листьев.
– Мир тебе, добрая госпожа, – вежливо привстав, произнес брат Гервасий. – Благословенны Близнецы в трех мирах! Да остановится на тебе их взор, почтенная.
– И тебе мир, – отозвалась Фадарат, наклоняясь и устанавливая поднос на земле. – Прости за этот скромный прием. Мы недавно переехали в этот дом и не успели еще в нем обустроиться.
– Доброе слово заменит самую лучшую мебель, – улыбнулся брат Гервасий, – а гостеприимство согреет теплее, чем шуба. Впрочем, в такую жару лучше, наверное, не следует говорить о шубах… Лучше вспомнить прохладный водоем или приятный ветерок, поднимаемый опахалом…
– Можно поговорить и о шубах, – засмеялся Салих. У него вдруг стало легко на душе. Видя, как расцвела от ласкового обращения незнакомца мать, как спокойно и доброжелательно держится брат Гервасий, Салих уверился в том, что и с Алахой дело решится наилучшим образом. – Моя госпожа…