Канушкин Роман. Ночь Cтилета-2

   — Господи, — тихо, очень тихо, чтобы самой не услышать проскользнувших ноток рыдания, проговорила Вика, — я становлюсь сумасшедшей.
   Но как она ни старалась, ей не удалось справиться и слезы снова покатились из ее глаз. Теперь они сделались ее частыми гостями.
   Но почему кто-то должен говорить о ней среди ночи ближе к рассвету?
   Ну что это за бред? И еще эти слезы… «Господи, как же я устала и как же я слаба! Я, оказывается, очень слабая, и я не могу выдержать всего этого.
   Пожалуйста…
   И почему? В чем моя вина? Что же я сделала, чтобы вот так… со мной?.. За что? Я ведь, оказывается, так слаба…»
   И к чему?
   Дети. Двое близнецов. Все, что осталось от ее мира, когда-то полного Любви. Нет, не так. Ставшее ее Миром. Ставшее смыслом ее существования. Леха и Вика.
   — Леха и Вика, — проговорила она, чувствуя, что вновь проваливается в сон, — мои любимые… Я больше не отдам вас никому.
   Один из голосов показался знакомым. Могло такое быть? «Не дури. Что за ненормальная история перед рассветом? Что за безумная мысль…»
   Однако, вновь погрузившись в забытье и будучи не в состоянии отличить явь от сна, там, в тишине предрассветных сумерек или в глубине своих сновидений, она услышала, как медленно поворачивается ключ в замке зажигания, запускается автомобильный двигатель и как через некоторое время шум мотора стихает вдали.
   Вика спала.
   Ночной визитер, вне зависимости от того, был ли он во сне или в реальности, уехал.

* * *

   — Это не страшно. Всего лишь частичная амнезия, и будем надеяться, что память удастся быстро восстановить, — проговорил доктор. — Главное, что наблюдается устойчивая самоидентификация, а то, что некоторые эпизоды вашей жизни выпали из памяти, — это не беда.
   — Значит… Значит, у меня есть какие-то шансы? — со слабой, несколько отсутствующей улыбкой проговорила Вика.
   — Не какие-то, а очень, очень большие шансы, — ободряюще пообещал врач. — Вы умница. Молодчина. Главное — покой. Не старайтесь зря прояснить некоторые моменты, если сейчас не получится. Некоторое время, пока полностью не восстановитесь, лучше не напрягать ни память, ни нервную систему. Нам сейчас надо очень беречь себя.
   Доктор был сорокапятилетним мужчиной с чеховской бородкой, мягким взглядом, быстрыми и очень чистыми пальцами рук. Щеки у него вислые, но на них играл румянец. Вика была уверена, что видит его в первый раз. Доктор мягко намекнул, что это не так, но настаивать не стал.
   — Я ваш лечащий врач, — весело поприветствовал он Вику, как только появился в палате. — Ну, как у нас сегодня дела?
   Вика лишь минут пятнадцать назад получила свою положенную порцию обезболивающего, и сейчас спасительный туман уже подбирался к ней нежными приливами.
   — Знаете, доктор, зуд… Там, под гипсом, чешется.
   — Очень хорошо. Выздоравливает.
   — Зуд невозможный. Очень хочется почесать. Так, знаете…
   — Потерпите. После того что вам пришлось вытерпеть, это все ерунда. И косточки наши очень неплохо срастаются. Я смотрел снимки.
   — Вы знаете, я ведь многое помню… но вот день аварии…
   — И хорошо. Лучше таким воспоминаниям и оставаться в прошлом. Вы у меня отличница.
   — А… почему меня не навещают, доктор?
   Он быстро взглянул на нее:
   — Лучше вас пока не беспокоить. Хотя ваши коллеги приезжали. Пока вы спали. Мы не позволили вас будить. И пока еще не позволим.
   — А-а… с работы?
   — Да. С вашей работы.
   — А… папа?
   — С ним все в порядке. Он все в той же клинике. У вас есть хорошие друзья. Очень хорошие. Они заботятся о вас и о ваших близких.
   — Папа… в клинике?
   — Да. А… а вы… Простите, Вика, вы не помните этого?
   — Помню. Помню, конечно. — Вика как-то неопределенно покачала головой. И чего уж там скрывать — она все помнит. После покушения папа выжил, а вот Леха — нет. Вот как вышло. Только папа остался прикован к постели, неподвижен, что было бы ужасно для человека, привыкшего проводить в постели не более шести часов в сутки, если бы… Если бы папа знал что-либо о своем нынешнем состоянии. Такие вот штучки. Беда не приходит одна, так было сказано большим писателем, которым Вика очень увлекалась в юности. Она это также помнила. Папа впервые открыл глаза лишь через месяц после покушения. Обычного заказного убийства. Только когда это приходит в ваш дом, это вовсе уже не выглядит таким обычным. Леха просто-напросто стал еще одной жертвой в хронике заказных убийств. Есть такая хроника — «Ведение бизнеса в России». Она очень отличается от подобных хроник в других странах. Очень. Только Вика сейчас об этом думать не станет.
   Папа выжил. И через месяц его вывели из бессознательного состояния.
   Но когда Вика смотрела в его прозрачные глаза, она видела, что там не было папы — в его безжизненном отсутствующем взгляде. И это Вика тоже помнила. И сначала отец находился в их ведомственном госпитале, и его состояние долго, очень долго определялось словом «стабильное». Ни туда ни сюда. Это вовсе не та стабильность, о которой мог бы мечтать живой человек, но что теперь делать, коли так вышло. Коли один телефонный звонок в состоянии изменить всю твою жизнь. И тогда Вика, зная, что отец никогда бы подобного не одобрил, все же смогла перевезти его в частную клинику, наняла лучшего швейцарского специалиста. Она не моргнув глазом отвезла бы отца в зарубежную клинику, даже невзирая на соображения государственных интересов и тайн, но пока подобного не требовалось. И еще Вика помнила один день, когда зрачки отца начали совершенно четко реагировать на внешние раздражители. Пока лишь зрачки. Но Вика была уверена, что папа узнал ее. Это Вика видела в его глазах. И с этого момента врачи заговорили о положительной динамике и что, возможно, — вы только представьте, какое счастье! — вполне возможно, он еще будет двигаться.
   Самостоятельно двигаться. А в тот день в глазах отца Вика увидела, словно короткие всплески, и боль, и безмерную грусть, но это уже были проявления жизни. Он узнал ее. По крайней мере Вика убедила в этом и себя, и окружающих.
   Она была уверена, что именно эта ее убежденность поможет вернуть отца из тех глубин мозга, в которых болезнь держала его взаперти.
   И был еще один день. Отец снова узнал ее. Вика склонилась и просто долго смотрела на него и слушала прерывистое дыхание, а потом его зрачки задрожали. И неожиданно из уголка левого глаза по щеке отца скатилась сиротливая слеза. Вполне возможно, что это было лишь рефлекторное слезоотделение, но… только не для Вики.
   Отец узнал ее. И Вика обнимала папу так, как это было в детстве, она целовала его в лоб, но потом, после этой слезы, она ушла. Возможно, это лишь рефлекторное слезоотделение, все возможно. Только если папа узнал ее, он очень бы не хотел, чтобы она видела его слезы. Ничего, гордый человек, мы все восстановим. Мы справимся. В нашем мире было очень много любви и очень много достоинства. Пришла беда. Она отняла Леху, она отняла здоровье отца, и вот через несколько месяцев Вика сама оказалась прикованной к постели. И теперь нам придется со всем этим справиться. У нас остался единственный способ вернуть в наш дом жизнь — Вика и Леха маленькие. А пока нельзя забывать про краба, умненького краба, нашедшего себе надежное укрытие. И о маске из трепещущих простыней, поджидающей где-то в тумане.
   — Вы действительно обещаете, что я смогу вскоре увидеть детей? — спросила Вика.
   — Даю вам слово, — ответил доктор. — Уже очень скоро.
   — Хорошо. — Голос ее зазвучал бесцветно, она уже начала блуждать в тумане. Потом встрепенулась:
   — Доктор, а телевизор?!
   — Но мы уже говорили об этом, Вика. Мы обо всем договорились.
   — Да… Знаете, эти таблетки. От них немножко дуреешь.
   — Знаю. Но пока, к сожалению, мы не можем от них отказаться.
   — Вообще-то они мне здорово помогают. Только вот сестра строгая.
   — Для вашего же блага, Вика, — Да?.. Это хорошо. А что телевизор?
   — Вика, — он мягко улыбнулся, — мы договорились с вами. Сегодня в палате появится видео. И вы нам уже продиктовали список ваших любимых фильмов.
   — Он длинный? — произнесла Вика. Ее глаза блуждали по палате. — Этот список длинный?
   — Достаточно длинный, — терпеливо улыбнулся доктор. — Но мы пока ограничимся мягкими мелодрамами.
   — А «Притти вумен»? «Красотку»? Не забыли? И «Белое солнце пустыни»…
   — Конечно, конечно, Вика, обязательно. Мы это записали. Но некоторым фильмам придется подождать. Как и телевидению. Вы же станете смотреть «Новости». А никаких положительных эмоций подобные передачи у вас не вызовут.
   — «Не читайте советских газет», — усмехнулась Вика.
   Врач снова быстро взглянул на нее, затем мягко улыбнулся:
   — Совершенно верно.
   — «Так ведь нет же других», — продолжила Вика. — «Вот никаких и не читайте!»
   Доктор смотрел на нее с нежной, заботливой улыбкой.
   — «Собачье сердце»? — проговорил он. — Булгаков?
   — Да, Булгаков. Видите, какие я помню вещи?! Значит, действительно не все потеряно.
   — Вы у меня умница. Скоро будете помнить все.
   — Такое кино? — Викин взгляд заволакивало пеленой. Туман… — Со Шварценеггером? Да?
   — Вроде. — Доктор рассмеялся. — Вот такая у нас вышла светская беседа.
   — Да-да-да… славно перебросились парой слов. — Вика неожиданно рассмеялась. Смех вышел каким-то рассеянным.
   — Но некоторые фильмы и, главное, телевидение придется пока исключить. Придется им пока подождать.
   — Пусть подождут, — согласилась Вика.
   — Я думаю, это вовсе не так страшно.
   — Совсем не страшно. Это ерунда.
   — Я рад, Вика, что у нас наблюдается подобное взаимопонимание.
   — Конечно. Вы — врач, я — ваша пациентка. Знаете, — сообщила Вика, — мне совсем прекратили сниться дурные сны.
   — Это хорошо.
   — А теперь, если вы не против, я отдохну, доктор.
   — Конечно-конечно. Отдыхайте. До свидания, Вика.
   — Счастливо вам. А когда вы придете в следующий раз?
   — Скоро. Думаю, через пару дней.
   — А они точно установят мне видео?
   — Уже сегодня вечером, — пообещал врач и направился к двери.
   — Доктор, — позвала Вика, и ему снова пришлось нарисовать на своем лице терпеливую улыбку, — я забыла… как называется эта… эта самая клятва, которую дают врачи?
   Он обернулся. На какое-то короткое мгновение улыбка его поблекла. Но лишь на короткое мгновение. Вика лучезарно улыбалась:
   — Вот эта вот клятва… По имени какого-то грека…
   — Клятва Гиппократа, — подсказал доктор.
   — Точно! А я вот… видите… А что значит его фамилия? Или это имя?
   Доктор смотрел на нее. Но улыбались теперь лишь его губы. Он проговорил:
   — Неожиданный вопрос. Гиппократ… Гиппо — это лошадь, кратос — власть… Думаю — власть коней. Или, наоборот, властвующий над конями.
   Укротитель коней, наверное.
   — Как нам больше понравится? — спросила Вика, зевнув.
   Ее голос словно начал отлетать, и она счастливо прикрыла глаза.
   — Наверное, так.
   — Как больше понравится… До свидания, доктор.
   — Поспите. Всего вам доброго.
   И он ушел, почти бесшумно затворив за собой дверь.
   В этот день, когда приходил лечащий врач, Вика окончательно утвердилась в некоторых выводах. Все они не стали для нее неожиданным открытием. Но теперь кое-что Вика знала наверняка.
   Она находится вовсе не в клинике.
   Нарозин — великолепное болеутоляющее. Это болеутоляющее не просто чревато привыканием. Вика прилично подсела на нарозин.
   И еще: она в беде. С ней происходит что-то плохое. Что-то очень плохое.

4. Странный факс

   Телеграфистку, обслуживающую платную факсимильную связь, звали Любой.
   На Центральном телеграфе, расположившемся в большом здании на Тверской, которое москвичи так и называли — Телеграфом, она работала уже больше шести лет. И раньше у ее окошка всегда стояло множество народу, толпилась очередь, хотя расценки, разумеется с учетом инфляции, были значительно выше, не в пример нынешним. Как быстро все меняется: всего лишь пять — семь лет назад факсимильная связь если и не была в диковинку, все же являлась довольно дорогим удовольствием, поэтому у Любиного окошка от клиентов не было отбоя. Сейчас же народ понакупил себе факсов, и наличие аппарата в доме — в общем-то такая же обыденная вещь, как и наличие телевизора или, скажем, холодильника: если человек по роду его занятий пользуется факсом, то ни у кого это не вызывает удивления.
   Так же обстояли дела с мобильной связью. Еще совсем недавно небольшой мобильный телефон в руках, какая-нибудь «моторола», был предметом зависти неимущих, аксессуаром дорогого образа жизни и всякие крутые, бандюги там и прочие не расставались с «мобилами» даже в сортире. А в «Макдоналдсе» напротив Телеграфа, куда иногда по пятницам Люба водила детей, вообще смех да и только: сидит бычара с бритым затылком, в одной руке бутерброд с котлетой, в другой — телефон. Можно подумать, что каждая минута его времени стоит состояния. А послушаешь, о чем говорит: «Вован, ну ты чисто конкретно, баб-то снял?» Ну точно, смех да и только. Сейчас же с «мобилами» в руках рассекает всякая шантрапа, мелкие сошки типа торговцев помидорами. Люди приличные, конечно же, мобильной связью пользуются и телефоны при себе имеют, но уже больше не выставляют их напоказ. Да, времена меняются, прошлые игрушки быстро дешевеют.
   Поэтому сегодня к Любиному окошку факсимильной связи за целый день подошло всего семь клиентов. Конечно, Люба без дела не сидела. В таком крупном коммуникационном улье, как Центральный телеграф, всегда найдется работа, поэтому время пролетело быстро. И вот вроде бы только что был обед, а уже смена заканчивается. И уже седьмой год как Люба здесь работает.
   По пятницам за Любой всегда заезжал муж и привозил с собой детей — шестилетнего Коленьку и восьмилетнего Алешу. И бывало, что они вели мальчиков в расположившийся напротив входа в Телеграф «Макдоналдс». Супруг Володя ухаживал за Любой с давних пор, еще со школы. Но Люба замуж не торопилась — ее по праву считали одной из первых черемушкинских красавиц, и она прислушалась к совету старшей сестры: «Не бери с меня пример, не выскакивай рано замуж. Отгуляй свое.
   На твой век кобелей хватит». Любиной старшей сестре подобного посоветовать было некому. Они со своим Петенькой поженились, сразу как получили паспорта. Такая была любовь! Да только ничего от той любви не осталось. И теперь, родив, так же как и Люба, двоих, сестра превратилась в расползшуюся по дивану жирную грымзу (она так и не справилась с послеродовым целлюлитом), засыпающую у телевизора, а любимый Петенька так закладывает, что впору его тащить к наркологу.
   Любе всего этого было не надо. Когда Володя уходил в армию, она ему честно сказала: «Ждать не буду». Уж лучше так, чем потом какой-то доброхот ему в армию напишет. Им там и так нелегко, бедненьким. Володя Любе нравился. Но нравились ей и другие ребята. Люба отгуляла свое. Вышло так, что это Володя ждал ее, еще год после армии. Он все ей простил. И вот тогда Люба увидела в нем надежную опору и смогла ответить на его чувство. Она уважала своего мужа, отца ее детей, и любила его той спокойной любовью, в которой не сгорают крылья. Люба и Володя обладали, что называется, семейным счастьем. А до всего другого — так вот он, пример старшей сестры, перед глазами.
   Конечно, материальное положение могло быть и получше, да недавно муж нашел новую работу в одном из автоцентров фирмы «Ангел» (а у Володи были золотые руки), так что, глядишь, и с этим со временем все наладится.
   Володя в отличие от детей «Макдоналдс» не жаловал, обзывая его то «биг-мачной», то «американской рыгаловкой». Люба же, напротив, любила побаловать себя роял чизбургером, пакетиком картошки с кетчупом да пирожком с вишней, конечно, понимая, что все это полнит. А для детей эти нечастые походы в «Макдоналдс» вообще были праздником. Младший, Коленька, ел очень плохо, а в «биг-мачной», из-за игрушек, прячущихся в детских пакетах «Хеппи-Милз», уплетал все за обе щеки. Что поделать: жизнь нынче тяжелая, и если выпадала возможность устроить себе и мальчикам маленький праздник, то вряд ли такой возможностью стоило пренебрегать.
   Люба не представляла себе жизнь без телевизора; возможно, она стала бы телевидеоманкой, если б имела чуть больше времени, а так работа, да еще дом вести. Однако когда у нее выпадала свободная минута, она смотрела все подряд: и сериалы, и «Времечко» — оно же «Сегоднячко», и видела разные репортажи из крупных и когда-то закрытых городов, создававших индустриальную и оборонную мощь рухнувшей державы. Люди по полгода не получали зарплаты, матери рассказывали, что уже месяц семьи сидят на крапиве и единственные пирожные, которые они могут предложить детям, — это черный хлеб, посыпанный размягченным в воде сахаром. От всего этого у Любы болело сердце и одновременно… успокаивало — ведь кому-то было значительно тяжелее, чем ей. И по сравнению с увиденным их семейные походы в «Макдоналдс» в сытой, увешанной рекламой Москве выглядели расточительными пиршествами, праздничными балами, и было очень хорошо, что они, их семья, могли себе такое позволить. В сытой, увешанной рекламой неземных, сногсшибательно дорогих вещей Москве.
   Итак, каждую пятницу за Любой заезжал муж, и сейчас ее смена подходила к концу, но Володя почему-то задерживался. Люба посмотрела на часы и решила, что успеет перекурить. Она открыла средний ящичек своего рабочего стола, где у нее хранились полплитки шоколада и пачка сигарет «Кент-лайтс».
   Люба похлопала по карманам в поисках зажигалки, потом подняла голову — у ее окошка стояла Вера Григорьевна, старшая смены, а рядом с ней находился строгий и даже чуть мрачноватый человек в милицейской форме и еще один, с внимательными и подозрительно ласковыми глазами. Тот был в штатском. Сердце Любы вдруг бешено заколотилось — Володя и мальчики задерживались уже почти на полчаса, и первая мысль, прорвавшаяся в ее голове, словно мощный импульс, посланный материнским инстинктом, была: «Что? Что-то случилось?!» Люба привстала с рабочего места, опуская пачку сигарет на стол, но Вера Григорьевна выглядела абсолютно спокойной и будничным тоном произнесла:
   — Любочка, сегодня все факсимильные корреспонденции отправляла ты?
   — Да, Вера Григорьевна. — Любе пришлось два раза сглотнуть, чтобы прогнать ком, подступивший к горлу.
   — Иди сюда, девочка. — Вера Григорьевна почему-то всегда обращалась к своим подчиненным именно так. — Тут товарищи, — и Вера Григорьевна сделала внушительную паузу, что должно было означать: мол, сама понимаешь, товарищи из компетентных органов, — интересуются насчет одного факса.
   У Любы сразу отлегло от сердца, и потом она увидела, что в глубине зала появился Володя. Он вел мальчиков за руки. Люба улыбнулась, добродушно взглянула на визитеров и уже деловым тоном произнесла:
   — Да, конечно. Что вас интересует?
   За целый день у Любы было всего семь клиентов, и они отправили только девять факсов. Поэтому, что бы ни интересовало «товарищей из компетентных органов», у Любы проблем с этим не возникало. Как говорится — нет вопросов.
   Вообще-то Любу никогда не интересовало содержание отправляемой корреспонденции, она лишь принимала листки, вставляла их в факсимильный аппарат, нажимала клавишу «старт» и рассчитывалась с клиентами.
   У Любы была очень неплохая память, однако за столько лет работы, когда в течение смены мелькали десятки лиц, вырабатывалось то, что кто-то из Любиных коллег назвал «рефлексом зрительной забывчивости». Такое происходило не только с Любой. И как-то ей попалась научно-популярная статья на подобную тему.
   Выходило так, что это была своеобразная самозащита мозга, когда массив зрительных образов оказывался слишком уж большим, портреты бесконечно мелькающих людей ненадолго запечатлевались в оперативной памяти и быстренько оттуда стирались, высвобождая место для новых. Там же Люба прочитала, что нечто подобное — такая же самозащита мозга — наблюдается у представителей некоторых других профессий, например у дикторов телевидения. Только у тех притупляется память на воспринимаемый текст — еще бы, за день они выдают такое количество информации, что, запоминай они все надолго, глядишь, и крыша поедет. Поэтому, когда Любе показали один из отправленных ею сегодня факсов и попросили описать внешность отправителя, она почувствовала вполне понятные затруднения. Однако факс оказался действительно необычным, и Люба вспомнила, что мельком взглянула на него несколько часов назад. И… на отправителя, улыбнувшись ему, когда протягивала квитанцию и сдачу мелочью, чтобы в следующую минуту отправителя забыть. Человек в штатском с внимательными и подозрительно ласковыми глазами очень мягко и очень настойчиво сообщил, что он нуждается в Любиной помощи.
   Очень нуждается. Может, была в нем какая-либо особенность? «Ну Боже мой, — подумала Люба, — я им что — фотоаппарат? В мои должностные обязанности не входит запоминать каждого клиента. Хотя, конечно, их было сегодня всего семеро».
   И все-таки Люба постаралась им помочь. Да, это был пожилой улыбчивый мужчина, вроде бы… в очках, да, точно в очках… Седые волосы, но… в нем не было ничего, за что зацепиться глазу, обычный… Никаких особенностей. Люба даже не уверена, сможет ли она его узнать, покажи ей фотографию. Хотя, конечно, сможет. Только если ей покажут фотографию сегодня, а не через несколько дней, когда индивидуальные черты в веренице лиц сотрутся окончательно. Но такой фотографии у них не имелось.
   — Постарайтесь вспомнить еще что-нибудь, — попросили ее.
   — Ну говорю же вам — пожилой мужчина, совершенно обычный. Ну может, представительный такой.
   — И часто вы пересылаете подобную корреспонденцию?
   — Да нет, в основном документы. Бывает, какие-то графики… Я, думаете, смотрю?..
   — А тут фотография…
   — Ну да, так в основном студенты шутят. А здесь пожилой мужчина…
   А… что-то случилось?
   Ей не ответили. Снова мягкая улыбка:
   — Если все же о чем-либо вспомните, свяжитесь с нами, пожалуйста. Вот по этому телефону.
   Любе протянули карточку. Там был номер телефона и имя — Петр Григорьевич Новиков. И больше ничего.
   «С Петровки небось», — подумала Люба, пряча карточку в верхний ящик стола.
   И они ушли.
   Володя и дети уже давно ждали ее — словом, было пора, но Люба вдруг почувствовала, что ее распирает любопытство. И больше всего она сейчас хочет раскрыть телефонную книгу и по номеру определить, куда все-таки был отправлен этот необычный факс. Люба ощутила, что совсем рядом, в двух шагах, существует тайная жизнь, какие-то пожилые мужчины отправляют странные корреспонденции, а потом приходят люди с Петровки… Володя раскроет рот от удивления, не говоря уже о подругах. С другой стороны, лучше держаться от всего этого подальше. Как говорится — от греха подальше. Однако ничего не произойдет, если она все же откроет телефонную книгу и удовлетворит свое любопытство.
   Люба, ощущая какое-то незнакомое ей азартное волнение, начала листать телефонную книгу: сначала междугородный код. Вот эти-то цифры она знала на память — память на цифры у нее была великолепная, — это код Ростова-на-Дону.
   Дальше — область. Код города. Палец Любы двинулся снизу вверх по раскрытой странице. Вот, нашла. Небольшой город под Ростовом. Батайск. Дальше следовали цифры зуммера, «двойки», дополняющие местный телефон до семизначного, и сам номер телефона. Люба перевернула страницу — чужие тайны, сплетни, умозаключения и этот незнакомый волнующий азарт. Оп! Палец Любы остановился.
   — Я так и знала, — прошептали ее губы.
   Люба не очень понимала, что именно она «так и знала», однако теперь была убеждена — дельце здесь явно не чисто.
   Это был телефон Батайского управления внутренних дел. И необычный факс ушел именно туда.
   Люба захлопнула телефонную книгу. Ладно, пора уже, дети и муж заждались. И Любе будет что рассказать. Только сейчас она поняла, что подобный факс, отправленный в такое место, действительно выглядит очень необычным. Люба еще раз бросила взгляд на листок. Интересное получается дело. Значит, из Батайска этот факс вернулся на Петровку (по крайней мере Люба думала, что это была Петровка), переполошил там людей. И вот они заявились к Любе на Центральный телеграф, откуда все и началось. Интересное дело.
   Это была фотография молодой женщины в деловом костюме. Пожалуй, Любе стоило признать, что эта женщина очень красива. Она спускалась по лестнице.
   Факс бегал туда-сюда, но фотография все равно была отчетливой. Интересная молодая женщина. Деловая — в руках папочка. Видимо, куда-то торопится и на фотографа вовсе не смотрит. За своей спиной она оставляла вход в роскошное офисное здание. Большие буквы по всему фронтону: «Группа „Континент“. Уж кто-кто, а Люба наслышана об этом „Континенте“. И очень странная приписка внизу листа: „Правда, она хороша? Много лучше, чем о ней думают“.
   Крайне странная приписка, а вкупе с тем, что этим факсом заинтересовались люди с Петровки…
   Что все это могло значить? Что за тайну скрывал в себе этот листок бумаги?