– Ты отдохнула, госпожа? – осторожно спросил он.
– Да, – ответила она и отвернулась.
Было еще что-то. Что-то, тревожившее ее. Сон! Ей приснилось, будто они встретили на пепелище маленького духа. Он назвался сыном Чахи, а потом превратился в белого тигра и возил их под небесами. Интересно, сон это или правда?
Впрочем, задумываться подолгу над такими туманными вещами, как сновидения, было не в обычаях Алахи. Она принялась переплетать косы.
– Куда мы пойдем с тобой, госпожа? – спросил ее Салих.
– Приготовь какой-нибудь завтрак, – распорядилась она, не переставая причесываться. – Мы уходим отсюда. Среди убитых я вчера не нашла моего брата. Значит, Арих жив. Я должна отыскать его!
– Он может быть в плену у венутов, – предположил Салих. – Тебе будет трудно вызволить его оттуда. Венуты узнают тебя и убьют.
– Сперва мне нужно узнать, где он и что с ним, – повторила Алаха упрямо. – А уж как я буду его вызволять – это не твоя забота!
***
Снова Самоцветные Горы. Словно какая-то невидимая цепь приковала Салиха к ним. Никак не уйти ему из их тени. Все время настигает его и накрывает с головой, точно некое проклятие. В который раз уже он возвращается сюда – это он-то, который просыпался по ночам с криком, когда ему снился рудник!
Но Алахе вздумалось искать брата там. И Салих, как истинный верный, уныло брел следом.
Духи не захотели открыть им всего. Не захотели помочь. Впрочем, Салих так и думал, что ничего путного из общения с Другим Миром выйти не может. Другой Мир – на то и Другой, чтобы жить по своим, особенным законам. А уж какая блажь взбредет на ум всем этим духам и демонам – того даже премудрые итуген, даже великие ФОЛБИН, умеющие вызывать духов так, что их видят посторонние, – даже они предсказать не в силах. Не то что какой-то там Салих, всю жизнь проведший в бессмысленном и тяжком рабском труде. Как от такой жизни он и вовсе ума не лишился? А вот это, наверное, ни один дух или демон, будь он даже сто раз могущественный, постичь не в состоянии…
Да, на то это два разных мира, чтобы почти не соприкасаться.
Почти.
Ибо – и это несомненно! – юный лукавец, обратившийся на глазах двух человек в белого тигра, был двоюродным братом Алахи.
Но он ничего определенного о судьбе Ариха не сказал. Мол, сами должны отыскать его и вызволить. Что-то говорил про своего деда, но Салих ничего не понял. Смутно догадался из выспренних речей юнца, что дед этот многое может, но немногого хочет. Так что полагаться на милости старикана тоже не следует.
А следует поступить вот как: в Самоцветных Горах, если поискать хорошенько, можно найти древний храм Владычицы Слез – той, к которой возносят последние молитвы отчаявшиеся люди. Храм этот – девичий; Богине служат молодые девушки, ощутившие в сердце потребность к самопожертвованию. Но служат недолго – одни год, другие пять лет. А потом уходят, уступая место другим. И лишь немногие живут при храме всю жизнь. Впрочем, все это слухи.
Да, это одни лишь слухи. Он, Хурсай, определенного ничего сказать не может. Он вообще слишком юн, чтобы знать так много. Кстати, никто из родни Хурсая ничего толком не знает о Владычице Слез. Демоны и духи не входят в этот храм. Туда только люди входят. И еще эта их Богиня.
Болтовня мальчишки раздражала Салиха: слишком уж много важности напускал на себя этот юный демон. А Алаха слушала и, судя по всему, старательно запоминала каждое его слово.
И вот теперь они снова приближаются к Самоцветным Горам, и Салих чувствует, как трясутся у него поджилки, как сжимается сердце. Все его тело, казалось, вопияло, взывая к его рассудку: "Бежать, бежать отсюда! Бежать без оглядки!" А рассудок мрачно отвечал: "Цыц, неразумное! Я здесь, потому что не могу оставить без пригляда мою маленькую госпожу!"
По счастью, они подходили к горам не с западной стороны, где разверзался зев преисподней – рудники, а с севера. У подножия гор встретили крошечный поселок – десяток глинобитных хижин, колодец, кузня на окраине да еще огороженное пастбище, где путешественники приметили небольшое стадо черных остророгих коров.
Алаха сморщила нос. Как всякий истый житель Вечной Степи, она искренне и всей душой презирала оседлый образ жизни, который казался ей убогим и достойным разве что одних рабов. Если город представлялся ей ловушкой, западней, тюрьмой для вольного духа, то этот жалкий поселок представлялся ее взору чем-то вроде могилы.
Любопытно, подумал Салих, наблюдавший исподтишка за морщившей нос Алахой, как бы ты, моя роза, посмотрела на ту нору, где прикованные цепью костлявые, хворые люди день и ночь добывают из черной породы самоцветные камни? Гром молотов, звон цепей, хриплый кашель, свист кнутов, ругань и шум осыпающейся породы – и так, не смолкая, целыми днями. И еще полумрак, коптящие факелы… Как бы ты смотрела на все это, вольное дитя вольной Степи? Каким ужасом наполнились бы тогда твои прекрасные черные глаза? С каким презрением стала бы ты относиться ко мне – ведь я родом из этой преисподней… Там умер и вновь родился мой дух. Оттуда – да, оттуда! – я вылез, прибегнув к обману, как жалкий змей с отдавленным хвостом и вырванными ядовитыми зубами…
– Госпожа, – заговорил он, торопясь отогнать дурные мысли, – здесь надо бы оставить коней, чтобы не погубить их горным переходом. Горные тропы не любят лошадей.
Алаха метнула на него быстрый взгляд.
– Дело говоришь, – сказала она. – Спроси, возьмут ли они наших коней на подержание или пожелают их купить.
– Я спрошу у них теплой одежды, – добавил Салих. – В горах может быть холодно.
Алаха молча кивнула.
Жителям поселка, видать, нечасто приводилось встречать здесь чужаков. Иной раз показывалось какое-нибудь кочевое племя, но оно всегда проходило стороной. Случалось, заходили сюда торговцы, привозили белые и цветные ткани, красивые бусы, расписную обувь, украшенную кисточками и шитьем, забавные прозрачные сосуды – всем прекрасные, но очень уж хрупкие!
Однако эти чужаки представляли собой что-то новое, прежде не виданное. Почти все жители, кто не был занят работами, вышли на пороги своих домов и остановились, хмуро глядя на медленно едущих мимо путешественников. Они разглядывали Алаху и Салиха так, словно те были демонами, а не такими же людьми из плоти и крови, как они сами.
Наконец Салиху надоело являть собою живую картину для увеселения местных жителей. Он спешился и неторопливо приблизился к одному из немногих мужчин, глазевших на чужаков.
– Мир тебе, почтенный! – обратился к нему Салих.
Мужчина – немолодой человек с седеющими густыми бровями, мрачно нахмуренными и почти скрывшими недоверчивые темные глаза, – вздрогнул, как от удара. Судя по его виду, он явно не ожидал, что эти чудовища – откуда только они появились? – наделены даром речи, да еще человеческой!
– Мир тебе, достопочтенный, – терпеливо повторил Салих, давая ему время освоиться с только что сделанным открытием.
Мужчина довольно быстро овладел собой. Насупившись – как ему показалось, грозно – он отозвался:
– Кто вы такие, чужаки, и каковы ваши намерения? Учтите, в поселке знают, за какой конец хватают саблю!
Он похлопал себя по бедру, на котором, конечно, никакой сабли не висело.
Салих улыбнулся.
– Оставь свои подозрения, почтенный, ибо они ни к чему. Мы – путники, нуждающиеся в совете знающих людей. Кроме того, мы хотели бы оставить здесь своих лошадей, а взамен получить два теплых меховых плаща. Обо всем этом можно было бы поговорить с кем-нибудь из…
– Да хотя бы со мной! – перебил его местный житель, разом открыв все то, что в Вечной Степи принято было скрывать: и нетерпение совершить сделку, и страх упустить выгоду (не сманили бы этих глупых чужаков соседи!), и обыкновенное отсутствие выдержки – а выдержка, терпение и умение прятать свои истинные чувства, особенно такие неприглядные, как жадность, считались среди народа Алахи первоосновой хорошего тона. Человека, не обладающего этими качествами, никто не уважал.
Салих с удивлением понял, что, похоже, разделяет мнение своей госпожи. Во всяком случае, никакого уважения этот человек у него не вызвал. Однако Салих последовал приглашению и, пригнувшись, вошел в принадлежавшую ему хижину. Алаха, приняв высокомерный вид, наотрез отказалась входить под этот кров. Она осталась на улице. Неподвижно сидящая на низкорослой степной лошадке, в шелковом платке, с ниспадающими на спину черными косами, с двумя безобразными, красными ранами на щеках, с беспощадными, узкими, как лезвия ножей, глазами – она казалась живым воплощением Войны.
На нее поглядывали издалека, потом стали подбираться поближе, но Алаха только положила руку на пояс, коснувшись рукояти, и любопытных как ветром сдуло. Девочка даже не улыбнулась. Ей было противно.
Тем временем Салих уселся на груду шкур, источающих кислый запах, и принялся торговаться с местным жителем. Заодно попытался разузнать побольше об этом таинственном храме Праматери Слез.
– Существует, а то как же, – кивал головой собеседник Салиха. Теперь, когда сделка, по всей видимости, должна была состояться, он утратил свои повадки торопливого жадины, и говорил с напускным достоинством. – Этот храм, милый человек, существует! Да вот где он, того сказать тебе не могу. Но вы ступайте в горы, выше и выше, там вам подскажут, как искать. А уж я вам выберу самые лучшие, самые теплые плащи… И сапожки подберу. А эта девочка – кто она тебе? По лицу вы с ней, вроде бы, не схожи… Не сестра ведь?
Он прищурился и прищелкнул языком, явно намекая на нечто вполне определенное. Салих почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Еще немного – и он, кажется, накинется на этого болтливого старикана и свернет ему шею. Что его остановило? Что в последний миг удержало руку, готовую уже схватить собеседника за жилистое горло и сжать его так, чтоб позвонки хрустнули? Может быть, брезгливость… И еще мысль о том, что, поступи он, Салих, подобным образом, никто из жителей поселка даже протестовать не станет. Трусливы эти оседлые люди!
– Я оставлю у тебя коней, а одежду для нас выберу сам, – сказал Салих сквозь зубы.
– Как угодно, как угодно, – засуетился старикан. Глядя, как он поспешно ворошит шкуры, Салих вдруг усмехнулся. И ведь не ведает, бедолага, что только что был на волосок от лютой смерти!
Наконец Салих выбрал два теплых плаща с капюшоном и взял пару меховых сапог для Алахи. Обувь девочка обычно носила с мягкими подошвами, поскольку не рассчитывала подолгу ходить пешком. Ей не нравились жесткие подметки, которыми были снабжены сапоги для пешего хождения. И Салих не на шутку опасался за ее ноги.
– Я возьму еще припасов, – сказал он старикану. – Дай мне вяленого мяса на три дня, круг сыра и, если есть, хлеба.
Старикан охотно подал ему – и вяленого мяса три связки, и довольно большой круг мягкого желтого сыра, и краюху очень жесткого белого хлеба, но, положив на все это свою темную жилистую руку, уставился Салиху в глаза и потребовал дополнительной платы.
Салих отбросил руку старика в сторону.
– Посторонись, – лениво проговорил он, – мешаешь.
Он неторопливо сложил продукты в мешок, подхватил плащи и сапоги и вышел из хижины. Старик, причитая и продолжая домогаться дополнительной платы, пошел следом. На пороге Салих остановился и тихо, внятно сказал:
– Замолчи! Ты и без того получишь больше, чем заслужил!
Алаха, помедлив, спешилась. Потрепала лошадку по ноздрям и пошла прочь, не оглядываясь. Старик, волнуясь, приплясывал вокруг доставшихся ему лошадей. Салих, нагруженный покупками, быстро зашагал вслед за своей госпожой.
Вскоре поселок скрылся из виду. Впереди высились Самоцветные Горы. Теперь они были совсем близко.
***
Перевал остался позади. Салих готовился уже к неизбежной ночевке в снегу. Набрал побольше хвороста – он не хотел, чтобы ночью им докучали шакалы или, того хуже, волки. Если шакалов отпугнет самый запах дыма, свидетельствующий о близости человеческой стоянки, то с волками дело обстоит куда хуже: если голодные, придется отбиваться. Потому и костер нужен побольше. Кроме того, Салих опасался, не замерзла бы Алаха.
Девочка шла за своим спутником, не отставая ни на шаг, не проронив ни слова жалобы, хотя Салих хорошо знал, каких трудов стоило ей идти пешком, да еще в гору. Она проявила слабость только в одном: пустила своего спутника идти первым. На равнине она еще ни разу не позволила ему обогнать себя. Всегда сохраняла дистанцию, никогда не допускала, чтобы он забылся и перестал помнить свое место. Здесь же она растерялась. И как ни старалась скрыть свою растерянность, все же кое-чем себя выдала.
Например, тем, что на привале сразу повалилась на землю и лежала, не двигаясь, все то время, пока Салих таскал хворост.
– Дай посмотрю твои ноги, госпожа, – сказал он, когда огонь уже потрескивал.
Она молча протянула ему ногу. Салих снял сапожок и даже присвистнул. Дело плохо: она сбила себе ногу. Одна мозоль уже лопнула, вторая еще нет, но долго ждать с этим не придется.
– Вторую, – попросил Салих.
Она безмолвно позволила снять с себя и второй сапожок. Со второй ногой дело обстояло еще хуже – мозоль сорвалась и кровоточила. Салих смотрел на эти раны, мучаясь чувством собственной беспомощности, и сердце в нем переворачивалось от жалости. Алаха уселась, скрестив ноги, и капризным тоном потребовала дать ей мяса и хлеба. Салих поспешно выполнил ее распоряжение.
Пока они ужинали, у него уже созрело решение. Оставалось лишь уповать на здравый смысл Алахи. Должна же она понять, что идти пешком и дальше она уже не может!
***
Алаха согласилась на предложение Салиха удивительно легко. Он привязал ее к спине, как это делают степные женщины со своими детьми, и понес дальше. Идти под двойной ношей оказалось не так просто, как представлялось ему вчера. Но он не жаловался. Наоборот, пытался отыскать в сложившейся ситуации хорошие стороны. Одну нашел сразу: Алаха обнимала его теперь за шею. Правда, она делала это лишь для того, чтобы не упасть, но все-таки… все-таки она к нему прикасалась! Одно это уже можно было счесть блаженством.
Было и второе: теперь его не мучил холод. Наоборот, пот градом катился по его лицу, под рубахой было горячо, как будто он оказался в парной бане.
И все-таки ему было тяжело. Салих проклинал деревенского дурня, который так беспечно махнул рукой в сторону гор: мол, храм где-то там, по дороге спросите, вам подскажут – где именно. У кого, хотелось бы теперь знать, им спрашивать дорогу? Кто это им подскажет, где искать этот клятый храм Праматери Слез – да будет она благословенна за вечную материнскую печаль по заблудшим своим детям!
Алаха тяжело навалилась на него – заснула. Одолевая крутой склон, Салих понял, что больше идти не может – сейчас упадет. Он и упал бы, если бы не заметил далеко впереди огонек.
Сначала он не поверил собственным глазам. Откуда здесь, в безлюдных мрачных горах, огонек? Может быть, какой-нибудь коварный дух его морочит? Или это горят глаза животных?
Салих мотнул головой. Совсем он ума лишился от усталости и с досады! Какой еще коварный дух, какие глаза животных? Это ОГОНЕК! И зажгла его рука человека! Другие мысли следует отогнать прочь, точно незваных гостей!
Он собрал последние силы и пошел навстречу этому проблеску надежды.
Удивительное дело! Как ни уговаривал себя Салих, как ни убеждал себя в том, что на удачу повстречал человеческое жилище, но когда впереди и впрямь вырос добротный бревенчатый дом, он остановился и несколько раз плюнул и себе под ноги, и через плечо, и еще погрозил дому пальцами, выставив их "рогами улитки". Нет, дом никуда не исчезал. Как высился впереди – так и продолжал выситься. Прочный. Настоящий.
– Госпожа, – тихо позвал Салих. Протянув руку за спину, он потряс спящую Алаху. – Проснись, госпожа! Я нашел чье-то жилище.
– Я не спала, – высокомерно проговорила Алаха. – Тебе что-то почудилось. – Однако голос ее, несмотря на все старания, звучал все-таки сонно, и Салих улыбнулся простодушной хитрости девочки. – Ты хорошо поступил, что подошел к этому дому. Помоги мне спуститься.
Он осторожно снял ее со спины и поставил на ноги. Алаха выдала себя – потянулась и зевнула от души.
Дом вызывал доверие. В маленьком подслеповатом окошке грел веселый желтый огонь – там явно жарко пылал натопленный очаг.
При мысли о домашнем тепле у Салиха даже слезы проступили на глазах. Мимолетом вспомнился ему дом в Мельсине, который, мнилось, будет его собственным. Пролетело счастье мимо вольной птахой, только перо на память в руках и оставило… Дом он купил своей матери и сводному брату, а брату, в довершение благодеяний, еще и красавицу-невесту добыл. Себе же – только беду да несчастную любовь, да бродяжью долю.
Помедлив немного, Салих все же постучал в дверь.
Низенькая, прочно сработанная из толстых беревен дверь, тотчас же распахнулась, как будто за дверью стояли и только и ждали: когда же постучат? Салиха с Алахой схватили чьи-то загребущие лапы и едва ли не силком затащили в дом, ворча попутно в том смысле, что "ежели тут всякие на пороге топтаться вздумают по полдня, то никаких дров не напасешься… и вечно, значит, норовят разные-всякие дом выстудить, а ты, значит, топи да топи…"
И в притворно-недовольном ворчании, и в надежности всего строения, и в медвежьем захвате хозяйских рук – во всем ощущалась огромная уютная доброта. Салих сразу почувствовал доверие к хозяину уединенного дома. Алаха же недовольно вырвалась. Еще не хватало – чтобы ее, дочь и сестру хаанов, втаскивали куда-то силком! От века такого не бывало!
– Ну, ну, – торопил хозяин, огромный детина неопределенного возраста, одетый в меховую жилетку и гамаши, сшитые из оленьей шкуры, – входите, входите, мальчики… Небось, намерзлись… Устали, небось… А? Да, тут намерзнешься… опять же, волки. Не встречали волков-то? Нет? А медведей? Ха-ха! Насчет медведей – это я шучу. Что вам всем дома не сидится? Все бы вам, молодым, по горам скакать на козлиный, простите, лад…
Салих снял плащ, бросил на полог возле печки – пусть обсыхает. Алаха стояла неподвижно. Салих догадался: пальцы с мороза онемели, не слушаются.
– Позволь, я тебе помогу, – сказал он и, не дожидаясь позволения, расстегнул застежку ее плаща. Капюшон упал, открыв длинные косы и несчастное детское лицо девочки.
Хозяин дома так и ахнул.
– Вот это новость! Что же ты девчонку за собой по горам таскаешь, олух? Погубить ее хочешь? Такая красавица! Бедная моя, намерзлась, напечалилась, напугалась! Я тебе сейчас молока согрею… Садись к огню, садись, малютка…
Заслышав эти хлопотливые причитания хозяина – видимо, одинокого человека, давно отвыкшего от общества женщин и детей – Салих помертвел от ужаса. Сейчас Алаха покажет ему – и "красавицу", и "бедную", и "малютку" – все сразу!
Но Алаха только проговорила, как можно более сдержанно:
– Благодарю.
И прошествовала к очагу. Она даже почти не хромала.
Салих обратился к хозяину.
– Неловко обременять тебя, почтенный, но нет ли у тебя какой-нибудь мази, чтобы заживить раны на ногах?
– Что, ноги сбили? – быстро осведомился хозяин и снова хохотнул. – Бывает, когда с непривычки начнешь по горам лазать… Сейчас принесу. А вы пока грейтесь. И молока надо девочке дать. Как ее звать-то?
– Называй ее Алаха, – ответил Салих.
– Красивое имя, – вежливо сказал хозяин.
– А как обращаться к тебе? – спросил Салих.
Хозяин одинокого дома призадумался.
– Ну… можно по-разному… Я ведь охотник, да… Не землепашествую, нет. Не привык. Хлеб беру в долине, там люди есть – сеют, жнут. А я – нет. Я – по зверям. Ну… – Он еще помедлил, словно соображая что-то и наконец решился. – Зови меня, пожалуй, "дядюшка Химьяр". Да, "дядюшка" – это будет лучше всего.
Салих пожал плечами. Весь этот странный монолог настораживал, заставлял подозревать что-то… Но опасности бывший раб – с его великолепным чутьем на разного рода подвохи судьбы – пока что не ощущал.
Болтая и ворча, дядюшка Химьяр подал Салиху мазь, чтобы тот занялся ранами на ногах своей спутницы, а сам принялся готовить простой, но сытный ужин. Нашел и хлеба, и молока, и даже горячего вина со специями – видимо, хранил для особых случаев, потому что бутыль была вся покрыта пылью и паутиной.
– Один не употребляю, – пояснил дядюшка Химьяр, сдувая с бутыли пыль. – Это очень вредно для бессмертной нашей души… Да и смертной душе – вредит.
Алаха сидела у огня, свесив голову. Салих, стоя на коленях перед ней, осторожно смазывал раны на ее ступнях. Девочка дремала. На ее щеках пылал румянец – обветрилась, обморозилась за день. Белых пятен на ее лице Салих не обнаружил, чему был несказанно рад. Она так устала, что даже отказалась от ужина. Только молока, заботливо поднесенного к самым губам, выпила.
– Отнеси ее в постель, – громким шепотом сказал дядюшка Химьяр. – Ишь, намучилась…
Салих устроил Алаху среди теплых шкур, закутал потеплее и вернулся к очагу. Ему очень хотелось есть. Кроме того, следовало расспросить гостеприимного хозяина о храме, выведать туда дорогу. Да мало ли что еще полезного мог рассказать ему одинокий охотник! Жизнь научила Салиха не пренебрегать никакими сведениями, попадающимися на пути. Всякую новость следует подобрать, точно драгоценность, случайно найденную в пыли, бережно сохранить в кошеле на поясе, дабы не утерять по глупости или нерадивости. Кто знает, когда и как она тебя выручит? А не тебя – так другого человека, случайно встреченного на пути.
Дядюшка Химьяр и сам, казалось, не прочь был поделиться с неожиданным гостем всем, что хранила память. Давно не было в его заброшенном горном доме гостей, с которыми можно было бы переброситься словом-другим. А человеком он выглядел на диво общительным, так что впору к самим Богам воззвать, дабы разрешили недоразумение: как это столь словоохотливый и гостеприимный человек вздумал забраться в такую глушь, где и речь-то людскую мало раз в полгода услышишь?
Однако дядюшка Химьяр и сам был горазд собирать новости. Для начала вытянул из Салиха – а как, тот и понять не успел – всю его подноготную: и кто он таков, и откуда идет, и кем ему эта красивая девочка приходится. Слушал внимательно, по-доброму цокал языком, головой качал сочувственно. Одно удовольствие такому про свои горести рассказывать! И поймет, и утешит теплым взглядом из-под кустистых бровей.
Однако кое о чем Салих предпочел не распространяться. Он ни словом не обмолвился ни о происхождении своей спутницы, ни о страшной участи, постигшей ее род. Поведал только, что госпожа его в последнее время мучается страшными видениями и потому ищет храм Праматери Слез – мол, там, сказывали ей, может найти она исцеление.
– Верно сказывали, – закивал дядюшка Химьяр. – Там любую беду исцелят…
Салих встретился глазами с хозяином – и оцепенел. Дядюшка Химьяр глядел на негос неожиданной проницательностью. От простодушного болтливого охотника, каким поначалу предстал дядюшка Химьяр (ишь ты, "дядюшкой" назвался – глаза отвести, не иначе!) не осталось и воспоминания. Теперь это был совсем другой человек – умный, собранный, опасный. Его ясные, немного поблекшие от возраста глаза, глядели, казалось, в самую душу. И внятно ему было все: и жалкие хитрости, на которые пускался Салих, и все его недомолвки и увертки.
– Стало быть, горе у нее, бедняжки, – задумчиво проговорил охотник. – Эх, эх, лучше бы ты мне ВСЕ рассказал, милый мой человек, а не часть всего… Да и не самую главную часть, думается мне. Так, для отвода глаз наболтал… Какие еще видения? Ну, твое дело, не хочешь – не рассказывай. Мне-то что! Хоть совсем пропади со своей девчонкой! Жаль ее, конечно… Красавица!
Он оглянулся на спящую Алаху и покачал головой. Салих напрягся, готовясь, в случае опасности, наброситься на хозяина и вцепиться ему в глотку. Химьяр неожиданно рассмеялся.
– Не бойся, не бойся! Не стану я лезть к вам в душу… И без того все вижу, все понимаю… Ах, бедная!
– Откуда тебе знать, что беда с ней случилась? – не выдержал Салих.
– А, так тут все просто! – Охотник поманил Салиха пальцем, и тот наклонился к нему поближе. – Я догадался! – прошептал охотник в самое ухо Салиха и подмигнул с видом заговорщика. – Немудреное дело. У тебя на лице все написано. А она ожесточилась, как я погляжу, сильно ожесточилась против людей. Может, и правильно ожесточилась… Горечи много в вас обоих… А может, замуж ее выдать? – неожиданно выпалил он. – Выдать бы ее за кого-нибудь подходящего – чтобы и работящим был, и с оружием в ладу… Да хотя бы и за тебя! Ведь крепко ты ее любишь, верно?
– Я тебя убью! – рявкнул Салих, забыв сразу обо всех своих благих намерениях (какая там степенная беседа, какое собирание новостей в кошель, дабы сберечь и использовать их в пути! так и придавил бы болтуна!).
Дядюшка Химьяр захохотал.
– Боишься, стало быть, такую брать! Все госпожой ее считаешь, хозяйкой именуешь… Ладно, дело твое. И то правда. Зачем это ей, молодой да ладной, замуж выходить, да еще за тебя? Что там хорошего, замужем? Скукота одна… Вишь ты, видения ее мучают… В горы она забралась, Праматерь Слез ей понадобилась…
Салих молчал. Теперь он жалел о том, что поддался слабости и постучал в эту гостеприимную дверь. Не пришлось бы горько расплачиваться…
Дядюшка Химьяр как будто читал его мысли. Он накрыл руку Салиха своей крепкой узловатой ладонью и ободряюще подмигнул.
– Как до храма дойти – расскажу. Не бойся ничего, сынок.
– Я не боюсь! – вспыхнул Салих. Не хватало еще терпеть насмешки и издевательства этого лесного бирюка.