Салих ни о чем не спрашивал. Оба спешили: нужно было успеть исчезнуть в бескрайней степной ночи прежде, чем Арих очнется и решится на какие-либо действия. А что именно он задумает – в этом вряд ли могли быть сомнения. Его, сына вождя, молодого хаана, на глазах у девчонки поколотил какой-то колодник! Найти и убить. И дерзеца, и ту, что стала свидетельницей арихова позора.
– Он выследит нас, – сказала Алаха, когда огни становища остались позади.
– Нет, если мы направимся в сторону города, – возразил Салих. – До рассвета мы успеем оказаться в предгорьях. Там можно будет спешиться и…
– Поменьше болтай, – хмуро оборвала Алаха, забыв о том, что первая начала разговор.
Взглянув на свою маленькую хозяйку, Салих понял, что она вот-вот расплачется, и замолчал.
***
Но погони, как ни странно, за ними не было. Алаха молча гнала коня в сторону Самоцветных Гор. Салих еле поспевал за ней. О чем она сейчас думает? О чем горюет? О том, что потеряла – и, вероятно, навсегда – свой род, свою семью, некогда любимого брата? Но если та судьба, о которой она говорила Ариху, когда они только начали ссориться, действительно ожидает маленькую Алаху в самом ближайшем будущем, то не стоит и печалиться. Невелика потеря!
Только на рассвете они остановились. Салих молча наломал веток какого-то сухого кустарника и запалил огонь. Алаха сварила немного воды и развела в кипятке кубик молока. Выпив, оба согрелись, и их потянуло в сон.
– Я посторожу, госпожа, – сказал Салих. – Спи.
Она надула губы, хотела возмущенно фыркнуть, но неожиданно вместо этого зевнула.
Салих улыбнулся. Спустя мгновение девочка уже крепко спала.
***
– Прости меня, госпожа, – сказал Салих, когда солнце начало припекать по-настоящему, и Алаха проснулась, – но почему бы не отправиться в путь уже сейчас? Мне кажется, пора бы двигаться дальше. Погоня, если она началась, приближается.
– Арих не станет догонять нас, – ответила Алаха, потягиваясь и сладко зевая. Судя по всему, она, несмотря на шаткость и, если вдуматься, ужас их положения – одинокие путники, порвавшие с родом, с племенем, изгои! – неплохо выспалась и выглядела свежей и почти довольной жизнью.
Однако сама мысль о том, что Арих спустит им с рук и самовольство, и дерзость – ведь вздумали перечить ему, вождю! – и странное заступничество сперва раба за госпожу, а затем госпожи за раба, и совместное их бегство, – одна эта мысль казалась Салиху невероятной.
– Почему ты считаешь, что твой брат, госпожа, допустит, чтобы виновники ушли безнаказанными?
Алаха усмехнулась. Горькая это была усмешка.
– Я знаю своего брата, поверь. Захоти он настигнуть нас, он бы это уже сделать. Ни одному всаднику не уйти от Ариха в этой степи.
Салих подумал, что она права. Даже ему, невольнику, удалось полюбоваться молодецкими скачками юных воинов, где Арих всегда выходил победителем. А уж Алахе наверняка доводилось видеть куда большее. Вряд ли найдется воин, способный одолеть ее брата – в конных ли состязаниях, в схватке ли на мечах.
– А во-вторых?
– Во-вторых, мой брат знает меня так же хорошо, как я его. Пусть он поймает нас, пусть только посмеет поднять на меня руку! Да если он решится на такое и приведет меня назад на аркане, как пленницу, опозоренную, то я расскажу все! Я прилюдно расскажу, как ты побил его! Все узнают, что невольник, над которым смеялись даже женщины, одолел самого сильного, самого славного воина нашего рода! Этого Арих никогда не переживет. Нет, он не допустит, чтобы я очернила его перед всеми… Перед его воинами… Перед нашей матерью!
– Но ведь он может убить тебя, Алаха, – сказал Салих. – Он вполне может убить тебя прежде, чем ты сумеешь причинить ему такой вред.
Конечно, Салих сильно сомневался в том, чтобы Арих пошел на такое страшное преступление, как убийство родной сестры. Убийство последней в роду, избранницы Богов. Однако не следовало забывать: отчаявшийся человек способен на то, что не пришло бы в голову даже самому отпетому негодяю. А Арих был именно отчаявшимся. И оттого опасным вдвойне.
Но Алаха снова покачала головой.
– О, нет! Ведь тогда кто-нибудь из его товарищей расскажет нашей матери о том, что Арих убил ее последнюю дочь. Ни мать, ни тетя Чаха не простят ему этого. А Чахи он боится. Ее все боятся…
"Кроме тебя, маленькая отважная девочка, при виде которой Прекраснейшая побелела бы от зависти!" – подумал Салих, но вслух произнес совсем другое:
– Почему ты так уверена, что он возьмет с собой кого-нибудь из своих товарищей?
Алаха лихо прищурилась и стала удивительно похожа на своего брата.
– Да потому, раб, что в одиночку ему нас не одолеть.
"Нас"! От этого коротенького словечка теплая волна окатила Салиха с ног до головы, и предательский жар разлился по животу.
– Один он нас не одолеет, – повторил Салих.
Видимо, голос его прозвучал как-то странно, потому что Алаха бросила на него удивленный взгляд, однако говорить ничего не стала.
***
Они были в пути уже несколько дней. Те запасы, что в спешке захватил из становища Салих, подходили к концу. А путники все не решались оставить степь, все кружили в предгорьях.
Алаха боялась больших городов, однако гордость не позволяла девочке сознаться в этом своему спутнику. Она никогда еще не видела домов, которые стояли бы неподвижно, вросшие в землю. Поначалу, когда Салих начал рассказывать ей об этом, она даже рассердилась. Решила, будто он ее дурачит. Даже прибить хотела, рукой замахнулась. А рука у нее, даром что маленькая, с тонкими пальчиками, – тяжелая. Салих видел, как девочка почти шутя натягивает тугой лук из двойного рога.
– Да нет же, госпожа, – повторил Салих, когда гнев Алахи немного улегся, – там действительно никто не возит свои дома на телегах.
– И что, они так и стоят? Никогда не переезжают с места на место? – Алаха покачала головой, все еще не веря услышанному. Слишком это было все ново, слишком, с ее точки зрения, нелепо.
– Да, так и стоят, – улыбнулся Салих.
Заметив эту улыбку, Алаха сразу окрысилась:
– Не скаль зубы, ты!.. Немного достоинства в том, чтобы скакать из места в место, меняя хозяев и жилища, оставляя одно племя ради другого! Что с того, что ты повидал и города, и горы, жил и в селениях, и в юрте? Зато ты – раб, у которого и родни-то не осталось!
Скрывая заносчивостью смущение, она, сама того не ведая, больно задела его. Слишком часто он говорил себе те же самые жестокие слова, нарочно растравляя старую рану – чтоб болела, чтоб не давала покоя, чтоб не позволяла умереть раньше времени, не отомстив за искалеченную жизнь!
– Ты права, госпожа, – тихо сказал Салих. – Много достоинства ли в том, чтобы бродить, не имея крова над головой и не зная, где твой очаг – тот, который по праву назовется родным? Но моя искалеченная жизнь имеет свои преимущества: я, по крайней мере, знаю, чего ожидать от городов и населяющих их людей.
– Чего? – спросила Алаха, высоко подняв брови – как бы снисходя к столь низменной теме.
– Ничего хорошего, – утешил ее Салих. – Люди в городах больше всего на свете любят наживу. Возводят каменные стены, отгораживаясь от всего честного белого света. В комнатах-клетушках не вздохнуть, такой тяжелый там воздух. Узкие улицы похожи на западню, а всякий встречный норовит тебя толкнуть, обругать и…
– Пойдем лучше в горы! – горячо проговорила Алаха.
Она давно уже склонялась к мысли обустроить новую жизнь где-нибудь в предгорьях. Там, как ей казалось, она встретит людей себе по нраву: отважных, сильных, которые с радостью примут беглецов и почтут за честь назвать их своими сестрой и братом. Только вот не было в Самоцветных горах таких людей. Никто не встретит их там. Не селятся люди на этих склонах. Потому что в глубине, в мрачных недрах, где в неверном свете горняцкой лампы изредка вспыхивает в черной породе жила…
Салих вздрогнул и тряхнул головой, разом обрывая страшное воспоминание.
– Нет, госпожа, в горы нам лучше не ходить.
Алаха упрямо сжала губы.
– Я не хочу жить в городе.
– Мы не будем жить в городе, госпожа, ведь там у нас нет своего дома. Но в городе можно узнать, нужны ли где-нибудь рабочие руки, и какие в мире происходят события. Возможно, мы услышим там нечто такое, что укажет нам путь…
Салих уговаривал, а сам готов был разрыдаться. Он знал, ЧТО ожидает его в городе. Вернее – КТО. И хотел, и страшился этой встречи. Потому что свершив месть, он не сможет больше жить по-прежнему.
Да и сможет ли он мстить теперь, когда с ним – эта девочка, хрупкая и незащищенная, несмотря на все свои навыки молодого воина? Может ли он позволить себе эдакую роскошь: подставить голову под топор палача и тем самым обречь Алаху на полное одиночество.
Ну-ка, брат, вспомни: какая участь ждет в большом городе в Саккареме юную, неопытную девушку, да еще такую красавицу? Конечно, если ей не посчастливилось и рядом с нею не щетинится ножами, клыками, когтями верный страж – друг, брат, муж, покровитель… или, скажем, раб. На худой конец.
И все же… А куда им идти? Если задуматься, то так получается, что вроде бы некуда. Хотя, конечно, такого, чтобы совсем уж некуда, не бывает…
Одно Салих знал точно: в горы он не сунется. Ни за какими благами.
Однако судьбе угодно было распорядиться иначе.
Прерывая бесконечный спор, Алаха вдруг приподнялась в седле. Всмотрелась в даль, щуря узкие глаза. Ее красивое смуглое лицо вдруг сделалось напряженным.
Салих подъехал поближе.
– Что там, госпожа?
– Не знаю… – медленно проговорила она. Теперь Алаха совершенно изменилась. Только что это был ребенок, застенчивый и заносчивый одновременно, изо всех сил пытающийся казаться старше своих лет. Но стоило появиться какой-то опасности, пусть пока еще очень отдаленной и не вполне внятной, как девочка превращалась в настоящего молодого воина, зоркого, собранного и опасного. Ничего удивительного, что даже Арих вынужден с нею считаться, подумал Салих, глядя, как она осторожно вынимает из колчана лук.
Однако воспользоваться оружием им не пришлось. Во всяком случае, поначалу. Прошло несколько томительных минут ожидания – Алаха, естественно, не соизволила поделиться со своим спутником результатами наблюдений за чем-то неведомым, происходившим вдали. С ее точки зрения, вполне достаточно, если она, Алаха, видит и знает о приближении чужаков. А Салих – он пусть смотрит на госпожу и подражает ей.
Возможно, кстати, она права…
Но вот и Салих уже различал нечто странное… нечто, надвигающееся со стороны гор. А оттуда, по мнению Салиха, ничего доброго исходить не могло. Поневоле он сжался, втянул голову в плечи. Если бы хоть какое-нибудь оружие…
Словно прочитав его мысли, Алаха протянула ему кинжал:
– Возьми.
Он отпрянул.
– Госпожа…
Закон везде один и тот же: раб – безоружен. Оружный уже не раб…
– Бери, бери, – повторила девочка. – Хоть дурное, а подспорье.
И засмеялась, недобро оскалив зубы.
"Нечего раскисать, – подумал Салих, досадуя. – Ишь, возрадовался, садовая голова – оружие она ему доверяет! Как дала, так и отберет. Навек останешься при ней дворовым псом… – И совсем уж некстати пришла другая мысль, перечеркивающая остальные, привычно горькие: – Да лучше всю жизнь за ней, как собака, ходить… чем горделиво шествовать вдали от нее." Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от того, что считал явной нелепицей.
Тем временем то, странное, приближалось. Оно ЛЕТЕЛО. По воздуху. Мерно взмахивали крылья, оперенье сверкало в солнечных лучах, как золотое. Или то было не оперение? Чешуя? Дракон?.. Нет, драконы – это только в сказках. А это…
– Симуран! – воскликнула Алаха. – Хвала Трем Небесным!
Крылатый пес, чья доброта вошла в пословицу. А на спине у него – хрупкий всадник, не вдруг поймешь, юноша или девушка – такое нежное у него лицо. И сложение почти птичье – легкие кости, узкие плечи.
Салиху доводилось слышать о виллинах. Их называли "Крылатыми", хотя на самом деле крыльев у них не было. Крыльями Боги одарили симуранов, которыми виллины пользовались как Бескрылые – лошадьми.
Салих поежился. Он и в самом деле ощутил себя сейчас бескрылым. Тяжеловесным, прикованным к земле собственным несовершенством, мало на что годным.
Алаха широко раскрыла глаза, глядя, как могучий крылатый зверь опускается на траву. От поднятого крыльями симурана ветра рукава и подол ее платья захлопали.
– Никогда прежде… – прошептала она, забывшись при виде великолепного зрелища. – О, как прекрасно!
Да, это было прекрасно: и добродушно покоряющийся всаднику крылатый пес, и сам юноша, который если и отличался от обычного человека, то лишь изысканной красотой тонкого лица и изяществом легких движений. Но когда он заговорил, оба – и Салих, и Алаха – невольно вздрогнули: речь виллина напоминала, скорее, птичью.
Они видели, что юноша чем-то встревожен, но не могли понять причины его беспокойства. А он продолжал настойчиво повторять что-то, указывая на север. Внезапно холодок страха пробежал у Салиха по спине. Он явно почувствовал что-то… что-то непонятное. Только что все было хорошо. Приветливо светило солнце. Симуран, чудесный зверь, лежал на траве. Отдыхая, он раскинул лапы, как самая обычная собака. И только добродушные, умные глаза глядели почти по-человечьи. Да еще крылья…
Но главным для Салиха было даже не эта удивительная встреча. Главное – рядом была Алаха. Обеспокоенная их будущей судьбой, вырванная из привычной обстановки, но здоровая и почти веселая. Салиху хотелось верить: настанет время – и он сумеет сделать так, чтобы эта девочка была по-настоящему счастлива. Пусть не в степи, пусть в городе или в селении. Неважно. Лишь бы хотя бы изредка видеть ее улыбку.
Но вот светлый день словно бы померк, и темная тень ужаса опустилась на душу Салиха. Он не вполне понял, как это случилось. Вскинул глаза и встретился взглядом с ясными, почти прозрачными глазами виллина. Ужас исходил из них.
– Ты что-то видел, крылатый господин? – спросил Салих, стараясь говорить вежливо. Он толком не знал, как следует обращаться к виллинам. В Самоцветных Горах поговаривали, будто там, наверху, живет чудесный вольный народ… Но слишком многое из мрачных каторжных недр казалось недостижимым, и Салих почти не слушал разговоров о "воле". Теперь он жалел об этом.
Виллин не понимал вопроса, заданного на человечьем языке. Слишком бедна речь, отягощенная словами. Он снова и снова посылал к Салиху картину, увиданную им сверху: беда, беда, беда…
– Госпожа, – тихо обратился Салих к Алахе, – мне кажется, Крылатый видел нечто в Степи… Нечто ужасное.
– Я не понимаю его речей, – отозвалась Алаха. Она тоже глядела настороженно. – Мой род никогда не встречался с виллинами. Шаманка говорит, что этого нельзя делать.
– Почему?
– Она не объясняет. Один раз только упомянула, что род ее мужа не любит Крылатых.
– Ее мужа? – Салих был поражен. Насколько он успел понять, Чаха никогда не имела мужа. Девушки в шатре Алахи говорили об этом как о чем-то само собой разумеющемся.
– Не время говорить о тете Чахе, – нетерпеливо оборвала Алаха. – Крылатый что-то хочет сообщить нам… Опасность? Беда?
Она показала на свой лук, на кинжал, который Салих все еще сжимал в руке.
Виллин вдруг приложил узкую ладонь к груди Салиха. Того словно ударило. Он вряд ли смог бы описать свои ощущения.
– Нам лучше пойти в том направлении, какое он покажет, – сказал он Алахе, когда пришел в себя от пережитого потрясения.
Виллин еще раз настойчиво махнул рукой, показывая на северные отроги Самоцветных Гор. "Там".
Ни слова больше не говоря, Алаха села в седло. Салих последовал ее примеру.
Виллин улыбнулся и направился к симурану.
Теперь они двигались на север – втроем. Должно быть, сторонний наблюдатель немало бы дивился, глядя на этот разношерстный отряд: саккаремец, с головы до ног разрисованный шрамами от старых побоев, высокомерная девочка из Степи в ярком шелковом платке, обшитом золотыми монетами, и виллин на симуране, то летевший над головами всадников, то далеко обгонявший их.
Тревога росла. Где-то на севере случилась беда. Вот что хотел передать им виллин. Он звал на помощь. Но сумеют ли они помочь? И что там могло случиться?
Ответ пришел на закате, когда кони стали уставать, а Салих, который вообще был плохим наездником, начал валиться с седла. Виллин внезапно снизил симурана и жестами показал своим спутникам, чтобы они спешились и поднялись по горной тропе. Ни слова не говоря, Салих и Алаха последовали этому совету. Они не знали, какая опасность их поджидает, но виллин, вероятно, знал, что делает.
Отсюда, сверху, степь казалась беспредельной, а люди – крошечными муравьями.
Виллин осторожно тронул Салиха за плечо. Тот поглядел в ту сторону, куда указывал Крылатый, и замер.
Длинная процессия шестововала по дороге. Длинные тени, отбрасываемые горами, накрывали конных и пеших. Всадники на высоких конях, каких не встретишь обычно в степи, ехали шагом. Длинные попоны синего, пурпурного, желтого цвета словно лоснились, облитые красноватым светом заходящего солнца. Кисти и бахрома шевелились на слабом ветру. Одетые в фиолетовые и золотые одежды люди шли медленно, словно на похоронах. Время от времени доносился тихий, мерный бой барабана. Затем показалась телега, влекомая белым быком, разукрашенным лентами и цветами. В телеге стояла молодая женщина. Даже отсюда, со скалы, Салих видел, что она молода и красива. Она казалась чрезмерно тучной и очень высокой, однако черты ее бледного лица были безукоризненны. Огромные черные глаза, неподвижно смотревшие в одну точку, казались безумными. Пышные рыжие волосы были заплетены в шесть кос, перевитых многочисленными пестрыми лентами. В ушах девушки в такт движению телеги качались огромные золотые серьги.
– Она похожа на невесту, – прошептала Алаха. Салих удивленно заметил, что маленькая его госпожа произнесла эти слова едва ли не с завистью.
Виллин смотрел на процессию с болью и ужасом.
– Нет, – проговорил Салих, – здесь творится что-то другое… Взгляни на Крылатого. Он встревожен. Не на шутку встревожен.
– Жертвоприношение, – уверенно сказала Алаха. – Вот что это такое.
– Ты хочешь сказать, что они собираются убить эту девушку во имя какого-то злого божества?
– Такое случается, – пожала плечами Алаха. Она хотела казаться невозмутимой, но Салих видел, как подрагивают ее губы.
– Мы не сможем отбить ее у всех этих людей, – сказал Салих. – Бедняжка обречена на смерть. Все, что мы можем, – это умереть вместе с ней. А это…
Алаха прищурилась:
– Тебе никак страшно?
– Госпожа, – осторожно проговорил Салих, – я всего лишь думаю о том, как уберечь тебя от совершенно ненужного риска.
– О себе лучше позаботься, трус! – фыркнула девочка.
– Я и так забочусь о себе, – ответил он серьезно. – Если ты умрешь, моя жизнь утратит всякую цену.
Он почти пожалел об этих словах, неосмотрительно сорвавшихся у него. Однако Алаха, к счастью, не обратила на них внимания.
– Что же нам делать? – пробормотала она, снова вынимая из колчана лук.
Виллин стремительно протянул тонкую руку, останавливая Алаху. Затем приложил палец к губам и снова указал на долину.
Процессия остановилась. Несколько человек начало ходить по кругу, выпевая без слов какую-то тихую мелодию. Звучала она, как показалось Салиху, зловеще. Девушку сняли с телеги и, обратив лицом к скале, повели куда-то. Вскоре она исчезла из виду – нависающий скальный карниз скрыл ее из глаз.
– Я знаю, – сказала вдруг Алаха.
Салих повернулся к ней:
– Что?
– Я знаю, что здесь происходи, – повторила девочка. – Моя тетка рассказывала когда-то… Это было очень давно. Но я не забыла! Она рассказала только один раз. Никогда больше не повторяла. Иногда я даже думала, что мне это приснилось… Но теперь я точно знаю: Чаха действительно об этом говорила.
– Куда они отвели девушку? – спросил Салих. – Кто они такие?
– Это венуты, – сказала Алаха. Она говорила тихим, монотонным голосом, вызывая из глубин своей детской памяти давнее, пугающее воспоминание. – Мы никогда не смешивали свою кровь с этим народом. Так было заповедано Богами! Венуты – проклятые. Много сотен лун назад один из них оскорбил Кугэдея…
– Кого? – переспросил Салих.
В любое другое время он не отважился бы на такую дерзость – прерывать госпожу посреди рассказа. Но сейчас – и он чувствовал это не хуже Алахи – любое недопонимание, любая неточность могут оказаться роковыми.
– Это предок нашего общего рода, – пояснила девочка и в знак почтения к называемому протянула руку к небу. – Многое о нем говорят, да не все стоит слушать. Однако чти Кугэдея – и он будет милостив к тебе! Он стар и вспыльчив, а иногда падок на лесть, но сердце у него благородное и доброе. Было два брата: от одного пошел наш род, от другого пошел род венутов. А Кугэдей заснул на солнышке, ибо был уже стар и любил понежиться. И вот подкрался к нему козел и начал жевать его бороду – а борода у Кугэдея была длинной-предлинной! Младший брат увидел это и стал смеяться. А Кугэдей проклял жалкого насмешника, и тот превратился в тушканчика. С той поры едва завидит Кугэдей кого-нибудь из пустынных грызунов, так сразу достает из колчана молнию… Так велика его ярость.
Выслушав эту историю, Салих улыбнулся. Алаха гневно покосилась на него, но Салих тут же пояснил:
– Я чувствую, что уже начинаю любить Кугэдея – потому и улыбаюсь, госпожа.
– Тебе же лучше не гневить его, – фыркнула девочка. – Иначе и ты будешь прыгать по пескам, ныряя в норки и таясь от пернатых хищников… Венуты пытаются замолить ошибку своего предка и для того раз в пять лет приводят в горы молодую девушку – самую красивую и благородную из всего народа.
Виллин слегка шевельнулся и коснулся плеча Алахи. Та проговорила:
– Мы успеем спасти ее, Крылатый господин. Поэтому я и позволила себе потратить время на долгий рассказ.
Ни Алаха, ни Салих так и не смогли догадаться, как виллину удалось понять, о чем шла речь. Но он успокоился и снова начал глядеть на простирающуюся внизу долину.
Тихим голосом, почти шепотом, Алаха продолжала:
– Они объявляют ее невестой старика, надевают на нее десятки самых роскошных одежд, обвешивают ее драгоценностями, привязывают к ногам десять пар сапог, а потом везут сюда, в горы.
"Вот отчего она показалась такой полной, – подумал Салих. – Воистину, век живи – век учись. Сколько народов, столько и обычаев. Но почему, милосердные Боги, почему больше половины обычаев такие жестокие? Или, может быть, это ко мне жизнь поворачивается только страшной, отвратительной своей стороной?"
– Они убивают ее? – спросил Салих.
Алаха кивнула.
– Они замуровывают ее в пещере.
Салих почувствовал,как по коже у него пробежали ледяные мурашки. Он невольно представил себе, каково это – оказаться заживо погребенным в могиле. И медленно умирать от жажды и голода, задыхаясь в спертом воздухе…
– Несколько раз мне снилось, будто я – такая девушка, – сказала Алаха, словно прочитав мысли Салиха. Впрочем, это нетрудно было сделать. – Я просыпалась с криком и в слезах, и мать подолгу просиживала рядом со мной, пытаясь меня успокоить.
– Почему же бедная девушка не плачет, не сопротивляется? Неужели она считает, что Богам будет угодна эта жертва?
– Чаха говорила, что венуты опаивают ее какими-то снадобьями. Сейчас девушка почти ничего не понимает из того, что с нею происходит. Оттого она и ведет себя так покорно… Но оказавшись в пещере, она непременно должна очнутся от дурмана. Иначе, по мнению венутов, жертва бесполезна. Невеста старика обязательно должна осознавать, что умирает…
– На этот раз все случится по-другому, – прошептал Салих. Он старался не думать о том, что сейчас происходит возле пещеры, но помимо его воли мороз то и дело пробегал у него по спине.
Если Салиха, обыкновенного человека, к тому же давно очерствевшего душой после всех испытаний, что выпали на его долю, так болезненно тревожила мысль о страшной участи, уготованной ни в чем не повинной девушке, – то, должно быть, какой ужас испытывает сейчас виллин! Салиху доводилось слышать о том, что Крылатые читают мысли… Даже не мысли – они умеют бессловесно воспринимать чувства своих собеседников и зрительные картины, встающие перед их внутренним взором.
Ему захотелось ободрить Крылатого. Коснувшись тонкой руки виллина, Салих едва заметно покачал головой.
– Она не умрет, – прошептал он. – Благодарю тебя, Крылатый господин, за это.
Виллин улыбнулся, и он этой улыбки его прекрасное лицо преобразилось. Оно словно осветилось изнутри потаенным пламенем.
Ждать пришлось недолго. Песни и глухие удары барабана стали громче – процессия покинула горы и снова показалась на степной дороге. "Прекраснейшую чтят из любви, Морану Смерть – из страха", говорят арранты. Салиху невольно вспомнилось это присловье, когда он с высоты скального карниза пытался всмотреться в лица проходивших внизу жрецов. Каковы они, что чтят Морану Смерть? Оставил ли непреходящий ужас перед страшной их госпожой какие-либо следы в чертах их лиц, в выражении их глаз? Но он ничего не смог разглядеть. Отсюда люди, только что совершившие страшное дело, казались самыми обыкновенными. Даже какими-то, пожалуй, скучными.
Да! Вот оно, правильное слово! Именно – скучными. Разве выглядят скучными те, кто принес дары Прекраснейшей? Разве тоска глядит из глаз жрецов Богов-Близнецов? Даже фанатичный, мрачноватый Соллий, о котором Салих предпочитал не вспоминать, – даже он просветлялся лицом, когда заговаривал о чтимых им Божствах.