Каралис Дмитрий Николаевич. Автопортрет

   В следующее дежурство он пришел извиняться. Принес литр водки. Сказал, что ничего толком не помнит: кто-то попросил дать мне в ухо. Он и дал. Я с удовлетворением оглядел его переливчатую физиономию, заплывший глаз, ссадины на лбу - и простил. Сказал, что рапорт не писал. От водки отказался.
   Ольга сказала, что простил зря. "Он полез на тебя при исполнении тобой должностных обязанностей!" Много женщины понимают...
   Вчера состоялся рекорд жары в Ленинграде: +30,4 градуса по Цельсию. Сегодня +25.
   Печатаю рассказ про Белова. Идет медленно -слабость накатилась после ангины. Сегодня полдня спал. Мокрый, вялый.
   Аркаша Спичка дал мне "Театральный роман" Булгакова, сборник молодой эстонской прозы и три книги Виктора Шкловского (повесть о прозе и "Энергия заблуждения", повесть о сюжете). Все весьма интересно. Шкловского читаю почти по слогам. Пишет привлекательно, но часто повторяется - полагаю, сознательно. И есть малопонятные места. Старик отвлекается. Ему сейчас 90 лет. Знал Толстого, Чехова, Горького, Шаляпина и др.
   20 мая 1984. Зеленогорск.
   Ольга, Максимка и я. Работали в огороде. Максим разговаривал с червяком:
   - Здравствуй, червячок!
   Мы с Ольгой отвечали кукольными задавленными голосами:
   - Здравствуй, Максимка. Я - червячок... - И т.д.
   Максим говорил нам восторженно: "Слышали? Он мне ответил!" И неясно было - верит ли он в ответ червяка или поддерживает игру. Как пишут ученые в своих трактатах, есть неосознанная детская ложь. Самая безобидная из всех сортов лжи. Это я в Публичной библиотеке вычитал, когда материал к "Шуту" искал.
   Потом Ольга предложила Максиму покатать червяка на качелях.
   - Нет, - сказал Максим. - У него голова закружится. Лучше я его на дощечке поношу, пусть погуляет.
   Эпизод: На подоконнике лежала открытая коробка спичек. Злоумышленник с помощью лупы поджег ее с улицы. Загорелись шторы, случился пожар.
   23 мая 1984. Деж. в ОТХ.
   По Шкловскому, Лев Толстой был тщеславен, обидчив, раздражителен, мелочен, завистлив и т.п. (Почти как я иногда.)
   На Кавказ он поехал, не зная, что ему дальше в жизни делать. Он промотал все деньги, влез в долги и по настоянию старшего брата, служившего там, отправился, чтобы привести в порядок мысли и гардероб.
   У него не было с собой документов, подтверждающих графский титул, и он страдал из-за этого. Начал службу чуть ли не солдатом, в одном полку с братом. Мучался, что тамошняя знать не признает его.
   А что? Сильный толчок к писательству! Где-то Толстой писал: все, что люди ни делают, они делают из тщеславия. Если мне в себе покопаться, то и тщеславие обнаружится, как побудительный мотив. Хотя бы в желании самоутвердиться. Хочется быть одним на десять тысяч ленинградского населения.
   К рассказу "Этажи". "Но странными оказались те этажи. Каждый этаж пахнул своим временем. Детство, юность, женитьба, рождение дочки, первая большая звездочка на погонах. Эвакуация за Урал вспомнилась, измена жене на юге, мордобой в Прибалтике на семинаре по обмену опытом, в котором (мордобое) он принимал участие". Такие временные срезы!
   Ч. Диккенс и Л.Н. Толстой по разному описали Севастопольскую войну. Диккенс был в то время журналистом. Толстой находился в действующей армии.
   Диккенс писал с уважением к медведю, так он называл Россию. Англию он называл быком.
   Медведь не пустил быка дальше побережья.
   29 мая 1984г. Зеленогорск.
   Несколько дней назад, когда я в Зеленогорске поздно вечером печатал рассказ про Белова и Людочку, в дом позвонили. Залаял Степка.
   Зажег свет. На крыльце стоял озябший мальчик лет десяти в джинсах и футболке. Он попросил дать ему свитер для рыбалки, а взамен предложил оставить свой ключ. Он показал его на ладони. Они с отцом приехали на рыбалку в Молодежное, а мать забыла положить в рюкзак свитер. Через десять минут - автобус.
   Я дал ему свою теплую байковую рубаху и нашел старую куртку племянников, как раз на него. Ключ не взял.
   - Я вам завтра на крючок повешу, на крыльце, - обещал пацан. - И рыбки принесу.
   - Иди, иди, рыбак, - поторопил я. - На автобус опоздаешь.
   Он побежал к остановке. Довольно словоохотливый паренек.
   Я представил Максимку на его месте. Они и внешне немного схожи.
   А когда он ушел, стал думать дурное: не сбежал ли он из дома или еще чего-нибудь...
   Пока я искал одежду, он спрашивал, как меня зовут, с кем я здесь живу и где остальные.
   Куртку и рубаху пацан не вернул. Рыбки не принес. Может, обманывал с самого начала. А может, что-то помешало, что-то случилось. В любом случае, мне его жалко.
   30 мая 1984г. Зеленогорск.
   Что за жизнь! Некогда сходить в лес и понюхать ландыши. Я уже не говорю про Эрмитаж и Музей Суворова. Для туземцев Новой Каледонии и любителей домино из нашего двора напомню, что Эрмитаж - это такой музей в Ленинграде.
   Сегодня был в Доме писателя, в мастерской молодой прозы. Попасть в этот коллектив, как говорил мне Н. Коняев - непросто. Я отдал Валерию Сурову (члену СП) свою повесть "Феномен Крикушина" на прочтение. Если она ему понравится, меня примут. Обещал позвонить через 2 недели. В мастерской читают рукописи, живая творческая обстановка, отличная от КМЛ, где, в основном, поддают.
   Житинский еще не звонил.
   С тоски читаю Бунина. И тоска становится иной, светлой.
   По коридору Дома писателя гурьбой шли литстарушки. Они улыбались и подслеповато щурились на проходящих, очевидно, ожидая увидеть знакомых. Намечался какой-то юбилей.
   Когда отец в 1946 году получил в Териоках (Зеленогорске) участок, семья первое время жила в старом финском погребе. Около него стояла мачта, и мои будущие братья и сестры поутру выстраивались на подъем флага. Отец с матерью, уезжая на работу, оставляли им наряды - кому что сделать. В основном, по огороду, который кормил семью. В лесу были мины, оружие и покореженная военная техника. Последнее я застал - танк без башни возле озера Красавица был излазан мною до последнего закуточка. Мы получили участок на месте сгоревшей финской усадьбы. Там, где был скотный двор и помойка, у меня сейчас парник с огурцами. Докопавшись до финской помойки, я обнаружил кучу автоматных гильз и гильзу от ракетницы. И прочие черепки, хозяйственные железки и красивые баночки-бутылочки. Еще с отцом (который чуть ли не до самой смерти в 1972 году искал винтовочным шомполом клад на участке) мы находили массу обгорелой хозяйственной утвари, а несколько лет назад я нашел в земле фарфоровую чашечку с черной розой на боку. Остальные краски высосала влажная земля. Я люблю пить из этой чашечки кофе и думать о тех людях, кто жил здесь прежде...
   После войны в нашей округе жило всего несколько семей. Мы - старожилы.
   Брат Феликс заправлял всеми пацанами и назывался бригадиром. Его до сих пор помнят. Когда позднее в Зеленогорске появились дачники, ребята лазали по колодцам и чистили сметану, масло и молоко, которое за неимением холодильников опускалось на веревке в прохладу колодца. Собака Орла-первая утащила по команде "аппорт!" настоящий футбольный мяч у пионеров и принесла в назначенное место, где ее ждала вся шайка местных сорви-голов во главе с братом. Пионеры во главе с физруком долго гнались за собакой, но та уверенно ушла от погони и вышла на тонкий посвист брата. Орлу-первую я не помню, а Орлу-вторую помню хорошо, у меня хранится ее фотография. Гончая лайка бело-пепельного окраса. Потом были Альма-первая, Альма-вторая, Канис... А во время войны и до войны - Джульбарс, который охранял какие-то объекты и на него давали паек. Паек спас мать и Надежду в блокаду. И еще спасла маленькая бочка с квашеной капустой, которую отец сделал осенью сорок первого года. Отец работал на паровозе на Дороге жизни и однажды привез конскую мосталыгу от убитой лошади. Мать сдавала в блокаду кровь и получала донорский паек.
   Альма-первая провожала меня в школу на 6-й Советской улице и к зависти одноклассников несла в зубах мой портфель. Потом возвращалась домой на 2-ю Советскую улицу и скреблась в дверь квартиры.
   Сестра Надежда родилась 8 августа 1941 года, и мать провела с нею в Ленинграде всю блокаду. Броня, Феликс, Юрка и Вера были отправлены в эвакуацию. Лева - сын матери от первого мужа (Шкадрецова; он был замминистра какой-то промышленности, мы однажды останавливались у них в Москве) - ушел на фронт и погиб в 1943 году при форсировании Днепра. Мать говорила, что он похоронен у села Ромашки. В последние годы жизни мать несколько раз собиралась съездить к нему на могилу (обещала взять и меня), но так и не собралась. Я думаю, по слабости здоровья и из-за отсутствия денег. Жили небогато, очень небогато. Лучше стало, когда старшие пошли работать, году в 60-м.
   Вот такие воспоминания нахлынули. Надеюсь, продолжу эту тему. Стесняться нечего - что было, то было. Не для литературы, так хоть для детей. Пусть знают. "Мы все в какой-то мере - вернувшиеся с той войны". 4 июня 1984 г., 23-55.
   Днем ходил хмурый, а к ночи разошелся.
   К "Шуту":
   Ваше прошлое - лучшая рекомендация.
   Дар недоверия. Трезвая честность. Пьяная честность.
   Если искусство - зеркало жизни, то оно должно быть ни кривым, ни выпуклым, ни вогнутым, а ровным и чистым. Без всяких лозунгов, призывов и деклараций. Достаточно субъективизма автора.
   Кронштадтские пупки! В морском госпитале их завязывали особым узлом. Может быть, морским. Их обладатели при встрече заголяли животы и улыбались: "Мы из Кронштадта!" У шефа был такой. Однажды он приехал в министерство выбивать смету для учебной лаборатории, и что-то брякнул про свое кронштадтское упрямство. "Какого года рождения?" - тихо спросил замминистра и запер дверь. - "Сорок первого!" - "Покажи живот!" Шеф показал. Замминистра с улыбкой задрал свою рубаху. И подписал смету. Подружились.
   У нас в гараже забор построен из бракованных стенных панелей, привезенных с близкого ДСК. Каждая весит больше тонны. И вот сегодня одна завалилась. Тополь, толщиной с человеческую ногу, примяла, как прутик. Хорошо, что никого не было за забором. Обычно там играют пацаны и бегают собаки. Зато с внутренней стороны в этот момент стояли несколько человек и разговаривали. Они отпрыгнули от неожиданности.
   Нудная тоска временами накатывает. Куда подевалось чувство юмора и ирония? Время тянется, как резина.
   Генрих Гейне: Где есть палка, там отечество раба.
   Отечество одно, господин Гейне. Его не выбирают.
   12 июня 1984г. Зеленогорск.
   Пишу "Мы строим дом" - нечто вроде семейной хроники. Сегодня начал. Задумал недавно. Хочу написать. Мне самому интересно.
   16.06.84. Деж. в ОТХ.
   Потеплело. В первые две недели июня стояли лютые по летним меркам холода: + 10-12.
   Вчера впервые мыл Максима в нашей бане. И сам парился. Максиму понравилось. "Каждый хочет помыться в нашей баньке..." - повторял он мои слова. Попарить веником мне его не удалось - Максимка испугался. Но мне спину он постегал дубовым веничком. Мужик растет, скоро ему 3 года, пусть привыкает.
   После бани мы сидели с ним в предбаннике и пили лимонад.
   Куда-то пропал Степка. Ему 12 лет. Старенький песик, но всегда держался бодрячком. Может, он опять подался к хозяевам в Ленинград, как несколько лет назад?
   Они пропали в один день с соседской овчаркой Кингом. Кинг вернулся, а Степка нет. Максимка, рассуждая на эту тему, сказал, что Кинг - Степкин приятель, друг.
   - Это друг его. Они вместе пошли погулять, и Степка заблудился. Он придет, не расстраивайтесь...
   Максим бомбит нас вопросами. Самый вопрошательный возраст. Вчера в обувном ателье, где я забирал латаные-перелатаные босоножки, он сказал одной бабушке, что он вырастет и будет большой, как дом, или даже, как мотоцикл.
   Приготовил для него рулевое колесо от "камаза" - завтра отвезу в Зеленогорск и сделаю ему нечто вроде макета автомобильной кабины. С кнопочками, рычагами и проч.
   Я подумал, что пока есть волосы на голове, надо сфотографироваться для детей. Пусть радуются - какой волосатый у них был папка...
   От моего отца остались сплошь лысые фотографии.
   19 июня 1984г.
   Зеленогорск. Живем втроем на даче.
   Вечером мы с Максимом ездили на велосипеде на кладбище. Я объяснил ему, чьи это могилы.
   - Так давай скорее откопаем, - предложил он. - И они оживут...
   Вчера ночью писал "Мы строим дом".
   Я заметил, что нигде так не обрушиваются на меня воспоминания, как в Зеленогорске. Особенно, если я приезжаю туда осенью, когда вянет трава, краснеют клены вдоль забора, и ветер хлещет мелким дождем в стену баньки, отчего она чернеет и кажется заброшенной и одинокой.
   Обязательно перечитать В. Астафьева "Последний поклон"!
   Вчера ездил в Ленинград. В команде юмористов все та же суета. Юморески про стройотряды, культуру железнодорожных перевозок и прочую муру. Радуюсь, что спрыгнул с подножки этого трамвая. Я и в вагон не заходил - так и ехал с ними на подножке. Счастливого пути, ребята! Иногда мне было с вами интересно. Вы неплохие парни. Удачи вам!
   Степка пока не вернулся. Звонил Вере в Ленинград - там его тоже нет. Жалко пса. Вера огорчила - сказала, что собаки, чуя свою смерть, иногда уходят в лес и там умирают. Чтобы не огорчать никого - все равно не поможешь... Может, еще придет.
   Сосед Володя пьет уже дней 20. Продал урожай цветов из теплицы и рассаду. И запил. Купленный врач приезжает к нему через день, делает уколы "от сердца" и продлевает больничный. Физиономия у соседа стала как у бегемота: отечная и морщинистая, глаза - щелки.
   22 июня 1984г. Зеленогорск.
   Сорок три года назад началась война. Эта война для меня - не война 1812 года. Хоть я и не воевал. И вообще, тогда меня и на свете не было. И могло бы не быть - сам факт моего рождения стоял под большим вопросом. Но родился, живу.
   Мы с Ольгой и Максимом ездили сегодня в Пенаты, к Репину. Люблю это место.
   Сосед Володя, выходя из запоя, явился к нам в вельветовом пиджаке, пижамных брюках и с женским перстнем на мизинце. Время от времени он ковырял этим мизинцем в носу. К вечеру его отвезли в психушку. Хотел повеситься и галлюцинировал.
   23 июня 1984г. Деж. в ОТХ.
   Разбитость и уныние. Дочитал "Тараса Бульбу". Очень современная книга. Но, как сказали бы литературные критики, не раскрыт характер Андрея. Он задан. Дескать, продался парень из-за бабы, и все тут. Хорошо сказано о товариществе.
   Не пишется. Пробежал для разминки 7 кругов по площадке. Бодрости хватило на час. Сижу в своем вагончике, пустом по случаю субботы, и с отвращением к самому себе мучаюсь бездельем: дремлю, смотрю телевизор, слазил на осветительную вышку, брожу по гаражу и жду вдохновения. А ведь говорил Лев Николаевич: "Вдохновение - пустой звук. Работайте, и оно придет". Но не сесть никак за работу, хоть ты тресни. Спину еще надуло, болит. Попалась на глаза газета с начатым кроссвордом - отшвырнул с отвращением.
   Я, наверное, ненормальный: не вижу смысла в игре в домино и в разгадывании кроссвордов. Аллергия какая-то. За всю свою жизнь не разгадал ни одного кроссворда - даже не пытался. Ребусы с картинками разгадывал - их печатали "Ленинские искры" и журнал "Искорка". А кроссворды - нет.
   18 июля 1984 г. Дежурю в ОТХ.
   Прочитал "Отца Горио" Бальзака. Муть порядочная. Забавный, но угадываемый сюжет. Плохая техника. Много авторских сентенций - раздражает.
   В моей дальней работе есть существенный плюс: много читаю в транспорте. Два с половиной часа туда, столько же - обратно. Один раз в четверо суток, когда я выхожу на дежурство, можно читать пять часов. А это не баран начихал. И на дежурстве можно читать, если все дела сделаны.
   Бальзак устами одного из героев говорит, что счастье заключено в самом человеке, "от макушки до пяток", а не во внешнем мире. Сходная мысль у Л.Толстого.
   Что нужно человеку для счастья? Каждый, наверняка, напишет свой список, изрядно попотев над ним. Я в "Феномене Крикушина" трогал эту тему. И пришел к выводу: счастье, как здоровье - пока оно есть, его не замечаешь. Проще написать, какие обстоятельства делают любого из нас несчастным...
   Меня в первую очередь насморк и отсутствие денег угнетают.
   22 июля 1984. Дежурю в ОТХ. Точнее, дуркую - воскресенье!
   Гараж пуст - безмолвные автомобили, пахнущие соляркой, собаки и я.
   Люблю одиночество. Но люблю и компании. Люблю и хороший разговор тет-а-тет. Многое люблю; но одиночество - больше всего, оно пронзает меня искренностью.
   ...За весь день я произнес лишь несколько фраз, обращенных к собакам, два раза ответил на телефонные звонки и выпил три стакана крепкого чаю. Написал семь страниц от руки.
   24 июля 1984. Зеленогорск.
   Холодное и сырое лето. Тучи громоздятся друг на друга. Вчера лил дождь. Огурцы у меня разрослись, я их подвязал, наставил палочек-веточек, но плоды - размером с половину спички.
   Когда я копаюсь на огороде или работаю с деревом - пилю, строгаю, приколачиваю, подгоняю - голова свободна; но движение сюжета, герои, их поступки, диалоги, жесты, отдельные фразы приходят ко мне, и я спешу к столу, чтобы записать. Во время физической работы случаются озарения, которые не высидишь за столом.
   И еще во время утреннего бега. Но там больше видишь глобального - вдруг увязывается несколько эпизодов в главу. Или видишь героя от начал повести до конца.
   Видеть-то видишь, но надо еще написать. И так, чтобы читатель тоже увидел - твоими глазами. А это самое трудное...
   Привез из Ленинграда Л.Н. Толстого - четыре томика с ятями, прижизненное издание, типография Каспари. Ольгино наследство - от ее бабушки-артистки. Публицистика, статьи. Читал "Что такое искусство". Поразительно! Напишу отдельно.
   28 июля 1984 г.
   У меня отпуск.
   Приехал брат Юра из Владивостока с сыном Юрой. Ему 12 лет. Я помню его трехлетним. Тихий малыш бродил по родительской квартире на 2-й Советской. Я уже там не жил, заходил иногда. Мой племянник. Синеглазый, черноволосый. Глаза от мамы, волосы и смуглость - от отца. Бойкий парень. Сразу стал подбрасывать вверх Максима и называть его братаном. Максим в восторге. Ходит за ним по пятам.
   2. августа 1984г. Зеленогорск.
   Отпуск с приездом брата пошел набекрень. Суета, шум, его зычные окрики сыну, дежурная выпивка с утра (пьет понемногу и не пьянеет), транзистор на полную катушку, обед за столом на улице, воспоминания, рассказы о житье во "Владике", опять выпивка... Ольга в тихом ужасе. Подумывает о том, чтобы уехать с Максимом к родителям на "69 км".
   Сегодня только взялся за перо. Сделал себе в предбаннике кабинет положил лист толстой фанеры на стиральную машину, поставил настольную лампу, пепельницу - и работаю. Брату объявил, что больше не пью. Надеюсь прорваться.
   18 августа 1984 г. Зеленогорск.
   Юра уехал 16 августа. В аэропорт я не поехал, мы попрощались по телефону.
   Бутылок после него осталось, как после свадьбы. Племянники, которые под шумок тоже пили, сдавали их два дня, и все равно - бутылки еще обнаруживаются в самых неожиданных местах.
   Сегодня, отправившись в лес, бродил около горы Серенада, собирал понемногу грибы и обмозговывал весь этот шум, гам, ссоры, признания в родственной любви и обильные возлияния на протяжении десяти дней.
   "Никогда я не проводил свой отпуск так бездарно", - крутилась на языке первая фраза рассказа, который я мысленно начал писать в лесу. Назвать рассказ я так и решил - "Бездарный отпуск". Но чем дольше я размышлял о прошедших десяти днях, тем яснее понимал, что бездарными они были в смысле конкретной работы над повестью о семье, но не впечатлений. Да, я не отписался в том объеме, который намечал на отпуск, не отпечатал установленного числа страниц, но узнал ближе теперь уже единственного своего брата, от которого всегда был далек не только географически.
   ...Мы сидели с Юрой около нашего ручья с финским названием Тервайоки сидели возле старой яблони, с которой давным-давно, лет тридцать пять назад его согнал кнутом сторож (а растут ли так долго яблони? может, это молодая поросль, другое дерево?), и брат вспоминал разное. Потрескивал костерок, Юрка почесывал босые пятки, рвал со свисающего куста малину и рассказывал, как после войны ходил играть в футбол за команду пионерлагеря "Двигатель", который рядом, наискосок через шоссе, и оплата за один матч была установлена ему по высшей таксе - двойной обед и семь компотов. Пионеры кормили его до матча и после, и он всегда забивал несколько голов в ворота их противников. Он всегда хорошо играл в футбол.
   Юра просил не обижать Веру и рассказывал, как дрался из-за нее в эвакуации. Ее звали коровой, за то, что ее легко можно было отвлечь за столом и утащить еду из тарелки.
   - Смотри! Смотри! Коров ведут! - показывал ей сосед за окно.
   Она оборачивалась, и куска как ни бывало. Вера плакала, Юрка лез в драку.
   Я говорил, что не обижаю Веру сознательно, просто у нас симптомы дачной болезни, которая сродни экспедиционному бешенству, и ее сыновья-подростки пользуются с ее одобрения безграничной свободой, которая ущемляет мою. Раскидывают на участке инструмент и окурки, допоздна сидят с магнитофоном на крыльце, когда я работаю, а Максим и Ольга спят, и каждое замечание им сестра воспринимает крайне болезненно. Юрка сказал с усмешкой, что сам в этом убедился. Он на правах старшего дяди велел им убрать участок и сжечь весь мусор.
   - Да, дядя Юра. Сейчас, дядя Юра. А сами ни с места - сидят на крылечке и курят. Представляешь? Я подошел, говорю: считаю до трех! Тут Вера прибегает - Юра, с ними так нельзя, это же не армия. Помягче, повеселей, а не так: "Считаю до трех!"... Надо по-хорошему, и они все сделают. Правда, мальчишки? Они на меня смотрят - глаза глумливые, нагловатые, даже окурки не выбросят. "Сделаем". И опять сидят. Потом пошли за лимонадом. Я грабли взял, Юрка с пляжа пришел - мы с ним вдвоем стали мусор собирать. Эти лимонаду попили, даже нам не предложили и подходят вразвалочку, хихикают меж собой: "Только тех, кто любит труд, негром в Африку пошлют". Еле сдержался, чтобы не дать по башке!
   Феликс с Юркой связывали пьяного отца, когда тот по молодости пытался буянить. Феликс однажды пригрозил отцу ножом, Юрка выбил нож, а отец заплакал и долго не пил. Да, непростая у нас семья. Я всего этого не застал, и если бы не рассказы брата под старой яблонею, видел бы все только в героических и розовых тонах. Было много хорошего и плохого. Я же возвышал тему и писал только о хорошем.
   Еще Юрка вспоминал, как Феликс устроил драку в Сестрорецком морге, когда начальник этого заведения отказался принять "труп", потому что бортовая машина (я помню эту машину, и матрас помню, на котором в кузове лежала мать) которую братья уговорили сделать этот рейс, в спешке проехала по газону. Шофер халтурил и очень спешил. Так вот, Феликс бил лысого мужика по голове шваброй, и тому пришлось запереться в кабинете и вызвать по телефону милицию. С приездом пожилого майора, который знал нашу семью, все устроилось и успокоилось. Работник морга оправдывался тем, что для него все тела умерших - "трупы", даже если это в прошлом и мать-героиня. Юрка сказал, что он хотел сорвать хабар, куш, а вышло вон как - шваброй по голове. На Феликса это похоже. Он мог в горячке и убить. Мать он любил...
   И когда Юрка прощался по телефону от Молодцовых, голос его дрогнул, и столько послышалось в нем грустной теплоты. Вот, он уезжает, а мы остаемся со всеми нашими противоречиями и неурядицами. И он теперь - старший брат в семье. И не семья уже, а одни осколки. И неизвестно, увидимся ли еще в этой жизни... Все это послышалось мне в его последних словах: "Ну, давай, брат, держитесь тут. Может быть, и увидимся еще..."
   По пьяной лавочке мы заводили с ним разговор, что в случае чего приедем друг к другу на похороны. К тому, кто первый умрет. Юрка говорил, что хочет лежать на нашем зеленогорском кладбище, да вот досада - у них во Владивостоке нет крематория, а везти гроб с телом через всю страну нескладная история. Я говорил, что ничего, ничего, случись такое - привезем.
   Я пришел из леса, начал разбирать грибы, вспомнил все это, и сделалось невыносимо грустно. Хотел все эти дни, чтобы скорее уехал брат - и вот...
   Я ушел в свой предбанник и набил целую пепельницу окурками. Кабинет в предбаннике я решил оставить - здесь мне никто не помешает.
   Несколько дней назад, подсаживая в электричку инвалида, остался с ручками от сумки в руках. Двери захлопнулись, я едва успел вытащить инвалида из щели между платформой и электричкой, а мою сумку и палку инвалида защемило в дверях. Я дернул ее и оторвал ручку. Палка выпала и ее случайно не переехало колесами. Сумка, опустошенная, нашлась на вокзале в пос. Сиверская. Идиотский случай. Даже не хочется писать о нем. Пассажиры в вагоне видели, но никто не дернул стоп-кран. Инвалид был на двух протезах и пьяный. Точнее, поддатый. Почему я и решил за ним поухаживать. Было это вечером, на станции "Ленинский проспект".
   12 сентября 1984 г. Дежурю в ОТХ.
   В гараже - новый главный инженер - Александр Николаевич М. Пришел вечером к нам на площадку. Я один, сторожа нет. Сижу пишу.
   Подал мне руку, назвался Сашей.
   Я - Димой.
   Крепкий сорокалетний мужик с сединой в черных волосах. Симпатичный. Высокий, кареглазый. Говорит быстро, отрывисто, чуть нервно. И все время двигается: ходит по вагончику, сядет-встанет, выглянет в окно, закурит, посмотрится в зеркало, сунет нос в бумаги, выйдет, войдет. И глаза бегают. Про таких говорят - душа не на месте. С похмелья, что ли? Чего пришел? неясно. О работе не спрашивает.
   - А где, - говорю, - вы раньше работали?
   - Я два месяца, как из Афганистана. Ты, говорят, писатель?
   - Да так. Пишу понемножку, иногда печатаюсь.
   - Пошли кого-нибудь за выпивкой. Я деньги дам. - Достает бумажник.
   - Все ушли. Правда, еще одна машина не приехала. Но у меня есть немного.