Страница:
Здесь царили совершенно иные порядки, чем в Сыгнаке, у хана Чимтая: строго соблюдались правила шариата, женщины жили на своей половине, не в пример татаркам, посторонним мужчинам не показывались, и Карач-мурза редко кого-нибудь из них видел. Но один из сыновей эмира, Хайдар, оказался его сверстником, а вскоре сделался и закадычным другом. При его посредстве Карач-мурза быстро освоился в Ургенче и узнал тех людей, вокруг которых сосредоточивалась умственная жизнь города.
*Шариат – совокупность правил и положений, которыми должен руководствоваться в жизни каждый мусульманин.
В этой среде,– в большинстве своем располагавшей обширным запасом знаний, но весьма скудными средствами,– скромный, богатый и способный юноша был принят благосклонно. Почти пять лет провел он в постоянном и тесном общении с нею и к концу этого срока по праву мог считать себя широко образованным человеком. Овладев в совершенстве языками науки и поэзии – арабским и персидским,– он прочел за это время труды лучших ученых, путешественников, историков и поэтов Востока,– который по культуре своей значительно опережал средневековый Запад,– и сам приобрел солидные познания в основных науках того времени: философии, медицине, математике, астрономии и естествознании.
Все эти занятия, составляя основной круг его интересов, все же не поглощали его настолько, чтобы отрешиться от окружающей жизни и от всего того, что свойственно здоровой молодости. Наряду с увлечением науками, бывали и встречи со сверстниками, веселые пирушки и не всегда скромные похождения, скачки, охоты и даже серьезная любовь. Впрочем, последняя хотя и овладела сердцем Карач-мурзы самопроизвольно,– как овладевает сердцами представителей всех народов мира,– в дальнейшем вынуждена была развиваться в строгом согласии с обычаями мусульманского Востока, а потому, к немалому его огорчению, не могла отнимать у него много времени.
Предметом этого чувства была Наир, младшая из дочерей эмира Аслана. Когда Карач-мурза приехал в Ургенч, ей было всего двенадцать лет, и он не обратил особого внимания на худенькую, нескладную девочку, хотя и встречался с ней гораздо чаще, чем с другими женщинами, живущими в доме: она еще считалась ребенком и пользовалась относительной свободой. Но прошел год, и она перестала, как прежде, открыто разгуливать по дому и по саду. Поглощенный своими занятиями, Карач-мурза если и заметил этот факт, то как-то не осознал его значения. Но в конце второго года, случайно столкнувшись с нею в одной из внутренних комнат дворца, он остановился как вкопанный. Перед ним стояла вполне сложившаяся стройная черноволосая девушка редкой красоты и глядела на него чуть улыбающимися лучистыми глазами. Он был поражен ее внешностью и, даже не осмыслив произошедшей в ней перемены, просто подумал: «Аллах акбар! Как это я раньше не видел, что она такая!» Придя в себя, он пробормотал какое-то приветствие и быстро вышел из комнаты, но с этого дня потерял покой, и мысли его вес время, возвращались к ней.
Если бы Наир была татаркой или, по крайности, не была дочерью эмира Суфи,– Карач-мурза, вероятно, вскоре нашел бы способы тайно встречаться с нею: молодость повсюду умеет брать свое и мусульманский мир не составляет в этом исключения.
*Вся не строго научная литература Востока носила тогда форму поэзии.
Но у хорезмийцев нравы были много строже, чем у татар, а к тому же обмануть доверие эмира, оказавшего ему гостеприимство, Карач-мурза считал недопустимым. И потому он долгое время довольствовался редкими возможностями увидеть девушку издали или, как особое счастье,– обменяться с нею приветствием и несколькими ничего не значащими словами при случайных встречах.
Но когда вынуждены молчать уста,– глаза говорят особенно красноречиво. И если добавить к этому, что Наир влюбилась в Карач-мурзу гораздо раньше, чем он в нее,– успев пролить немало тайных слез за тот долгий период времени, когда он ее не замечал,– то дальнейшее станет ясным: вскоре оба начали понимать, что их чувство взаимно.
Когда языка глаз оказалось недостаточно,– на помощь пришла письменность. Живя под одною крышей, обмениваться записками было не столь уж трудно, тем более что Хайдар очень скоро догадался о чувствах Карач-мурзы к его сестре и охотно бывал между ними посредником. Как требовал обычай времени, послания эти всегда составлялись в стихах,– вначале совершенно отвлеченных по содержанию, где чувства автора облекались в строго аллегорическую форму. Но полгода спустя, в одной из своих газелей, адресованных Наир, Карач-мурза, уже отбросив всякие аллегории, писал:
Прекрасен мир и жизнь так хороша,
Аллаха славит ум мой и душа,
За все, за все, что мудро создал Он,
За то, что синь и ясен небосклон,
За то, что солнце светит в небесах,
За то, что звезды в них зажег Аллах,
За то, что мир так светел и широк,
За то, что розов по утрам восток,
За то, что на земле растут цветы,
За то, что в этом мире я и ты!
За то, что наши встретились пути,
И дальше можем вместе мы идти.
За то, что я теперь живу любя .
Но если 6 в мире не было тебя
Или найти тебя я б не сумел,
– Ничтожен был бы мой земной удел.
*Газель, или, как часто неправильно говорят, -газела, -особая форма короткого лирического стихотворения на Востоке, составленного из рифмованных двустиший, почти всегда любовного содержания.
Наконец настал день, когда произошла их первая и не совсем случайная встреча наедине. Она не была продолжительной, но все же ее вполне хватило не только на то, чтобы каждый из двух получил право причислить себя к счастливейшим из смертных, но и на принятие нужных решений. Во всяком случае, немедленно после этого Карач-мурза приступил к постройке собственного дома в Ургенче, а несколько месяцев спустя отправился к эмиру просить руки Наир.
Суфи– ходжа, давно заметивший несмелые ростки любви, зародившейся под кровлей его дома, тотчас дал свое согласие. Он успел искренно полюбить будущего зятя и лучшей партии для своей дочери не желал.
С этого момента молодые люди получили право встречаться более свободно, а в 764 году мусульманской эры, когда Наир было шестнадцать лет, а Карач-мурзе девятнадцать,– справили свадьбу, и молодые переселились в свой дом, к тому времени уже законченный.
Он был выстроен по указаниям самого Карач-мурзы, обладавшего хорошим вкусом, и потому явился одним из красивейших зданий города. По виду это был небольшой дворец, стиля, близкого к мавританскому,– с рядом украшенных цветным орнаментом колонн по фронту и с выложенным мозаикой круглым бассейном в художественно отделанном портике. И хотя в беспокойной жизни, выпавшей на долю Карач-мурзы, под домашним кровом ему доводилось бывать не часто и не подолгу,– именно этот дом сделался любимым и постоянным очагом его семейной жизни на долгие годы, пока не выросли сыновья. А старший из них, Рустем, родился уже через год после свадьбы, еще через полтора к нему прибавился и второй – Юсуф.
*Магометане ведут свое летосчисление от года переселения пророка Магомета из Мекки в Медину. Это событие произошло в 622 г. христианско эры, но так как в основу мусульманского календаря положен лунный месяи более короткий, чем солнечный,– мусульманское летосчисление за каждые 33 года на один год обгоняет наше. Таким образом, 764 г. магометанской соответствует 1362-му нашей.
Вообще Ургенч навсегда остался для Карач-мурзы родным городом, с которым связывались его лучшие воспоминания и где он имел больше всего друзей. Эта его привязанность к Хорезму послужила поводом к тому, что в Орде он получил полунасмешливое-полуласковое прозвище «Хорезмиец». По жене он приобрел право на титул ходжи, настолько высоко почитавшийся в Средней Азии, что его охотно присоединяли к своим именам даже царствующие ханы, а потому некоторые из упоминающих о нем персидских и тюркских историков называют его Карач-ходжой .( В некоторых персидских источниках это имя искажено в Кара-ходжу)
За те шесть лет, которые охватывают этот период жизни Карач-мурзы, превративший его из юноши во взрослого человека и отца семейства, в мире произошло много событий и перемен.
В 1360 году в Сыгнаке скоропостижно скончался великий хан Чимтай, передав белоордынский престол своему старшему сыну Химтею. Это был пожилой уже человек, по-видимому не обладавший качествами хорошего правителя, однако, так же как и отец его, настроенный мирно в отношении Золотой Орды. Но не прошло и года, как он умер, и на ханство вступил его брат Урус.
Новый великий хан был полной противоположностью своему отцу и старшему брату: он с юных лет был известен как горячий сторонник решительной борьбы с Золотой Ордой и подчинения ее белоордынским ханам. Едва приняв власть, он созвал в Сыгнаке курултай, в течение двух недель устраивал пышные празднества и пиры, раздавая щедрые подарки улусным ханам, эмирам и темникам, а затем объявил поход против Золотой Орды.
Из всех участников курултая один только Мангышлакскии хан Туй-ходжа-оглан, младший брат Уруса, высказался против этого похода и наотрез отказался в нем участвовать. За это, по повелению Уруса, он был тут же схвачен, а несколько позже,– когда это первое выступление против Золотой Орды окончилось неудачей,– казнен по обвинению в измене.
Походом Урус-хана и тяжелым положением Золотой Орды не замедлили воспользоваться в Ургенче: в том же 1362 году эмир Хуссейн Суфи объявил себя независимым государем Хорезма и начал чеканить свою монету.
Девятнадцатилетний хан Тохтамыш, находившийся в начале этих событий в Сыгнаке,– как только Туй-ходжа-оглан был схвачен, бежал в Мангышлак, где Урус-хан его пока не трогал. Но положение его было непрочным и даже опасным: Урус понимал, что племянник не простит ему смерти своего отца, и мог счесть за лучшее отделаться от врага, покуда он не окреп.
Пришлось серьезно призадуматься над всем этим и Карач-мурзе. Он был тесно связан с семьей казненного Мангышлак-ского хана, а потому возвращаться в Сыгнак и служить Урус-хану не мог и не хотел. Но будучи татарским улусным князем, не мог он также без конца оставаться в Хорезме, не принимая никакого участия в жизни Орды и в происходящих событиях. А потому, когда в 1364 году его близкий родственник Азиз-ходжа захватил Сарай-Берке и объявил себя великим ханом Заволжской половины Золотой Орды,– Карач-мурза решил, что будет пока служить ему.
Оставив семью в Ургенче, куда к этому времени приехала из Сыгнака и мать его, Фейзула-ханум,– он отправился к себе в улус, несколько месяцев провел там, наводя порядок и знакомясь со своими людьми, а затем, во главе тумена конницы, явился в Сарай, предоставив себя и этот тумен в распоряжение хана Азиза.
Глава 22
*Шариат – совокупность правил и положений, которыми должен руководствоваться в жизни каждый мусульманин.
В этой среде,– в большинстве своем располагавшей обширным запасом знаний, но весьма скудными средствами,– скромный, богатый и способный юноша был принят благосклонно. Почти пять лет провел он в постоянном и тесном общении с нею и к концу этого срока по праву мог считать себя широко образованным человеком. Овладев в совершенстве языками науки и поэзии – арабским и персидским,– он прочел за это время труды лучших ученых, путешественников, историков и поэтов Востока,– который по культуре своей значительно опережал средневековый Запад,– и сам приобрел солидные познания в основных науках того времени: философии, медицине, математике, астрономии и естествознании.
Все эти занятия, составляя основной круг его интересов, все же не поглощали его настолько, чтобы отрешиться от окружающей жизни и от всего того, что свойственно здоровой молодости. Наряду с увлечением науками, бывали и встречи со сверстниками, веселые пирушки и не всегда скромные похождения, скачки, охоты и даже серьезная любовь. Впрочем, последняя хотя и овладела сердцем Карач-мурзы самопроизвольно,– как овладевает сердцами представителей всех народов мира,– в дальнейшем вынуждена была развиваться в строгом согласии с обычаями мусульманского Востока, а потому, к немалому его огорчению, не могла отнимать у него много времени.
Предметом этого чувства была Наир, младшая из дочерей эмира Аслана. Когда Карач-мурза приехал в Ургенч, ей было всего двенадцать лет, и он не обратил особого внимания на худенькую, нескладную девочку, хотя и встречался с ней гораздо чаще, чем с другими женщинами, живущими в доме: она еще считалась ребенком и пользовалась относительной свободой. Но прошел год, и она перестала, как прежде, открыто разгуливать по дому и по саду. Поглощенный своими занятиями, Карач-мурза если и заметил этот факт, то как-то не осознал его значения. Но в конце второго года, случайно столкнувшись с нею в одной из внутренних комнат дворца, он остановился как вкопанный. Перед ним стояла вполне сложившаяся стройная черноволосая девушка редкой красоты и глядела на него чуть улыбающимися лучистыми глазами. Он был поражен ее внешностью и, даже не осмыслив произошедшей в ней перемены, просто подумал: «Аллах акбар! Как это я раньше не видел, что она такая!» Придя в себя, он пробормотал какое-то приветствие и быстро вышел из комнаты, но с этого дня потерял покой, и мысли его вес время, возвращались к ней.
Если бы Наир была татаркой или, по крайности, не была дочерью эмира Суфи,– Карач-мурза, вероятно, вскоре нашел бы способы тайно встречаться с нею: молодость повсюду умеет брать свое и мусульманский мир не составляет в этом исключения.
*Вся не строго научная литература Востока носила тогда форму поэзии.
Но у хорезмийцев нравы были много строже, чем у татар, а к тому же обмануть доверие эмира, оказавшего ему гостеприимство, Карач-мурза считал недопустимым. И потому он долгое время довольствовался редкими возможностями увидеть девушку издали или, как особое счастье,– обменяться с нею приветствием и несколькими ничего не значащими словами при случайных встречах.
Но когда вынуждены молчать уста,– глаза говорят особенно красноречиво. И если добавить к этому, что Наир влюбилась в Карач-мурзу гораздо раньше, чем он в нее,– успев пролить немало тайных слез за тот долгий период времени, когда он ее не замечал,– то дальнейшее станет ясным: вскоре оба начали понимать, что их чувство взаимно.
Когда языка глаз оказалось недостаточно,– на помощь пришла письменность. Живя под одною крышей, обмениваться записками было не столь уж трудно, тем более что Хайдар очень скоро догадался о чувствах Карач-мурзы к его сестре и охотно бывал между ними посредником. Как требовал обычай времени, послания эти всегда составлялись в стихах,– вначале совершенно отвлеченных по содержанию, где чувства автора облекались в строго аллегорическую форму. Но полгода спустя, в одной из своих газелей, адресованных Наир, Карач-мурза, уже отбросив всякие аллегории, писал:
Прекрасен мир и жизнь так хороша,
Аллаха славит ум мой и душа,
За все, за все, что мудро создал Он,
За то, что синь и ясен небосклон,
За то, что солнце светит в небесах,
За то, что звезды в них зажег Аллах,
За то, что мир так светел и широк,
За то, что розов по утрам восток,
За то, что на земле растут цветы,
За то, что в этом мире я и ты!
За то, что наши встретились пути,
И дальше можем вместе мы идти.
За то, что я теперь живу любя .
Но если 6 в мире не было тебя
Или найти тебя я б не сумел,
– Ничтожен был бы мой земной удел.
*Газель, или, как часто неправильно говорят, -газела, -особая форма короткого лирического стихотворения на Востоке, составленного из рифмованных двустиший, почти всегда любовного содержания.
Наконец настал день, когда произошла их первая и не совсем случайная встреча наедине. Она не была продолжительной, но все же ее вполне хватило не только на то, чтобы каждый из двух получил право причислить себя к счастливейшим из смертных, но и на принятие нужных решений. Во всяком случае, немедленно после этого Карач-мурза приступил к постройке собственного дома в Ургенче, а несколько месяцев спустя отправился к эмиру просить руки Наир.
Суфи– ходжа, давно заметивший несмелые ростки любви, зародившейся под кровлей его дома, тотчас дал свое согласие. Он успел искренно полюбить будущего зятя и лучшей партии для своей дочери не желал.
С этого момента молодые люди получили право встречаться более свободно, а в 764 году мусульманской эры, когда Наир было шестнадцать лет, а Карач-мурзе девятнадцать,– справили свадьбу, и молодые переселились в свой дом, к тому времени уже законченный.
Он был выстроен по указаниям самого Карач-мурзы, обладавшего хорошим вкусом, и потому явился одним из красивейших зданий города. По виду это был небольшой дворец, стиля, близкого к мавританскому,– с рядом украшенных цветным орнаментом колонн по фронту и с выложенным мозаикой круглым бассейном в художественно отделанном портике. И хотя в беспокойной жизни, выпавшей на долю Карач-мурзы, под домашним кровом ему доводилось бывать не часто и не подолгу,– именно этот дом сделался любимым и постоянным очагом его семейной жизни на долгие годы, пока не выросли сыновья. А старший из них, Рустем, родился уже через год после свадьбы, еще через полтора к нему прибавился и второй – Юсуф.
*Магометане ведут свое летосчисление от года переселения пророка Магомета из Мекки в Медину. Это событие произошло в 622 г. христианско эры, но так как в основу мусульманского календаря положен лунный месяи более короткий, чем солнечный,– мусульманское летосчисление за каждые 33 года на один год обгоняет наше. Таким образом, 764 г. магометанской соответствует 1362-му нашей.
Вообще Ургенч навсегда остался для Карач-мурзы родным городом, с которым связывались его лучшие воспоминания и где он имел больше всего друзей. Эта его привязанность к Хорезму послужила поводом к тому, что в Орде он получил полунасмешливое-полуласковое прозвище «Хорезмиец». По жене он приобрел право на титул ходжи, настолько высоко почитавшийся в Средней Азии, что его охотно присоединяли к своим именам даже царствующие ханы, а потому некоторые из упоминающих о нем персидских и тюркских историков называют его Карач-ходжой .( В некоторых персидских источниках это имя искажено в Кара-ходжу)
За те шесть лет, которые охватывают этот период жизни Карач-мурзы, превративший его из юноши во взрослого человека и отца семейства, в мире произошло много событий и перемен.
В 1360 году в Сыгнаке скоропостижно скончался великий хан Чимтай, передав белоордынский престол своему старшему сыну Химтею. Это был пожилой уже человек, по-видимому не обладавший качествами хорошего правителя, однако, так же как и отец его, настроенный мирно в отношении Золотой Орды. Но не прошло и года, как он умер, и на ханство вступил его брат Урус.
Новый великий хан был полной противоположностью своему отцу и старшему брату: он с юных лет был известен как горячий сторонник решительной борьбы с Золотой Ордой и подчинения ее белоордынским ханам. Едва приняв власть, он созвал в Сыгнаке курултай, в течение двух недель устраивал пышные празднества и пиры, раздавая щедрые подарки улусным ханам, эмирам и темникам, а затем объявил поход против Золотой Орды.
Из всех участников курултая один только Мангышлакскии хан Туй-ходжа-оглан, младший брат Уруса, высказался против этого похода и наотрез отказался в нем участвовать. За это, по повелению Уруса, он был тут же схвачен, а несколько позже,– когда это первое выступление против Золотой Орды окончилось неудачей,– казнен по обвинению в измене.
Походом Урус-хана и тяжелым положением Золотой Орды не замедлили воспользоваться в Ургенче: в том же 1362 году эмир Хуссейн Суфи объявил себя независимым государем Хорезма и начал чеканить свою монету.
Девятнадцатилетний хан Тохтамыш, находившийся в начале этих событий в Сыгнаке,– как только Туй-ходжа-оглан был схвачен, бежал в Мангышлак, где Урус-хан его пока не трогал. Но положение его было непрочным и даже опасным: Урус понимал, что племянник не простит ему смерти своего отца, и мог счесть за лучшее отделаться от врага, покуда он не окреп.
Пришлось серьезно призадуматься над всем этим и Карач-мурзе. Он был тесно связан с семьей казненного Мангышлак-ского хана, а потому возвращаться в Сыгнак и служить Урус-хану не мог и не хотел. Но будучи татарским улусным князем, не мог он также без конца оставаться в Хорезме, не принимая никакого участия в жизни Орды и в происходящих событиях. А потому, когда в 1364 году его близкий родственник Азиз-ходжа захватил Сарай-Берке и объявил себя великим ханом Заволжской половины Золотой Орды,– Карач-мурза решил, что будет пока служить ему.
Оставив семью в Ургенче, куда к этому времени приехала из Сыгнака и мать его, Фейзула-ханум,– он отправился к себе в улус, несколько месяцев провел там, наводя порядок и знакомясь со своими людьми, а затем, во главе тумена конницы, явился в Сарай, предоставив себя и этот тумен в распоряжение хана Азиза.
Глава 22
О, стонати Русской земле, поминаючи прежнее время и прежних квязей! Нашего старого Володимира нельзя было пригвоздити к горам киевским! Ныне же врозь веют стяги русских квязей, несогласно их копья поют.
Слово о полку Игореве
Когда по утренней зорьке из Фроловских ворот Кремля выехал, в сопровождении двух слуг, статный молодой всадник, в ладно сидящем синем кафтане, со сверкающей самоцветами саблей на боку и в низко надвинутой собольей шапке, -стоявшие у ворот парные стражи, опершись на копья, долг провожали его удивленными глазами.
– Видал, Федька, боярина? – промолвил один из них, когда всадник, миновав пустынную еще площадь торговые рядов, скрылся в одной из боковых улиц посада.
– Видал… Вроде бы не наш, а обличье будто знакомое.
– И мне гребтится… только как же это такое?… А может, то оборотень?
– Где тебе оборотень! Гляди, какая сила храмов-то Божь их округ!
– Ну, коли не оборотень, так не кто иной, как мурза татарский, ханов посол!
– Ахти, батюшки! И впрямь он! Пошто ж это он русским боярином-то вырядился?
– Вот то-то и оно! Как бы не воровство какое умыслил?
– Может, схватить его было надобно?
– Окстись! Ханского посла схватить! Он те хватит! Только и очухаешься, как за хвостом его коня в Орду попехаешь.
– Оно так… А сотника все же упредить беспременно надоть.
– Вот и я мыслю. А ну, бяги!
Карач– мурза, ибо это и вправду был он, в первые часы чувствовал себя довольно неуверенно в русском платье: ему все казалось, что встречные сразу узнают в нем татарина. Но в этом он ошибался. Никому из тех, кто не знал его раньше, глядя на него, и в ум бы не пришло усомниться в том, что он русский. Не отъехав от Москвы и десятка верст, Карач-мурза это понял и сам, по тем лениво-равнодушным взглядам, которыми его провожали в подмосковных селах.
Желая убедиться в том, что его не выдает и речь, он принялся расспрашивать встречных о дороге, стараясь с наиболее словоохотливыми затянуть беседу. Вначале все шло гладко, но вот раз, по привычке помянув Аллаха, он с досадой увидел, что говоривший с ним пожилой крестьянин выкатил глаза от удивления, а потом, пробормотав что-то невразумительное, поспешно зашагал прочь. Поняв, в чем заключалась для него главная опасность, князь тут же мысленно повторил сто раз слово «Бог» и положил себе делать это всякий раз, когда в беседе со спутниками с языка его сорвется «Аллах».
Но тут будет уместно сказать несколько слов об этих спутниках. Ильяс – нукер Карач-мурзы,– крупный мужчина лет тридцати, светловолосый и скуластый, как мы уже знаем, был по рождению русским. Родители его были захвачены татарами при усмирении Твери, лет сорок тому назад, и вместе со множеством других пленных пригнаны в Сарай. Тут, при распределении добычи, оба они достались тысячнику Субут-ходже, который, узнав, что отец Ильяса искусный оружейник, решил оставить его у себя, а жену его, молодую, но некрасивую женщину, назначил на продажу, вместе с другими рабынями. Но, услыхав это, оружейник повалился татарину в ноги.
– Не губи, батюшка, пресветлый князь! – взмолился он.– Оставь при мне женку! Коли явишь такую милость, я тебе за нее втройне отработаю, а нет, вот те Христос, все одно сбегу!
– Погляжу я, как ты сбежишь из ямы глубиной в десять аришей, да еще с бревном, прикованным к ноге,– усмехнулся тысячник, когда ему перевели слова русского.
– Ну, а какой тебе прок меня в яме-то держать? Чай, я тебе на кузне надобен, а не в яме! Пожалей, не продавай бабу, милостивый хан! Она тебе тожеть в хозяйстве сгодится. Ты не гляди, что она с лица рябая, у ей руки золото!
Субут– ходжа был человек богатый и не злой. Посмеявшись и попугав еще немного своего нового раба, он велел оставить ему жену и после об этом не пожалел: оба оказались отменными работниками и людьми почтительными и покорными. Через три года хозяин отпустил их на оброк, и они поселились, среди других пленных умельцев, в ремесленном квартале города, где отец Ильяса жил и работал свободно, ежегодно выплачивая Субут-ходже условленную сумму. Оружие в Орде шло хорошо, и через десяток лет он уже был зажиточным человеком.
Приблизительно в это время родился Ильяс. Рабское состояние родителей, по татарским законам, не распространялось на детей, и он был от рождения человеком свободным. Его окрестили в одной из местных православных церквей, но при выборе ему имени родители проявили мудрую предусмотрительность: пророк Илья столь же высоко чтится у мусульман, как у православных. Таким образом, в семье и среди русских он стал и навсегда остался Ильей, а для татар от рождения был Ильясом.
Подобно имени, с годами раздвоилось и его мироощущение. В семье он говорил по-русски, слышал бесконечные рассказы о матушке Святой Руси, понимал и разделял тоску родителей по утраченной родине и сам ощущал себя русским. Но на улице, встречаясь со своими сверстниками татарам, будучи постоянным участником их детских забав, а позже и воинских упражнений, он попадал в мир преклонения перед памятью «великого Чингиса» и его легендарных походов, сам невольно проникаясь всей этой военной романтикой Орды! Тут уже он мыслил и чувствовал как ордынец. В нем как бы сочетались два разных человека: русский Илья и татарин Ильяс.
*Почти все библейские пророки и патриархи признаются и Коране Так, напр., магометанские Ибрагим – это Авраам, Моса – Моисей, Гарун – Аарон, Сулейман – Соломон, Дауд – Давид, Юсуф – Иосиф, Якуб – Иаков, Нух – Ной и т. д. Великим пророком, под именем Исы, считает Иисус Христос, Богородица, под именем Мариам, почитается святой женщиной.
К работе ремесленника он никакой склонности не имел и, едва возмужав, решительно избрал дорогу воина. Родителей его это, конечно, не обрадовало, но не слишком и огорчило: воинское звание считалось в Орде почетным. Из русских, там родившихся, многие избирали этот путь и достигали высоких постов. Все они были известны под татарскими именами, и потому наша история сохранила о них очень мало сведений. Но мы, например, знаем, что тысячник великого хана Тохты, убивший в сражении мятежного хана Ногая, был по происхождению русским.
В тот год, когда Хорезм отложился от Орды, Ильяс служил в одном из находившихся там золотоордынских туменов. Этот тумен почти сплошь состоял из хорезмийцев и потому целиком перешел на сторону эмира Хуссейна Суфи, а те немногие татары, которые пожелали возвратиться в Орду, были с миром отпущены.
Ильяс еще не решил, что делать, когда случай свел его с Карач-мурзой, который, выслушав его историю, предложил ему остаться у него нукером. Узнав, что Карач-мурза сын русского князя, Ильяс пошел к нему на службу с особой радостью: такой оборот дела как-то вдруг все поставил на место в его сознании, позволив примирить и слить воедино русскую половину его естества с татарской. Он привык жить волею начальника и ломать голову над сложными жизненными вопросами не любил, а потому в этом случае рассудил приблизительно так: «Мой новый князь наполовину русский, как и я, значит, что хорошо ему, то будет хорошо и мне. Он станет думать за двоих, а мое дело – следовать за ним повсюду и делать, что он прикажет». С той поры он неотлучно находился при Карач-мурзе уже шесть лет и был ему верен и предан.
Второй спутник Карач-мурзы, послушник Чудова монастыря Макар Бугаев, был высокий жилистый мужчина лет сорока пяти. Внешний облик его был звероват и угрюм, но глаза глядели из-под косматых бровей умно и беззлобно.
Приглядевшись к нему и понимая, что именно с ним полезно побольше разговаривать в пути, чтобы усвоить особенности русской речи, князь задал ему два-три вопроса. Макар отвечал охотно, и вскоре между ними завязалась беседа.
– Ты что, в Москве родился? – спросил Карач-мурза после того, как проводник обстоятельно рассказал ему историю Чудова монастыря.
– Нет, боярин, – ответил Макар, которому владыка Алексей строго наказал величать ханского посла боярином и в пути не заикаться о том, что он ордынец.– Родом я из Брянска, а в Москву попал лишь ноне, каких два лета назад.
– Пошто же ты свою землю покинул? Али в Москве тебе лучше?
– Эх, боярин, не всякому родная сторона мать, иному и мачеха,– не сразу ответил Макар, и взгляд его помрачнел… – Так, вкоротке, того не обскажешь.
– Зачем вкоротке? Сказывай, как тебе любо. Путь перед нами долгий, времени хватит.
– Ну, изволь. Коли есть охота послухать, я расскажу… Случился, стало быть, у нас на Брянщине мятеж народный супротив князя нашего Глеба Святославича. Вовсе дрянный был князь, не тем будь помянут: войнами своими, поборами да лютостью довел он народ до краю и не стало нам никакого житья. Ну, значит, и порешили его согнать долой, а к себе звать другого князя…
– Кого же хотели вы звать? – быстро вскинув глаза на рассказчика, перебил Карач-мурза.
– А соседнего князя, Карачевского, Василия Пантелеича.
– Что же, хорош был тот князь? – прозвучал новый вопрос, и если бы Макар не унесся памятью в прошлое, он бы заметил, как странно изменился голос спрашивающего.
– Не довелось мне его увидеть, боярин, но слыхивал о нем много. Сказывали у нас, что не было в ту пору на Руси лучшего князя. Даром что был молод, а нужду народную понимал и подданным своим был что родной отец. За то и сгубили его лиходеи бессовестные, царствие ему небесное,– перекрестился Макар.
– Кто же сгубил его? – с трудом скрывая свое волнение, спросил Карач-мурза.
– Да кто же, как не бояре и другие князья, его родичи? Видать, оболгали его перед великим ханом, ну тот и отнял у! него княжение. А чтобы он не поехал в Орду и перед ханом не обелился,– хотели они схватить его да убить, только не на такого напали: не дался он им в руки, еще и сам, обороняясь, смахнул голову Звенигородскому князю, своему набольшему вору. Ну и пришлось ему после того спасаться от ханского гнева. Покинул свою вотчину да и канул, как в омут…
– Куда же бежал он?
– Разное сказывали, боярин. Одни будто видели его в Вятской земле, опосля прошел слух, что жил он за Каменным Поясом, в Белой Орде, где его хан Узбек все же, видать, достал. Говорили и иное, да истину-то один Господь ведает. В одном только нет сумнения: сгиб он в те же самые годы,– инако беспременно воротился бы к нам после смерти ворога своего, хана Узбека. Долго ждал его весь наш народ и не пущал к себе иного князя. Да так и не дождался…
– Ну, ладно, о себе сказывай,– промолвил Карач-мурза после довольно долгого молчания.
– О себе-то? Ну, так вот, батя мой покойный, царствие ему небесное, был кабальным смердом у старого боярина Лутохи. Был тот боярин сущий аспид, человек без совести и без сердца. Людей своих обижал, и сколько на него ни работай,– кабала лишь росла. Другой князь за такие дела ему бы роги обломал, ну, а Глеб Святославич и сам был не лучше… Ну, знамо дело, как только всколыхнулся народ, Лутохе первому пустили красного петуха. За тот случай, уж не знаю – по истине али безвинно, схватили моего родителя, и князь велел его повесить на кремлевской стене…
– Что же после-то было? – спросил через минуту Карач-мурза, видя, что рассказчик умолк и задумался.
– Не было мне в те поры и семнадцати годов, но в семье из мужиков я был старшой, и пришлось мне впрягаться в бать-кино тягло. И ноне еще страшно вспомнить то время! Боярин и без того был собака, а тут еще вымещал мне за отца, и не было такой обиды и неправды, коих бы я от него не претерпел. А податься некуды: уйти к другому хозяину не дает кабала, бежать тоже нельзя: на руках хворая мать да четверо братьев и сестер, из коих младшенькой и пяти годов не было. С такими далече не убегишь! Ну, терпел я эдак без малого шесть лет, и Господь надо мною сжалился: умер старый боярин и вотчина перешла к его сыну, а тот был не в отца,– добр и совестлив. Кабала моя с того дня пошла на убыль, и к двадцати осьми годам стал я слободным человеком. Родительница моя к тому времени преставилась, упокой, Господи, ее душу в селениях праведных, братья и сестры повырастали и зажили своей жизнью. Я же ударил челом той общине, где смолоду робил мой отец, и мир мое челобитье уважил: получил я земельный пай, невдолге оженился и зажил по своей волюшке.
– Трудился я не покладая рук,– помолчав немного, продолжал Макар,– да и мир трохи подсобил, а потому не минуло и пяти годов, как я уже стоял твердо: запахивал боле двадцати четей, имел хорошую просторную избу, пару коров и трех коней. Хозяйство было что надо! Женка у меня была добрая, жили с нею в любви и в ладу, по второму году родила она мне славного мальчонку-сына. Ждали – не пошлет ли Господь и дочку… Счастье, будто ненароком, зашло к нам в избу, да и прижилось. Ан не надолго: грянула вдруг беда,– напали на Брянщину литвины князя Ольгерда.
*Каменным Поясом назывался тогда Уральский хребет.
*Смердами называли крестьян.
Как раз в этом году царь Джанибек посадил на брянский стол Василея Александровича, из Смоленских князей. Князь был неплохой, но с задором. Ольгерду покориться он не схотел, а согнал всех нас, окрестных мужиков, в Брянск, на помогу своей дружине и порешил стоять насмерть. Четыре дня и четыре ночи шла на стенах злая сеча, но Ольгерд привел с собою силу великую, и когда с каждого нашего пятка полегли четверо и пал в битве сам князь Василей, литвины ворвались в город. Ну, тожеть и мы посекли их немало, были они взъярены нашим упорством, а потому предали Брянщину лютому грабежу и угнали в Литву большой полон.
Я остался лежать на стене порубанный,– снова помолчав, продолжал Макар,– не знаю, уж кто меня оттеда снял! и выходил, только пробыл я без памяти много дней. А когда одолел смерть и смог добраться до дому,– увидал на месте своей избы лишь кучу золы. Жена и сын тоже пропали. Стал; распытывать там и сям и вызнал, что видели мою Аришу среди других полонянок, уведенных литвинами, а было ли при ей дите – того никто не приметил. В тот же час пустился я следам полону, в глубь Литвы и шел многие дни, расспрашивая встречных людей. И вот, в одном селе, недалече от Киев поведали мне, что тут литовский отряд, гнавший полоненных брянцев, повстревался с большим татарским караваном, ворочавшимся в Крым, и продал татарам на выбор всех самых молодых и пригожих полонянок. Меня будто обухом вдарили! Ариша моя была красавица, каких поискать, вестимо, думаю, басурманы такую не проглядели… Для верности все же гнал я останки того полону и узнал, что точно была продана поганым моя лапушка…
– Ну и что же ты сделал? – спросил Карач-мурза, что Макар умолк и не продолжает рассказа.
– А что было делать? – глухо сказал Макар.– Тут конец всему. Идти за нею в Крым, так тебя самого по пути сто раз схватят и продадут на каторги. А ежели бы и дошел как-нибудь чудом и не была бы она еще продана в заморские земли,– чем ее выкупишь? Э, что говорить! Тут уж прощай навек…
Когда по утренней зорьке из Фроловских ворот Кремля выехал, в сопровождении двух слуг, статный молодой всадник, в ладно сидящем синем кафтане, со сверкающей самоцветами саблей на боку и в низко надвинутой собольей шапке, -стоявшие у ворот парные стражи, опершись на копья, долг провожали его удивленными глазами.
– Видал, Федька, боярина? – промолвил один из них, когда всадник, миновав пустынную еще площадь торговые рядов, скрылся в одной из боковых улиц посада.
– Видал… Вроде бы не наш, а обличье будто знакомое.
– И мне гребтится… только как же это такое?… А может, то оборотень?
– Где тебе оборотень! Гляди, какая сила храмов-то Божь их округ!
– Ну, коли не оборотень, так не кто иной, как мурза татарский, ханов посол!
– Ахти, батюшки! И впрямь он! Пошто ж это он русским боярином-то вырядился?
– Вот то-то и оно! Как бы не воровство какое умыслил?
– Может, схватить его было надобно?
– Окстись! Ханского посла схватить! Он те хватит! Только и очухаешься, как за хвостом его коня в Орду попехаешь.
– Оно так… А сотника все же упредить беспременно надоть.
– Вот и я мыслю. А ну, бяги!
Карач– мурза, ибо это и вправду был он, в первые часы чувствовал себя довольно неуверенно в русском платье: ему все казалось, что встречные сразу узнают в нем татарина. Но в этом он ошибался. Никому из тех, кто не знал его раньше, глядя на него, и в ум бы не пришло усомниться в том, что он русский. Не отъехав от Москвы и десятка верст, Карач-мурза это понял и сам, по тем лениво-равнодушным взглядам, которыми его провожали в подмосковных селах.
Желая убедиться в том, что его не выдает и речь, он принялся расспрашивать встречных о дороге, стараясь с наиболее словоохотливыми затянуть беседу. Вначале все шло гладко, но вот раз, по привычке помянув Аллаха, он с досадой увидел, что говоривший с ним пожилой крестьянин выкатил глаза от удивления, а потом, пробормотав что-то невразумительное, поспешно зашагал прочь. Поняв, в чем заключалась для него главная опасность, князь тут же мысленно повторил сто раз слово «Бог» и положил себе делать это всякий раз, когда в беседе со спутниками с языка его сорвется «Аллах».
Но тут будет уместно сказать несколько слов об этих спутниках. Ильяс – нукер Карач-мурзы,– крупный мужчина лет тридцати, светловолосый и скуластый, как мы уже знаем, был по рождению русским. Родители его были захвачены татарами при усмирении Твери, лет сорок тому назад, и вместе со множеством других пленных пригнаны в Сарай. Тут, при распределении добычи, оба они достались тысячнику Субут-ходже, который, узнав, что отец Ильяса искусный оружейник, решил оставить его у себя, а жену его, молодую, но некрасивую женщину, назначил на продажу, вместе с другими рабынями. Но, услыхав это, оружейник повалился татарину в ноги.
– Не губи, батюшка, пресветлый князь! – взмолился он.– Оставь при мне женку! Коли явишь такую милость, я тебе за нее втройне отработаю, а нет, вот те Христос, все одно сбегу!
– Погляжу я, как ты сбежишь из ямы глубиной в десять аришей, да еще с бревном, прикованным к ноге,– усмехнулся тысячник, когда ему перевели слова русского.
– Ну, а какой тебе прок меня в яме-то держать? Чай, я тебе на кузне надобен, а не в яме! Пожалей, не продавай бабу, милостивый хан! Она тебе тожеть в хозяйстве сгодится. Ты не гляди, что она с лица рябая, у ей руки золото!
Субут– ходжа был человек богатый и не злой. Посмеявшись и попугав еще немного своего нового раба, он велел оставить ему жену и после об этом не пожалел: оба оказались отменными работниками и людьми почтительными и покорными. Через три года хозяин отпустил их на оброк, и они поселились, среди других пленных умельцев, в ремесленном квартале города, где отец Ильяса жил и работал свободно, ежегодно выплачивая Субут-ходже условленную сумму. Оружие в Орде шло хорошо, и через десяток лет он уже был зажиточным человеком.
Приблизительно в это время родился Ильяс. Рабское состояние родителей, по татарским законам, не распространялось на детей, и он был от рождения человеком свободным. Его окрестили в одной из местных православных церквей, но при выборе ему имени родители проявили мудрую предусмотрительность: пророк Илья столь же высоко чтится у мусульман, как у православных. Таким образом, в семье и среди русских он стал и навсегда остался Ильей, а для татар от рождения был Ильясом.
Подобно имени, с годами раздвоилось и его мироощущение. В семье он говорил по-русски, слышал бесконечные рассказы о матушке Святой Руси, понимал и разделял тоску родителей по утраченной родине и сам ощущал себя русским. Но на улице, встречаясь со своими сверстниками татарам, будучи постоянным участником их детских забав, а позже и воинских упражнений, он попадал в мир преклонения перед памятью «великого Чингиса» и его легендарных походов, сам невольно проникаясь всей этой военной романтикой Орды! Тут уже он мыслил и чувствовал как ордынец. В нем как бы сочетались два разных человека: русский Илья и татарин Ильяс.
*Почти все библейские пророки и патриархи признаются и Коране Так, напр., магометанские Ибрагим – это Авраам, Моса – Моисей, Гарун – Аарон, Сулейман – Соломон, Дауд – Давид, Юсуф – Иосиф, Якуб – Иаков, Нух – Ной и т. д. Великим пророком, под именем Исы, считает Иисус Христос, Богородица, под именем Мариам, почитается святой женщиной.
К работе ремесленника он никакой склонности не имел и, едва возмужав, решительно избрал дорогу воина. Родителей его это, конечно, не обрадовало, но не слишком и огорчило: воинское звание считалось в Орде почетным. Из русских, там родившихся, многие избирали этот путь и достигали высоких постов. Все они были известны под татарскими именами, и потому наша история сохранила о них очень мало сведений. Но мы, например, знаем, что тысячник великого хана Тохты, убивший в сражении мятежного хана Ногая, был по происхождению русским.
В тот год, когда Хорезм отложился от Орды, Ильяс служил в одном из находившихся там золотоордынских туменов. Этот тумен почти сплошь состоял из хорезмийцев и потому целиком перешел на сторону эмира Хуссейна Суфи, а те немногие татары, которые пожелали возвратиться в Орду, были с миром отпущены.
Ильяс еще не решил, что делать, когда случай свел его с Карач-мурзой, который, выслушав его историю, предложил ему остаться у него нукером. Узнав, что Карач-мурза сын русского князя, Ильяс пошел к нему на службу с особой радостью: такой оборот дела как-то вдруг все поставил на место в его сознании, позволив примирить и слить воедино русскую половину его естества с татарской. Он привык жить волею начальника и ломать голову над сложными жизненными вопросами не любил, а потому в этом случае рассудил приблизительно так: «Мой новый князь наполовину русский, как и я, значит, что хорошо ему, то будет хорошо и мне. Он станет думать за двоих, а мое дело – следовать за ним повсюду и делать, что он прикажет». С той поры он неотлучно находился при Карач-мурзе уже шесть лет и был ему верен и предан.
Второй спутник Карач-мурзы, послушник Чудова монастыря Макар Бугаев, был высокий жилистый мужчина лет сорока пяти. Внешний облик его был звероват и угрюм, но глаза глядели из-под косматых бровей умно и беззлобно.
Приглядевшись к нему и понимая, что именно с ним полезно побольше разговаривать в пути, чтобы усвоить особенности русской речи, князь задал ему два-три вопроса. Макар отвечал охотно, и вскоре между ними завязалась беседа.
– Ты что, в Москве родился? – спросил Карач-мурза после того, как проводник обстоятельно рассказал ему историю Чудова монастыря.
– Нет, боярин, – ответил Макар, которому владыка Алексей строго наказал величать ханского посла боярином и в пути не заикаться о том, что он ордынец.– Родом я из Брянска, а в Москву попал лишь ноне, каких два лета назад.
– Пошто же ты свою землю покинул? Али в Москве тебе лучше?
– Эх, боярин, не всякому родная сторона мать, иному и мачеха,– не сразу ответил Макар, и взгляд его помрачнел… – Так, вкоротке, того не обскажешь.
– Зачем вкоротке? Сказывай, как тебе любо. Путь перед нами долгий, времени хватит.
– Ну, изволь. Коли есть охота послухать, я расскажу… Случился, стало быть, у нас на Брянщине мятеж народный супротив князя нашего Глеба Святославича. Вовсе дрянный был князь, не тем будь помянут: войнами своими, поборами да лютостью довел он народ до краю и не стало нам никакого житья. Ну, значит, и порешили его согнать долой, а к себе звать другого князя…
– Кого же хотели вы звать? – быстро вскинув глаза на рассказчика, перебил Карач-мурза.
– А соседнего князя, Карачевского, Василия Пантелеича.
– Что же, хорош был тот князь? – прозвучал новый вопрос, и если бы Макар не унесся памятью в прошлое, он бы заметил, как странно изменился голос спрашивающего.
– Не довелось мне его увидеть, боярин, но слыхивал о нем много. Сказывали у нас, что не было в ту пору на Руси лучшего князя. Даром что был молод, а нужду народную понимал и подданным своим был что родной отец. За то и сгубили его лиходеи бессовестные, царствие ему небесное,– перекрестился Макар.
– Кто же сгубил его? – с трудом скрывая свое волнение, спросил Карач-мурза.
– Да кто же, как не бояре и другие князья, его родичи? Видать, оболгали его перед великим ханом, ну тот и отнял у! него княжение. А чтобы он не поехал в Орду и перед ханом не обелился,– хотели они схватить его да убить, только не на такого напали: не дался он им в руки, еще и сам, обороняясь, смахнул голову Звенигородскому князю, своему набольшему вору. Ну и пришлось ему после того спасаться от ханского гнева. Покинул свою вотчину да и канул, как в омут…
– Куда же бежал он?
– Разное сказывали, боярин. Одни будто видели его в Вятской земле, опосля прошел слух, что жил он за Каменным Поясом, в Белой Орде, где его хан Узбек все же, видать, достал. Говорили и иное, да истину-то один Господь ведает. В одном только нет сумнения: сгиб он в те же самые годы,– инако беспременно воротился бы к нам после смерти ворога своего, хана Узбека. Долго ждал его весь наш народ и не пущал к себе иного князя. Да так и не дождался…
– Ну, ладно, о себе сказывай,– промолвил Карач-мурза после довольно долгого молчания.
– О себе-то? Ну, так вот, батя мой покойный, царствие ему небесное, был кабальным смердом у старого боярина Лутохи. Был тот боярин сущий аспид, человек без совести и без сердца. Людей своих обижал, и сколько на него ни работай,– кабала лишь росла. Другой князь за такие дела ему бы роги обломал, ну, а Глеб Святославич и сам был не лучше… Ну, знамо дело, как только всколыхнулся народ, Лутохе первому пустили красного петуха. За тот случай, уж не знаю – по истине али безвинно, схватили моего родителя, и князь велел его повесить на кремлевской стене…
– Что же после-то было? – спросил через минуту Карач-мурза, видя, что рассказчик умолк и задумался.
– Не было мне в те поры и семнадцати годов, но в семье из мужиков я был старшой, и пришлось мне впрягаться в бать-кино тягло. И ноне еще страшно вспомнить то время! Боярин и без того был собака, а тут еще вымещал мне за отца, и не было такой обиды и неправды, коих бы я от него не претерпел. А податься некуды: уйти к другому хозяину не дает кабала, бежать тоже нельзя: на руках хворая мать да четверо братьев и сестер, из коих младшенькой и пяти годов не было. С такими далече не убегишь! Ну, терпел я эдак без малого шесть лет, и Господь надо мною сжалился: умер старый боярин и вотчина перешла к его сыну, а тот был не в отца,– добр и совестлив. Кабала моя с того дня пошла на убыль, и к двадцати осьми годам стал я слободным человеком. Родительница моя к тому времени преставилась, упокой, Господи, ее душу в селениях праведных, братья и сестры повырастали и зажили своей жизнью. Я же ударил челом той общине, где смолоду робил мой отец, и мир мое челобитье уважил: получил я земельный пай, невдолге оженился и зажил по своей волюшке.
– Трудился я не покладая рук,– помолчав немного, продолжал Макар,– да и мир трохи подсобил, а потому не минуло и пяти годов, как я уже стоял твердо: запахивал боле двадцати четей, имел хорошую просторную избу, пару коров и трех коней. Хозяйство было что надо! Женка у меня была добрая, жили с нею в любви и в ладу, по второму году родила она мне славного мальчонку-сына. Ждали – не пошлет ли Господь и дочку… Счастье, будто ненароком, зашло к нам в избу, да и прижилось. Ан не надолго: грянула вдруг беда,– напали на Брянщину литвины князя Ольгерда.
*Каменным Поясом назывался тогда Уральский хребет.
*Смердами называли крестьян.
Как раз в этом году царь Джанибек посадил на брянский стол Василея Александровича, из Смоленских князей. Князь был неплохой, но с задором. Ольгерду покориться он не схотел, а согнал всех нас, окрестных мужиков, в Брянск, на помогу своей дружине и порешил стоять насмерть. Четыре дня и четыре ночи шла на стенах злая сеча, но Ольгерд привел с собою силу великую, и когда с каждого нашего пятка полегли четверо и пал в битве сам князь Василей, литвины ворвались в город. Ну, тожеть и мы посекли их немало, были они взъярены нашим упорством, а потому предали Брянщину лютому грабежу и угнали в Литву большой полон.
Я остался лежать на стене порубанный,– снова помолчав, продолжал Макар,– не знаю, уж кто меня оттеда снял! и выходил, только пробыл я без памяти много дней. А когда одолел смерть и смог добраться до дому,– увидал на месте своей избы лишь кучу золы. Жена и сын тоже пропали. Стал; распытывать там и сям и вызнал, что видели мою Аришу среди других полонянок, уведенных литвинами, а было ли при ей дите – того никто не приметил. В тот же час пустился я следам полону, в глубь Литвы и шел многие дни, расспрашивая встречных людей. И вот, в одном селе, недалече от Киев поведали мне, что тут литовский отряд, гнавший полоненных брянцев, повстревался с большим татарским караваном, ворочавшимся в Крым, и продал татарам на выбор всех самых молодых и пригожих полонянок. Меня будто обухом вдарили! Ариша моя была красавица, каких поискать, вестимо, думаю, басурманы такую не проглядели… Для верности все же гнал я останки того полону и узнал, что точно была продана поганым моя лапушка…
– Ну и что же ты сделал? – спросил Карач-мурза, что Макар умолк и не продолжает рассказа.
– А что было делать? – глухо сказал Макар.– Тут конец всему. Идти за нею в Крым, так тебя самого по пути сто раз схватят и продадут на каторги. А ежели бы и дошел как-нибудь чудом и не была бы она еще продана в заморские земли,– чем ее выкупишь? Э, что говорить! Тут уж прощай навек…